Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Нет другого русского писателя, чье творчество в такой мере подвергалось и подвергается толкованиям, казалось бы, абсолютно исключающим друг друга. Романтик, реалист, социальный обличитель; писатель по преимуществу барочный; мистик и религиозный мыслитель, предтеча символизма, предтеча сюрреализма, предтеча авангарда; человек абсолютно асоциальный, ни с кем не уживающийся — и исполненный гражданского пафоса верноподданный; патриот России — и космополит, нашедший свою духовную родину в Италии; человек, всю свою жизнь шедший к Богу, и художник, “водящийся” с чертом, — все эти существующие в литературе трюизмы, касающиеся Гоголя, можно перечислять еще долго.
Все эти тенденции, при всей их современности, сложились, разумеется, не вчера.
В истории канонизации Гоголя, введения его в ряд “великих”, его вхождения в пантеон русской (шире — европейской, мировой) словесности и русской религиозной мысли следует обратить внимание на следующие моменты.
Как согласуются между собой особенности самого текста Гоголя (включая сюда и его жизнь, рассмотренную как текст) и крайне противоречивая история его рецепции, иными словами, собственно текстовой потенциал его произведений и история их канонизации? Каковы были первые важные канонические решения в отношении к тексту (текстам) Гоголя, исходившие непосредственно из его окружения и среды первых его критиков? Как центральные течения второй половины XIX в. — либерализм, национализм и консерватизм — запрограммировали осмысление Гоголя, в том числе и в наше время? Как интерпретаторы в различные времена обращались с поливалентностью гоголевского текста? Какую роль издательская и интерпретаторская практика сыграла в “сохранении текста” и “смысла” Гоголя?1 Насколько театральная рецепция Гоголя содействовала модификации его текста и смысла?
Касаясь вопроса гоголевских юбилеев и рассматривая их в исторической перспективе, важно, наряду с инвариантными компонентами стратегии гоголевской канонизации, выделить также “сиюминутное”, временнo´е, относящееся к изменчивой и постоянно ускользающей от нас современности, именно в этом своем качестве особенно сложно поддающееся анализу. В связи с юбилеями неминуемо встает и проблема так называемого “механизма вытеснения”, вступающего в силу при формировании культурного (литературного) канона: Гоголь, вытесняющий Пушкина, Достоевский, творчески усваивающий, но культурно вытесняющий Гоголя, и т.д.
Эти вопросы были поставлены перед авторами тематического блока “Стратегии канонизации Гоголя”: речь идет не только и не столько о сознательных субъективных стратегиях, сколько об интерсубъективных, коллективных факторах, которые складываются в систему таким образом, что “отдельные намеренные действия приводят в итоге к одному непроизвольному согласию”2. Факторы эти могут иметь, разумеется, не только культурный, но и политический, социальный характер.
Две статьи данного блока, опубликованные в № 103 “НЛО”, непосредственно посвящены вопросу гоголевских юбилеев: 2009 г. (статья Андрея Ранчина) и 1909 г. (статья Вадима Полонского). Но в то время как А. Ранчин исследует феномен почти полного равнодушия властей к 200-летней годовщине Гоголя, связывая его с вытеснением “не успешного Гоголя” “веселым именем Пушкина” и тем самым находя причину гоголевского фиаско не столько в социокультурной ситуации наших дней, сколько в культурных механизмах прошлого, В. Полонский, изучая гоголевские юбилейные материалы в четырех газетах, представляющих основной идеологический спектр русской общественной мысли начала XX в., показывает, насколько тесно канонизация Гоголя связана с его актуализацией и как различные идеологические предпосылки создают совершенно различные “канонические образы” писателя.
Тему эту во многом продолжает, хотя и на ином материале — французской рецепции Гоголя и истории его интеграции во французский культурный контекст, — публикуемая в настоящем номере статья Клод де Грев, которая, помимо прочего, решает еще и проблему специфики вхождения писателя в иноязычный пантеон, где существенными для утверждения того или иного “канона” могут быть и политические отношения между странами, и удачные (или неудачные) гастроли, а также вписываемость иноземного писателя в “обойму” национальных классиков.
Проблему, казалось бы, специфически гоголевскую и распространяемую лишь на малый круг украинско-русских авторов, но оттого тем более важную для осмысления, решает в статье с характерным названием ““Дополнительный канон” Гоголя: стратегии украинизации” Владимир Звиняцковский, отстаивающий идею принадлежности любого текста Гоголя двум национальным литературам и, по аналогии с известными размышлениями Ж. Делёза и Ф. Гваттари по поводу статуса Кафки в немецкой литературе, вычленяющий “малый язык” и “малую литературу” украинского Гоголя из “якобы нерасчленимого контекста” большого языка и большой “имперской” литературы.
Задачей автора этих строк было, напротив, показать, что разнообразные “каноны” в интерпретации Гоголя, которые нередко трактуются как связанные с той или иной “господствующей идеологией”, литературной модой и другими факторами внетекстового характера, на самом деле определяются принципиальной поливалентностью гоголевского письма.
Екатерина Дмитриева
_____________________________________
1) Об этой понятийной паре см.: Assmann Jan. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München, 2000. S. 88.
2) Cм.: Winko Simone. Literatur-Kanon als invisible hand-Phänomen // Literarische Kanonbildung. Sonderband Text+Kritik / Hg. von Ludwig Arnold. München, 2002. S. 15, 22.