Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Вера Мильчина
А. М.
Все люди многолики, но некоторые многолики особенно. Я знала Алексея Михайловича Пескова с 1974 года и смею даже думать, что мы были друзьями. И я догадывалась, конечно, что с другими он общается иначе и другие видят его иным. Но только сейчас, когда его не стало, поняла, до какой степени разным он был и скольких его обликов и ипостасей я не знала. Расскажу о том Пескове, которого знала я.
Я знала прежде всего человека очень веселого, любителя розыгрышей и мистификаций. А также гениального стилизатора, умеющего говорить и писать в самых разных манерах. Веселое надувательство было заложено уже в самом его внешнем облике. Глядя на этого человека, незнакомые люди никогда бы не заподозрили в нем знатока поэзии Баратынского и мастера изъясняться на языке карамзинской эпохи. Заподозрить могли совсем другое. Однажды (думаю, это было лет двадцать назад; или больше?) он заехал ко мне за какими-то книжками, как всегда с огромным брезентовым рюкзаком; посидел полчаса и, как он выражался, “побежал дальше”. Ушел; через пять минут раздается телефонный звонок. “Это говорят из отделения милиции; мы тут задержали подозрительного гражданина, он утверждает, что вышел от вас…” Я в ужасе заверила со всей возможной убедительностью, что в самом деле вышел от меня, а книги, которыми набит рюкзак, он отнюдь не украл (книг он всегда таскал с собой столько, что казалось, за спиной у него половина домашней библиотеки; но только казалось: библиотека, разумеется, была в сотни раз больше). Своим внешним видом — ковбойка и рюкзак — А.М. разыграл бдительных милиционеров, и преподавателя филфака МГУ они в нем не опознали. Это был ненарочный розыгрыш, а сколько было нарочных!
Почему-то мало кто из общих друзей помнит историю о том, как А.М. женился. Примерно в течение месяца шла подготовка: каждому из всей тогдашней университетской компании рассказывалась как бы втайне история про некую Зиночку, которой А.М. дает уроки и с которой у него намечается бурный роман. Кстати, я так до сих пор и не знаю, существовала ли эта Зиночка в действительности; но даже если и существовала, романа вроде бы не было (в ответ на прямые позднейшие вопросы на эту тему А.М. только ухмылялся). Все слышали про Зиночку, но никто ее не видел. Когда общественное любопытство раскалилось до предела, А.М. на время пропал. Шутники утверждали, что он умыкнул свою Зиночку, что у них медовый месяц… На самом деле А.М. отправился ни много ни мало в Кемерово, где жила тогда его настоящая невеста Вера Васильевна. И привез ее в Москву и на ней женился. Женился в своей манере: из общих знакомых о свадьбе, кажется, не знал никто, кроме меня. Да и мне, я думаю, рассказал он только потому, что в ЗАГСе нужны были свидетели. Вот я и была свидетельницей — со стороны А.М. Свидетеля Веры Васильевны А.М. отловил на улице; это был проходивший по проспекту Мира незнакомый мужик; кажется, ему была обещана за труды бутылка.
Игру А.М. культивировал и даже навязывал. В 1976 году, когда уже родилась дочка Юля, а Вера Васильевна училась в аспирантуре в Ленинграде, А.М. переселился туда, в семейное общежитие на Васильевском острове. У нас с ним шла бурная переписка на научные и околонаучные темы. Обратный адрес на конвертах — отправлявшихся казенной советской почтой — выглядел так: “От Пескова Алексея Михайловича, живущего на Васильевском острову”, или “Ile de Basile” (как нетрудно догадаться, таким французским манером именовался все тот же остров), или “Г. Урюпинск, 3, ул. Большой Пресуппозиции, райцентр, я там сторожем”, или “Урюпинск-товарный”, или “От Г. Бякина” (это А.М. придумал себе псевдоним К.Г. Бякин по образцу подписи Г.П. Уткин под статьей в Краткой литературной энциклопедии про известного доносчика Эльсберга; хорошо хоть второй инициал на конверте не выставил) и даже “Анонимное”. Почтовые сортировщики, должно быть, сильно удивлялись. Я по природной трусости робела и умоляла А.М. “не высовываться” и упрятать остроумие внутрь конвертов. В ответ получила письмо, где уже в адресе — естественно, на самом конверте — значилось: “Мильчиной Вере Аркадьевне с самыми натуральными извинениями за все предыдущие фокусы”.
Внутри было не менее интересно: во-первых (но не в-главных), А.М. тренировался во французском языке и писал мне длинные послания пофранцузски; я, честно сказать, от “иль-де-базильского” французского уставала (поскольку этим языком А.М. владел далеко не так блистательно, как русским) и просила перейти на родной — но мой корреспондент был неумолим. Во-вторых, в этих письмах обкатывались разные литературоведческие придумки (А.М. называл это “поговорить про умственное”); среди прочего А.М. придумал термин “галерейность”, применимый прежде всего к куплетной форме, но и, шире, вообще к любому нанизыванию портретных характеристик и описания разных социальных типов (от “Дома сумасшедших” Воейкова до физиологических очерков); только много лет спустя мы выяснили, что задолго до того Вальтер Беньямин изобрел для отчасти сходных объектов термин “панорамическая литература”. И, наконец, в-третьих — и это, пожалуй, самое важное, — А.М. пробовал себя в разных стилях и жанрах стихов и прозы. Стихи были и в духе Бродского, и в духе Буало (особенно интересно выходило, когда столь разные стили скрещивались в пределах одного текста); проза была и деревенская, и городская, и романно-историческая, и в духе Астафьева, и в духе Трифонова, и в духе Окуджавы; здесь опять-таки производились иногда самые неожиданные скрещивания: например, широко известный в узких кругах текст под названием “Один день Андрея Борисовича” (описание жизни в военных лагерях, куда на один летний месяц отправляли студентов филфака) — плод соединения Солженицына с Венедиктом Ерофеевым. Все это было не совсем всерьез, как бы с ухмылкой, тогда это печатать никто бы не стал, а сейчас, может быть, и стали бы, но я совсем не уверена, что А.М. хотел бы, чтобы все эти пробы пера были преданы тиснению.
Каждый отдельный текст был не всерьез, а все вместе — в высшей степени всерьез. А.М. вырабатывал — не стиль, а стили, набивал руку для разных стилизаций. Как биологи экспериментируют на мышах, так А.М. тренировался на тараканах — придумал цикл “Тараканьей побежкой”, из которого два рассказика все-таки опубликовал. Там тараканы произносили внутренние монологи в духе героев Трифонова или Юрия Давыдова. Потом эта любовь к писанию не от своего имени привела к созданию выдуманного сочинителя Алекса Сэндоу — личного песковского Пруткова, — которому стали отдаваться излишки творческой продукции. Что это были излишки, а не главное, — моя личная оценка, но я в ней убеждена.
Главное было в другом, но для этого другого все бесчисленные “стилистические гаммы” конца 70-х — начала 80-х годов значили очень много. Главное было в том мастерстве (легком, без малейшего ощущения натуги), с каким А.М. писал свои исторические книги — “истинную повесть” о Баратынском, вышедшую в 1990 году, и “собрание анекдотов и фактов” о Павле Первом — с таким подзаголовком книга об императоре, впоследствии изданная в серии “ЖЗЛ”, появилась впервые в 1993 году в журнале “Дружба народов”, и называлась она “7 ноября”, и видно было по этому названию, как сама история подыгрывает историческому писателю и дарит ему пикантное совпадение: именно 7 ноября, впоследствии красный день календаря, скончалась Екатерина Вторая и вступил на престол песковский герой. В обеих книгах очень много подлинных цитат из писем и документов XVIII и начала XIX века, причем собственный стиль Пескова сочетается с ними абсолютно естественно, так, что стыков практически не видно (кроме тех случаев, когда автор допускает стилистические диссонансы нарочно), но еще интереснее другое: в “Баратынском” есть не только прямая стилизация пушкинской эпохи и разных жанров ее литературы, но еще и стилизация тыняновских исторических романов, сквозь призму которых описывается пушкинская и “баратынская” эпоха. А в книге про Павла часть, посвященная русской истории XVIII века, — великолепная вариация на тему “Истории одного города” Салтыкова-Щедрина. За обеими книгами стоит еще и большая “работа с документами”, печатными и архивными, но с документами умеют работать многие (впрочем, многие ли?), а вот создать для них такое обрамление, превратить самый коллаж цитат в некий иронический театр…
Вот так, мне кажется, протягивается линия характера: от молодых мистификаций-стилизаций в жанре театра для себя (и для ближайших друзей) — до блестящей стилизаторской прозы.
Игровой склад характера сказывался и в серьезных вещах (не случайно первым предметом песковских научных штудий стала эпиграмма, а первая его книга была посвящена русским переводам язвительного Буало), и в мелочах речевого поведения (несколько “фразочек” А.М.: “Алексей Михайлович, а как к вам родители обращаются?” – “Родители? Ну как-как… Эй ты!”; “Алексей Михайлович, а вы знаете, в каком году вышла такая-то книга?” – “Да, не знаю”; когда ему нравилась чужая мысль, он говорил: “Это вы хорошо сказали, это бы я у вас украл”, а на вопрос о своей национальности этот на 101 процент русский человек сообщал, что у него “сестра бабушки была еврейка”, а когда изумленный собеседник осведомлялся: “А бабушка?” — А.М. с нескрываемым сожалением отвечал: “А бабушка — нет”).
Но розыгрыши и “хеппенинги” — это только часть характера А.М. Еще он был величайший классификатор, мастер выстраивать цепочки и делить на разряды. Обычно люди либо “позитивистски” погружаются в исторические бумажки, либо строят концепции, воспаряя над презренными документами; в А.М. то и другое каким-то чудесным образом сочеталось.
История из времен нашего студенчества; вот тут можно определить год почти наверняка: 1975-й. Я по дороге в университет купила себе какую-то галантерейную мелочь — типа колготки. И забыла взять у кассирши сдачу. Сдача была по нынешним меркам такая смешная, что даже произносить неудобно. Три рубля. Но тогда это была цена килограмма с лишним пресловутой колбасы. Или бутылки водки. В общем, можно было такую сумму и не дарить кассирше. И я сгоряча рассказала А.М., что колеблюсь: заходить на обратном пути в тот же магазин и требовать у кассирши свою трешку или плюнуть, потому что неудобно. И услышала в ответ целую теорию, которую сейчас, увы, не могу воспроизвести в точности, но помню твердо, что вопрос об изымании трешки связывался напрямую с тем, к какому поколению интеллигенции я принадлежу. Потому что интеллигент в первом поколении поступил бы в этой ситуации так-то; во втором — сяк-то, а в третьем — еще как-то по-третьему. В общем, человеческого совета я не получила, а получила урок построения на пустом практически месте многоярусного концептуального здания.
И вот эта песковская классификаторская страсть тоже, мне кажется, очень важна для того, чтобы понять, какой он был человек, исследователь и педагог. В педагоге игровое и классификаторское соединялись. Игра начиналась с обращения к девяти- и десятиклассникам (с которыми он занимался постоянно, так как репетиторство было главным источником заработка) по имени-отчеству, а “классификаторство” помогало раскладывать сложный исторический и литературный материал в буквальном смысле слова по полочками. Кстати, об именах и отчествах: за тридцать пять лет знакомства мы так и не удосужились перейти на “ты” и звали друга исключительно по имени-отчеству. Как нетрудно догадаться, инициатива исходила не от меня. Тот театр, который А.М. создавал вокруг себя, исключал обычные обращения — впрочем, кажется, не со всеми друзьями и не во всех случаях. Но со мной было именно так. Другое дело, что это церемонное обращение мы за долгие годы успели “одомашнить” и Алексей Михайлович превратился в А.М. (Аэм), а я — в Верочку Аркадьевну.
Классификаторская страсть помогала не только в работе с учениками и студентами, но и в сочинении “очерков русской историософии” про “русскую идею” и “русскую душу” (в книге 2007 года), и в написании статей на исторические темы для сайта Polit.ru. Это тексты очень артистичные и одновременно — очень внятные, а эти качества гармонически сочетаются далеко не всегда.
Конечно, сказанное здесь не исчерпывает замечательных свойств Алексея Михайловича Пескова: я не написала ни о его потрясающей способности заражать учеников любовью к филологии вообще и к архивным разысканиям в частности, ни о его умении относиться к этим ученикам уважительно и приучать их, так сказать, с малолетства к серьезной исследовательской и издательской работе; не упомянула ни его классическую “Летопись жизни и творчества Баратынского”, без которой не может обойтись ни один серьезный историк русской литературы первой трети XIX века, ни начатое под его руководством Полное собрание сочинений и писем Баратынского. Но об этом, я уверена, напишут другие, а я хотела рассказать о том А.М., которого знала я.