{Москва, 19 февраля 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
Научная конференция
“ПОЭТ ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ И РУССКАЯ КУЛЬТУРА”
(Москва, 19 февраля 2010 г.)
К столетию Павла Николаевича Васильева (1910—1937), которого О.Э. Мандельштам в 1935 году назвал в ряду четырех “пишущих” поэтов2, Литературный институт им. А.М. Горького совместно с Московским институтом социально-культурных программ, Комиссией по литературному наследию П.Н. Васильева и Союзом писателей России организовал мероприятие, обозначенное как “научная конференция”. Одной из актуальных задач “васильеведения”, по словам присутствовавшей на конференции дочери поэта Н.П. Васильевой, является “реабилитация” П.Н. Васильева в качестве одного из крупнейших отечественных мастеров, до сих пор, по ее мнению, так и не произошедшая, поскольку его слишком часто определяют как автора “описательных” произведений. Политически Васильев реабилитирован, поэтически — нет: его произведения, как подчеркнул ректор Литературного института Б.Н. Тарасов, не включены в общеобразовательные программы школ и вузов и, несмотря на усилия немногих ценителей его творчества, остаются малоизвестными.
Трагическая судьба Васильева стала темой множества выступлений, первое из которых принадлежало В.В. Сорокину, автору книги “Крест поэта”, повествующей об испытаниях, выпавших на долю русских писателей в XX веке. С большим чувством рассказал Сорокин о том, как много лет назад изучал дело Васильева в КГБ, как потрясен был документальными свидетельствами творившихся в застенках бесчинств. У поэта, как подчеркнула Н.П. Васильева, было отнято то “естественное право на жизнь”, которое он отстаивал в своих стихах, верный собственной концепции милосердия. Своего рода “васильевский миф”, до сих пор популярный в отечественном литературоведении (хулиган, озорник, “богемствующий герой скандала”, равно как бродяга, золотоискатель, мореход etc.), созданный в том числе и самим П.Н. Васильевым, пора, по ее мнению, заменить научной биографией, в которой отдельные факты нашли бы наконец свое место в системе знаний о жизни и творчестве поэта. В частности, в такой биографии было бы сказано о том, сколько времени и сил потратил П.Н. Васильев, нигде не учившийся, на самообразование, на изучение русской поэзии.
И.Г. Минералова внесла уточнение: П.Н. Васильев какое-то время все-таки учился в Дальневосточном университете, о чем свидетельствует соответствующая мемориальная доска. В докладе “Образ рода и Родины в поэзии Павла Васильева” докладчица говорила о взаимообусловленности обоих понятий, равно как и о том, что поэзия П.Н. Васильева есть “самовоплощение русской национальной идеи”. В дальнейших выступлениях — “Васильев — поэт современности” В.Н. Иванова, “Поэма Павла Васильева “Женихи”” В.Г. Бояринова, “Космос русской души в лирике Павла Васильева” А.Е. Секриеру, “От гор Зайсана к песенной Руси” В.Ф. Михайлова, “Сердце нараспев” Ю.С. Манакова, “Гоголь и Павел Васильев: образ Руси-тройки” М. Шамсутдиновой — звучали упомянутые мотивы трагической судьбы и русской души, причем порою изложенные весьма поэтично, в духе народного плача.
Подобные выступления не могли бы не растрогать присутствующих на юбилейном вечере, в программе которого, допустим, значился бы пункт “Венок Павлу Васильеву”. Однако мероприятие Литературного института было обозначено в программе как “научная конференция”, а среди жанров, принятых на конференциях, “плача” нет — этот всеми уважаемый фольклорный жанр является принадлежностью совершенно иной области словесного творчества. Вызывал удивление и регламент мероприятия: сначала выступавшим давали по десять минут, затем — по восемь, а времени для вопросов из зала или для обсуждения (как это бывает обычно на конференциях) не предполагалось вовсе. Также странно, что в программе не были обозначены ни ученые степени выступавших, ни представляемые ими организации, хотя такой порядок как будто является сегодня общепринятым.
Для того чтобы мероприятие под названием “Поэт Павел Васильев и русская культура” воспринималось как научная конференция, научными должны были быть и выступления — если не все, то хотя бы через одно. Недостаточно сообщить собравшимся на научную конференцию, что “макрокосм русского мира” в совокупности с “микрокосмом русской жизни” превращается в “космос русской души”: если мы имеем в виду науку, то докладчику следует показать, как именно это происходит. Недостаточно сказать о “вочеловеченном образе тройки” — неплохо бы вдобавок опять-таки показать, каким, извините за тавтологию, образом она вочеловечивается, и не вообще где-нибудь, а в поэзии конкретного автора. Недостаточно и выразительного чтения стихов самого Павла Васильева (даже одного и того же произведения тремя выступающими подряд): они прекрасны, однако оспаривать сей факт никто как будто и не собирается, а вот проанализировать их — коль скоро это конференция — необходимо.
Научные конференции, как правило, посещаются разнообразными представителями научных сообществ. Это могут быть люди разных взглядов, порою занимающие непримиримые позиции, но они для того и собираются вместе, чтобы это сходство и различие обнародовать (или обнаружить). Если же в качестве слушателей в зале присутствуют студенты, отбывающие учебное время и с шумом встающие с мест в тот самый момент, когда звенит звонок — не обращая никакого внимания на то, что оратор на трибуне продолжает произносить некие слова (чтобы вернуть аудиторию, не хватает даже власти ректора), — то это именно внутривузовское “мероприятие”, но, увы, не конференция.
Наконец, если тема собрания обозначена как “…и русская культура”, то стоит поговорить и о культуре. Если знатоки творчества поэта Павла Васильева утверждают, что он был единственным, кто по результатам Гражданской войны “оплакал и тех, и других”, то это означает, что перед нами знатоки только творчества П.Н. Васильева, чего для изучения русской культуры, к сожалению, недостаточно. Существовал как минимум один поэт, прямо заявлявший в той же ситуации: “молюсь за тех и за других” (его звали Максимилиан Волошин). Если речь идет о П.Н. Васильеве, который “сказку за руку водил”, почему не вспомнить об А.Д. Синявском, посвятившем русской сказке интереснейшее исследование и уделившем особое внимание такому изобразительному средству, как эпитет, кстати говоря, столь важному для Павла Васильева? Наконец, если мы говорим о поэте, сформировавшемся в эпоху зрелости таких литературных школ, как акмеизм, футуризм и имажинизм, разве следует обходить молчанием влияние их эстетик на его творчество?
Оставим за скобками вопрос о правомочности “литературной реабилитации” на научной конференции (в конце концов, не стоит быть догматиками). Однако не следует ли все-таки проводить подобную процедуру, я имею в виду реабилитацию, без одновременной канонизации, как-нибудь, предположим, разграничивая оба действа во времени и пространстве? В трагических биографиях множества людей, чья жизнь так страшно оборвалась в 1937 году, встречаются и факты, слегка затемняющие светлый образ мучеников. Их никто не вправе судить, но и ангелов из них никому не сделать. Да и не надо: хватит и того, что они были — поэты.
Меж тем мероприятие вполне обладало ресурсом, который мог бы придать ему статус научной конференции. Чему свидетельство — сделанный О.Н. Григорьевой в докладе “Известный, но не познанный” добросовестный обзор на тему “Павел Васильев в зеркале критики”. Чрезвычайный интерес представляло сообщение С.И. Гронской, хранительницы архива Е.А. Вяловой-Васильевой, “Московские адреса Павла Васильева”, в котором был назван целый ряд адресов, могущих в будущем оказаться важными пунктами на литературной карте Москвы. Нельзя не отметить и прозвучавшее после перерыва сообщение Г.П. Ивановой “В поисках подлинника отзыва Бориса Пастернака о Павле Васильеве”: поиск, увы, ничего не дал и вряд ли даст, но тем же студентам послушать о том, как и зачем профессионал годами ищет некую старую бумажку, — поучительно и полезно. Прозвучало и сообщение Г.А. Аристовой о рязанском васильеведческом центре.
Доклад Л.А. Карпушкиной “Эротика в поэзии Павла Васильева” содержал ряд ценных наблюдений о любовной лирике поэта, которую исследовательница назвала “остросюжетной”. Эротические мотивы здесь выступают как своего рода “декларация побега” из современности, причем возникает множество перекличек с литераторами-классиками — в частности, А.С. Пушкиным и В.Ф. Одоевским. Совмещение различных традиций (сравнение “руки-лебеди”, явно основанное на фольклорной образности, или эстетическая ориентация, в других случаях, на поэзию А.Н. Вертинского) служит поэту для выражения доминанты его творчества — жажды жизни.
Л.Н. Дмитриевская, обозначившая тему своего исследования как “Павел Васильев — поэт-“каменотес””, обратила внимание на бытование в творчестве поэта образа камня, столь важного для русской поэзии начиная с XIX века и особенно — после появления книги “Камень” Мандельштама. “Каменная страна”, “каменная женщина” становятся для П.Н. Васильева метафорами постоянства в любви и незыблемости бытия, недаром в ряде случаев он прибегает к гекзаметру. Конкретные образы коня, быка и женщины, равно как и абстрактные (война, труд, любовь), выражают сверхзадачу автора, которую можно сформулировать как поиск прочного, незыблемого, постоянного образа мира в слове. Себя поэт в этом смысле сравнивает со скульптором (“Погибну незаконно — за работой”, “Каменотес”).
В докладе “Державинская поэтическая традиция в стиле Павла Васильева” С.А. Васильев отметил, что один из центральных образов поэзии Г.Р. Державина, Фелица, был переосмыслен, порою иронически, в поэзии П.Н. Васильева. В частности, словоупотребление “катьки” (известное обозначение денежных купюр) восходит, по его мнению, к образу Екатерины II, равно как детали портрета императрицы и интерьеров XVIII века помогают создать сложную перекличку эпох. Также интересен тот факт, что Фелица — “Богоподобная царевна // Киргиз-Кайсацкия орды”, а лирический герой П.Н. Васильева — казак, ведущий свое происхождение как раз из “киргиз-кайсацких” степей. Налицо также и наличие общего мотива снегиря у обоих поэтов, не случайно связанного с жизнью и смертью и у Г.Р. Державина, и в последнем стихотворении, написанном П.Н. Васильевым в заключении. Безграничная открытость Павла Васильева русской поэтической традиции стала темой доклада Ю.Н. Черепанова “Стихотворение Павла Васильева “Прощание с друзьями” в контексте русской культуры”.
Чуткость П.Н. Васильева к разнообразным поэтическим просодиям дала повод С.В. Молчановой в блистательном докладе “Эпическое и трагическое в поэзии Павла Васильева” рассмотреть формальные приемы и способы, с помощью которых поэт решает ряд содержательных задач. Для создания эпической панорамы П.В. Васильев прибегает к образу верблюда, для трагического повествования — коня. В стихотворении “Верблюд” время дано опосредованно, пространство же, напротив, конкретно: здесь обозначены Мекка, Хива и Бухара, говорится о четырех коршунах, кружащих над могилами, и центральный образ животного показан вне времени, но в истории. С ним связаны отдельные эпические картины. Эффект панорамного взгляда усиливают ассонансы, передающие замедленное движение верблюда. Древность, давняя жестокость, сюжеты среднеазиатских легенд, черты быта переданы поэтом через движение верблюда по дороге, интерпретируемой как путь истории.
Стихотворение “Конь”, подчеркнула С.В. Молчанова, — своего рода “маленькая трагедия”. Здесь васильевское жизнелюбие проявляется “от противного”, через трагическую сцену вынужденного убийства коня мужиком, его хозяином. Поэт последовательно проводит антитезу внутреннего тепла “мужичьего сердца” и внешнего холода заметенной снегом казачьей станицы. Исследовательница показала, как происходит в поэзии П.Н. Васильева слияние человека и животного в общем сознании, как психологически и пластически решает поэт важнейшую для себя тему милосердия.
Сложность поэтики П.Н. Васильева, изначальный “мультикультурализм” поэта, судьба которого связывает между собой многие далекие друг от друга локусы, глубина и богатство его ассоциаций, безусловно, требуют изучения. Васильев — крупный мастер, более того, одна лишь тематика его произведений (в частности, касающихся казацкой жизни) способна вызвать интерес самой широкой аудитории. Но не стоит подменять профессиональный анализ текстов художественных произведений, их добросовестную интерпретацию, сокращающую, как это всегда происходит в таких случаях, дистанцию между поэтом и читателем, бесконечным повторением слова “сакральность” или голословной апелляцией к “душе народа” — если кто-то думает, что это похоже на православный обряд, то это ошибка: язычество, самое настоящее языческое камлание. Филология, при всей расплывчатости своего предмета, все же наука, и забывая об этом, невозможно принести пользу авторам — тем более, покойным.
А если устроители мероприятия так вольно обращаются с научным жанром, то почему бы рецензенту в своем обзоре не пойти по их следам и не раздвинуть — в известных, конечно, пределах — жанр обзора научной конференции?
В.В. Калмыкова
______________________________________
2) “В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев” (цит. по: Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб., 1998. С. 150).