Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2010
Михаил Велижев
“ЦИВИЛИЗАЦИЯ” И “СРЕДНИЙ КЛАСС”[1]
Речь в статье пойдет о стратегии социального и культурного развития России, программа которой была имплицитно заложена в одно из переводных понятий, появившихся в России в 1830-е гг., — “цивилизация”. Определенная интерпретация термина в сочетании с особой ситуацией в сфере образования предопределила специфическое, как нам представляется, восприятие “цивилизации” и стоящего за ней набора социальных, культурных, политических и экономических смыслов. В нашем случае можно довольно четко очертить круг тех акторов, сознательные действия которых повлекли за собой распространение того, а не иного понятийного значения. На трудах одного из них — С.С. Уварова — мы остановимся подробнее. Настоящая работа ставит перед собой цель предложить реконструкцию одного из значений сложного и полисемантического понятия, исследование которого (равно как и систематизация соответствующего словесного материала) должно продолжиться.
1. Вплоть до середины XIX в. русский образованный дворянин, рассуждавший о развитии мировой истории, по-видимому, решительно не испытывал необходимости в переводе французского слова “civilisation” (или его англо- и немецкоязычных эквивалентов) на русский язык. Билингвизм культурной элиты усугублялся почти тотальным доминированием французского языка в области философской и политической публицистики и плохой разработанностью местного гуманитарного понятийного аппарата. Понятие “цивилизация” как французское “civilisation” распространяется в русской культуре почти синхронно с аналогичным процессом в Европе — к концу XVIII в. Так, Н.М. Карамзин трижды использовал “civilisation” в своей франкоязычной статье “Письмо в “Зритель” о русской литературе” (“Lettre au Spectateur sur la littérature russe”), íапечатанной в гамбургском журнале “Le Spectateur” (1797). Карамзин рассказывал европейской публике о “Письмах русского путешественника” и избирательно цитировал собственное творение: в этих фрагментах и появлялось интересующее нас слово. ““L’histoire de Paris, dit-il ensuite, est celle de la France et de la civilisation”. Il la parcourt rapidement, mais tâche de saisir tous les traits caractéristiques, et finit par dire: “La nation française a donc passépar tous les degrès de la civilisation pour arriver au point oùelle se trouve actuellement. <…> J’ai vu les premières nations de l’Europe, leurs moeurs, leurs usages et ces nuances de caractère, qui resultent du climat, des différents degrès de civilisation et surtout de la forme du gouvernement…” (в переводе Ю.М. Лотмана: ““История Парижа, — говорит он в заключение, — это история Франции и история цивилизации”. Бегло набрасывает он историю Парижа, стараясь, однако, схватить все характерное, и кончает словами: “Французский народ прошел через все степени цивилизации, чтобы оказаться на той вершине, на которой он находится в настоящее время”. <…> Я видел главные народы Европы, их нравы, обычаи, оттенки характеров, происходящие от разницы климатов, степени просвещения и, в особенности, формы правления…”) (Карамзин, 453, 456, 460, 462). “Цивилизация”, как и в европейских языках, у Карамзина обозначала, с одной стороны, ступенчатый процесс смягчения нравов и развития утонченности, а с другой — итог, степень просвещения. Характерно, впрочем, что элементы французского текста “Писем”, где упоминалась “civilisation”, не имели параллели в русскоязычном оригинале. В письме к Е.А. Карамзиной от 7 и 8 февраля 1816 г. находившийся в Петербурге Карамзин именно на французском языке объяснял супруге разницу между двумя русскими столицами: “Il n’y a pas de doute que la civilisation a fait plus de progrès ici qu’àMoscou” (“Íет сомнений, что цивилизация здесь продвинулась далее, чем в Москве”) (Карамзин 1862, 142). “Сivilisation” часто фигурировала во франкоязычных текстах С.С. Уварова, А.С. Пушкина, П.Я. Чаадаева2 (подробнее см.: Kissel; Evtuhov), занимала важное место в труде Н.И. Тургенева “La Russie et les Russes” (“Россия и русские”, 1847), книге “Histoire de la civilisation en Russie” Н.А. Жеребцова (“Об истории цивилизации в России”, 1858) и др.3
Билингвизм образованной элиты следует рассматривать в социальном контексте употребления слов и понятий4. Значительный сегмент русского публичного пространства состоял из институций (“areas of sociability”), не предусматривавших широкого распространения письменных (и тем более печатных) текстов и ориентированных на устное салонное, “неподцензурное” высказывание. Кроме того, начиная с первой половины 1820-х гг. российские власти стали особенно жестко использовать механизм цензуры для мониторинга, контроля и структурирования зарождавшейся публичной сферы. С одной стороны, это означает, что для истории понятий в России рассматриваемого периода необходим анализ цензурной политики Министерства народного просвещения: только на фоне цензорской правки станет понятен реальный масштаб словоупотребления в русских печатных изданиях. С другой стороны, ужесточение контроля над книгами и периодикой привело к тому, что разговоры о судьбе “русской цивилизации” происходили преимущественно в светских гостиных, велись на французском языке и распространялись в текстах, ходивших по Москве или Петербургу в рукописях.
Перечисленные особенности публичного пространства в России первой половины XIX в., кроме прочего, отчасти обессмысливают факт первого употребления термина. Важным оказывается тот момент, когда понятие начинает использоваться систематически. Последнее обстоятельство предопределило выбор источников в этой работе: как представляется, наиболее адекватными материалами для анализа могут служить словари и периодические издания на русском языке. В меньшей степени мы будем использовать частную переписку того времени, прекрасно отдавая себе отчет в том, что частные дворянские письма в ту эпоху становятся неотъемлемым атрибутом общественной жизни, читаются вслух, переписываются и т.д.
2. Слово “цивилизация” (как неюридический термин) возникает в европейских языках в эпоху позднего Просвещения5. Согласно общепринятой точке зрения, впервые его начинает использовать во французском языке В.Р. Мирабо (отец) — начиная с 1756 г. (Handbuch, 18; Бенвенист, 387— 388; Старобинский, 116; впервые входит в словари французского языка в 1771 г.: Старобинский, 111). Ж. Старобинский убедительно показал, что уже при своем возникновении в работах Мирабо (грамматическом образовании нового существительного из бытовавших прежде существительного “civilité”, глагола “civiliser” и соответствующего причастия6) слово “civilisation” заключало в себе множество разных значений. Старобинский так характеризует это слово: “Синтетическое обозначение для уже ранее бытовавшего понятия, формулировавшегося многообразными способами: “смягчение нравов”, “образование умов”, “развитие учтивости”, “изучение искусств и наук”, “подъем торговли и промышленности”, “обретение материальных искусств и роскоши”. Для отдельных индивидов, для народов и человечества в целом оно обозначало, во-первых, процесс превращения их в цивилизованных (термин, существовавший ранее), а во-вторых, совокупный результат этого процесса” (Старобинский, 113; курсив автора). Почти одновременно слово “civilization” входит в словарь экономических работ А. Фергюсона, а затем становится важным элементом языка философов шотландской школы, связывавших “цивилизацию” прежде всего с развитием промышленности и торговли (Бенвенист, 394—396; Февр, 260; Ренев, 226—228). В Германии “Zivilisation/Civilisation” начинает распространяться начиная с 1770-х гг. (первое зафиксированное упоминание относится к 1777 г.: Fisch, 723; в переносном смысле появляется в словарях в 1795 г.: Fisch, 737).
Не имея возможности входить в подробности исторического генезиса понятия “цивилизация” в европейских языках XVIII в., отметим две важные в контексте этой статьи его особенности. Во-первых, это понятие в английском языке было тесно связано с идеей разумного экономического развития, которое стимулирует смягчение нравов и способствует просвещению. То же значение было свойственно и истории французского слова “civilisation”, прежде всего в трудах физиократов (Февр, 160; Handbuch, 18), понимавших под “цивилизацией” прогресс в земледелии и промышленности, освобождавший человека от социальной и экономической зависимости. Последняя деталь важна в контексте взаимоотношений “цивилизации” и России: характерно, что в трудах Д. Дидро, П.А. Гольбаха, Г.Т.Ф. Рейналя обсуждение понятия “цивилизация” часто увязывалось с историческими оценками деятельности Петра I и проблематикой культурного “преображения” России в начале XVIII в., стремительной трансформацией из варварского состояния в цивилизованное (Февр, 244; Старобинский, 113). Так, Дидро написал для “Истории двух Индий” аббата Рейналя (1775) главу под названием “Sur la civilisation de Russie”, которая на грамматическом уровне свидетельствовала о возможности “русской цивилизации”, а на смысловом — ставила под сомнение успехи “цивилизации” в России, прежде всего из-за существовавшей там крепостной зависимости крестьян (Старобинский, 113).
Во-вторых, в немецком языке глубокое различие возникает между терминами “цивилизация” (Zivilisation/Civilisation), “культура” (Kultur) и “образование” (Bildung) (Fisch, 720; при этом существовала традиция употребления понятий “цивилизация” и “культура” как синонимичных: Fisch, 723, 727). Окончательно дифференциация происходит в начале 1830-х гг., что, в частности, фиксируется в употреблении понятия В. фон Гумбольдтом (Fisch, 727—728). Как отмечал Н. Элиас, понятие “цивилизация” используется по-разному, с одной стороны, французами и англичанами, с другой — немцами. Для немцев оно являлось ценностью второго порядка, связанной прежде всего с внешней стороной жизни. Если во французском и английском языках “цивилизация” обозначала совокупность политических, хозяйственных, религиозных, технических, моральных и социальных фактов, то немецкое понятие “культура” включало лишь духовные, художественные и религиозные факты и достижения, свойственные исключительно немцам, в противопоставлении материальной, “внешней” “цивилизации”. Таким образом, заключал Элиас, понятие “цивилизация” снимало национальные различия, между тем как понятие “культура”, наоборот, подчеркивало их (Элиас, 59—60; подробнее см.: Fisch, 738; Февр, 275—277; Старобинский, 141).
Во время Французской революции слово “цивилизация” использовалось относительно нечасто, поскольку воплощало в себе идею процессуальности, а не радикального слома, однако в 1790-е гг. оно обрело ореол сакральности, стало символизировать новый послереволюционный порядок (Элиас, 106; Handbuch, 21). По наблюдениям Февра, слово “цивилизация” во французском языке во множественном числе впервые употребил П.-С. Балланш в 1819 г. (Февр, 262), хотя идея разнообразия цивилизаций циркулировала среди европейских философов и прежде. Уже в XIX в. возникает и представление о том, что жизненный цикл цивилизации конечен, она может “умереть” (Февр, 265—269; Февр связывал указанные семантические изменения с влиянием предшествующего парадигматического сдвига в естественных науках). В эпоху Реставрации во Франции ощутим интерес к разработанным теориям цивилизации (в частности, к трудам Дж. Вико, И. Гердера: Февр, 270—271; Старобинский, 131), который увенчался созданием в 1828—1829 гг. масштабной концепции цивилизации Франсуа Гизо. Гизо попытался связать воедино два элемента цивилизации — уровни социального и интеллектуального развития общества и человека (Февр, 272— 273). Конфигурация двух неразрывно связанных между собой элементов и определяла основные характеристики цивилизаций той или иной европейской страны. Наиболее сбалансированной цивилизационной системой, по мнению Гизо, обладала именно Франция (Февр, 274). Основной заслугой Гизо Февр и Старобинский считали введение в общественный оборот тезиса, согласно которому прогресс духовной жизни оказывался непосредственным образом связан с развитием материального благосостояния народа — что и позволило французам избежать разделения понятия “цивилизация” на материальную “цивилизацию” и интеллектуальную “культуру”, как это случилось в Германии (Февр, 287; Старобинский, 139, 141).
3. Установлено, что понятие “цивилизация” входит в русский язык в 1830-е гг. и окончательно утверждается к концу 1860-х, свидетельство чему — книга Н.Я. Данилевского “Россия и Европа” (1869), в основание которой положено достаточно четко артикулированное представление о мировых цивилизациях как политических, социальных, экономических и культурных единствах (Черных, 368—369; Асоян; Степанов; Kissel). Словари русского языка (прежде всего, словари заимствований) фиксируют слово “цивилизация” с 1861 г. (Черных, 368—369). Так, “Полный словарь иностранных слов, по образцу немецкого словаря Гейзе” (1861) приводил следующие значения анализируемого слова и его дериватов: “Цивилизация, лат. Гражданственность, гражданские добродетели, смягчение нравов. Цивилизовать (от civis — гражданин), лат. Делать гражданином, укрощать, смягчать нравы. Цивильный, лат. частный, гражданский” (Словарь 1861, 549). Схожие определения, строящиеся вокруг термина “гражданственность”, находим и в “Толковом словаре живого великорусского языка” В.И. Даля — “Цивилизация [ж.] — общежитие, гражданственность, сознание прав и обязанностей человека и гражданина. -зовать народ, обратить из дикого, грубого быта в гражданственный” (Даль, 574; то же см. в словаре “30000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с объяснением их корней. Составил по словарям: Гейзе, Рейфа и других Михельсон”: Словарь 1872, 305, впервые в 1865 г.).
“Гражданственность”, подобно европейским значениям слова “цивилизация”, толковалась главным образом как антоним “варварства”, “дикости” и связывалась внутри своего семантического ореола с городской культурой. Смысловое единство города и “цивилизации” как набора экономических, социальных, культурных и политических (а не сугубо географических) практик стало фиксироваться в русских словарях лишь в XIX в. Второй том “Словаря Академии Российской” (1790) не акцентировал соответствующей параллели: “Гражданин. Городской житель, обитатель. Гражданство. Состояние гражданина. Берется иногда и вместо самих граждан, жителей градских; и в сем знаменовании имя сие есть собирательное” (Словарь 1790, 302—303). Интересно, что специальные профессиональные словари, в которые — исходя из логики европейских языков — было бы вполне логично поместить “цивилизацию” или однокоренные с ней слова (например, словарь купеческой лексики), в России еще в 1830-е гг. понятия “цивилизация” не знали7.
В дальнейшем наряду с понятием “гражданственность” в толковых словарях приводился и другой эквивалент “цивилизации” — “образованность”. Например, “Новый словотолкователь. Сорок три тысячи иностранных слов, вошедших в русский язык. Необходимо-настольная книга для всех сословий” (1878) давал такие определения: “Цивилизация (лат.), от civis — гражданин, или civilis — гражданский. Гражданственность, развитие народа и такое состояние, где каждый сознает свои права и отношение этих прав к правам и обязанностям общественным. Цивилизовать, (фр.) Civiliser, нем. Civilisiren — от лат. civis — гражданин. Смягчать нравы, давать общественное образование, приготовлять на служение обществу” (Новый словотолкователь, 341). В “Словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка” А.Н. Чудинова 1894 г. “цивилизация” уже напрямую связывалась с “образованностью”: “Цивилизация (лат. гражданственность, от civis — гражданин). Образованность; сознание человеком своих прав и обязанностей, как гражданина; смягчение нравов” (Словарь 1894, 944). Наконец, в начале XX в. на смену перечислению эквивалентных “цивилизации” слов приходят синтетические определения. Например, “Словарь иностранных слов и научных терминов” А.Е. Яновского (1905) давал такое толкование: “Цивилизация, лат. Совокупность всех тех элементов, кот. создают стройно-организованное гражданское общежитие” (Словарь 1905, 750).
Русские лингвистические словари английского, немецкого и французского языков, как и следовало ожидать, обратились к переводу слова “civilisation/ Zivilisation/civilization” раньше, чем в начале 1860-х гг. Насколько мы можем судить, первый важный в данном случае словарь8 (посвященный Николаю I по особому ходатайству С.С. Уварова) вышел в свет в 1835 г.: “Русско-французский словарь, в котором русские слова расположены по происхождению; или Этимологический лексикон русского языка, удостоенный императорскою Академиею наук полной премией Демидова. Составленный Филиппом Рейфом” (цензурное разрешение 22 февраля 1835 г.). Интересующие нас понятия в русском языке структурировались вокруг слова “город”. Так, прилагательное “гражданский” интерпретировалось целой серией разных и преимущественно внеположных русскому социальному контексту слов, связанных со специфической политической, социальной и правовой ролью горожан во французской истории: “Гражданский, ая, ое, adj, de citoyen, civil, civique, bourgeois, politique; -ское Право, droit civil; -ский суд, le tribunal civil; -ская печать, types modernes d’impression, caractères russes (ainsi appelés pour être distingués de ceux des livres d’église)” (Ñловарь 1835, 205)9. Наконец, слово “civilisation” переводилось Рейфом как “гражданственность” и ставилось в синонимический ряд со словом “sociabilité” (Словарь 1835, 205), т.е. вновь смыкалось со специфическим социокультурным французским явлением — связью городской и придворной сфер. Несколько иное значение “civilisation” обретает в переводе слова “общежитие”, обрастая политическими коннотациями: “Общежитие (de жить, vivre), sn. vie commune, vie sociale, société; гражданское общежитие, sociétécivile, civilisation. Îбщежительность, sf. sociabilité” (Ñловарь 1835, 637)10.
В 1830-е — начале 1840-х гг. в переводные словари входит третье значение “civilisation” — “просвещение”. Так, в 1835 г. в “Немецко-русском словаре, составленном по лучшим источникам с присовокуплением списка употребительнейших имен мужских и женских, Исторического и Географического Словаря” читаем: “Civilisation, f.s. просвещение; -siren, v.a. просвещать; -sirt, (-er, -erte) a. просвещенный” (Словарь 1835 II, 247). “Французско-русский словарь, извлеченный из новейших источников В. Эртелем” (1841) фиксировал оба бытовавших во французском языке значения — юридическое и общекультурное: “Civilisation, s.f. превращение уголовного дела в гражданское; — просвещение; облагонравливание; образование” (Словарь 1841, 210).
К середине 1850-х гг. слово “цивилизация”, по-видимому, прочно вошло в русский язык, что отразилось прежде всего именно в переводных словарях. “Полный немецко-русский словарь” Ивана Павловского, выпущенный в Риге в 1856 г. (цензурное разрешение 24 ноября 1855 г.), говорил: “Civilisation, f. цивилизация; (Sittenverbesserung) нравственное образование; (Sittenveredelung) облагороживание нравов; (Aufklärung) просвещение; (Bildung) образованность” (Словарь 1856, 303). Понятие “цивилизация” связывалось Павловским именно с категорией “образованность”, причем в качестве одного из значений составитель словаря приводил слово-антагонист в немецком языке — “Bildung”. Гражданственность соответствовала здесь прежде всего другому слову — “Civilisierung” (хотя в качестве пояснения вводилось затем и “Civilisation”) (Словарь 1856, 303). “Цивилизация” и ее дериваты Павловским — вполне в духе немецкой традиции — связывались именно с уровнем образования и культуры.
В итоге, можно сделать предварительный вывод, что начиная с середины 1830-х гг. слово “civilisation” переводится на русский язык двояким образом: “гражданственность” и “образованность”/“образование”. Первая аналитическая работа, посвященная понятию “цивилизация” в России, книга А.М. Метлинского “О сущности цивилизации и значении ее элементов” (1839), подтверждает последнее заключение. Метлинский, рассуждая о переводе слова “civilisation” на русский язык, цитировал переводчика книги “О производительных и торговых силах Франции” Ш. Дюпена (вышла в России в 1831 г.): “Не взирая на все возможные недоумения о переводе Civilisation словом гражданственности или образованности, я употребил первое, как совершенно согласное с предметом… Гражданственность объемлет вместе обыкновения и нравы, понятия и знания, искусства и науки, производимость и богатство” (Метлинский, 14—15). В 1831 г. фиксировались два возможных перевода “Civilisation” — “гражданственность” и “образованность”, предпочтение отдавалось первому из них, как, вероятно, более соответствующему французскому употреблению. Сам Метлинский в 1839 г. уже предпочитал пользоваться словом “цивилизация”, ссылаясь при этом на “Журнал Министерства народного просвещения” (за 1834 г.): “Желая, однако ж, избежать недоразумений, я оставляю слово “цивилизация” как оно есть, и как многими употребляется… См. извлечение из Гизо, составленное Погодиным” (Метлинский, 15).
4. В язык русской периодической печати слово “цивилизация” входит, сколько мы можем судить, начиная с 1834 г., причем водораздел в употреблении слова между 1820-ми и 1830-ми гг. прочерчивается весьма явственно. Показательны здесь критические отзывы на поэму А.С. Пушкина “Цыганы”, вышедшую в 1827 г. и напрямую ставившую проблему сосуществования “дикости/вольности/естественности/природности” и “цивилизации/города/рациональности/порока”. Ни в одном критическом отзыве на поэму слово “цивилизация” или однокоренные ему слова не встречаются, хотя само понятие, несомненно, присутствует и передается через термин “образованность” и его дериваты: “Буйные страсти полуобразованного Алека”, “затаенная образованность Алеко” (критик “Северной пчелы”: Рец. на: “Цыганы” (писано в 1824 году). М., 1827 // Северная пчела. 1827. № 65 (31 мая); “…среди сих детей природы независимой и дикой является третье лицо: гражданин общества и добровольный изгнанник его, недовольный питомец образованности, или худо понявший ее…”, “тягость от повинностей образованного общежития” (П.А. Вяземский: Рец. на: “Цыганы”. Поэма Пушкина // Московский телеграф. 1827. № 10 (июнь); “жизнь образованных горожан” (О.М. Сомов: Обзор российской словесности за 1827 год // Северные цветы на 1828 г. СПб., 1827); “утонченное общежитие”, “трудная образованность”, “выгоды образованности” (И.В. Киреевский: Нечто о характере поэзии Пушкина // Московский вестник. 1828. № 6 (март) (Пушкин в прижизненной критике. 1820—1827, 318—319; Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830, 29, 78—79). Однако уже в 1835 г. В.Г. Белинский в статье “Стихотворения Владимира Бенедиктова” (Телескоп. 1835. № 11), рассуждая о “Цыганах”, вводит понятие “цивилизация”: “…таковы его “Цыганы”, где выражена идея, что пока человек не убьет своего эгоизма, своих личных страстей, до тех пор он не найдет для себя на земле истинной свободы ни посреди цивилизации, ни в таборах кочующих детей вольности” (Белинский I, 203).
В 1829 г. Н.А. Полевой в “Московском телеграфе” переводит с французского “цивилизацию” как “гражданственность”: “История Европейской Гражданственности” Гизо (Рец. на: “История государства Российского”. Сочинение Н.М. Карамзина // Московский телеграф. 1829. № 12), а в 1832 г. употребляет, по-видимому, в качестве перевода именно французского “civilisation” слово “образование”: “Гизо, глубоко постигший историю образования новой Европы” (О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах (против статьи г-на Шове) // Московский телеграф. 1832. № 1— 3) (Полевой, 39, 109). И.В. Киреевский в программной статье своего “Европейца” “Девятнадцатый век” (1832) ни разу не пользовался словом “цивилизация”, хотя апеллировал именно к этому синтетическому понятию, говоря о “просвещении”, “образовании”, “образованности”, “общественном быте” (Киреевский, 82—106; см. также его статью 1829 г. “Обозрение русской словесности 1829 года” (“Денница”, альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем. М., б.г.): “тот… кто подвинул на полвека образованность нашего народа…” (о Н.М. Карамзине), “венец просвещения европейского служил колыбелью для нашей образованности…”, “европейская образованность”, “английская образованность Соединенных Штатов” (Киреевский, 57, 80—81)11.
Ситуация меняется в 1834 г., что связано, как нам представляется, прежде всего с тремя изданиями — “Журналом Министерства народного просвещения”, газетой “Молва” и журналом “Телескоп”, где сотрудничал Белинский. Начиная со своей первой статьи “Литературные мечтания” (Молва. 1834. № 49: Белинский I, 84), Белинский активно использовал исследуемое здесь понятие и затем прибегал к нему на протяжении всей своей критической деятельности — вплоть до 1847 г. Согласно нашим подсчетам, в 87 больших литературно-критических статьях Белинского с 1834 по 1847 г. слово “цивилизация” встречается 114 раз, при относительно равном его распределении по отдельным текстам12. В своих письменных объяснениях в Петербурге после скандала вокруг публикации в “Телескопе” первого “Философического письма” Чаадаева (ноябрь 1836 г.) журналист и издатель “Молвы” и “Телескопа” Н.И. Надеждин, размышлявший над каждым своим словом, произнесенным или написанным на следствии, многократно пользовался понятием “цивилизация” (а не “образованность” или “гражданственность”). Надеждин употреблял его прежде всего в значении “особая географо-культурная общность”: “европейская цивилизация”13, “русская самобытная цивилизация”14, русская “семейная цивилизация”15. Напомним, что “цивилизация” однажды использовалась и в анонимном переводе самого первого “Философического письма”16, помещенном в 15-й книжке “Телескопа” за 1836 г. После Белинского слово “цивилизация” входит в обиход языка русской периодики и исторической науки: в 1840—1850-е гг. его часто употребляли Н.А. Некрасов, А.А. Григорьев, Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, И.С. Аксаков, К.Д. Кавелин, Т.Н. Грановский и многие другие.
При всей разности значений, которыми наделялась “цивилизация” в трудах упомянутых критиков и историков, смысловое поле понятия более или менее всегда конституировалось вокруг сферы культурного и духовного развития человека и общества. У того же Белинского существенно реже встречалось соотнесение “цивилизации” и экономической деятельности, свойственное прежде всего франко-английскому контексту (в частности, “коммерческая цивилизация Новагорода” (Статьи о народной поэзии (Отечественные записки. 1841. № 12): Белинский IV, 238), “цивилизации” — и “роскоши”, “торговли”, “промышленности”, “города”, “железной дороги”. Напротив, критик утверждал, что промышленное развитие государства необязательно влечет за собой нравственное совершенствование, которое прежде всего является результатом духовной, культурной деятельности нации, и в частности литературы, “цвета целой цивилизации народа”17: “Погодите, и у нас будут чугунные дороги и, пожалуй, воздушные почты, и у нас фабрики и мануфактуры дойдут до совершенства, народное богатство усилится; но будет ли у нас религиозное чувство, будет ли нравственность — вот вопрос! Будем плотниками, будем слесарями, будем фабрикантами; но будем ли людьми — вот вопрос!”18
Решающую роль в распространении термина “цивилизация” сыграл “Журнал Министерства народного просвещения”, который редактировался министром народного просвещения С.С. Уваровым и уже при своем возникновении содержал постоянную рубрику “История просвещения и гражданского образования”, т.е., как это объяснялось все в том же, первом номере журнала, “civilisation”. В начальном выпуске журнала (1834. № 1) был помещен перевод первой лекции Франсуа Гизо из цикла “История цивилизации в Европе”, озаглавленный “Первая лекция Г-на Гизо. Из читанного им курса Истории Европейского Гражданского образования”. В тексте происходило расщепление французского понятия “civilisation” на несколько русских эквивалентов: “цивилизация”, “гражданское образование”, “гражданская образованность” (последние два варианта передавали две стороны одного французского существительного — процессуальность и результативность). “Гражданское образование” (“с давних пор и во многих странах употребляют слово: цивилизация, гражданское образование…”19) как бы подменяло собой французский термин. “Подмена” усиливалась подчеркнутой синонимичностью двух на самом деле совсем не идентичных понятий: “Говорю: Европейского гражданского образования, ибо существование цивилизации Европейской очевидно”20. Характерно, что Уваров счел необходимым прокомментировать лекцию Гизо, рассуждавшего, в частности, и о необходимости совершенствования гражданской жизни и экономического благосостояния при цивилизации21: “…гражданское образование каждого народа должно совершаться согласно с его особенными потребностями”22. Этот тезис усиливал акцент на “образовательной”, “просвещенческой” семантике “цивилизации”, о чем подробнее пойдет речь ниже. Во второй части “Журнала Министерства народного просвещения” за 1834 г. имя Гизо встретилось вновь — в материале М.П. Погодина “Очерк европейской истории в Средние века. По Гизо” (из той же “Истории цивилизации в Европе”). Погодин в одной из сносок вновь употребил слово “цивилизация” (“Христианская Религия есть корень Европейской цивилизации”23). Хотя в дальнейшем, в 1830-е гг., по нашим наблюдениям, слово “цивилизация” не часто встречалось на страницах ведомственного журнала Уварова, с 1834 г. термин входит в употребление — о чем свидетельствует и ссылка на “Журнал Министерства народного просвещения” в уже упоминавшемся исследовании Метлинского 1839 г. (подробнее о восприятии концепции “цивилизации” Гизо в России см.: Evtuhov).
5. Понятие “цивилизация” ассимилировалось в России в своем “культурно-образовательном” значении начиная с середины 1830-х гг. Между тем, изначально — в том числе и в чрезвычайно важных для русского контекста работах Гизо конца 1820-х гг. — понятие “цивилизация” неразрывно соединяло в себе как материальную, так и нематериальную реальность: социальный и политический быт, с одной стороны, литературу, науки и художества, с другой. А. Бальби писал в 1830 г. в журнале “Le Revue britannique”: “…le mot civilisation doit embrasser religion, lois, coutumes, mœurs, gouvernement, genre de vie, organisation sociale, arts, sciences, littérature, langage”24 (“…слово цивилизация должно охватывать религию, законы, обычаи, нравы, форму правления, быт, социальную организацию, искусства, науки, литературу, язык”). Стремясь проверить гипотезу о первоначальном восприятии в России лишь культурного аспекта “цивилизации”, мы исследовали язык русской экономической периодики той эпохи. В качестве объекта для фронтального просмотра был избран ежемесячный “Журнал мануфактур и торговли”, выходивший при департаменте мануфактур и внутренней торговли с 1825 по 1860 г. Кроме официальных распоряжений, журнал печатал по преимуществу переводные статьи, однако к 1860 г. количество авторских статей русскоязычных авторов стало резко увеличиваться. Этот журнал привлек наше внимание еще и потому, что, будучи официальным министерским изданием, он долгое время сохранял определенную консервативность в выборе тем, сюжетов для публикаций, лексики и т.д. Иначе говоря, уместно предположить, что использование того или иного понятия в языке этого технико-экономического журнала свидетельствовало о его окончательном вхождении в русский язык. Главным образом, нас интересовали не упоминания “цивилизации” как таковой, но именно частотность и регулярность ее появления на страницах издания.
Просмотр “Журнала мануфактур и торговли” в период с 1830 по 1860 г. привел к следующим предварительным результатам. Спорадически “цивилизация” и ее дериваты начали появляться с конца 1840-х гг.25, до (а также и после) этого понятие “цивилизация”, как правило, передавалось через понятия “просвещение”, “образованность”, “образование” и “гражданственность”26. Радикальные изменения в употреблении термина происходят в 1860 г. Если в 1859 г., согласно нашим подсчетам, в “Журнале мануфактур и торговли” слово “цивилизация” не встречается ни разу, то в 1860 г. публикации насчитывают сразу несколько случаев его употребления, в частности в связи с темой экономического развития. Во втором номере за 1860 г. в статье “Хлопчатобумажные плантации в Южной Африке. (Комм. газ.)” говорилось: “Благороднейшие идеальные и самые здравые практические стремления британской нации сливаются следовательно между собою в великом деле цивилизации и введения христианства в Африке…”27 Затем “цивилизация” появилась в переводной статье “Георг и Роберт Стифенсоны. (Извлечено из статьи Огюста Ложеля)” (из “Revue des deux Mondes”, номер от 1 февраля 1860 г.): “Биография этого честного и мужественного труженика, которому наш век обязан одною из тех блестящих заслуг, которыми ознаменовываются великие эпохи цивилизации…”28 В 5-м номере журнала французское слово “civilisation” было вновь переведено именно как “цивилизация”: “Внутреннее спокойствие отдельных государств и всего света тесно связаны с успехом вопроса о свободе промышленности. Она есть потребность нашего времени и все меры, предпринимаемые с целию споспешествования ей, достойны всякой похвалы, потому что они служат делу цивилизации”29. В 11-м номере журнала слово “цивилизация” употреблялось уже в оригинальной статье — “Производство железа” Аркадия Бутовского: “Железо искони составляло одно из существенных условий развития цивилизации и потому по справедливости считается важнейшим продуктом промышленности, в котором нуждаются и просвещенные народы, и дикари, с тою лишь разницею, что у первых эта потребность несравненно многостороннее”30. Более того, с 1859 по 1860 г. можно обнаружить изменения в словоупотреблении у одного и того же автора журнала. Экономист В. Татаринов в 1859 г. употреблял в качестве эквивалента “цивилизации” словосочетание “гражданское развитие”: “Торговля и вообще промышленность, более чем что-либо, имеют космополитический характер и не связываются национальностью и историческими условиями. Истекая из одних начал — удовлетворения нужд и личной выгоды — они действуют на одних основаниях, употребляют почти одни и те же средства во всех странах, и если есть различия, то они зависят от степени гражданского развития, и по крайней мере у европейских народов почти не имеют значения”31. Однако в 1860 г. Татаринов пользуется уже словом “цивилизация”: “Без всякого преувеличения можно сказать, что в этом смысле (облегчения развития человека), фабрики, машины, экономические изобретения, суть орудия, условия цивилизации. Что они сами появляются вследствие развития наук и знаний человеческих, это доказывает, с другой стороны, что они составляют признак цивилизации, и что успехи и усовершенствования их идут наравне с успехами цивилизации. После того, что же значит восставать против фабричной промышленности в нынешних ее размерах? не то же ли самое, что восставать против успехов человеческого ума и цивилизации?”32 Данные “Журнала мануфактур и торговли” подтверждаются публикациями из других экономических журналов. Так, слово “цивилизация” начинает активно использоваться авторами московского “Вестника промышленности” именно ко второй половине 1850-х гг.33 Между тем, синонимичные с “цивилизацией” понятия (такие, как “образованность”, “образование” или “гражданственность”) не исчезают со страниц экономической периодики с начала 1860-х гг. и продолжают употребляться относительно часто34.
Схожая картина наблюдается в географических журналах, где также следовало бы ожидать раннего обращения к слову “цивилизация”. В “Записках Императорского русского географического общества” “цивилизация” появляется весьма поздно. В конце 1840-х и 1850-е гг. вместо понятия “цивилизация” авторы “Записок” используют “просвещение”, “образование” или “образованность”35, в том числе и при прямой апелляции к экономическому развитию имперских окраин36. Однако в 1861 г. “цивилизация” прочно закрепляется на страницах журнала Географического общества. Например, в первой книжке издания читаем: “Вторая всемирная выставка промышленности, бывшая в Париже в 1855 году, привлекала собой, изо всех концов света, множество просвещенных людей, убежденных в том, что однообразие мер, весов и монеты есть один из необходимейших рычагов для успеха цивилизации”37, или: “О том, что еврейское племя обладает вообще замечательно развитыми умственными способностями, едва ли нужно распространяться. Стоит только взглянуть на современную или вековую историю, чтобы убедиться, что если в какой-либо эпохе или местности племя это оставалось в застое, то причины тому были всегда внешние, именно: когда господствующие народы преграждали ему путь к развитию сих способностей и вызывали тем нравственную апатию; коль скоро же цивилизация разрушала сии преграды, тогда являлись всегда почти на всех поприщах гениальные деятели из среды сего народа”38. Как и в случае с экономическими изданиями, авторы и переводчики, сотрудничавшие в “Записках”, не отказывались от терминов “образованность”, “образование”, “гражданственность” или “просвещение”. Так, например, в отчете о заседании “Международного общества для содействия к повсеместному введению однообразной десятичной системы мер, весов и монеты” приводились франкоязычные тексты обращения этих обществ к президенту российской Академии наук Д.Н. Блудову и другим ее членам, которые сопровождались переводами на русский язык. В тексте присутствовала “цивилизация”, однако однокоренные с “civilisation” слова интерпретировались следующим образом: “Les différents Etats civilisés” êак “различных странах образованного мира”, “Sous le gouvernement d’un Prince qui se montre si noblement inspiréde pensées civilisatrices” как “и в России, живущей под управлением Государя, столь благородно одушевленного мыслию просвещения”, “Tous les peuples civilisés” как “всех образованных народов”39. Зачастую статьи географической тематики, связанные с “цивилизацией”, публиковались не в специальных изданиях соответствующего профиля, а прежде всего в литературных журналах40.
В итоге можно прийти к заключению, что журнальная рецепция понятия “цивилизация” в России первоначально шла именно по каналам литературно-критических (с 1830-х гг.), а не экономических (с начала 1860-х гг.) изданий. Язык периодики обладает, как кажется, необходимой степенью репрезентативности, дабы утверждать, что соответствующая динамика была присуща языковой системе в целом (речь опять же в данном случае идет не о случаях единичного употребления понятия, но о регулярном его использовании). Если во французском языке “civilisation” конденсировала как материальную, так и культурную составляющую жизни общества, в немецком “Zivilisation” — часто выступала в качестве антитезы “образованию” и “культуре”, а в английском — изначально была связана с определенным типом экономической деятельности, то в России “цивилизация” интерпретировалась прежде всего как “просвещение”, “образование”, “образованность”, “гражданственность” (причем последнее определение, по нашим наблюдением, гораздо менее частотно, нежели первые три41), но не “промышленность”, “торговля” и пр. Уместно задаться вопросом, почему так произошло?
6. Если соединение “цивилизации” и “просвещения” в целом не вызывает удивления, то особого комментария требует связь понятия с “образованием” и “образованностью”. В данном случае, как кажется, вполне возможно установить, кому именно русский язык был обязан распространением такого “перевода”: министру народного просвещения С.С. Уварову, который, как отмечалось прежде, задал “цивилизации” “образовательную” траекторию, начиная с первого номера своего ведомственного журнала (1834). Словоупотребление Уварова было тем более влиятельным, что именно он в 1830-е гг. формулировал “официальную” позицию российских властей в сфере культуры и имел все возможности ее “медийной” трансляции. Отсюда особую важность приобретают его собственные взгляды на сущность “цивилизации”, которые ниже будут рассмотрены в контексте его министерской деятельности.
Своего рода концептуальным введением к реформам Уварова в сфере народного просвещения может служить значительный корпус остающихся до сих пор неизданными сочинений, созданных им в период с 1828 по 1831 г. Оставивший после скандала вокруг Петербургского университета (1821) Министерство народного просвещения, президент Академии наук и член Комитета устройства учебных заведений Уваров во второй половине 1820-х гг. активно пытался вернуться к административной карьере. В качестве конфидента и посредника между собой и Николаем I Уваров избрал начальника Третьего отделения графа А.Х. Бенкендорфа. Начиная с 1828 г. Уваров находился в отпуске, подолгу жил в имениях и работал над сочинениями самого разнообразного рода, в частности над записками по вопросам государственного управления — от устройства финансов и судебной системы до вопросов просвещения и отмены смертной казни. Эти записки, скрепленные идеей срочной необходимости масштабных реформ в России, Уваров пунктуально переправлял в Петербург Бенкендорфу, который, в свою очередь, представлял их государю. Кроме того, Уваров создал обширнейший трехчастный труд на французском языке “Etudes sur la Russie au XIX siècle”, посвященный описанию политических, социальных, экономических и культурных явлений русской жизни. Одна из глав третьей части “Etudes sur la Russie” озаглавлена “О цивилизации в России” (“De la civilisation en Russie”)42.
Как замечал Уваров, процесс цивилизации в России принял противоположное направление в сравнении с другими европейскими странами. Историю цивилизации Уваров напрямую связал с социальной историей Европы, где третье сословие первым обратилось к “источнику полезных знаний”43. В Европе, отмечал он, просвещение не проявилось ни в аристократическом меньшинстве, ни среди народного большинства, именно третье сословие было очагом цивилизации; в России же третье сословие не существует и не могло никогда существовать. По мысли Уварова, высшие классы в России долгое время в одиночестве владели “недозрелой цивилизацией” (“civilisation prématurée”44), не проникавшей глубже. Уваров писал: “Мы не находим в России длительной борьбы между двумя силами, равно слепыми, равным образом павшими в силу нравственного превосходства третьего сословия, владевшего цивилизацией и промышленностью”, покорившими “баронов” и “плебс” вопреки их воле45.
Согласно Уварову, трудно определить, кто в европейские Средние века, народ или нобили, более сопротивлялся влиянию просвещения? Доказано по крайней мере, считал он, что оба класса были насильно подчинены цивилизации и нравственно завоеваны классом-посредником. В России, благодаря уникальному стечению обстоятельств, аристократия, побуждаемая верховной властью, “бросилась навстречу просвещению как единственному способу стать на один уровень с Европой”46. Наоборот, русское просвещение не было навязано высшему классу другим сословием, “охочим до его привилегий”47. Все главные интеллектуальные революции в Европе вышли из лона среднего класса; единственная интеллектуальная революция, произошедшая в России, ограничивалась аристократией и верховной властью48.
По мнению Уварова, цивилизация в России не была следствием трений между разными сословиями. Без сомнения, отмечал он, “цивилизация в России — это экзотическое растение”; несмотря на усилия, приложенные к его акклиматизации и распространению, чувствуется, что она несет в себе нечто постороннее, что ни время, ни люди не могут искоренить49. Европейская цивилизация, “рожденная посреди гражданских войн и зажженных фанатизмом костров”, цивилизация, “сражавшаяся с гражданской и церковной властью, объединившихся против нее, осталась победительницей на поле брани”. Она слишком тесно связана с жизнью европейских народов, чтобы не составить необходимый образ их существования. В России цивилизация хрупка и скудна, писал Уваров, поскольку это явление возникло вне ее50.
Вопреки опыту европейских стран, Уваров не боялся “опасности” распространения просвещения среди низших сословий. “Они стремятся к образованию”, и, писал он, “если никакое враждебное воспоминание не восстанет против положения дел, необходимо желать по крайней мере, чтобы истинная цивилизация, распространившаяся во всех классах по мере их нравственных потребностей, укоренилась бы в России глубже, чем это есть ныне”51 (т.е. в конце 1820-х гг.). Уваров замечал, что культурная дистанция, отделяющая в России два социальных элемента — аристократию и народ, сама по себе есть залог общей безопасности, что позволяло компенсировать этот пробел за счет прогресса в сфере образования. Другие правительства Европы испытывали по этому поводу беспокойство, более или менее обоснованное, но это беспокойство было “чуждо правительству в России”. Именно последнее обстоятельство способствовало тому, что российские власти полностью выигрывали от большего распространения познаний: было возможно избежать риска “революций”, положив в основание образования твердые правила. Особенно это являлось актуальным в стране, где в силу уникальности исторических обстоятельств образование “не ушло из рук правительства и где оно могло еще считаться государственным делом”52.
После революций начала 1830-х гг. скепсис Уварова в отношении современного состояния европейской цивилизации, как известно, резко усилился. Важно, что констатация разрыва между историческими путями России и Европы являлся исходной точкой рассуждений Уварова. При этом Уваров признавал общность конечной цели России и Европы — цивилизации или, согласно его более поздней формуле, “европейского образования”. Однако общность цели вовсе не заставляла будущего министра задуматься об институциональном заимствовании с Запада, но, напротив, наводила его на мысль о максимальном использовании той исключительной ситуации, которая сложилась в России, — “привилегии отсталости”, пользуясь термином М. Хильдермайера (см.: Hildermeier). Отсутствие в России третьего сословия и общественной инициативы как таковой воспринималось Уваровым как аксиоматическая данность, исходя из которой государство и должно определять свою политику. Грубо говоря, согласно Уварову, если в России не было третьего сословия, сильных городов и т.д., то это означает, что их не будет и впредь. Привитие России цивилизации есть вопрос сознательного конструирования “сверху”, подкрепленного всем ходом истории России. Реформа системы просвещения должна заключаться в идеологически корректной, функционально ориентированной унификации и огосударствлении образования в России.
В уваровской картине мира возможность публичной интеллектуальной активности сословий, свойственной “цивилизации” в европейских странах, отсутствовала, что мотивировалось им особенностями русской истории. Инаковость европейского пути как бы заставляла Уварова строже выдерживать “автохтонную” русскую линию. Реформы Уварова, в соответствии с замыслом Николая I, были строго сословно ориентированы: социальная и культурная деятельность оставались в России исключительно дворянским делом, причем жестко контролируемым властью. “Государство” — как это хорошо видно из трудов Уварова — строго отделяло себя от сословий, в частности от дворянства, отделяло прежде всего политически (подробнее см.: Rogger). Тезисы Уварова о доминирующей роли государства в истории России привели его к мысли об образовании дворянства и других сословий без наделения их политическими правами. России, в силу “особости” ее исторического “пути”, была уготована, по мысли Уварова, счастливая участь: культурный расцвет без опасности революционной “заразы”, публичное пространство, искусно сконструированное властью с помощью “умственных плотин”. Именно такое развитие событий Уваров включал в понятие “цивилизация” в России, которое он рассматривал прежде всего с социальной точки зрения (грубо говоря, как “европейскую цивилизацию без третьего сословия”53). Основным инструментом “цивилизации” (как процесса смягчения нравов и “правильного” идеологического просвещения) в николаевское царствование становится система образования.
Хорошо известно, что, помимо государственного контроля, основной задачей уваровских реформ в сфере образования была унификация системы в соответствии с сословной структурой российского общества (Виттекер, 149; Шевченко, 85—86). Николай I, как и многие другие европейские монархи того времени (Виттекер, 158—159), считал просвещение всех социальных страт необходимым, но настаивал на их функциональности — каждый человек должен был получать лишь те знания, которые пригодятся ему в дальнейшем. Как справедливо отмечает С. Виттекер, в реальности осуществить строгую сословную регламентацию здесь оказалось невозможным в связи с чрезвычайной подвижностью социальной структуры общества (Виттекер, 160). На протяжении всего своего министерского срока Уваров в целом, распространяя просвещение в России, следовал тем же правилам: необходимости учить все состояния без исключения, максимально стараясь удержать их в их сословных границах. Длительная деятельность Уварова на посту министра народного просвещения оказала существенное влияние на характер российского образования: ему удалось добиться серьезных успехов в повышении культурного уровня большинства сословий русского общества (за исключением крестьян), за которым тем не менее не предполагалось дальнейшего их наделения соответствующими политическими или социальными правами. Показателен пример уездных училищ: как пишет Виттекер, “усиленное внимание к “практическому” обучению в уездных училищах служило двум целям. Это обучение развивало образованность низших слоев общества, обеспечивая им более надежное положение в жизни, а следовательно, могло благотворно сказываться на торговле, промышленности и сельском хозяйстве. Но упор на точные науки в средних учебных заведениях делал большинство уездных училищ тупиком для их выпускников, так как они не были подготовлены к гимназии” (Виттекер, 164). Перед нами точная реализация идеологической программы Уварова, как мы находим ее в “De la civilisation en Russie”: воспитание “среднего класса” в России в полной противоположности с европейским социальным опытом — помощь в овладении профессией без образования, достаточного для дальнейшего участия в политической жизни страны. Несмотря на заметно растущую профессионализацию гимназического образования, социальный состав средних учебных заведений на протяжении николаевского царствования практически не менялся, демонстрируя почти тотальное доминирование дворянства (Виттекер, 169—171).
В 1840-е гг. Уваров предостерегал против создания предпосылок для формирования в России третьего сословия. Когда в 1846 г. образовался Особый комитет для пересмотра “Устава о гражданской службе” (под председательством статс-секретаря А.С. Танеева, а затем генерал-адъютанта Н.Н. Анненкова), целью которого было новое рассмотрение вопроса об уничтожении чинов в России, то Уваров резко выразился против подобной инициативы. Мотивировал он это именно перспективами возникновения в империи буржуазии: “Таким образом государственная служба вся перейдет в руки так называемых чиновников, составляющих уже у нас многочисленное сословие людей без прошедшего и будущего, имеющих свое особое направление и совершенно похожих на класс пролетариев, единственных в России представителей неизлечимой язвы нынешнего европейского образования. В скором времени этот класс, при уклонении от службы престолу высшего и незрелости низшего, возникнет с непреоборимой силой и тем ознаменуется переход политической деятельности в руки среднего класса, что в прочих европейских государствах называется tiers etat или Bourguasie (так!)” (Зайончковский, 45—46).
Текст “De la civilisation en Russie”, окончательно сложившийся, по-видимому, к концу 1829 г., демонстрирует несомненную связь идей Уварова с концепцией французской цивилизации Ф. Гизо. В 16-й лекции по истории цивилизации во Франции Гизо охарактеризовал третье сословие как класс, который “постепенно распространялся, возвышался и сначала значительно изменил, затем превзошел и наконец почти совершенно поглотил все остальные классы. …Сначала, в продолжение шести веков оно, заодно с королевской властью, неутомимо трудилось над разрушением феодальной аристократии и ставило на ее место единственную центральную власть, чистую монархию, чрезвычайно близкую, по крайней мере по принципу, к монархии неограниченной. Но лишь только третье сословие одержало эту победу и произвело эту перемену, как оно стало стремиться к новой: оно нападает на ту же самую единственную, неограниченную власть, которую оно же и помогло так усердно создать, задается целью обратить чистую монархию в конституционную и достигает этой цели”, как класс, который “достиг… высоты вследствие постоянного движения и непрерывной работы, укрепился… с течением времени, понемногу захватил и поглотил… все окружающее: власть, богатство, просвещение, влияние, изменил… сущность общества, сущность правительства, и сделался… наконец до такой степени преобладающим, чтобы о нем можно было сказать, что он — сама страна” (Гизо, 6).
По убедительному предположению А.Л. Зорина, появление в “Журнале Министерства народного просвещения” лекции Гизо, о которой речь шла выше, было обязано редакторской воле самого Уварова (Зорин, 350). Расщепление французского слова “civilisation” на два понятия — “цивилизация” и “гражданское образование” — было логически связано с меморандумом Уварова “О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного Просвещения” (1833 г., черновик — март 1832 г.). В черновой редакции меморандума Уваров резко критиковал французскую “civilisation”, сомневаясь в том, что она “есть путь к общественному благу” (Зорин, 342—343, 350). Как отмечает Зорин, “терминологическая операция, проделанная в переводе лекции Гизо (“дурная” цивилизация и “хорошее” гражданское образование. — М.В.), оказалась на редкость продуктивной. За словом “цивилизация” закреплялось представление о неприемлемом для России социальном опыте” (Зорин, 349—350). Исходя из “De la civilisation en Russie”, можно добавить, что русская “цивилизация” и в смысловом и в терминологическом смысле (еще раз напомним ссылку Метлинского на употребление именно слова “цивилизация” в “Журнале Министерства народного просвещения”) утверждалась в таковом качестве, т.е. в России “цивилизация” была все-таки возможна, однако в полной противоположности с французским аналогом. По справедливому мнению З. Баумана, такой тип “цивилизации” в большей степени сходствовал с немецким “Bildung”, “образованием” (Зорин, 349—350). Однако отличия от немецкого эквивалента “гражданского образования” также весьма существенны: как отмечал Н. Элиас, третье сословие в Германии, хотя и лишенное возможности активного политического влияния, развило свою особенную культуру, которая затем стала ассоциироваться с “национальным” немецким характером (Элиас, 85, 99) — транспонировать это заключение на ситуацию в России представляется затруднительным. Заимствуя понятие из Европы, Уваров не думал о связи между социальной структурой и понятием, предполагая, что и то и другое возможно создать искусственно реформами “сверху”. Словоупотребление Уварова, действительно, было чрезвычайно удачным: синонимичная связь “цивилизации” с парой “образованность/образование” прослеживается и до 1830-х гг., однако затем почти в течение тридцати лет понятие “цивилизация” употреблялось почти только в сфере литературы, критики, историографии, в рамках текстов, интерпретирующих культурную и духовную активность человека и общества54. Кроме того, при интерпретации “civilisation” в смысле “образованности”/“образования” с понятием происходит значимая семантическая трансформация: если термины “цивилизация” и “образованность” обозначают определенный социальный опыт, то “образование” — механизм, позволяющий этот опыт регламентировать. В этом случае административная выгода Уварова кажется несомненной: наделяя культурно-экономическое понятие исключительно “образовательными” смыслами, Уваров ставил народное просвещение в основание государственной политики в целом.
Прямая параллель “цивилизации” со “средним классом” в сочинении Уварова не кажется тривиальной: о ней почти не писали западноевропейские исследователи этого понятия. Окончательное оформление эта идея приобретает, вероятно, именно в работах Франсуа Гизо, однако, уже начиная с самого возникновения слова “civilisation”, его нередко использовали в социоэкономическом контексте (Февр, 243—244; Pocock, 500—501). Сами теоретики французского “tiers-état” — например, аббат Э.-Ж. Сийес и Ж.П. Рабо Сент-Этьен — понятие “civilisation” не употребляли. Однако именно такая связь прослеживается (в одном случае — прямо, в другом — косвенно) в двух фундаментальных историографических работах, многажды затем оспоренных, но не потерявших своего значения, — “О процессе цивилизации” Норберта Элиаса и “Структурные трансформации публичной сферы” Юргена Хабермаса (о дискуссиях вокруг этих трудов см.: Goode, 34—55; Roberts, Crossley, 10—17; Aya; Рингер; и др.).
Элиас писал, что в Германии противопоставление “цивилизации” и “культуры”, четко сформулированное И. Кантом в сочинении “Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане” (1784), отражало умонастроение формирующейся “немецкой буржуазии”. Последняя, будучи отрезанной от политической жизни — привилегии франкоязычной придворной аристократии, находила свою социальную легитимацию в духовной, научной или художественной деятельности, в понятиях “Kultur” (“культура”) и “Bildung” (“образование”) (Элиас, 64—72). Импульс к интеллектуальному развитию немецкого третьего сословия объясняется специфической социальной ситуацией: невозможностью среднего класса повлиять на политику в Пруссии и других германских государствах при растущей экономической силе (Элиас, 72—74, 84).
Во Франции, наоборот, разрыв между придворным обществом и средним классом в течение XVIII в. резко сокращался: в итоге, первое фактически ассимилировало третье сословие (Элиас, 75, 92). Французская буржуазия была богаче и зажиточнее немецкой, уже в XVIII в. она отличалась особой культурной активностью. Кроме того, французское третье сословие имело длительный опыт собственно политической деятельности и участия в государственном управлении. В середине XVIII в. в среде французского среднего класса возникает недовольство меркантилистской политикой двора, отразившееся в трудах Мирабо-отца. Как отмечал Элиас, одним из выражений идеи реформы (как создания разумной администрации. — М.В.) и ясным отображением этой идеи в момент ее возникновения и является понятие “civilisation”, символизировавшее опыт бессилия абсолютных правительств перед лицом динамики общественного развития (Элиас, 92—101).
В 1770-е гг. ощущение необходимости реформ стало более сильным — благодаря росту коммерциализации и индустриализации Франции и влиянию Американской революции. Так, Элиас связывает внезапное появление слова “цивилизация” в трудах Рейналя и Гольбаха (в 1770 г. не употребляется, с 1774 г. входит в их лексикон) с назначением в 1774 г. на пост главного французского финансиста Тюрго, что ассоциировалось с победой реформаторских сил при дворе. “Цивилизация” была осознана как процесс постоянного стремления к улучшениям — в экономике, а затем и в нравах (Элиас, 101—106). Учитывая все сказанное, Элиас делает вывод: французское понятие “civilisation” точно так же отображает особую судьбу французской буржуазии (в том числе и революционную), как понятие “культура” — судьбу буржуазии немецкой. Так же как и в Германии, именно “цивилизация” “придворной буржуазии” затем становится ключевым понятием французского национального характера (Элиас, 93, 106—107).
Хабермас связывал “революционные” изменения в структуре европейского “общественного мнения” (он также употребляет термин “civil society”, близкий понятию “civilization”) с высшей прослойкой буржуазии — активной, экономически влиятельной группой внутри третьего сословия. Хабермас и Элиас соглашались в том, что в Германии политическое влияние третьего сословия было резко ограничено доминирующим влиянием дворянства (Habermas, 83), однако расходились в оценках ситуации во Франции: Хабермас считал, что до Великой французской революции чрезвычайно трудно говорить о консолидированном присутствии чисто “буржуазных” по социальному составу институций (речь шла как о литературе, так и о политике). По мнению Хабермаса, причина тому — именно в разрыве между буржуазией, с одной стороны, и дворянством с высшей бюрократией, с другой (Habermas, 78).
Представления Элиаса и Хабермаса о сущности социокультурных трансформаций при Старом режиме подверглись значительной коррекции: в частности, о решающей роли третьего сословия в Великой французской революции, о существовании полностью автономной “буржуазной” публичной сферы, о “марксистском” субстрате трудов Хабермаса (подробнее см.: Baker; Goodman; Eyerman, Shipway; Шартье; и многие др.). Кроме того, основные пропагандисты третьего сословия во Франции конца XVIII в. в социальном смысле к нему не принадлежали, говорили не от имени среднего класса, а, скорее, обращались к нему извне (наиболее показателен здесь пример аббата Сийеса. О трактате “Что такое третье сословие?”, в том числе в контексте исторического генезиса понятия “bourgeoie” во Франции XVIII в., см., например: Benrekassa). Существенное различие между концепциями Элиаса и Хабермаса, с одной стороны, и мифологемой, обосновывавшейся в трудах Гизо и Уварова, с другой, состоит в социальном составе буржуазии и третьего сословия (о разнице между этими двумя понятиями см.: Thierry, 2—3). Элиас под “буржуазией” подразумевал среднее сословие интеллигенции (бюргерство, чиновники, мелкое дворянство) в Германии и более экономически ориентированные городские страты во Франции (Элиас, 64—72), Хабермас — только тех, кто обладал достаточным уровнем образования для потребления печатной продукции — богатых городских коммерсантов и финансистов, промышленников и владельцев мануфактур, а также юристов, медиков, профессоров, ученых, представителей церкви и т.д. (Habermas, 28—29, 84). Рабо Сент-Этьен, Сийес, Гизо и Уваров определяли третье сословие шире, противопоставляя “производящую” и “репрезентативную” функции социальных групп. Так, Сийес (в “Qu’est ce que le Tiers état?”, “Что такое третье сословие?”, 1789) считал третьим сословием земледельцев, промышленников, коммерсантов и тех, кто производит товары личного потребления — как материальные, так и интеллектуальные (Sieyès, 2—3), и заключал: “Le Tiers embrasse donc tout ce qui appartient àla nation; et tout ce qui n’est pas le Tiers ne peut pas se regarder étant de la nation. Qu’est ce que le Tiers? TOUT” (“Третье сословие обнимает собой, следовательно, все то, что принадлежит нации; все, что не относится к третьему сословию, не может рассматривать себя как нацию. Что такое третье сословие? ВСЕ”) (Sieyès, 4). Рабо Сент-Этьен также говорил о “нации”: “…le tiers-état composéde vingt millions de citoyens, & qui, par conséquent, compose presque toute la nation… C’est la nation, moins la noblesse & la clergé” (“…òретье сословие, составленное из двадцати миллионов граждан и которое отсюда составляет почти всю нацию… Это нация, минус дворянство и клир”) (Rabaut de Saint-Etienne, 7, 29). Схоже описание третьего сословия и в финале “Истории цивилизации во Франции” Гизо (см. выше).
Таким образом (об этом писал и Элиас), концепт третьего сословия связывался современниками Уварова с процессом национального строительства во Франции в конце XVIII в. Согласно этой логике, понятие “третье сословие” получает семантическую нагрузку, во многом не до, а во время Французской революции, хотя и имеет длительную и многовековую историю. Как показывают труды Гизо и его последователя Уварова, “третье сословие” связывается с “цивилизацией” именно в его последней фазе исторического развития, в свете революционных событий во Франции. При этом вопрос о социальной основе “цивилизации” оказывается для Уварова, предлагавшего Николаю I цельный взгляд на происходящее в России, неразрывно связанным и с механизмами построения в России теории народности, или национальности.
Специфика российской интерпретации понятия “цивилизация” связана с определенными затруднениями при переводе термина на язык социальной реальности, которая могла бы за ним стоять. Основная проблема, как кажется, состояла в том, что в России отсутствовало в европейском смысле развитое третье сословие, “настоящий буржуазный класс формировался очень трудно и медленно, был очень слабым” (Миронов, 113). Вопрос о создании “среднего рода людей” возник в царствование Екатерины II (о дебатах по поводу третьего сословия в России (“среднего рода людей”) см.: Griffiths), в период активной социальной стратификации “сверху”: причем почти сразу стало понятно, что реализовать программу экономической и социальной мобилизации городского населения будет чрезвычайно сложно, если не невозможно. Причинами тому были, во-первых, крайняя малочисленность самих городских жителей, во-вторых, тотальная ориентация экономики на крепостной труд (эта точка зрения восходит к 14-й главе XXII книги “О духе законов” Ш. Монтескьё, 1748), в-третьих, “торги и промыслы не были основным занятием городского населения, а его социальный состав отличался большим разнообразием” (Лавринович, 65). Концепция “среднего сословия”, изложенная Екатериной в “Наказе” и в дальнейшем законодательстве, была близка прусской модели организации общества, которая предусматривала “государственные сословия” с ярко выраженными функциями источника налогов, а не “независимые корпорации, способные участвовать в управлении государством”, как в Англии или во Франции (Лавринович, 73). Номинально “среднее сословие” существовало и, в целом, соотносилось с “мещанством”, однако обладало иными характеристиками, нежели в Европе (см.: Martin). В итоге, как отмечает автор специальной работы о “гражданском обществе” в России второй половины XIX в. Л. Хэфнер, “для позднеимперского периода в России степень развития гражданского общества должна оцениваться как незначительная. <…> Гражданское общество не было принято большинством населения в качестве интегрирующей силы и в России не утвердились общеевропейские образцы гражданских структур” (Хэфнер, 195—196, об основаниях подобного вывода см.: Там же).
7. История русского понятия “цивилизация” в первой половине XIX в. отчетливо показывает, что оно входит в широкое (прежде всего, в экономическом языке) употребление именно в тот момент, когда социальная структура общества начинает претерпевать радикальные изменения (о механизмах этой трансформации см., например: Долбилов), т.е. тогда, когда в России теоретически могло сформироваться то самое третье сословие, с которым были связаны понятия “civilisation/Zivilisation/civilization”. Именно в 1859—1860 гг. в России, накануне реформы крепостного состояния, возникают значимые гражданские инициативы. Причем первенство здесь принадлежало именно обществам, причастным к экономическому и географическому освоению России: Вольному экономическому обществу и Императорскому географическому обществу, а также Московскому обществу сельского хозяйства, обществам железных дорог, пароходства и городского хозяйства (см., например: Кимбэлл, 263, и др.).
Как мы показали на материале экономической прессы, понятие “цивилизация” распространяется в России не после начала реформ, а непосредственно перед ними. Кроме того, именно в 1860 г. выходит в свет первый перевод на русский язык “Истории цивилизации в Европе” Гизо, а в 1861 г. — “Истории цивилизации во Франции”55. Характерно, что переводчиками Гизо стали внук сельского священника Константин Константинович Арсеньев и сын врача Михаил Стасюлевич, специалисты по европейской истории, университетские люди и журналисты, т.е. представители именно тех профессий, которые отождествлялись в Европе с понятием “цивилизация”. Стасюлевич видел и слышал выступления Гизо в Париже в 1857 г. Впоследствии, в 1859—1860 гг., в своих лекциях по всеобщей истории в Петербургском университете, которые, кстати, посещал Арсеньев (Шлемин, 314), Стасюлевич развивал тезис об общности исторического пути России и Европы. Отзывы о его лекциях подчеркнуто связывают их тематику с понятием “цивилизация”: “Стасюлевич впервые указал нам на значение истории, объяснил великое значение цивилизации” (А.Н. Острогорский); Стасюлевич стремился “изображать цивилизованного европейца” (А.М. Скабичевский) (см.: Кельнер, 17). Логика понятия диктовала изменение политической структуры следом за реформами социальными и экономическими, как это случилось в европейских странах. Не случайно тот же К.К. Арсеньев отмечал разительные параллели между лекциями Стасюлевича о Франции и современной ему Россией: “И в своих университетских курсах, и в публичных лекциях он старался касаться предметов, которые возбуждали бы не одну лишь любознательность. Студентам он читал о первых веках христианства; публичные лекции он посвящал… французскому провинциальному управлению при Людовике XIV-м, дававшему повод для параллелей с русской дореформенной администрацией…” (Арсеньев, 1—2). Общественное ожидание радикальных изменений социальной и экономической структуры способствовало реанимации понятия “цивилизация”, однако достаточно скоро идея третьего сословия как основного элемента цивилизационного механизма, так и оставшись нереализованной, уступила место национальным и панэтническим трактовкам обсуждаемого термина.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Я имел счастливую возможность обсудить основные положения этой работы (предназначенной для сборника, выходящего в “НЛО”) на конференции “Общественнополитическая сфера в России от Петра I до 1914 г. История ключевых понятий и концепций” в Германском историческом институте в Москве (апрель 2010 г.) и в научном семинаре ИВГИ РГГУ (май 2010 г.). Я искренне признателен М.Д. Долбилову, С.Н. Зенкину, С.Л. Козлову и Н.Н. Мазур за советы и замечания.
2) Например, Чаадаев в первом “Философическом письме” охотно пользовался словом “civilisation”: “C’est une des choses les plus déplorables de notre singulière civilisation, que les vérités les plus triviales ailleurs, et même chez les peuples bien moins avancés que nous sous certains rapports, nous sommes encore àles découvrir”, “…chez nous, les classes supérieures mêmes, chose bien douloureuse àdire, ne sont pas exemptes des vices qui n’appartiennent ailleurs qu’aux toutes dernières; ils n’ont pas vu enfin que, si nous avons quelques-unes des vertus des peuples jeunes et peu avancés dans la civilisation, nous n’en avons aucune de celles des peoples mûrs et jouissant d’une haute culture”, “Voyez ces peuples du Nord de l’Amérique, que la civilisation matérielle des États-Unis est si occupée àdétruire: il y a parmi eux des hommes admirables de profondeur”, “Et pourtant, situés entre les deux grandes divisions du monde, entre l’Orient et l’Occident, nous appuyant d’un coude sur la Chine et de l’autre sur l’Allemagne, nous devrions réunir en nous les deux grands principes de la nature intelligente, l’imagination et la raison, et joindre dans notre civilisation les histoires du globe entier”, “Une fois, un grand homme voulut nous civiliser et, pour nous donner l’avant-goût des lumières, il nous jeta le manteau de la civilisation: nous ramassâmes le manteau, mais nous ne touchâmes point àla civilisation”, “Tandis que du sein de la lutte entre la barbarie énergique des peoples du Nord et la haute pensée de la religion s’élevait l’édifice de la civilisation moderne, que faisions-nous?”, “Croyez-vous que ce soit le christianisme des Abyssins et la civilisation des Japonais qui amèneront cet ordre de choses dont je viens de parler tout àl’heure, et qui est la destinée dernière de l’espèce humaine?”, “De cette manière s’expliquent le phénomène de la sociétémoderne et sa civilisation: autrement, on n’y comprendrait rien”; â переводе Д.И. Шаховского: “Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некоторых отношениях более нас отсталых”, “…именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы — как ни тяжело, а приходится признать это — не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные”, “Взгляните на племена Северной Америки, которые искореняет с таким усердием материальная цивилизация Соединенных Штатов: среди них имеются люди, удивительные по глубине”, “А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим — на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной природы — воображение и разум и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего земного шара”, “Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись”, “В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы?”, “Но разве вы думаете, что христианство абиссинцев и цивилизация японцев водворяет тот строй, о котором я только что говорил и который составляет конечное назначение человеческого рода?”, “Только так объясняется исключительное явление нового общества и его цивилизации; иначе в нем ничего нельзя было бы понять” (Чаадаев, 57, 63, 64, 65, 67, 68, 166, 171, 172, 173, 175—176, 177).
3) Особый интерес, несомненно, представляет пресса на иностранных языках, выходившая в России. Однако эта тема должна составить предмет специального исследования.
4) К. Скиннер в одном из своих писем к М. Рихтеру (Richter, 134) заметил, что понятия неотделимы от терминологии, которой они выражаются. Понятно, что при некалькированном переводе одно “понятие” или “слово” часто оказывается транслировано с помощью других “понятий” и “слов”. Таким образом, возникает смысловой зазор между исходным и переводным понятиями. Давно определено, что социальная действительность не совпадает с историей ее языковой артикуляции (Козеллек, 51). Темпы изменения социальной структуры и динамическая трансформация связанных с ними понятий могут разниться между собой так, что понятие может выступать в качестве конструктивного элемента в процессе становления социальной структуры, и наоборот. Семантические сдвиги, происходящие при переводе терминологии социальной реальности на другой язык, станут одним из объектов изучения в этой статье.
5) Понятию “цивилизация” в европейских языках посвящено много содержательных работ. Библиографию см.: Handbuch; Fisch; Бенвенист, 445; Старобинский, 110.
6) Подробнее об употреблении “civilité” и “civiliser”, а также синонимичных им понятий см.: Handbuch, 18; Бенвенист, 389—390; Старобинский, 110, 120—125; Февр, 251—255.
7) Например, “Словарь немецкой и французской купеческой юриспруденции, с присовокуплением в алфавитном порядке сокращений, употребительных в языках Латинском, Немецком, Французском и Английском, составленный Михайлом Переного” (1832, цензурное разрешение 24 июня 1830 г.) приводил лишь: “Civilen (Лат.), zu einem civilen Preise, по сходной, умеренной цене” (Словарь 1832, 26).
8) Словари начала XIX в. фиксировали лишь юридический смысл слова “цивилизация”, но тем не менее уже увязывали прежде возникшие однокоренные слова с “образованием”, “просвещением” и “светской культурой”. См., например, “Новой английско-российской словарь, составленной по большому Английско-Французскому Словарю Г. Робинета. Императорского Московского Университета Кандидатом Словесности Николаем Грамматиным” (1808): “Civick, adj. гражданской. Civil, adj. городской, гражданской, образованной, воспитанной, учтивой. Civil war, междуусобная война. Civilian, s. Доктор гражданских прав, законоведец. Civility, s. образованность, вежливость, щегольство. Civilization, s. соделание уголовного дела гражданским. Civilize, v.a. образовать, просветить. Civilizor, s. образователь, просветитель. Civilly, adv. с учтивостию) (Словарь 1808, 143).
9) См. также: “Граждански et по-граждански, adv, civilement, en citoyen; en russe; не умеет читать ни по-граждански, ни по-церковному, il ne sait lire ni le russe ni le slavon d’église. Ãражданство, sn. Bourgeoisie, droit de citoyen; civisme, zèle ou patriotisme du citoyen; bourgeoisie, corps des citoyens. Гражданственный, ая, ое, adj, de droit de citoyen, civique” (Словарь 1835, 205).
10) Заметим, что значение русского слова “гражданский” до начала 1860-х гг., вероятно, семантически во многом совпадало с понятием “цивилизация”, однако не вызывало прямой лингвистической ассоциации. Например, “Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Вторым отделением Императорской Академии наук” 1847 г. так трактовал указанное выше прилагательное и однокоренные с ним слова: “Гражданский, ая, ое, пр. 1) Относящийся к гражданам. Гражданские законы. Гражданское общество. 2) Штатский, т.е. не военный. Гражданские мундиры. — Гражданская архитектура. Искусство строить дворцы, частные домы и церкви. — Гражданская палата, то же, что палата гражданского суда. — Гражданская печать, Начертание употребительных ныне Русских букв, которыми печатаются светские книги. — Гражданская смерть. Состояние человека, находящегося в ссылке и лишенного всех гражданских прав; политическая смерть. — Гражданский венец. Гражданская корона. У Римлян: венец, который давался за гражданские подвиги. Гражданственность, и, с. ж. Гражданское образование. Гражданство, а, с. ср. 1) Состояние гражданина. Получить право гражданства. 2) соб. Граждане. Умолив своих мужественне подвизатися диже до смерти за законы, за святилище, за град, за отечество, за гражданство, окрест Модина воинство постави. 2 Макк. XIII. 14” (Словарь 1847, 288) (см. также: Степанов, 168—169). Схожие значения слов “гражданин” и “гражданский” фиксировались в России с XVIII в.: см.: Словарь 1989, 212—214.
11) См. также в статье “Девятнадцатый век”: “Вот отчего просвещение каждого народа измеряется не суммою его познаний, не сомкнутым развитием его национальности, не утонченностью и сложностью той машины, которую называют гражданственностью, но единственно участием его в просвещении всего человечества…” (Киреевский, 102). И.В. Киреевский не пользовался словом “цивилизация” и впоследствии, в 1840-е и 1850-е гг.
12) Белинский употреблял термин “цивилизация” почти во всех значениях, которые придавались этому понятию в Европе (Белинский, плохо владевший иностранными языками, по всей видимости, мог почерпнуть первоначальные сведения о различении смыслов “цивилизации” в кружке Н.В. Станкевича): 1) особый тип культурного и государственного развития, свойственный определенной географической территории и подразумевающий употребление слова “цивилизация” во множественном числе (включая важную возможность “гибели” отдельной цивилизации, “созревания” или “перезревания” цивилизации). См.: “европейская цивилизация” (Славянский сборник Н.В. Савельева-Ростиславича // Отечественные записки. 1845. № 8. Цит. по: Белинский VII, 387; статья “Общее значение слова литература” (при жизни не печаталось, написано в первой половине 1840-х гг.: Белинский VI, 516); “наша европейская цивилизация” (Сочинения Державина <Статья первая> и вторая // Отечественные записки. 1843. № 2—3. Цит. по: Белинский VI, 23); “русская цивилизация” (<Статьи о народной поэзии> // Отечественные записки. 1841. № 12. Цит. по: Белинский IV, 230); Речь о критике… А. Никитенко // Отечественные записки. 1842. № 9—11. Цит. по: Белинский V, 84); “наша новая цивилизация” (Бородинская годовщина. В. Жуковского… Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду // Отечественные записки. 1839. № 10. Цит. по: Белинский II, 115); “полувосточная цивилизация Московского царства” (Славянский сборник Н.В. СавельеваРостиславича // Отечественные записки. 1845. № 8. Цит. по: Белинский VII, 382); “китайская цивилизация” (Славянский сборник Н.В. Савельева-Ростиславича // Отечественные записки. 1845. № 8. Цит. по: Белинский VII, 383); “наша цивилизация” (Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя // Современник. 1847. № 2. Цит. по: Белинский VIII, 233; Речь о критике… А. Никитенко // Отечественные записки. 1842. № 9—11. Цит. по: Белинский V, 111); “новейшая цивилизация христианских народов” (Разделение поэзии на роды и виды // Отечественные записки. 1841. № 3. Цит. по: Белинский III, 325); “цивилизация новейшего мира” (статья “Общее значение слова литература” (при жизни не печаталось, написано в первой половине 1840-х гг.: Белинский VI, 504), “классическая цивилизация” (статья “Общее значение слова литература” (при жизни не печаталось, написано в первой половине 1840-х гг.: Белинский VI, 514); “древняя цивилизация” (статья “Общее значение слова литература” (при жизни не печаталось, написано в первой половине 1840-х гг.: Белинский VI, 514; Руководство к познанию новой истории для средних учебных заведений, сочиненное С. Смарагдовым // Отечественные записки. 1844. № 9. Цит. по: Белинский VII, 83); “странная цивилизация” казачества (О русской повести и повестях г. Гоголя // Телескоп. 1835. № 7—8. Цит. по: Белинский I, 181). 2) “цивилизация” как “процесс умственного развития народа”; 3) “цивилизация” как идеал, эталон, высшая ступень развития человеческого общества; 4) противопоставление “фальшивой” и “искусственной” цивилизации “истинной”, основанной на нравственных достоинствах составляющих ее людей; 5) сравнение “цивилизации” — с одной стороны, с “варварством”, “дикостью”, “невежеством”, с другой — с “патриархальными нравами”, “природной естественностью”, что чаще всего окрашивалось у Белинского в западнические тона. Последнее немаловажно: при некоторых исключениях, словоупотребление Белинского показывает, что, с его точки зрения, “цивилизация” может быть только “европейской” (“Можно указать на выходки, разбросанные там и сям, против европеизма, цивилизации, необходимости образования и грамотности для простого народа, против реформы Петра Великого, современных нравов, какие-то темные намеки, что русскому обществу надо воротиться назад и снова начать свое самобытное развитие с той эпохи, на которой оно было прервано, надо сблизиться с народом, который будто бы сохранил в чистоте древние славянские нравы и нисколько не изменился в продолжение веков” (Ответ “Москвитянину” // Современник. 1847. № 11. Цит. по: Белинский VIII, 330). Белинский соединял “цивилизацию” с “просвещением” и “образованием”, каковые функции и приписывались литературе и критике. Ряд семантически близких “цивилизации” понятий в работах Белинского включал в себя “просвещение”, “общественное образование”, “общественность”, “духовное развитие”, “образованность”, “образование”, “науку”, “разум”, “историю”, “искусство”, “поэзию”, “гражданственность”, “гражданское благоденствие”, “нравственность”, “добро”, “нравы”, “человечность”, “гуманность”, “права личности”.
13) “Другие могли обратить против меня мое оружие, могли сказать: “мы согласны, что Русский народ велик, что он уже созрел; значит, он имеет все права на участие в плодах европейской цивилизации!”” (РО ИРЛИ. Ф. 93. Оп. 3. Ед. хр. 880. Л. 12 об.; далее цит. по: Чаадаев, 618).
14) “Россия не Европа и не должна быть Европой… эта великая Держава, обнимая седьмую часть Земного шара, есть особая часть света, которая должна и предназначена Промыслом развить из себя свою Русскую цивилизацию, которая также обновит дряхлую Европу, как за несколько веков Европа в лице Греции и Рима обновила дряхлую Азию. Потом я составил себе следующий идеал Русской самобытной цивилизации” (Чаадаев, 619; курсив автора).
15) “И какой другой народ ближе к этому высокому идеалу семейной цивилизации, как не Русский, который до сих пор не переставал быть согласной, единодушной, безусловно покорной семьей — семьей детей, конечно со свойственными детям недостатками, но зато с каким же надеждами?” (Чаадаев, 620).
16) “Некогда великий царь хотел нас образовать и, чтоб заохотить к просвещению, бросил нам мантию цивилизации: мы подняли мантию, но не коснулись просвещения” (Телескоп. 1836. № 15. С. 294). Именно этот фрагмент приводил, в частности, Надеждин в своих письменных объяснениях на следствии (Чаадаев, 621).
17) О критике и литературных мнениях “Московского наблюдателя” // Телескоп. 1836. № 5—6. Цит. по: Белинский I, 302.
18) Ничто о ничем, или Отчет г. издателю “Телескопа” за последнее полугодие (1835) русской литературы // Телескоп. 1836. № 4. Цит. по: Белинский I, 255.
19) Журнал Министерства народного просвещения. 1834. № 1. С. 434.
20) Там же. С. 428.
21) Там же. С. 438.
22) Там же. С. 440.
23) Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. 2. С. 92. Еще ранее, в 1836 г., А.И. Тургенев в “Хронике русского” (XI. Париж // Современник. 1836. Т. 1), рассуждая о Гизо, также использовал слово “цивилизация”, а не, например, “гражданственность” (Тургенев, 67).
24) Revue britannique. 1830. T. 1. P. 462.
25) См., например: “Обширная будущность открывается пред ними (портами: Таганрог, Мариуполь, Ростов и Бердянск), благодаря цивилизации и здравой политике России, умевшим обратить кочующие народы, дикие орды, в полезных земледельцев. Народонаселение казаков на берегах Дона, Днепра и Волги, некогда ведшее жизнь предприимчивых ратников, ныне образует прекрасные деревни, как бы выросшие по волшебству из земли. Казаки полюбили земледелие, занимаются скотоводством. Их дикость уступила место правильной администрации, добрым отношениям гражданским” (Взгляд на промышленность и торговлю Южной России (Херсон. губерн. ведомости) // Журнал мануфактур и торговли. 1848. № 12. С. 322; “Журнал мануфактур и торговли” далее сокращенно — ЖМТ).
26) В России “успехи промышленности шли ровным шагом с успехами в просвещении и образованности”; Петр I “сблизил Россию с Европою, ознакомил народ свой с образованием Европейским” (Вступление // ЖМТ. 1825. № 1. С. II, X). “Эти успехи имели благодетельное влияние на нравы и благосостояние народное. В странах, где мануфактурная и земледельческая промышленность были наиболее оживлены, разлилось просвещение, улучшились нравы, пища сделалась здоровее, жилища удобнее” (Исторический взгляд на французскую промышленность // ЖМТ. 1834. № 11. С. 13). “Сисмонди, начертав, как искусный художник и превосходный экономист, картину настоящего положения нашей гражданственности, не сделал никакого заключения; он не показал, что должно делать, и что нужно предпринять” (Несколько лекций о Политической и промышленной экономии, читанных в 1838 году в Париже профессором Бланки // ЖМТ. 1846. Ч. 4. С. 355).
27) Смесь // ЖМТ. 1860. № 2. С. 22. В той же статье говорилось и об “обширном круге цивилизованной деятельности” (с. 21).
28) ЖМТ. 1860. № 4. С. 2.
29) Французская промышленность и новые машины. Экскурсия в Нормандию. (Из статьи Эмиля Фурье) (из “Journal des Économistes”, март 1860 г.) // ЖМТ. 1860. № 5. С. 27.
30) ЖМТ. 1860. № 11. Отделение 4. С. 1.
31) Татаринов В. Варранты и продажи оптом с аукциона в Англии и Франции // ЖМТ. 1859. № 9. С. 47.
32) Татаринов В. Об ограничениях свободы промышленности и о цеховом устройстве // ЖМТ. 1860. № 9. С. 81—82.
33) См., например: Вестник промышленности. 1859. № 10. С. 2, 29; Смесь // Там же. С. 30; 1860. № 2. С. 192; № 3. С. 16. См. также: Экономический указатель. 1858. № 7 (16/28 февраля). С. 135—136.
34) См. характерный пример: “Народ, живущий отдельно от прочего мира, замкнутый в самом себе, в течение целых тысячелетий, почти не сходит с первых ступеней человеческого образования. Только обоюдные сношения, только частые соприкосновения с другими народами могут всесторонне развить в нем образование. Места первых торговых сношений были также и местами первой образованности; обмен товаров порождает собою и обмен идей. История торговли должна обнимать собою, по преимуществу, сношения народов образованных…” (С-ов Н. Исторический очерк развития торговых отношений (из книги: Geschichte des Handels und Weltverkehrs J. Engelmann. Leipzig, 1859) // Вестник промышленности. 1859. № 10. С. 104).
35) См., например: “Не распространяясь о том, что низшая степень просвещения в других представляется нам всегда совершенно противоположною степени образованности, на которой мы себя считаем… <…> В средней части ее (Европы) Германские народы попирали развалины Римского просвещения, из коих возникла новая образованность…” (Бер К.М. Об этнографических исследованиях вообще и в России в особенности (перевод с немецкого) // Записки Императорского русского географического общества. Кн. 1 и 2. СПб., 1849. С. 68, 71). “Сохранившиеся до нашего времени памятники древности доказывают, что прежние обитатели Сибири стояли на гораздо высшей степени образования, сравнительно с нынешними ее племенами” (Спасский Гр. О достопримечательнейших памятниках сибирских древностей и сходстве некоторых из них с великорусскими // Записки Императорского русского географического общества. Кн. 12. СПб., 1857. С. 114). “Впрочем, если гражданственность, на какой бы то ни было ступени развития, и существовала в Воронежском крае, Монголы своим нашествием совершенно истребили ее” (Германов. Постепенное распространение однодворческого населения в Воронежской губернии // Там же. С. 186).
36) “Быть может, близко время, когда пылкое стремление Великого Преобразователя к сближению России с Центральною Азиею должно быть приведено в исполнение — но уже не для увеличения народного богатства одними золотоносными песками — не видами, ныне более мечтательными, нежели практическими, на прямые сношения с Индиею — не желанием завоевать Хиву, Бухару, Кокан и Яркен; но миролюбивым, постепенным покорением варварства влиянию образованности, посредством коммерческих сношений” (Чихачёв Пл. О исследовании вершин Сыри Аму-дарьи и нагорной площади Памир // Записки Императорского русского географического общества. Кн. 3. СПб., 1849. С. 26; курсив автора).
37) О международном обществе для введения однообразной десятичной системы мер, весов и монеты // Записки Императорского русского географического общества. СПб., 1861. Кн. 1. С. 79.
38) Берлин М. Очерк этнографии еврейского народонаселения в России // Там же. С. 63. Слово “цивилизация” появлялось в этой статье еще раз: Там же. С. 52. Кроме того, см.: Там же. Географическая летопись. С. 28.
39) Записки Императорского русского географического общества. СПб., 1861. Кн. 1. С. 95—96, 98. См. также: “…Аму-дарья может и в самой далекой будущности сделаться второстепенною дорогою промышленности, образования и гражданственности” (Венюков М. Описание Хивинского царства и дороги туда из Сарайчиковской крепости // Записки Императорского русского географического общества. СПб., 1861. Кн. 2. С. 162—163). Тот же М. Венюков употреблял оба термина, см., в частности: “Вообще мы смотрим на торговлю Западной Сибири с среднею Азиею как на вернейший путь к цивилизации последней” (Краткий обзор внешней торговли чрез Западную Сибирь, в 1851—1860 годах // Записки Императорского русского географического общества. СПб., 1861. Кн. 3. С. 185). См. также: Записки Императорского русского географического общества. СПб., 1861. Кн. 4. С. 42, 85; Географическая летопись. С. 11—12.
40) Характерен пример работы Семёнова-Тянь-Шанского: Семёнов П.П. Отрывки из истории природы. Гольфштром, его причины и отношения к развитию цивилизации в Европе // Отечественные записки. 1855. Т. 102. № 10 (разд. “Науки и художества”). С. 77—104. В своем определении “цивилизации” Семёнов акцентировал именно общественные, государственные и географические черты (а не, скажем, социоэкономические): “Это постоянное совершенствование человечества, как существа коллективного и интеллектуального, в соединении с некоторыми внешними формами жизни общественной и государственной, способствующими предназначенной Провидением человечеству деятельности, называем мы цивилизациею. …Европа представляет для развития общечеловеческой цивилизации, а именно: в фазисе ее отрочества и юношества, такие выгодны условия, как никакая другая часть нашей планеты” (Там же. С. 78).
41) Последнее, как представляется, объяснимо: “гражданственность” обладала отчетливо “республиканскими” коннотациями. Употребление понятия “гражданственность”, несомненно, требует отдельного исследования.
42) ОПИ ГИМ. Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 104. Л. 71—73 об. В дальнейшем перевод наш. — М.В.
43) “…les classes <зачеркнуто: intermediaire> moyennes ont les premières puiséàla source des connaissances utiles” (Там же. Л. 71).
44) Там же.
45) “Nous ne retrouvons pas en Russie cette lutte prolongée entre deux forces egalement aveugles, egalement modifiées par la supérioritémorale d’un troisième ordre en posséssion exclusive de la civilisation & de l’industrie. Armés d’un pouvoir irresistible & nouveau, les hommes de loi <
зачеркнуто: de plume> & de finance ne se sont pas portés pour arbitres entre les barons & les vilains, en les aservissant en dépit d’eux” (Там же. Л. 71 об.).46) “En Russie, par un concours singulier d’événemens, l’Aristocratie poussée par l’autoritésouveraine, s’est jetéau devant des lumières considerées comme l’unique moyen de se mettre au niveau de l’Europe” (
Там же. Л. 72).47) “Les lumières dont l’origine est étrangère, n’ont pas étéimposées àla classe supérieure par une autre classe jalouse de ses privilèges” (
Там же).48) “Toutes les grandes revolutions intellectuelles en Europe sont parties du sein de la classe moyenne; la seule révolution intellectuelle qu’ait subi la Russie, s’est bornée àl’Aristocratie & au pouvoir souverain dont elle émane & dont elle fait partie” (Там же. Л. 72—72 об.).
49) “La civilisation en Russie est sans contredit, une plante éxotique; quelque soin qu’on ait pris de l’acclimater, quelques efforts qu’on ait faits pour la répandre, on sent qu’elle porte quelque chose d’etranger que ni le tems, ni les hommes n’ont pu lui ôter encore” (
Там же. Л. 72 об.).50) “La civilisation européenne née au milieu des guerres civiles & aux pieds des bûchers allumés par le fanatisme, la civilisation obtenue <
зачеркнуто: achetée> par des torrens de sang & qui a eu àcombattre l’autoritécivile & l’autoritésacerdotale <зачеркнуто: ecclesiastique> conjurées contre elle, est demeurée maitresse du champ de bataille. Elle est trop intimément liée àla vie des peuples européens pour ne pas constituer désormais un mode indispensable de leur existence. En Russie la civilisation a quelque chose de frêle & d’exigu; quelque chose qui dénote qu’elle n’a pas pris naissance aux lieux oúon la cultive” (Там же. Л. 72 об.—73).51) “…L’on n’a pas àcraindre pour elle une réaction quelconque de la part des classes inférieurs qui semblent animés du desir de s’instruire & qu’aucun souvenir hostile n’aigrit contre une état des choses qui a réellement amélioréleur situation, on doit desirer au moins que la civilisation <
вставлено карандашом: véritable> repandue sur toutes les classes dans la mesure de leurs besoins moraux, prenne bientôt en Russie des racines plus profondes qu’elle ne l’a fait jusques ici” (Там же. Л. 73).52) “Au milieu des difficultés qui naissent de cette complication d’interêts, il est juste d’observer que la distance intellectuelle qui sépare en Russie les deux élémens de l’état, est pour elle un gage de la sécuritéavec laquelle on peut laisser combler cet intervalle par les progrès d’une instruction plus générale. Les autr
es gouvernemens de l’Europe eprouvent àcet egard des inquiétudes plus ou moins fondées, mais ces inquiétudes sont etrangères au gouvernement russe. Il a tout àgagner dans ce moment d’une plus grande extension de connaissances & le danger qui pourrait en résulter un jour, est si éloignéqu’il est soustrait au calcul des probabilités. Ajoutons que ces dangers, s’il en existe, ne sauraient etre eludés par aucune mesure préventive, mais qu’il n’est pas impossible de placer dans l’éducation publique des bases solides àl’abri de tout orage, surtout dans un pays oùpar une exception singulière l’instruction n’a pas echappétoute entière aux mains du gouvernement & oùelle peut encore être traitée comme affaire d’état” (Там же.Л. 73—73 об.).53) Само по себе выражение “европейская цивилизация без третьего сословия” для XVIII — первой половины XIX в. во многом следует считать оксюмороном: “европейская цивилизация” — это и есть продукт деятельности третьего сословия. Этим, вероятно, объясняются постоянные сомнения Уварова в трактовке европейской природы России: с одной стороны, он был склонен подчеркивать культурную общность России и Европы, с другой — акцентировать разницу в путях достижения конечной цели — “европейской образованности”.
54) Схожая картина наблюдается и в критических сочинениях Белинского.
55) Связь между экономическим развитием и уровнем просвещения отчетливо осознавалась современниками Великих реформ. См., например: “Эта же статистика городов, с другой стороны, указывает и на значение самого населения в них; она показывает, как, под влиянием развития торговых дел и приобретения городом характера промышленной и коммерческой местности, развивается в нем более производительное население, усиливается число торговых лиц, увеличивается количество капиталов, завязанных в торговлю, то вследствие всех этих благоприятных для городского благосостояния обстоятельств, город получает истинный характер торгового и промышленного центра, а от этого в свою очередь зависит и развитие его в умственном и нравственном отношениях, выражающееся в числе училищ, церквей и других учреждений, способствующих всестороннему развитию его населения, которое, при пособии всех этих способов просвещения, выходит уже из среды патриархального и малоразвитого класса и вступает в число более образованных, просвещенных и следовательно производительных классов народа” (Д.М. Рец. на: Исследование о торговле на Украинских ярмарках, соч. Ив. Аксакова. СПб., 1858. Статья вторая // Журнал Министерства народного просвещения. 1859. № 2. Новые книги. С. 64).
ЛИТЕРАТУРА
Арсеньев — Арсеньев К.К. Михаил Матвеевич Стасюлевич // М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 1. СПб., 1911. С. 1—6.
Асоян — Асоян Ю.А. Понятие “цивилизация” в России 1830 — 1860-х годов. Доклад на семинаре “История понятий” в РГГУ (19 октября 2009 г.) // http:// www.gumchtenia.rggu.ru/article.html?id=113412.
Белинский I — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 1. М., 1976.
Белинский II — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 2. М., 1977.
Белинский III — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 3. М., 1978.
Белинский IV — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 4. М., 1979.
Белинский V — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 5. М., 1979.
Белинский VI — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М., 1981.
Белинский VII — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 7. М., 1981.
Белинский VIII — Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 8. М., 1982.
Бенвенист — Бенвенист Э. Цивилизация: К истории слова // Бенвенист Э. Общая
лингвистика. М., 2002.
Виттекер — Виттекер Ц.Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб., 1999.
Гизо — История цивилизации во Франции Гизо. Т. 3 и 4. М., 1880.
Даль — Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира
Даля. Т. 4. СПб., М., 1882.
Долбилов — Долбилов М.Д. Земельная собственность и освобождение крестьян // Собственность на землю в России: история и современность. М., 2002. С. 45—153.
Зайончковский — Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978.
Зорин — Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.
Карамзин 1862 — Неизданные сочинения и переписка Н.М. Карамзина. Ч. 1. СПб., 1862.
Карамзин — Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984.
Кельнер — Кельнер В.Е. Человек своего времени (М.М. Стасюлевич: издательское дело и либеральная оппозиция). СПб., 1993.
Кимбэлл — Кимбэлл Э. Русское гражданское общество и политический кризис в эпоху Великих реформ. 1859—1863 // Великие реформы в России. 1856—1874. М., 1992.
Киреевский — Киреевский И.В. Критика и эстетика. М., 1998.
Козеллек — Козеллек Р. Социальная история и история понятий // Исторические понятия и политические идеи в России XVI—XX века. СПб., 2006. С. 33—53.
Лавринович — Лавринович М.Б. Социально-политическая программа Екатерины II: “Третье сословие” как утопия русской истории // Философский век: Альманах. Вып. 12. Российская утопия: От идеального государства к совершенному обществу. СПб., 2000. С. 60—74.
Метлинский — О сущности цивилизации и значении ее элементов. Сочинение А. Метлинского. Харьков, 1839.
Новый словотолкователь — Новый словотолкователь. Сорок три тысячи иностранных слов, вошедших в русский язык. Необходимо-настольная книга для всех сословий. М., 1878.
Полевой — Полевой Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика. Статьи и рецензии. 1825—1842. Л., 1990.
Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 — Пушкин в прижизненной критике. 1820—1827. СПб., 2001.
Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830 — Пушкин в прижизненной критике. 1828—1830. СПб., 2001.
Ренев — Ренев Е.Г. Концепция цивилизации в философии истории шотландского просвещения // Цивилизации. Вып. 2. М., 1993. С. 223—229.
Рингер — Рингер Ф. Закат немецких мандаринов: академическое сообщество в Германии, 1890—1933. М., 2008.
Словарь 1790 — Словарь Академии Российской. Т. 2: Г — Ж. М., 2002 (впервые в 1790 г.).
Словарь 1808 — Новой английско-российской словарь, составленной по большому Английско-Французскому Словарю Г. Робинета. Императорского Московского Университета Кандидатом Словесности Николаем Грамматиным. Ч. 1: от А до I. М., 1808.
Словарь 1832 — Словарь немецкой и французской купеческой юриспруденции, с присовокуплением в алфавитном порядке сокращений, употребительных в языках Латинском, Немецком, Французском и Английском, составленный Михайлом Переного. Издание третье. М., 1832.
Словарь 1835 — Русско-французский словарь, в котором русские слова расположены по происхождению; или Этимологический лексикон русского языка, удостоенный императорскою Академиею наук полной премией Демидова. Составленный Филиппом Рейфом. Т. 1 (А—О). Т. 2 (П—V). СПб., 1835.
Словарь 1835 II — Немецко-русский словарь, составленный по лучшим источникам с присовокуплением списка употребительнейших имен мужских и женских, Исторического и Географического Словаря. Составленный Обществом любителей обоих языков. Ч. 1. СПб., 1835.
Словарь 1841 — Французско-русский словарь, извлеченный из новейших источников В. Эртелем. Т. 1. СПб., 1841.
Словарь 1847 — Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Вторым отделением Императорской Академии наук. Т. 1. СПб., 1847.
Словарь 1856 — Полный немецко-русский словарь. Составлен Иваном Павловским. Ч. 1. Рига, 1856.
Словарь 1861 — Полный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, по образцу немецкого словаря Гейзе. СПб., 1861.
Словарь 1872 — 30000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с объяснением их корней / Составил по словарям: Гейзе, Рейфа и других Михельсон. М., 1872.
Словарь 1894 — Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка / Составлен под редакцией А.Н. Чудинова. СПб., 1894.
Словарь 1905 — Словарь иностранных слов и научных терминов / Составил А.Е. Яновский. СПб., 1905.
Словарь 1989 — Словарь русского языка XVIII века. Вып. 5. Л., 1989.
Старобинский — Старобинский Ж. Слово “цивилизация” // Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры. Т. 1. М., 2002. С. 110—149 (впервые в 1989 г.).
Степанов — Степанов Ю.С. Слова правда и цивилизация в русском языке (К вопросу о методе в семантике языка и культуры) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1972. Т. 31. Вып. 2. С. 165—175.
Тургенев — Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники (1825—1826 гг.). М.; Л., 1964.
Февр — Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей // Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 239—281.
Хэфнер — Хэфнер Л. Civil Society, Bürgertum è “местное общество”: В поисках аналитических категорий изучения общественной и социальной модернизации в позднеимперской России // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 161—208.
Чаадаев — Чаадаев П.Я. Избранные труды / Подготовка текста, вступ. статья и комментарии М.Б. Велижева. М., 2010.
Черных — Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 2. М., 1993.
Шартье — Шартье Р. Культурные истоки французской революции. М., 2001.
Шевченко — Шевченко М.М. Конец одного величия: Власть, образование и печатное слово в императорской России на пороге Освободительных реформ. М., 2003.
Шлемин — Шлемин П.И. Дневник К.К. Арсеньева // Археографический ежегодник за 1977 год. М., 1978. С. 312—322.
Элиас — Элиас Н. О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования. Т. 1. М., 2001.
Aya — Aya R. Norbert Elias and “The Civilizing Process” // Theory and Society. Vol. 5. № 2. 1978. P. 219—228.
Baker — Baker K.M. Politique et opinion publique sous l’Ancien Régime // Annales. Histoire, Sciences sociales. 1987. ¹ 1. P. 41—71.
Benrekassa — Benrekassa G. Crise de l’Ancien Régime, crise des idéologies: une année dans la vie de Sieyès // Annales. Histoire, Siences Sociales. 1989. ¹ 1. P. 25—46.
Evtuhov — Evtuhov C. Guizot in Russia // The Cultural Gradient: the Transmission of Ideas in Europe, 1789—1991. Boston; Oxford, 2003. P. 55—72.
Eyerman, Shipway — Eyerman R., Shipway D. Habermas on Work and Culture // Theory and Society. Vol. 10. 1981. № 4. P. 547—566.
Fisch — Fisch J. Zivilisation, Kultur // Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Bd. 7. Stuttgart, 1992. S. 679—774.
Goode — Goode L. Jürgen Habermas. Democracy and the Public Sphere. London; Ann Arbor, 2005.
Goodman — Goodman D. Public Sphere and Private Life: Toward a Synthesis of Current Historiographical Approaches to the Old Regime // History and Theory. Vol. 31. 1992. № 1. P. 1—20.
Griffiths — Griffiths D.M. Eighteenth Century Perception of Backwardness: Projects for the Creation of a Third Estate in Catherinian Russia // Canadian-American Slavic Studies. Vol. XIII. № 4. 1979. Winter.
Habermas — Habermas J. The structural transformation of the public sphere: An inquiry into a category of bourgeois society. Cambridge: Polity, 1989.
Handbuch — Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich. 1680—1820 / Hrsg. R. Reichardt. Heft. 8. München, 1988.
Hildermeier — Hildermeier M. Das Privileg der Rückständigkeit: Anmerkungen zum Wandel einer Interpretationsfigur der neueren russischen Geschichte // Historische Zeitschrift. 1987. Bd. 244. S. 557—603.
Kissel — Kissel F.S. Im Zeichen der Ambivalenz: Zur Geschichte des russischen Begriffs “civilizacija” im frühen 19. Jahrhundert // Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit. Beitrage zu einem Forschungsdesiderat / P. Thiergen (Hg.). Köln, 2006. S. 189—202.
Martin — Martin A.M. Precarious Existences: Middling Households in Moscow and the Fire of 1812 // Extending the Borders of Russian History: Essays in Honor of A.J. Rieber / Ed. M. Siefert. Budapest, 2003. P. 67—81.
Pocock — Pocock J.G.A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, 1975.
Rabaut de Saint-Etienne — Rabaut de Saint-Etienne. Considérations sur les intérets du Tiers-état. 2-de ed. 1788. Р. 1.
Richter — Richter M. The History of Political and Social Concepts. A Critical Introduction. N.Y.; Oxford, 1995.
Rogger — Rogger H. Nationalism and the State: A Russian Dilemma // Comparative Studies in Society and History. 1962. Vol. 4. № 3. P. 253—264.
Roberts, Crossley — Roberts J.M., Crossley N. Introduction // After Habermas. New perspectives on the public sphere. Oxford, 2004. P. 1—28.
Sieyès — Sieyès E.J. Qu’est ce que le Tiers état? Paris, 2002. Thierry — Oeuvres de Augustin T
hierry. Vol. IX. Essai sur l’histoire de la formation et des progrès du tiers état. Paris, 1867.