Рец. на кн.: Лемберский П. Уникальный случай: Рассказы. М., 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
ТОЛСТОЙ, ШЕКСПИР И МУЗЫКОВЕДЫ
Лемберский П. Уникальный случай: Рассказы. — М.: Русский Гулливер, 2009. — 212 с.
Проза Павла Лемберского продолжает сразу несколько линий русской литературы. В предваряющих книгу кратких заметках этот писатель назван “Борхесом, пишущим языком Бабеля”. В предисловии Эндрю Вахтель выстраивает весьма примечательную линию предшественников Лемберского — здесь и Гоголь, и Лесков, и Андрей Белый, и тот же Бабель, и Даниил Хармс. Определенная логика в этом, безусловно, есть, однако гораздо важнее, на мой взгляд, продолжение и развитие опыта существования русской литературы в иноязычном окружении. Благодаря Интернету и возникновению разного рода социальных сетей эмиграция как культурный феномен практически исчезла. И русские писатели, живущие в Европе, Америке или Австралии, не говоря уже о республиках бывшего СССР, являются теперь полноценными участниками общего литературного процесса. Тем не менее русский язык в иноязычном окружении существует, воспринимается и развивается совершенно по-другому. Вспоминается, к примеру, выступление одного литературного знакомого, проживающего в Нью-Йорке, против включения русскими поэтами в свои произведения английских слов и выражений.
Таким образом, при сохраняющейся культурной и языковой общности авторов теперь различает не столько географическое положение, сколько статус языка, с которым они работают. Если этот язык является государственным и фактически единственным языком культуры, то, во-первых, возникает желание бороться с его тоталитарным давлением, во-вторых, приветствуются различные языковые эксперименты, в том числе и иноязычные включения, которые помогают ощутить какой-то дополнительный объем собственного текста. Если же язык становится субкультурным явлением, то любое нарушение его границ начинает восприниматься как угроза существованию всей этой субкультуры. Большой плюс прозы Павла Лемберского я вижу в том, что у него нет ни этой ограниченности, ни преувеличенного языкового пуризма. Он работает с языком в том виде, в котором этот язык существует в данный момент и в данном месте. Этот язык чуть-чуть отстает от состояния русского языка собственно в России, но зато естественно включает в себя и англицизмы, и эмигрантские новообразования. Язык Лемберского уже сам по себе дает возможность представить быт и мироощущение русских в Америке. Для этого достаточно проанализировать с точки зрения этимологии лексику хотя бы одного рассказа — простое процентное соотношение покажет, что происходит в головах наших бывших соотечественников (речь тут, конечно, идет о рассказах, написанных на американском материале). Средством познания у Лемберского становится именно язык с разной его сегментацией, потому что из-за своеобразия его творческой манеры какой-то прямой информации из рассказов получить невозможно. Причина в том, что Лемберский, вопервых, активно пользуется гротеском, во-вторых, вовсе и не ставит перед собой цель рассказать историю.
Некоторые из рассказов, включенных в книгу “Уникальный случай”, весьма близки к литературе абсурда. Рассмотрим, например, рассказ “Музыковеды и школьники”. Он состоит из нескольких микросюжетов. Основной — в полном соответствии с заглавием — это взаимоотношения музыковедов и школьников. По странной причине музыковеды оказываются очень привлекательными для школьников, которые их всячески преследуют. Рассказ начинается с появления в городе музыковедов, причем фраза, описывающая их появление, весьма примечательна: “На летний слет музыковедов в город слетались музыковеды” (с. 128). Заканчивается все отъездом музыковедов и завершением их истории со школьниками: “…музыковеды давно разъехались по своим городам, и школьники забыли их окончательно” (с. 129). Почему в качестве героев выбраны именно музыковеды и школьники? В сущности, для развития сюжета это совершенно не важно. Почему школьники так полюбили музыковедов? Непонятно. Впрочем, любовь сама по себе — весьма таинственное чувство. Однако если исключить одно лишь это допущение, то далее сюжет развивается вполне логично — музыковедам нет никакого дела до влюбленных в них школьников, школьники пытаются разными способами привлечь к себе внимание, но после отъезда музыковедов из города их тут же забывают. Параллельно основному возникают дополнительные сюжеты, исчерпывающиеся буквально одним-двумя предложениями: о забастовке пекарных и пельменных, об ожидающих реформ инженерах, об отношениях Володи Мулата и Шурика Вранглера. Сюда же можно отнести и скороговорку (“Петин папа в Петергофе…”), и школьную шутку о Мечникове, который звал в город Сеченова. Также в текст включен фрагмент “Баллады” Ходасевича. В каждой из этих линий можно найти свой смысл, но их общее сочетание оказывается абсурдным. Несмотря на прямые цитаты и ироническое остранение, здесь всетаки основным структурным принципом является именно абсурдное сопоставление деталей, которые можно назвать условно “реалистическими”. Но это именно принцип, потому что отнести это произведение целиком к литературе абсурда, а уж тем более к классическому “реалистическому” рассказу, невозможно.
Рассказ “Как Толстой Шекспира не любил” построен по той же схеме — есть основной сюжет и есть несколько мелких дополнительных. Этот рассказ вдобавок ко всему прочему содержит также и почти детективную загадку, которая и ставится, и решается исключительно посредством сталкивания разных фрагментов текста. Вот, к примеру, начало рассказа: “Это все из школьной жизни. Однажды мама надела шляпу и выбежала вон из квартиры — так она торопилась в школу. В автобусе она упала в обморок — так там было душно.
— Кто это? — спросили у папы в морге.
— Не знаю, — пожал плечами тот и сел на велосипед” (с. 158).
На самом деле, как это становится ясно из дальнейшего, это две совершенно разные сюжетные линии, но вначале не очень внимательному читателю кажется, что в морге папа обнаружил маму, скончавшуюся в автобусе, и не захотел ее узнать. Точек отсчета здесь, как мне кажется, две: во-первых, отец в морге опознает труп русской литературы, во-вторых, сын в школе отказывается писать сочинение по “Войне и миру”. К этому идейному конфликту добавляется бытовой — за героем ухаживает одноклассница Ритка, к Ритке пристает военрук, герой заступается за Ритку и бьет военрука кулаком по носу. Два конфликта соединяются в один через образ влюбленной в военрука преподавательницы литературы Анны Абрамовны Гершензон. Все это осложняется прямыми отсылками к русской литературе. Мать приходит в себя на конечной остановке автобуса — площади Льва Толстого, который “не любил Шекспира” и которого — идет ассоциация по смежности — не любит (без указания причин) герой рассказа. Кроме того, преподавательница литературы любит военрука не за что-нибудь, а за то, что он ей напоминает Печорина. Ученики же считают, что этот военрук больше похож на купца Калашникова. Бытовой конфликт, таким образом, также имеет скрытую литературную подкладку. Теоретический протест против русской литературы подкрепляется практическим. Здесь еще есть интересные переклички с известным произведением М.Ю. Лермонтова, только “купцу Калашникову” Лемберский приписывает поступки опричника Кирибеевича (Кирибеевич сорвал фату у жены купца Калашникова, военрук лезет под юбки одноклассницам героя, приподнимая их указкой). Сцена публичной драки также отсылает нас к этому произведению.
Все дополнительные эпизоды в этом рассказе работают на развитие главного конфликта. Экскурс в трудовые будни отца героя-повествователя нужен для придания ситуации глубины и некоторой психологической достоверности: “Папа выехал из морга в подавленном настроении. Шутка ли! А тут еще неприятности на работе: новый начальник его недолюбливал, старый оказался не у дел” (там же). История с Риткой, на мой взгляд, призвана противопоставить мертвому и уже даже пахнущему трупу русской литературы “живую жизнь”, которая включает в себя песни группы “Червоны гитары”, научную фантастику, остросюжетные детективы и бадминтон. Из школы оба раза героя не выгоняют благодаря тому, что вступается отец, объясняющий, что русская литература умерла, то есть никакого конфликта, по сути дела, не существует. Но история на этом не заканчивается — в конце рассказчик сообщает: “А с Риткой мы вскоре поженились. У нас двое детей. Старший уже кооператор, младшая — поэтесса. Знаете: “Прошло время ногами крылатыми, по местам разным, по утробам, по матери”? Это ее. У нее скоро книжка в Москве выходит” (с. 159). Фактически получается, что никакой отказ от русской литературы невозможен, потому что она все равно возродится в следующем поколении. В этом рассказе, как видим, нет ничего абсурдного, более того, здесь присутствует очень точное метафорическое изображение современной литературной ситуации. Поэтика абсурда используется, как и в описанном ранее рассказе, лишь для сталкивания различных сюжетных фрагментов.
Есть, впрочем, у Лемберского рассказы и другого типа. Например, “История одного преступления”, с одной стороны, напоминает авантюрную новеллу, с другой, очень похожа на краткое изложение сценария. Или вот рассказ “Проигранное пари” опять-таки имеет авантюрную основу, осложненную дополнительной детализацией. Сюжет выстроен вполне логично — рассказ начинается с выстрела: “Наконец-то раздался выстрел. Это застрелился Коллин. Все облегченно вздохнули. Вечер продолжался. Следующий тост был за Новый 199… год” (с. 45). Затем идет подробное описание истории пари, с небольшими бытовыми зарисовками и лирическими отступлениями, помещенными здесь, видимо, для более полной обрисовки персонажей. В конце рассказчик снова возвращается к самоубийству Коллина, только теперь уже оно не намечено, как в начале, а подробно обрисовано: “Коллин торопливо всунул дуло пистолета в рот и спустил курок. Раздался выстрел. Красная жижица шлепнулась о стену рядом с дешевой копией ренуаровских “Купальщиц” и тут же поползла вниз. Коллин рухнул на ковер” (с. 48). Гротескность ситуации подчеркивается реакцией окружающих, поднимающих тост за то, что бы “все плохое” осталось в старом году. Сам же рассказчик с отчаянием думает о том, где теперь возьмет проигранные десять тысяч долларов. В этом рассказе элементы абсурда появляются благодаря конфликту с общегуманистическими ценностями, которые никак не включены в текст и уже одним этим придают ему значительную долю условности. Иногда, как в рассказе “Жизнь сложившаяся не вполне”, эта условность подчеркивается отсутствующим финалом.
Вадим Ярмолинец в своей рецензии пишет: “Яркая образность Лемберского обладает очевидным сюжетообразующим свойством”24. Однако, как видим, сюжет в этих рассказах в основном вполне традиционен, хотя сама по себе история для Лемберского — не главное, его больше интересуют детали и сюжетные смещения, история же служит неким “гвоздем”, на который автор вешает свою картинку. Собственно, именно это и отметил в рецензии на “Уникальный случай” Леонид Костюков25. Он же обратил внимание на “промежуточное место” героя Лемберского, образ которого не имеет психологической глубины, но в то же время и не схематичен: “У Лемберского герои располагаются на странице чуть дольше, чем у Хармса, и так как обстановка способствует, начинают оживать. Но автор довольно безжалостен к ним. Они скорее играют роль нот в его партитуре”26. В предисловии Эндрю Вахтель определяет манеру письма Лемберского как “сказовоорнаментальную”. Однако для сказа тут, как мне кажется, слишком невелика дистанция между автором и рассказчиком, а для орнаментализма — слишком очевидна конструктивная роль обычного событийного сюжета. Правильнее было бы, наверное, поделить рассказы Лемберского на два типа — притчу с элементами поэтики абсурда (“Музыковеды и школьники”, “Как Толстой Шекспира не любил”) и авантюрную новеллу с элементами детализации (“История одного преступления”, “Проигранное пари” и др.). Но в любом случае, с какой стороны ни посмотри, эта проза представляет значительный интерес и для простого читателя, и для исследователя.
Анна Голубкова
______________________________________________
24) http://booknik.ru/reviews/fiction/?id=31696.
25) “…Мгновенный вихрь прозы много дороже истории и всех ее смыслов”. См.: Костюков Л. Отвлекаясь на вид из окна (http://www.polit.ru/fiction/2010/04/18/lember.html).
26) Там же.