Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
С. Козлов
СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ
ГЕОРГИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ КОСИКОВ
(29 июля 1944, Москва — 29 марта 2010, Москва)
Памяти Г.К. Косикова
День 29 марта 2010 года начался взрывами в московском метро. А в 23.09 сайт “Полит.ру” сообщил: “Сегодня вечером, 29 марта, в Москве скончался доктор филологических наук, профессор и заведующий кафедрой истории зарубежной литературы Московского государственного университета Георгий Косиков”. Первой мыслью было: “Как это?” Через семь минут в ЖЖ появилась чья-то запись: “Косиков умер. Такого не бывает ведь” (http://primasha.livejournal.com/219716.html). В 23.35: “Я не могу поверить” (http://kvakl-brodakl.livejournal.com/364227.html). В 23.48: “А казалось, он всегда был и всегда будет” (http://ulvunge.livejournal.com/637936. html).
Поразительно, что такое остолбенение вызвала весть о смерти человека, чье физическое нездоровье бросалось в глаза первому встречному. Георгий Константинович Косиков уже и в 30 лет производил впечатление человека, которому нелегко дается физическое существование. Он дожил до 65 лет: не самый малый срок, особенно по здешним меркам. И тем не менее известие о его смерти ударило всех нас как обухом по голове.
“Все мы” — это его студенты, от юных до уже немолодых. В основе нашего потрясения лежал своеобразный “студенческий синдром”: бессознательное сочетание благодарности и наивного потребительского эгоизма по отношению к любимому профессору нашей юности. “Он всегда был и всегда будет”.
Вся профессиональная жизнь Косикова была связана с филфаком МГУ. Основную часть жизни он проработал на кафедре истории зарубежной литературы, которую возглавлял с 1997 года и вплоть до смерти. Здесь он читал свои знаменитые курсы, за которые его так любили студенты, — “История литературы Ренессанса” и “История зарубежной критики и литературоведения”. Его лекции были замечательны концептуальной насыщенностью и умением поставить предмет в глубокую историко-культурную перспективу. Если на филфаке Косиков славился как преподаватель, то вне стен университета он получил широкую известность главным образом как человек, познакомивший русского читателя с творчеством Ролана Барта (и, уже во вторую очередь, с текстами других французских структуралистов). Менее широко известны собственные работы Косикова о теории романа, о французских писателях и о методологии гуманитарных наук. Между тем, все эти работы заслуживают того, чтобы быть прочитанными вместе, как единое целое. Они объясняют друг друга, ибо они порождены сквозным однонаправленным движением авторской мысли.
С формальной точки зрения Косиков был “литературоведом-зарубежником” — специальность, при советской власти в значительной мере утратившая научную серьезность. Но участь “литературоведа-зарубежника” грозила Косикову меньше, чем многим другим. От традиционных болезней “зарубежничества” — таких, как импрессионизм, эссеизм, конъюнктурщина и методологическая бесхребетность, — Косикова предохраняли несколько факторов. Во-первых, чрезвычайно широкая осведомленность в других гуманитарных науках (прежде всего, пожалуй, в философии и психологии). Во-вторых, чрезвычайно жесткий и систематический склад ума, обыкновенно свойственный не столько литературоведам, сколько философам (не следует забывать и о том, что свою кандидатскую диссертацию Косиков писал на кафедре теории литературы, под руководством Г.Н. Поспелова — человека, сочетавшего схоластическую жесткость мышления с интеллектуальным нонконформизмом и ненавистью к эклектике). В-третьих, стоически-безнадежное мироощущение, позволявшее Косикову не обольщаться никакими злободневными химерами и не подчиняться соблазнам.
И, наконец, в-четвертых: Косиков имел в науке личную тему и был включен в определенную традицию. Эту традицию Косиков не унаследовал, а нашел себе сам: от нее он получил вполне определенное видение литературы и вполне определенный язык для разговора о литературе. Этот язык задавал основу. Косиков мог использовать в своих рассуждениях мысли самых разных авторов — от Гегеля и Ницше до Фромма и Фуко: это не было эклектикой, потому что все эти заимствования были включены в одну общую систему, в одну и ту же “авторитетную среду преломления”.
Этой “авторитетной средой преломления” для Косикова стал Бахтин: бахтинский язык, бахтинский стиль, бахтинский вопросник. Бахтинизм Косикова был парадоксален. Это был бахтинизм неявный, приглушенный, жестко избирательный и выражавшийся в форме постоянной полемики с Бахтиным. Только такой бахтинизм, судя по всему, и мог быть внутренне продуктивен в культурной и научной ситуации “после Бахтина”, когда самые разные попытки декларативного бахтинианства постоянно обнаруживали свою бесплодность и пародийность. Отношения Косикова с Бахтиным — это непрерывное оспаривание и даже отрицание Бахтина. Но этот спор велся на территории Бахтина и на языке Бахтина: Косиков всегда находился внутри бахтинской проблематики и бахтинского мыслительного стиля. Он полностью отвергал бахтинские ответы, но он полностью присвоил себе бахтинские вопросы.
Ему не нужны были “карнавал”, “мениппея” и прочие погремушки дешевого бахтинизма. У Бахтина Косиков нашел другое — адекватный язык для разговора о том, что было для самого Косикова главным: об отношениях мыслящего “я” с безжалостным социальным миром. Дискурс Бахтина позволял анализировать самые разные типы и оттенки этих отношений на материале литературы. При этом экзистенциальная проблематика оказывалась перекодирована в категории поэтики и металингвистики; феномены жанра, сюжета и стиля приобретали экзистенциальную окраску. Именно это “ноу-хау” и воспринял Косиков от Бахтина.
Похожим по своей функции (хотя и совершенно отличным от бахтинского по своему содержанию) подходом к языку и литературе отличался и другой постоянный собеседник Косикова, Ролан Барт. Бахтина и Ролана Барта Косиков свел лицом к лицу в своей последней статье — ““Человек бунтующий” и “человек чувствительный” (М. М. Бахтин и Р. Барт)” (2009). В этой чрезвычайно интересной статье Бахтин и Барт приведены к общему знаменателю. Таким знаменателем оказывается восстание критического сознания против мира социального отчуждения. Но, выявив этот общий знаменатель, Косиков далее демонстрирует, насколько, по его мнению, различны были позиции, стоявшие в “числителях” у Барта и у Бахтина. От лубочных образов Бахтина и Барта, с которыми можно встретиться в русской околонаучной доксе, косиковские Барт и Бахтин отличаются разительно. Бахтин у Косикова — не благостный философ соборности, а радикальный бунтарь-разрушитель. Косиковский же Ролан Барт — не эстетствующий гедонист, а стоический проповедник смирения и любви. К этому стоит добавить, что последний публицистический текст Косикова, надиктованный им 24 марта 2010 года в ответ на анкету филфака МГУ и озаглавленный “Любовь и гордыня”, заканчивался именно проповедью соборности. Это стоит подчеркнуть, чтобы понять: мышление самого Косикова не укладывалось в элементарные идеологические схемы и не подчинялось логике банальных групповых размежеваний (“кто против Бахтина, тот не любит соборности, а кто любит соборность, тот не любит Ролана Барта”).
Мысль Косикова ускользала не только от банальных классификаций — она ускользала от любых групповых размежеваний вообще. Дело в том, что у Косикова никогда не было своей группы. В социальной жизни он не знал сладкого слова “мы”. Всякое “мы” для него было чужим и, по известному выражению, агрессивно-послушным. Отсюда — единая задача, которую он решал и в своем научном творчестве, и в своей жизни: как одинокому сознанию сберечь и утвердить себя в мире чужих группировок, чужих ритуалов, чужих слов? In vitro Косиков решал эту задачу на примере героев своих статей — от Вийона до Дриё Ла Рошеля; in vivo он решал эту задачу своим собственным профессиональным поведением. Свой вариант решения этой задачи Косиков сформулировал от лица Ролана Барта: “Барт <…> отвергает как стратегию прямой конфронтации и единоборства с “языком-противником”, так и стратегию эскапизма — бегства и иллюзорного спасения в той или иной культурной резервации, предпочитая тактику сознательного использования и, можно сказать, беззастенчивого разыгрывания (в обоих смыслах слова), беспощадной эксплуатации этого языка”1. Не война и не бегство, а сосуществование, мимикрия и подрыв. Косиков был реформатором, а не революционером.
Он, несомненно, мог бы сказать о себе словами Рильке: “Кто говорит о победе? Выстоять — это всё”. Он выбрал для себя стратегию, которая позволила ему выстоять. Он выжил, не предавая своих идеалов. Он выразил свои заветные мысли и ценности в своих работах. Умный, талантливый и глубоко неофициальный человек, он не стал изгоем. Более того, падение коммунизма позволило ему обрести не только признание, но и власть. В конечном счете он не только выстоял — он победил.
Но своих он, кажется, так и не нашел.
Простите нас, Георгий Константинович.
_____________________________________
1) Косиков Г.К. “Человек бунтующий” и “человек чувствительный” (М.М. Бахтин и Р. Барт) // Лики времени: Сб. статей. М., 2009. С. 22—23.