(1850—1990-е годы) (авториз. пер. с англ. М. Долбилова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Ирина Паперно
ИНТИМНОСТЬ И ИСТОРИЯ:
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА ГЕРЦЕНА В СОЗНАНИИ
РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
(1850—1990-е годы)
Имя Александра Ивановича Герцена (1812—1870) по сей день занимает немалое место в нашем культурном сознании: революционный деятель, которого “разбудили декабристы”; представитель России перед европейской публикой во время революции 1848 г.; единственный “бесцензурный голос”, доходивший до русской публики в 1853—1863 гг. (посредством Вольной русской типографии в Женеве и Лондоне); отец-основатель русского социализма; первый историк “революционных идей в России”; великий русский писатель-мемуарист и проч. Думаю, что имя Герцена связано также с представлением о том особом сообществе, которое будет позже называться “интеллигенцией”1. Мы знаем о нем из мемуаров Герцена, “Былое и думы”, которые оставили ощутимый след как в русской литературе, так и в жизни русских людей. Исполненные всепроникающим гегельянским историзмом, мемуары Герцена изображают тесный круг людей, связанных острым сознанием социальной и исторической значимости своей частной и интимной жизни, вплоть до деталей эмоционального быта. Полагаю, что власть этой книги проистекает также и из чувства читательской сопричастности жизненному опыту Герцена2.
В сознании как читателей, так и исследователей, история создания “Былого и дум” непосредственно связана с “семейной драмой”: считается, что толчком к началу работы над мемуарами послужил для Герцена семейный кризис, жертвами которого стали он сам, его жена Наталия Александровна (Натали) Герцен и его друг и соратник по революционной демократии Георг Гервег. Их трехсторонние (или четырехсторонние) отношения, длившиеся с 1848 по 1852 г., в период европейских революций, вдохновлялись идеей, владевшей многими в их поколении революционеров-романтиков, о том, что общность в любви есть высшая форма социальной связи, телос исторических перемен и прообраз будущего, социалистического общества3. Этот катастрофический роман привел к смерти Натали (в родах), к международному скандалу в революционной среде и (как утверждают историки идей) к разочарованию Герцена в революционном сообществе, в западной демократии и в гегельянской философии истории.
Предлагаемая здесь вниманию читателя работа прослеживает ключевые моменты в том процессе, посредством которого интимная жизнь стала историческим явлением — и для самих героев, и для многих поколений исследователей, вплоть до наших дней. Начав с обзора самих событий, я подробно остановлюсь на том, как — с помощью коллективных усилий — сложилась история о семейной драме Герцена, ставшая, как я надеюсь показать, частью неприкосновенного запаса русской интеллигенции4.
Событийная канва этих взаимоотношений хорошо известна, и я перескажу ее здесь вкратце5. В конце революционного 1848 года, в Париже чета Герценов сблизилась с семьей немецких политических эмигрантов, Георгом Гервегом и его женой Эммой. Исполненный социальной и символической значимости, их союз — своего рода утопическая коммуна — мыслился как “остров гармонии” среди отчаяния: революция, начавшаяся 24 февраля 1848 г., застопорилась. Мужчины, горько разочарованные в своих политических устремлениях, считали друг друга братьями по оружию и духовными “близнецами” (образ, восходящий к повести Жорж Санд “Маленькая Фадетта”). Женщины, также в отчаянии от поражения демократии, жаждали гармонии. По общему замыслу, дети — Александр (Саша) и Наталия (Тата) Герцен и Гораций и Ада Гервег — присоединялись к родителям в этой коммуне любви. Обе пары надеялись, что, в условиях поражения революции, гармония и красота их взаимоотношений послужат “образцом для всего мира” — прообразом грядущего социалистического общества, а каждый из них выработает в себе “нового человека”, свободного от чувства собственности и буржуазной морали. Гервег писал Герцену, что среди всеобщего отчаяния был найден “последний приют <…> в нашей интимности, в нашей общей деятельности [dans notre activité commune], в этом маленьком кругу”6. Герцен, разделяя эти надежды, говорил о них словами из знаменитой революционной песни 1789 г. “Ça ira! ça ira!”7. В письмах к немецкому другу-“близнецу” он старался побудить его преодолеть остаточный “эгоизм”, который он объяснял в социальных терминах, зависимостью Гервега от “буржуазной среды” (XXIII: 230). Гервег поселился с семьей Герцена в Женеве, где Натали чувствовала присутствие тени Жан-Жака Руссо (как автора “Новой Элоизы” и “Исповеди”). Гервег давал уроки детям Герценов. (Эмма Гервег с детьми осталась в Париже: именно в этом сказывался эгоизм Гервега.) Однако вскоре возникли осложнения: Натали и Гервег стали любовниками. Натали думала, что гармония еще возможна, если только ее муж, Александр, и жена Гервега, Эмма, не узнают об их сексуальной близости. Напряжение, сомнения, подозрения подавлялись ради той “гармонии” (этим словом пользовались все трое), которой способны достичь лишь немногие. В июне 1850 г. две семьи зажили одним домом в Ницце (где Гервеги жили в основном на средства Герцена). Гервег открылся Эмме, взяв с нее клятву молчать. Герцен оставался в неведении. Натали все еще питала надежды на восстановление былой гармонии, и более того: “…может быть, и Огарёв и Natalie [Тучкова-Огарёва] приедут сюда — целая колония!.. …вот и уничтожай после этого семейство! Мы все бы были тогда одна семья!..”8 Натали забеременела. 20 ноября 1850 г. родилась Ольга Герцен9. В первые дни 1851 г. Герцен наконец осознал положение вещей. Он чувствовал (как и предсказывала Натали), что не может продолжать “жизнь коммуной” (“une existence commune”). В уничижительных выражениях он потребовал от Гервегов оставить его дом. Тщетно Эмма молила Герцена позволить Натали уехать вместе с убитым горем Гервегом. После отъезда Гервегов, семейные отношения Герценов казались восстановленными, несмотря на пережитое. Однако вскоре Герцен узнал, что Гервег, пренебрегая его требованием хранить случившееся в тайне, предал дело гласности и что положение Герцена стало предметом моральной оценки в международном революционном сообществе. Его осуждали за то, что он подверг жену “моральному принуждению” и воспрепятствовал ее соединению с любовником10. Уязвленный, он потребовал, чтобы Натали высказала свои намерения. В ответ она поспешила к нему навстречу. В “Былом и думах” встреча супругов в Турине в июле 1851 г. описана как “вторая свадьба”. Несколько месяцев Герцены, казалось, жили мирно. По роковому стечению обстоятельств 17 ноября 1851 г. на семью обрушилось новое несчастье: глухонемой сын Коля и мать Герцена погибли в кораблекрушении на пути в Ниццу. Это событие описано, с пронизывающей болью, в главе “Былого и дум” под названием “Oceano nox”. 2 декабря 1851 г. революция завершилась полным поражением: во Франции была провозглашена Вторая империя. Эта двойная катастрофа укрепила веру Герцена в неразрывную связь между “частным” и “общим”. Он писал Прудону 26 декабря 1851 г.: “За время, прошедшее после личного несчастья, потерпел крушение целый мир”; затем он перешел к философским размышлениям о ходе истории (XXIV: 216—17). Вскоре Гервег в письме к Герцену сообщил еще неизвестные тому детали о своих любовных отношениях с Натали. Последовал обмен чудовищно оскорбительными письмами. Обсуждались планы дуэли, но Герцен предпочел, чтобы Гервега судил суд чести, составленный из членов европейской “демократии”. Герцен обвинял Гервега в предательстве любви и дружбы и в нарушении морального кодекса “нового человека”. (Натали, казалось, он не обвинял ни в чем.) В мае 1852 г. Натали, которая была снова беременна и больна, умерла в преждевременных родах; умер и ребенок. Незадолго до смерти она, по просьбе Герцена, написала Гервегу письмо, в котором решительно объявляла свое разочарование в нем и свое решение остаться с мужем и детьми (это письмо, в русском переводе, приводится в “Былом и думах”).
Смерть Натали и скандал, который запятнал его честь дворянина (он отказался драться на дуэли с любовником жены) и революционера (он не сумел подняться до идеи о свободе плоти), повергли Герцена в отчаяние и ярость. Настаивая на том, что случившееся не является исключительно и просто личным делом — что провал этого коллективного семейного союза представляет собой, в микрокосме, провал революции, — он обратился с просьбой рассудить его и Гервега к соратникам по демократии, Жюлю Мишле и Пьеру Прудону, а также к экспертам в вопросах любви и страсти, Жорж Санд и Рихарду Вагнеру. Семейная драма Герцена обернулась “европейским скандалом”; слухи дошли до Александра II и Карла Маркса.
После смерти жены ближайшей задачей Герцена было образовать “суд”, который осудил бы нарушение Гервегом кодекса поведения революционера-социалиста от имени международного революционного сообщества. Герцен обратился с призывом к “братьям по демократии”, прося их стать судьями11. В письме к близкому русскому другу, Марии Рейхель, он объяснял, каким образом его личная трагедия переплетена с вопросом революции и “новых людей”:
Важность вопроса не теряйте из вида, это вовсе не несчастная трагедия, а вопрос колоссальный — вопрос всей революционной религии, всех последних надежд для меня. Действительно, я сознаю себя новым человеком, как выразился Саффи. И вот я делаю опыт наказать злодея без старого суда, без старого поединка — одной силой демократического мненья. Новые люди встрепенулись, они поняли важность и отвагу предприятия, но если они не сумеют провести, не найдут сил раздавить мерзавца, труса, если погибнем мы, а не он, — ну что же тогда? Не будет ли это микроскопическое доказательство, что не только на больших размерах, но и в самых мелких, демократия бесплодна, неспособна, что внутренние, незримые волокна ее так же бессильны, как и ее вестовая труба, как ее воззванье? Понимаете, как у меня теперь все это сплетено в один жизненный вопрос (23 июля, 1852; XXIV: 306).
Обращаясь к Прудону, он писал, что неспособность “общества будущего” проявить себя в этом деле будет знаком того, что революционное будущее погибнет, как он выразился, “в зачаточном состоянии”:
Действительно, если бы общество будущего осталось безмолвным и безучастным перед этой страшной драмой, перед этим человеком, в котором сосредоточилась вдвойне вся испорченность, вся безнравственность, ненавидимая и преследуемая этим обществом в старом мире, — скрываясь при этом под революционным обличием <…> это означало бы, что оно нежизнеспособно. <…> Оно было бы обречено на смерть в зачаточном состоянии [à l’état de fœtus], îстаться, ничего не свершив, лишь отвлеченной надеждой, утопической мечтой (6—7 сентября, 1852; XXIV: 326)12.
Революционное, историческое, интимное, сексуальное было сплетено для него в один вопрос, в один дискурс. В ответ Прудон, как и Мишле, выразил солидарность с Герценом, но воздержался от какого-либо действия; Вагнер принял сторону Гервега; Жорж Санд не ответила. Как Герцен ни бился, ему не удалось созвать суд, представляющий общество будущего. По общему мнению герценоведов, тут он прибегнул к другому средству — к литературе. 5 ноября 1852 г. Герцен писал Марии Рейхель из Лондона:
Поздравьте меня <…> у меня явилось френетическое желание написать мемуар, я начал его, по-русски (спишу вам начало), но меня увлекло в такую даль, что я боюсь, — с одной стороны, жаль упустить эти воскреснувшие образы с такой подробностью, что другой раз их не поймаешь… Иван Алексеевич, княгиня, Дмитрий Павлович, Александр Алексеевич, Васильевское — и я ребенком в этом странном мире, патриархальном и вольтеровском. — Но так писать — я напишу “Dichtung und Wahrheit”, а не мемуар о своем деле (XXIV: 359)13.
В заключение письма Герцен снова взывал к мнению сообщества — на этот раз интимного кружка русских друзей: “Как мнение ваше и наших друзей, писать большой волюм или один мемуар?” (XXIV: 359). В конце концов то, что он задумал как короткий “мемуар” (то есть меморандум или отчет) о “своем деле”, выросло в многотомный литературный труд14.
В мемуарах Герцена “Былое и думы” его жизнь предстала как составная часть русской и общеевропейской истории, начиная с нашествия Наполеона и с истории появления Герцена на свет в 1812 г. и кончая революцией 1848 г. и семейной драмой, описанной в части пятой. (Части шестая, седьмая и восьмая, где речь идет о жизни Герцена, преимущественно в Лондоне, после смерти жены, почти бессюжетны и фрагментарны.) Герцену предстояло работать над этой книгой до конца своих дней — он писал, переписывал, поправлял. Сочиняя и публикуя текст вне хронологической последовательности (различные эпизоды излагались и публиковались под впечатлением как воспоминаний о прошлом, так и текущих событий в жизни автора), Герцен старался придать пережитому связность исторического повествования. К моменту его смерти “Былое и думы” являли собой текст, полный вставок, приложений, ретроспективных примечаний, авторских вступлений и комментариев.
В написанном в 1866 г. предисловии к части пятой, в которой он намеревался поместить историю семейной драмы, Герцен определил сущность своего проекта (эти слова цитировались с тех пор практически каждым исследователем его мемуаров):
“Былое и думы” — не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге (X: 9).
Лидия Яковлевна Гинзбург, видевшая в мемуарах Герцена продукт “сознательного историзма”, уходящего корнями в кружки русских гегельянцев 1840-х гг., перефразировала определение Герцена в жанровых терминах; согласно ее характеристике, “Былое и думы” — это слияние автобиографии и истории, или историографии15.
Герцен уверял, что всю книгу он написал для того, чтобы поведать о своей семейной драме. Но когда его мемуары увидели свет, часть, посвященная истории с Гервегом, осталась неопубликованной: она оказалась слишком интимной. Однако подробности семейной драмы были широко известны благодаря сплетням, слухам и легендам, а также художественным произведениям, написанным и друзьями и врагами16. В последующие годы многие люди — от родных и близких Герцена до его далеких читателей и исследователей — приняли деятельное участие в разработке семейной драмы. Поразительно, сколь эмоциональными были эти коллективные усилия.
* * *
Как же проходил долгий процесс оглашения, осмысления и замалчивания “семейной драмы Герцена”?
Нам мало известно о первоначальных планах Герцена и его колебаниях относительно публикации глав о романе Натали с Гервегом. Одно из немногих свидетельств находим в письме Н.А. Мельгунова Герцену от 13 октября 1856 г.:
Ты спрашиваешь, печатать ли интимную часть “Записок”? Как публика, я сказал бы: “Разумеется, печатать”. Но вопрос о “приличии” можешь ты один решить: почему бы нет? Большая часть твоих читателей или уже знает или догадывается en gros, что ты мог бы сообщить теперь en détail. Наконец, дело твоего личного такта — найти средину между романтической стыдливостью и цинической откровенностью. А в такте такого рода у тебя недостатка нет17.
Мельгунов ссылался и на сходные мнения, которые высказывались в международном кругу революционных эмигрантов. Различные главы, вошедшие затем в первый раздел части пятой (посвященной событиям 1848—1852 гг.), печатались в герценовских изданиях. Этот первый раздел был посвящен революционной деятельности Герцена, то есть “общему”, а не “частному” в его жизни. Публикуя этот раздел в 1859 г. в “Полярной звезде”, Герцен озаглавил его: “Запад. Отделение первое. Outside (1849—1852)”, тем самым дав понять, что второе отделение, посвященное “Inside” его жизни, готовится к печати. В “Полярной звезде” (в 1856 и 1859 гг.) и “Колоколе” (в 1862 г.) Герцен также опубликовал короткие фрагменты более интимного свойства, которые предназначались для второго раздела части пятой. В частности, в 1859 г. Герцен опубликовал рассказ о кораблекрушении 1851 г., “Oceano nox”.
В первом отдельном издании “Былого и дум” (1867) часть пятая была представлена только одним разделом, куда вошли главным образом главы о революции (а также другая версия “Oceano nox”). Слово “Outside” исчезло из подзаголовка. Вместо него было поставлено: “Париж — Италия — Париж (1847—1852)”.
Тем не менее Герцен, как кажется, намекал на то, что рассказана не вся история. Так, версия “Oceano nox” 1867 г. состояла из двух отрывков. В первом рассказывалось о “rendez-vous” и примирении Герцена с Натали в Турине в июле 1851 г., при этом не упоминалось об обстоятельствах, которые вызвали бы необходимость примирения. Второй фрагмент содержал в себе рассказ о кораблекрушении, уже известный читателю, дополненный следующим подстрочным примечанием:
Этот отрывок (никогда еще не печатавшийся) принадлежит к той части “Былого и дум”, которая будет издана гораздо позже и для которой я писал все остальные… (X: 271).
К моменту смерти Герцена 21 января 1870 г. история его семейной драмы 1848—1852 гг. оставалась неопубликованной. Но интерес читателя к недосказанному (известному многим по слухам) был возбужден очевидными купюрами и намеками.
После смерти Герцена решение о том, публиковать или нет рассказ о семейной драме, зависело от его детей18. Многие годы они колебались. Старшая из двух дочерей, Наталия Александровна Герцен (в семье ее называли Натали или Тата), писала Марии Рейхель в октябре 1870 г.: “Хотели мы одно время печатать V-й том папашиных записок (“Былое и думы”), в котором он говорит о Ницце и об истории с Герв., но оказывается, что еще рано. <…> Рано или поздно надо будет напечатать, так как папаша это желал, — но пока мы отложили еще на некоторое время. Читала ты этот том или нет?”19 В 1876 г., когда готовилось к печати первое посмертное издание собрания сочинений Герцена, его дочь решилась просить профессионального совета: она вручила (конфиденциально) копию рукописи Ивану Тургеневу. Тот не замедлил поделиться своим волнением (и рукописью) с критиком Павлом Анненковым:
Я сейчас окончил чтением ту часть “Былого и дум”, в которой Герцен рассказывает историю своей жены с Гервегом, ее смерть, и т. д. (Мне эту рукопись вручила Тата.) С своей стороны я решительно против печатанья, хотя как читатель не могу об этом не жалеть, ибо все это написано огнем, слезами и кровью — я до сих пор нахожусь в состоянье того особенного нервного трепетанья, которое всегда возбуждают во мне герценовские исповеди20.
И Тургенев, и Анненков не только знали Герценов лично, но и были очевидцами того, как в Париже в 1848 г. завязалась их дружба с Гервегами. Тургенев в письме Михаилу Салтыкову-Щедрину, с которым он также поделился впечатлениями, писал: “Так писать умел он один из русских”. Этому утверждению (ставшему знаменитым в позднейшей литературной критике) предпосылался не менее категоричный вердикт: “Жаль, что напечатать это невозможно”21. Анненков согласился с суждением Тургенева о невозможности публикации. Как кажется, главной причиной были опасения ответной акции со стороны вдовы Георга Гервега, Эммы (Гервег умер в 1875 г.), а именно публикации писем Натали Герцен к Гервегу. Анненков писал Тургеневу: “Подумать только, что в руках m-me Гервег находятся еще все письма к ее супругу бедной Натальи Алекс<андровны>”22. В конце концов первое собрание сочинений вышло (в 1875— 1879 гг. в Женеве) без интимного отделения части пятой.
Лишь один из членов семьи решительно выступал за публикацию. Это была Наталия (Натали) Тучкова-Огарёва23. Отношения с нею Герцена — отдельная история. Вкратце: когда Герцен описывал в мемуарах историю своей злосчастной семейной драмы, он был участником другой драмы. Таковой был его роман, а затем и тайный брак с женой его давнего друга и соратника Николая Огарёва, которая была ближайшим другом (“близнецом”) покойной Натали Герцен. Тщательно укрытая от глаз семьи, друзей и публики, эта вторая драма не отразилась в мемуарах Герцена. В течение многих лет Тучкова-Огарёва не переставала настаивать на том, что Герцен желал сделать историю с Гервегом достоянием публики. Она также уверяла, что он просил ее читать рассказ о драме его детям: “…велел мне читать его и Саше и Наташе — Ольге нельзя было, потому что она не понимала по-русски”24. Отклоняя объяснения детей Герцена как всего лишь предлог, Тучкова-Огарёва заявляла, что действительная причина их возражений кроется в том, что они омещанились: “Они попали в буржуазный круг и тем охладили к себе многих друзей Герцена”25. Что же до писем Натали Герцен к Гервегу, она полагала, что письма эти не сохранились: “…чего же ждут мещанские дети? <…> Это только предлог, и писем Наташи нет уже; кто бережет так прошлое?”26 Позднее, в 1894 г., Тучкова-Огарёва изложила свою собственную версию драмы — по настоянию Е.С. Некрасовой, одной из первых исследовательниц жизни Герцена27.
После 1905 г. усилиями М.О. Гершензона, М.К. Лемке, Н.П. Анциферова публикация семейных документов и биографических исследований началась и в России, где имя Герцена долгое время было под цензурным запретом. В 1907 г. наследники Герцена доверили известному историку освободительного движения Михаилу Лемке публикацию собрания сочинений и писем Герцена28. Когда дело дошло до части пятой “Былого и дум”, они заколебались. Внук Герцена, Николай Александрович Герцен (сын Александра Александровича Герцена, он, единственный из внуков, знал русский язык), писал Лемке: “В сущности, пресловутая пятая часть не содержит ничего компрометирующего Н. А. И если мы до сих пор не желаем издавать ее, то делаем это во избежание неприятной полемики с наследниками Гервега”29. (Эмма Гервег умерла в 1904 г.) А Михаилу Гершензону (который конкурировал с Лемке за право публиковать личные бумаги Герцена) Николай Герцен представил следующие доводы:
Есть много причин, по которым мы не можем сейчас публиковать пятую часть Мемуаров моего деда: прежде всего, мой дядя Моно не хочет, чтобы его жена узнала что-либо об этой истории. Вы, несомненно, сами помните, что дедушка высказывал некоторые сомнения о своем отцовстве по отношению к моей тетке Ольге. Затем вы знаете, что Гервег предстает там в крайне неблагоприятном свете. Поэтому мы уверены, что его наследники не остановятся ни перед чем, чтобы защитить его память30.
О возражениях мужа Ольги Александровны Герцен, Габриэля Моно (Monod, французского историка и поклонника Мишле), упоминали и другие31. (Какие-либо еще свидетельства о сомнениях Герцена насчет своего отцовства неизвестны.) Один за другим русские исследователи посещали дочь Герцена, Н.А. Герцен, жившую в Лозанне, с просьбой о доступе к рукописи интимного раздела пятой части. Среди них были Е.А. Ляцкий (в 1910 г.) и Н.П. Анциферов (в 1911 и 1914 гг.)32. В 1912 г. и Лемке осуществил свой давно задуманный визит. Отправляясь в Лозанну, он сильно волновался. За годы работы с рукописями Герцена его отношения с семейством Герценов приобрели эмоциональную нагрузку. Он писал Н.А. Герцен:
Частенько, особенно теперь, когда я весь ушел в Вашего отца, смотрю я на Вашу карточку и на карточку Николая Александровича, и много дум и много чувств возбуждают эти лица дочери и внука величайшего из русских писателей…33
Во время посещения им Н.А. Герцен в Лозанне в 1912 г. взаимная близость окрепла. Под конец своего визита Лемке сумел уговорить семейство предоставить ему копию рукописи. Привезя ее в Россию, он устроил чтение в избранном кружке гостей в доме меценатки В.А. Морозовой. Дочь Герцена одобрила это мероприятие (где проводился сбор средств на издание) при условии, “чтобы это не носило публичного характера”34. Как сообщал ей Лемке, некоторые из слушателей плакали (сбор средств увенчался успехом).
Вскоре дочери Герценов стало ясно, что близкие не в состоянии контролировать информацию о семейной драме. Беседа между Анциферовым и Н.А. Герцен, состоявшаяся в 1914 г. в Лозанне, проясняет мотивы, под влиянием которых позиция семьи изменилась. Вот как это описывал Анциферов:
Я напомнил ей письмо, которое она писала мне в 1911 году о неизданной части “Былого и дум”, где говорится об уходе ее матери. Нат. Алекс. всплеснула руками: “Вот и Вы говорите об уходе. Неужели в России все так думают Ведь никакого ухода не было. Моя мать сумела победить свою страсть”. И Нат. Алекс. достала “Былое и думы” и показала мне ее слова: “Я возвращаюсь как корабль в свою гавань, спасенная”. “Ведь она же ездила в Турин встретиться с отцом из дому, из Ниццы, который она никогда не покидала. “Возвращаюсь” она писала в духовном смысле”. Нат. Алекс. сказала мне, что ее потрясло известие, что в России существует такая точка зрения на семейную драму ее родителей. Она решила опубликовать все до последней строчки, чтобы реабилитировать память матери. Говоря это, она сильно волновалась35.
Лемке попытался исправить эту ошибку в своем комментарии к изданию 1919 г., где он перечислил тех, кто ее допускал, но успеха он не добился; так, в 1997 г. В.И. Кулешов вновь утверждал в печати, что Натали Герцен ушла от Герцена к Гервегу36.
Много лет минуло, прежде чем “всё” было действительно опубликовано. Издание Лемке приостановилось после восьмого тома в 1915 г. из-за Первой мировой войны. Последующие тома вышли после революции, когда Лемке (вступивший в партию большевиков) договорился о сотрудничестве с советскими властями. (К огорчению и возмущению потомков Герцена, он не сумел отменить национализацию прибыли от продажи собрания сочинений, которое финансировалось в основном семьей37.) Рассказ о семейной драме впервые был полностью опубликован в 1919 г., в 13-м томе “Полного собрания сочинений и писем Герцена” под редакцией М.К. Лемке. (Как и издание в целом, том вышел с грифом “Издание наследников автора”.) Это позволило редакторам советского академического издания (так называемого 30-томного) заявить в 1956 г., что “полное издание “Былого и дум” впервые было осуществлено после Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране, на родине писателя” (VIII: 440).
В процессе редакторской работы над частью пятой Лемке столкнулся с текстологическими проблемами. В распоряжении редактора имелся не автограф Герцена, а копия. Автограф, написанный на страницах записной книжки, сохранялся в семействе Герценов “как святыня”. Копия же (изготовленная в семье через много лет после смерти Герцена), а равно и несколько других существующих тогда списков открывали простор различным толкованиям того, что же является подлинным текстом части пятой. Какой из фрагментов, из которых состоял второй, интимный, раздел части пятой, открывает рассказ о семейной драме? Каков порядок глав? Где история заканчивается? Что относится к приложениям и дополнениям? Каковы названия отдельных глав и повествования в целом? И, наконец, как связать первый раздел — о революции, со вторым — о семейной драме? Эти вопросы занимали и мучили редакторов и издателей Герцена с 1912 до 1997 г. На протяжении этого времени герценоведы приходили к разным решениям, предлагая читательскому вниманию различные версии текста.
Лемке выработал свое решение главным образом на основании записки, которую Герцен написал Огарёву в 1869 г., поручая своему ближайшему другу окончательно привести в порядок и опубликовать хаотичный текст своих мемуаров. (Огарёв, страдавший в то время эпилепсией и алкоголизмом, с заданием не справился.) Ссылаясь на эту записку, Лемке свел главы о революции и главы о семейной драме в единый текст части пятой, с подзаголовком “Париж — Италия — Париж (1847—1852)”38.
В 1921 г. в Берлине эмигрантское издательство “Слово” выпустило другое издание “Былого и дум”, названное в заглавии “первым полным изданием”. Повествованию о семейной драме в нем было отведено заметное место. Во введении инициатор издания и редактор Ф.И. Родичев, один из лидеров кадетской партии, сожалел о “странной судьбе” сочинений Герцена, начиная с изъятия раздела части пятой, по его словам, самой дорогой для Герцена, ради которой он писал все остальное, и кончая тем фактом, что издание Лемке прекратилось в 1917 г. Неясно, действительно ли Родичев (покинувший Россию в 1918-м) не знал, что в 1919 г. Лемке опубликовал полный текст части пятой39. В любом случае он не принимал во внимание советские издания: “Других изданий, кроме советских, в России не будет… <…> Для будущей свободной России печатается настоящее издание. Печатается с уполномoчия наследников Герцена”40.
Родичев и его “кружок имени А.И. Герцена” — оплот русского либерализма — вступали в конфликт с Лемке уже в 1910-х гг., соперничая с ним за честь издания первой полной редакции “Былого и дум”, содержащей главы о семейной драме41. Это соперничество было частью борьбы — не завершившейся и по сей день — за политическую интерпретацию герценовского наследия: был ли Герцен отцом русского социализма или отцом русского либерализма? Тогда в споре о том, кому доверить публикацию полной редакции “Былого и дум”, семейство Герценов поддержало Лемке. Теперь же, после большевистской революции, ситуация изменилась. Пытаясь в письмах к ней уговорить Н.А. Герцен дать разрешение на издание полного текста “Былого и дум” (а затем и остальных произведений Герцена) на Западе, Родичев использовал ряд аргументов: в условиях разрухи в России Лемке не сможет продолжать издание; если и сможет, книга получится, подобно первым частям “Былого и дум”, “по-большевицки”, то есть с новым правописанием и на скверной бумаге; к тому же “Лемке служит у большевиков” (11 мая 1920 г.). Это издание необходимо именно сейчас, когда и в России и на Западе распространяется мнение, будто “Votre Père” был “предтечей большевиков” (14 ноября 1919 г.)42. Нарушить договор с Лемке о его праве на издание Н.А. Герцен было неловко (от Лемке она давно не получала никаких известий). По вопросу же о репутации Герцена как предтечи большевиков дочь Герцена разделяла мнение Родичева: для нее это было неприемлемым43.
Начиная с 1920-х гг. Родичев и его семья были близки с семейством Герценов. По словам современной российской исследовательницы (Елены Нарской), “жизнь распорядилась так, что духовная близость к Герцену материализовалась в особых человеческих отношениях, которые Родичев и его семья установили с потомками Герцена”44. Переписка между Родичевыми и Наталией Александровной Герцен (к которой Родичев обращался в письмах на интимной ноте — “Tante Tata”) в самом деле свидетельствует о семейственных отношениях. После смерти Родичева в 1933 г. одна из его дочерей, Александра Родичева, стала компаньонкой Н.А. Герцен и оставалась с нею до ее смерти в 1936 г., заведуя архивом.
Для своего издания Родичев использовал другую копию рассказа о семейной драме, полученную, как и копия Лемке, от семейства Герценов. В берлинском издании этот рассказ печатался как второй раздел части пятой, с избранным им самим подзаголовком “Семейная драма”.
Ряд отдельных изданий “Былого и дум”, вышедших в Советской России после 1919 г., воспроизводит текст Лемке. В 1950—1960-х гг., после многих лет интенсивной работы группы исследователей из Института мировой литературы им. Горького, вышло монументальное 30-томное “академическое” собрание сочинений Герцена. Для этого издания текст части пятой (в 10-м томе) был сконструирован заново, явившись, таким образом, в 1956 г. в еще одном — третьем — варианте. Текстологический анализ, комментарии и введение были подготовлены С.С. Борщевским, И.Г. Птушкиной и Л.Р. Ланским (X: 446). К этому времени копия, с которой работал Лемке, и записка Герцена Огарёву 1869 г., на которой Лемке основывал свои реконструкции, были утеряны (они не найдены до сих пор); местонахождение автографа истории о семейной драме было неизвестно (X: 448). Используя три различные копии отсутствующей тетради, в которую Герцен занес последнюю авторскую версию своего рассказа о семейной драме45, издатели 30-томного собрания выстроили фрагменты текста несколько иначе, чем их предшественники. Как и Родичев, они разделили часть пятую на два раздела, или отделения, поместив рассказ о революции в одном, а историю семейной драмы — в другом. В этом издании второй раздел был снабжен подзаголовком, придуманным редакторами, “Рассказ о семейной драме”46.
Многочисленные дальнейшие издания “Былого и дум” следовали тексту в 30-томном собрании. Издание за изданием повторяло также подзаголовок “Рассказ о семейной драме”, так что это, редакторское, название стало общепринятым обозначением интимной части мемуаров Герцена.
В течение многих лет советские исследователи предавались поискам подлинной тетради (которую Лемке некогда назвал “святыней”). Это была нелегкая задача: осевшие в разных местах за годы бродячей жизни герценовского семейства, эти бумаги оказались в различных частных и публичных архивах в Европе и Америке, а контакты советских ученых с Западом были жестко ограничены. (С 1922-го и до своей смерти в 1936 г. Н.А. Герцен решительно отвергала предложения передать архив в СССР.) Страстным участником этих поисков был Сергей Макашин, один из редакторов серии “Литературное наследство”. В 1945 г. Макашин, тогда советский солдат в оккупированной Праге, попытался (безуспешно) получить доступ к герценовским документам в организованном эмигрантами Русском заграничном историческом архиве, который был захвачен Красной армией. (В этом архиве Н.А. Герцен поместила значительную часть бумаг отца.) Документы из этого архива вскоре были перевезены в СССР, но рукопись пятой части в так называемой “пражской коллекции” обнаружена не была. Макашин попытался зайти и с другой стороны, установив контакты с семейством Герценов. Начал он с того, что в 1950 г. послал телеграмму Ольге Александровне Герцен, в замужестве Моно, поздравив ее от имени “Литературного наследства” со 100-летним юбилеем. Родившаяся в 1850 г., в разгар семейной драмы, младшая дочь Герцена была жива (она жила в Версале). Не так просто было советскому ученому объяснить детям Ольги Герцен, плохо осведомленным о семейной истории и не владевшим русским языком, что же именно он разыскивает и почему. (Делу не помогало, что переписка шла официальным путем, проходя через руки высшего начальства “Литературного наследства”, и некоторые из писем были подписаны не Макашиным, а И.С. Зильберштейном, неизвестным семье Моно.) Наконец в 1955 г. одна из них, Жермена Рист (урожд. Моно), ответила Макашину, что, по словам одной знакомой дамы, автограф интересующей его рукописи находится в Международном институте социальной истории в Амстердаме (IISG)47.
Непросто для “Литературного наследства” было и наладить контакт с амстердамским Институтом. Основанный в 1935 г. специально для сохранения документов международного рабочего и социалистического движения, IISG вывез контрабандой рукописи М.А. Бакунина из Австрии незадолго до прихода нацистов к власти и приобретал документы, вывезенные из Советской России меньшевиками, эсерами и троцкистами. (Бумаги Троцкого были похищены в 1936 г., по всей видимости, советскими агентами, из парижского отделения IISG, возглавлявшегося эмигрантом-архивистом Борисом Николаевским, и с тех пор сгинули; другие пропавшие материалы, захваченные немецкими оккупационными войсками в Париже во время Второй мировой войны, обнаружились в Москве в 1991 г.; велись переговоры об их возвращении из Москвы в Амстердам)48. В 1956 г., после длительной переписки между советскими архивистами, их амстердамскими коллегами и членами герценовского семейства, полной взаимного непонимания49, Сергей Макашин получил известие, что в IISG действительно хранится тетрадь, содержащая герценовский автограф интимных фрагментов части пятой. Рукопись, “которую мы упорно ищем по всему свету” (объявил Макашин), наконец была найдена50. Собственно говоря, эту рукопись трудно было бы считать пропавшей. Еще в 1937—1938 гг. она была куплена Институтом и его основателем и директором Николаасом Постумусом (Posthumus) у внука Герцена Владимира Александровича Герцена при посредничестве Бориса Николаевского. После войны она стала доступна в открытом для публики читальном зале Института социальной истории в Амстердаме и значилась в каталоге.
Только в 1970 г. “Литературное наследство” получило из IISG микрофильм подлинной рукописи части пятой (в обмен на фотокопии документов из архивов Маркса и Энгельса, которые были захвачены и перемещены из Германии в Москву после войны)51. И только в 1997 г. автограф рассказа о семейной драме был наконец опубликован в 99-м томе “Литературного наследства” Ириной Григорьевной Птушкиной, назвавшей его “амстердамской тетрадью”52.
И.Г. Птушкина (сотрудница Института мировой литературы им. Горького) проделала огромную работу, подвергнув тщательному анализу подлинную рукопись Герцена. Работая с микрофильмами или фотокопиями автографа, Птушкина, которая не получила возможности выехать для этой работы в Амстердам, исправила более трехсот текстологических неточностей в издании 1956 г. (неверные прочтения, опущенные предложения, нарушение порядка слов, утраченный курсив, абзацы и пр.) и изменила названия и порядок фрагментов, или глав53. Более того, она предложила иные, нежели принятые ранее, зачин и концовку повествования, дав таким образом всему тексту новую рамку.
В частности, Птушкина пришла к заключению, что второй раздел части пятой предполагалось начать фрагментом, озаглавленным “Из журнала женщины” (находящимся в другой тетради), — с выдержками из дневника Натали Герцен, который она вела незадолго до отъезда семьи из России в 1847 г. (и который Герцен отредактировал для публикации). В конце второго раздела части пятой, под подзаголовком “Прибавление”, Птушкина поместила несколько фрагментов. В них входили две заметки в стиле дневниковых записей, “Теддингтон перед отъездом” (датированная августом 1863 г.), и “После приезда” (21 сентября 1863 г.). Герцен занес эти записи в свой дневник (и скопировал их затем в тетрадь) в дни поездки в Ниццу, когда, 21 сентября 1863 г., он побывал на могиле Натали, в доме, где Герцены жили совместно с Гервегами, и в доме, где Натали скончалась. Текст части пятой, каким он известен нам по публикациям, вышедшим между 1956 и 1997 гг., завершался этими воспоминаниями. Однако тетрадь с автографом, которая теперь имелась в распоряжении Птушкиной, содержала еще одну запись:
ЕЩЕ ПОСЕЩЕНИЕ
(25 марта 1865).
Под этим заголовком и датой — ни слова. В этот день Герцен снова посетил могилу Натали — на этот раз он приехал в Ниццу, чтобы похоронить своих детей — трехгодовалых близнецов, родившихся в его тайном браке с Натали Тучковой-Огарёвой54. Текст, подготовленный Птушкиной, оканчивается этим (тщательно отмеченным Герценом) молчанием.
Эти текстологические решения имели последствия для интерпретации всей части пятой. Очевидно, что у рассказа Герцена не один конец и не одно начало, то есть не одна рамка. Так, первая глава (где излагаются события, предшествующие делу Гервега) завершается следующими словами:
…Было время, я строго и страстно судил человека, разбившего мою жизнь. Было время, когда я искренно желал убить этого человека… С тех пор прошло семь лет; настоящий сын нашего века, я износил желание мести и охладил страстное воззрение долгим беспрерывным разбором. В эти семь лет я узнал и свой собственный предел… и пределы многих… и вместо ножа — у меня в руках скальпель, а вместо брани и проклятий — принимаюсь за рассказ из психической патологии55.
Затем следует рассказ о романе Натали Герцен с Гервегом.
Слова “в эти семь лет…” являются, по моему мнению, намеком на вторую семейную драму Герцена — его связь с Натали Тучковой-Огарёвой.
В этой истории он оказался в положении, напоминающем роль Гервега в драме Натали Герцен. (Впрочем, Герцен немедленно сообщил Огарёву о своей связи с его женой.) Оканчиваясь пометой “Еще посещение”, понятной только для посвященных в интимные детали его сложной жизни, рассказ о первой драме обрамляется зашифрованными отсылками ко второй драме.
Другое изменение относится к заглавию. Птушкина пришла к заключению, что Герцен собирался дать подзаголовок второму (интимному) разделу части пятой: “Inside” (в соответствии с подзаголовком первой части — “Outside”)56. Это также сказывается на интерпретации части пятой. Рамка “Outside — Inside” подчеркивает дуализм общественного и личного. Эта композиция предполагает, что два измерения человеческой жизни могут быть разделены, отграничены и, наконец, вписаны в нечто большее. Слияние внешнего и внутреннего, общего и частного в одно целое составляет главную тему истории жизни Герцена.
В 2001 г. вышло в свет подготовленное И.Г. Птушкиной отдельное издание “Былого и дум”, которое воспроизводит позднейшую реконструкцию части пятой. Оно было выпущено в Москве постсоветским издательством, носящим такое же название, что и издательство, в котором Родичев опубликовал “Былое и думы” в 1921 г., “Слово” (в двойном написании: “Слово/ Slovo”). (Это издание, поступившее в продажу только в составе двухсоттомной “Пушкинской библиотеки”, оказалось малодоступным не только отдельному читателю, но и библиотекам.) В нем восстановлено герценовское название второго раздела, “Inside”, но подзаголовок первого раздела, “Outside”, почему-то не восстановлен57. Итак, после всей этой кропотливой работы, проделанной несколькими поколениями герценоведов, мы и сегодня не имеем окончательного текста “Былого и дум”.
Ирония судьбы “Былого и дум” заключается и в еще одном обстоятельстве: имеется издание мемуаров, забытое всеми, в котором подзаголовок “Inside” ко второму разделу части пятой, как и “Outside” к первому разделу, был восстановлен. В этом издании помещены и пространные комментарии об обстоятельствах и участниках семейной драмы Герцена, а также предложена еще одна композиция части пятой. Это — опубликованное в 1931 и 1932 гг. (в двух отдельных, почти идентичных вариантах) издание “Былого и дум” под редакцией Льва Борисовича Каменева58.
На протяжении своей бурной и разнообразной карьеры Каменев сочетал роль революционера с ролью историка революционного движения. Трудно себе представить, как при всех его занятиях и обязанностях Каменев находил время для исторических и литературных изысканий. В разные годы он занимал различные партийные и государственные должности (помимо прочего, после революции он был членом ЦК партии и Совета народных комиссаров), был занят трудоемкими проектами (включая подготовку списка враждебных Советам деятелей науки и культуры, который был использован при арестах и депортациях 1922 г., а также хлопоты по поводу других арестованных писателей и ученых). И до и после революции 1917 г. он активно участвовал в борьбе за власть и в соперничестве партийных фракций и часто оказывался за решеткой. И все же, трудясь для революции, Каменев работал и как ее историк. В 1914 г. (в это время он являлся редактором подпольной большевистской газеты “Правда” и кандидатом в руководители большевистской фракции в Государственной думе) Каменев опубликовал в “Вестнике Европы” свой первый научный труд, статью о Герцене и его соперниках в революции 1848 г.59 Начав с Герцена и Чернышевского, он занялся затем другой исторической личностью — Лениным. (В 1922 г. Ленин доверил Каменеву свой архив.) В 1927 г. Каменев, который большую часть своей политической жизни колебался между оппозицией и правящим крылом партии (в случае и Ленина, и Сталина), лишился всех партийных и государственных постов. В 1930-х гг. сфера его влияния была жестко ограничена литературой: в 1932 г. он был назначен директором издательства “Academia”, в 1934 г. — директором Института русской литературы и Института мировой литературы им. Горького. (Собственно говоря, он был одним из основателей этих институтов.) Потерпев неудачу как революционный деятель, в начале 1930-х гг. Каменев вновь обратился к Герцену: он занялся подготовкой полного издания “Былого и дум”. В 1934 г. он был арестован вместе с другими членами старой партийной элиты и в 1936 г., после показательного процесса, казнен60. (Погибли также жена Каменева, его бывшая жена, двое сыновей, брат и невестка.)
При выходе в свет (в 1931 и 1932 гг.) каменевское издание “Былого и дум” встретило теплый прием, и о нем писали. “Литературное наследство” поместило хвалебный отзыв герценоведа Ж. Эльсберга (известного также как Яков Эльсберг), в то время секретаря Каменева и сотрудника издательства “Academia”61. Он также был осведомителем НКВД и, как считают сегодня, был прямо причастен к арестам ряда литературоведов, историков и писателей62. После процесса и расстрела Каменева изданные им как редактором книги, включая “Былое и думы”, исчезли из публичного обращения63. Таким образом, сочинения Герцена снова подверглись запрету в России, но теперь не из-за автора, а из-за издателя — который, как некогда Герцен, сочетал революционную деятельность с разработкой истории революционных идей.
Каменев был официально реабилитирован в 1988 г. В Публичной библиотеке в Петербурге (теперь Российской национальной библиотеке) экземпляр каменевского издания “Былого и дум” был возвращен из спецхрана в общий фонд в 1990 г.64 В западных библиотеках имеются экземпляры — приобретенные в СССР, — в которых имя Каменева выскоблено лезвием (а в некоторых вырезано вступление)65. Этому изданию еще предстоит стать объектом внимания российских герценоведов: с 1936 г. ни один исследователь или редактор “Былого и дум” не упоминал и не использовал богатый материал, содержащийся в этом издании. (Среди них и Птушкина, сотрудник основанного Каменевым Института мировой литературы им. Горького.) Как это ни странно, сталинская культура забывания коснулась и истории семейной драмы Герцена.
* * *
За многие годы, в которые формировалась и видоизменялась история семейной драмы Герцена, возникали проблемы не только с публикацией и композицией текста, но и с интерпретацией самих фактов. После 1919 г., когда Лемке впервые опубликовал интимные фрагменты “Былого и дум”, поколения русских читателей доверчиво принимали герценовскую версию событий. Гервег предстал коварным и двуличным другом и любовником, который, совершив личную измену, тем самым предал и дело революции. С болью и горечью Герцен изображал себя оскорбленным другом, обманутым мужем и неудавшимся революционером, который был готов признать свою долю ответственности за провал демократической революции и за участие в “убийстве” (его слова) жены — при условии, что он искупит свою вину, слепоту, наивность и страсть, выступив в качестве свидетеля и историка как семейной драмы, так и революции. В своих мемуарах он документировал обе сферы — “inside” и “outside”, частное и общее, интимное и историческое. Чего Герцен желал более всего — это восстановить образ своей жены. В “Былом и думах” Натали предстает как символ человеческой слабости, заблуждения и ранимости. Соблазненная и преданная любовником, она была жертвой и вернула себе достоинство, осудив ошибки своего слабого сердца. Мемуары Герцена должны были стать “памятником” жертве семейной драмы и драмы революционной — Натали Герцен.
Во многом эта трактовка строилась на убеждении Герцена в том, что Натали полностью и окончательно отвергла и свою страсть к Гервегу, и самого Гервега. Тому имелось документальное подтверждение: письмо, которое смертельно больная Натали написала Гервегу 18 февраля 1852 г., — процитированное в “Былом и думах” вместе с резолюцией Герцена: “С этой минуты ее презрение перешло в ненависть, и никогда ни одним словом, ни одним намеком онa не простила его и не пожалела об нем” (X: 290—291).
Но так ли было на самом деле? Многие годы семейство Герценов и друзья беспокоились о письмах Натали к Гервегу, оставшихся в руках семьи последнего. И пока Герцен был жив, и после его смерти предпринимались попытки вернуть эти письма66. В 1870 г., несколько месяцев спустя после смерти Герцена, Мальвида фон Мейзенбуг (воспитательница детей Герцена) от имени детей обратилась к Гервегу (видимо, при посредничестве ее близкого друга Рихарда Вагнера) с просьбой вернуть письма Натали в обмен на письма Гервега к Герцену. В ответном письме Гервег, смешав два различных кода, политический и литературный, упрекал “Fräulein Meysenbug” за то, что та “поступила на русскую службу” и “занимает себя Dichtungen ohne Wahrheit”. Он представлял ее просьбу попыткой “увенчать монумент романтического героя”, домогаясь “выдачи писем романтической героини”, и расценивал этот акт как публичную непристойность, находящуюся за пределами его понимания. Вновь меняя регистр от литературного к семейному, он так объяснял свой отказ: “У меня тоже есть жена и дети, мой долг перед которыми — не выпускать из рук этого оружия против возможной в будущем клеветы; и эти письма и другие бумаги будут сохраняться из поколения в поколение. Порукой тому, что дети Герцена, желание которых я, таким образом, не могу исполнить, не должны бояться злоупотребления письмами с моей стороны, служит линия поведения, которой я держусь перед лицом самой возмутительной, самой неприличной, вопиющей грубости”. (Он имел в виду, что Герцен и его окружение сознательно пятнали его репутацию.) В заключение он писал, что “в любом случае детям нет дела до любовных писем их матери”67. Однако дети Герцена продолжали беспокоиться. Но когда в 1919 г. в Петрограде и в 1921 г. в Берлине часть пятая была целиком опубликована (правда, только по-русски), дети Гервега промолчали.
Мы мало знаем о том, как Георг и Эмма Гервег смотрели на свою роль в этой драме. В 1894 г. (в том самом году, когда Тучкова-Огарёва написала свой мемуарный очерк об этой истории) Эмма Гервег поведала собственную версию драмы своему другу Франку Ведекинду — писателю, который по праву пользуется репутацией одного из первооткрывателей темы сексуальности как силы, правящей обществом. Ведекинд пересказал ее рассказ в своем дневнике, опубликованном в 1986 г. под заглавием “Die Tagebücher. Ein erotisches Leben”. Описанная в его эротическом дневнике, версия Ведекинда подает драму Гервегов и Герценов как историю необузданной сексуальности. По его словам, Герцен и его жена, “как говорили, вступили в сексуальную близость друг с другом еще детьми”; в 1849—1850 гг. Натали “оказалась в состоянии поддерживать страсть и мужа, и любовника”, на что Герцен “спокойно взирал”, пока как-то один из его друзей не “задел его за обедом разговорами о поведение его жены”; в Ницце Герцен и Гервег обсуждали, не стоит ли им “махнуться женами”, и если Герцен, “как кажется, так и не завел романа с женой Гервега”, то уж точно он “устраивал вечеринки для своих друзей в местном борделе, за что жена его обожала”68. Разумеется, это история из другой эпохи и другой среды.
Только в 1930-е гг. стали известны злополучные письма Натали Герцен к Гервегу, которых так боялись Герцен и его близкие и так оберегали Гервег и его семья. Это произошло, когда к изучению жизни Герцена, помимо русских интеллигентов (таких, как Гершензон, Анциферов, Лемке, Ляцкий, Родичев), которые отождествляли себя с Герценом и его кругом и принимали его семейную драму близко к сердцу, подключился чужой человек — молодой британский дипломат и начинающий историк Э.Х. Карр. (Впоследствии он станет государственным деятелем и влиятельным историком, автором биографий Михаила Бакунина и Федора Достоевского, многотомных трудов о большевистской революции и трактата “What Is History?”.)
В конце 1920-х гг. Карр был разочарованным либералом, который увлекся пылкими и иррациональными русскими. В 1925 г., отбывая дипломатическую службу в Риге в качестве второго секретаря британского посольства, он убивал время, беря уроки русского языка у “какого-то сомнительного русского священника”. Читая Достоевского, он был захвачен идеей истории как продукта расстроенного воображения; рациональный либерал, он “вступил в параллельную вселенную”69. Наткнувшись в букинистическом магазине на собрание сочинений Герцена в издании Лемке, Карр решил писать о “том блестящем поколении сороковых годов, которое покинуло Россию <…> и которое <…> нашло покой в забытых могилах, раскиданных по французской, швейцарской и английской земле”70. Его книга, написанная в 1931—1933 гг., когда он продолжал служить в британском Министерстве иностранных дел, вышла под заглавием “The Romantic Exiles”. Книга, по-видимому, была глубоко личным делом для Карра. Биограф Карра утверждает, что “позднее, когда его собственные семейные проблемы почти довели его до отчаяния, Карр прикрывал разговоры о них полупрозрачной завесой — обсуждением судеб и любовных историй своих “Романтических изгнанников””71.
В своей работе историка семьи и круга Герцена Карр черпал вдохновение и материал в личных контактах. Приехав в Швейцарию для участия в заседаниях Лиги Наций, он навестил дочь Герцена Тату в Лозанне. Как видно из его дневника, за первым визитом, 6 сентября 1931 г., немедленно последовал второй. Состоялось много бесед, и в них дочь Герцена “открыла немало из того, что хранилось в ее памяти”72. В 1932 г. с наивной решимостью человека, не имевшего отношения к русским драмам, Карр вступил в контакт с враждебным лагерем. Сын Георга и Эммы Гервег, Марсель Гервег (родившийся после семейной драмы), которого Карр разыскал в Париже, был “твердо настроен держать их [письма] подальше от любых русских рук”. Однако он охотно передал переписку Герценов и Гервегов английскому историку, с тем чтобы тот затем поместил их в библиотеке Британского музея73. В предисловии к “Романтическим изгнанникам” Карр выразил глубокую благодарность “Mademoiselle Natalie Herzen” и “Monsieur Marcel Herwegh” (и извинялся перед первой за то, что называет ее в книге “домашним именем Тата”). Объясняя читателям свои и Марселя Гервега намерения, Карр пишет: “Главы мемуаров Герцена, излагающие историю разрыва [между двумя семьями], были изданы в свет советским государственным издательством в 1919 г.; с этого момента стало неизбежным, что раньше или позже обширная переписка, сохранившаяся в семействе Гервегов, будет использована, чтобы уравнять чаши весов, исправить серьезные неточности и восполнить пропуски в герценовской версии”. В книге Карра процитированы в английских переводах (с французских оригиналов) многие из писем Натали Герцен Гервегу. В полном виде эти письма, хранящиеся в Британском музее, не опубликованы по сей день. Согласно биографу Карра, Дж. Хэслему, Карр предоставил Н.А. Герцен рукопись своей книги и спросил ее мнение, прежде чем послать “Романтических изгнанников” своему издателю В. Голланчу в январе 1933 г.74
О реакции Н.А. Герцен читаем в дневнике русского герценоведа Николая Анциферова: “Мне стало известно, что и Нат. Алекс. получила книгу Карра и, узнав правду, закрыла ее. Не стала читать дальше: “Лучше б я умерла, не знав этой ужасной книги””75. Мы не знаем, дочитала ли “Тата” книгу до того места, где приводится прощальное письмо ее матери Гервегу, написанное по-французски 26 апреля 1852 г., за несколько дней до смерти, и цитируемое Карром в английском переводе (который слегка искажает текст):
…“a sign of life”—and to what purpose? Always to justify you by covering myself with reproaches, by accusing myself. Be at ease, though you have desire enough and means enough to succeed in that without my help—be at ease; if ever I speak before anyone who is able to understand (otherwise I shall not speak, otherwise it would be the greatest profanation of what is most sacred to me), it will not be to justify myself.
Have you hurt me? You ought to know that better than I—I only know
that my blessing will follow you everywhere, always.
To say more—would be superfluous.
[…“признак жизни” — и ради чего? По-прежнему для того, чтобы оправдать тебя, осыпая самое себя упреками, обвиняя себя. Будь спокоен, да, впрочем, у тебя достанет желания и достанет средств достигнуть этого без моей помощи, — будь спокоен; если я и буду говорить перед кем-либо, способным понять (иначе я не буду говорить, иначе это было бы величайшей профанацией того, что для меня свято), то никак не для того, чтобы оправдывать саму себя.
Причинил ли ты мне зло? Ты должен знать это лучше меня — я лишь знаю, что мое благословение будет с тобою везде, всегда.
Сказать что-то еще — было бы лишним.]
Карр комментирует: “Герцену не было сказано об этом письме. Это тоже было бы лишним. Он не оказался бы “способным понять””76. От понимания самого Карра, кажется, ускользнуло то, что Натали на смертном одре готовилась говорить с авторитетом, стоявшим выше, чем представители общественного мнения.
Насколько мне известно, книга Карра не была переведена на русский язык. В СССР письма Натали Герцен к Гервегу были процитированы, в выдержках, в составе обзора этой переписки, подготовленного Л.П. Ланским для “Литературного наследства” в 1958 г. (где они появились с предисловием Я. Эльсберга)77. Ланский предложил несколько иное прочтение текста последнего письма. Согласно его переводу, Натали порицает Гервега за то, что тот оправдывает себя, осыпая ее попреками и обвинениями (привожу текст с дополнениями, сделанными мною по архивному оригиналу):
— “Признак жизни” — а зачем? по-прежнему, чтобы оправдываться [te justifier], осыпая меня упреками, обвиняя меня… Будь спокоен, хотя у тебя слишком много желания и средств, чтобы не иметь в этом удачи без моего участия, — будь спокоен: если я когда-нибудь открою рот перед кем-либо, кто мог бы меня понять*, — это будет сделано не для того, чтобы оправдываться [me justifier].
…Причинял ли ты мне зло?.. Ты должен знать это лучше, чем я… Я знаю только, что мои благословения будут следовать за тобою всюду, всегда —
Добавлять к этому что-либо… было бы излишне —
* Иначе я бы этого не сделала — иначе это было бы величайшим осквернением того, что остается самым святым для меня78.
Примечательно, что об этом письме не упомянуто ни словом в подробнейшей “Летописи жизни и творчества А.И. Герцена” (1976), в подготовке которого участвовали Л.Р. Ланский и И.Г. Птушкина, хотя там приводятся мельчайшие детали последних дней Натали Герцен79. Кажется, что чувства Натали к Гервегу оставались щекотливой или болезненной темой для герценоведов в России.
* * *
Как мы убедились, поколения исследователей русской общественной мысли и литературы живо интересовались семейной драмой Герцена. Среди них были видные члены предреволюционной левой интеллигенции, М.К. Лемке и Н.П. Анциферов, мятежный большевик Л.Б. Каменев, осведомитель НКВД Я. Эльсберг и британский дипломат и историк Э.Х. Карр. Конечно, было немало других, чья жизнь не стала доступна взорам публики. Эта история еще не закончилась. В 2002 г. в Лондоне известный британский драматург Том Стоппард представил герценовскую семейную драму в пьесе, названной “Shipwreck” (“Кораблекрушение”), часть его драматической трилогии о судьбах ранней русской интеллегенции, “The Coast of Utopia” (“Берег утопии”). В декабре 2006 г. эта трилогия с успехом шла в Нью-Йорке, привлекая внимание к Герцену и его семейной драме даже со стороны газеты “New York Times” и журнала “The New Yorker”. В трилогии отразились не только проблемы душевной жизни Герцена, людей его круга и их предшественников (Белинского и Бакунина), их стремления к революционному преобразованию общества и отдельно взятой семьи, а также повышенный интерес к исторической значимости собственной жизни (проблемы, столь волновавшие поколения герценоведов), но и сложный жизненный и политический опыт самого драматурга, Тома Стоппарда, эмигрировавшего с семьей из Восточной Европы80. В октябре 2007 г. с участием Стоппарда, состоялась премьера трилогии, в русском переводе, в Москве. Как писала одна московская газета, “Том Стоппард оживил Герцена”81.
Итак, для многих — друзей, читателей, исследователей, писателей — причастность к семейной драме Герцена стала переживанием глубоко личным, интимным. Чтобы проиллюстрировать это важное для меня обстоятельство, приведу один пример. Речь пойдет об историке и литературоведе Николае Анциферове. В 1911 г., проводя медовый месяц в Париже, Анциферов связался с дочерью Герцена Наталией Александровной и попросил ее дать разрешение на публикацию некоторых из опущенных фрагментов части пятой “Былого и дум”. На протяжении долгих лет Анциферов вместе со своей женой работал над книгой о любви в жизни Герцена. Вся их концепция любви исходила из того, что Натали осталась верна Герцену. В стремлении оправдать Натали герценовед пошел даже дальше, чем сам Герцен, который (после 1 января 1851 г.) понимал, что увлечение его жены Гервегом отнюдь не осталось платоническим. В “Былом и думах” имеются завуалированные, но легко прочитываемые намеки на этот факт. В 1933 г. Анциферов прочитал книгу Карра и (как он записал в дневнике) “узнал о связи жены Герцена с Гервегом, о ее страсти, не погашенной до конца ее дней, до конца утаенной”82. Согласно легенде, узнав об этом, русский историк скончался от кровоизлияния в мозг83. На самом деле, Анциферов, хоть и был глубоко потрясен, остался жить и переработал свою книгу в свете этого нового знания. Существовал слух о том, что под влияниям известия о неверности жены Герцена своему мужу скончался Ф.И. Родичев. Источник этой легенды отыскался в одном из писем Анциферова, в котором пересказывается его беседа в 1942 г. с дочерью Родичева, Софией Бернатской (оставшейся после революции в России):
Заходил к Софье Фёдоровне, которой давал читать свою новую работу о любви Герцена. Она нa нее произвела большое впечатление, но ее поразило, что я мог поверить измене Наталии Александровны. Она сообщила мне, что вся семья Герцена и ее отец Федор Измайлович убеждены, что переписка, опубликованная Карром, подложная. Она говорит, что один из сыновей Гервега хотел все письма вернуть семье Герцена, но другой — спекулянт — в интересах реабилитации отца пустился на дурное дело. <…> Софья Фёдоровна считает, что кровотечение сделалось у ее отца после встречи с Карром из-за волнения. <…> Каково это было слушать мне84.
(В это время Анциферов уже знал, что измена Натали была правдой.) Родичев и в самом деле умер в 1933 г., когда “Романтические изгнанники” Карра увидели свет, но рассказ его дочери тоже был легендой85. Эти легенды показывают, сколь велико было влияние, которое семейная драма Герцена имела не только на умы, но и на чувства русских интеллигентов: некоторые из них даже пережили эту драму как трагедию собственной жизни.
Вернемся к Анциферову: до конца дней его не покидал страстный интерес к жизни Герцена. Его работа над книгой о любви в жизни Герцена была прервана арестом в 1929 г. Пока Анциферов был в тюрьме, умерли его жена и мать. В 1933 г., освобожденный из лагеря на Беломорканале, он стал работать над “Летописью жизни и творчества Герцена”, намеченной к изданию в издательстве “Academia”. Эта работа была прервана арестом главы издательства Каменева. В 1937 г. Анциферов был снова арестован (в 1939-м освобожден). После войны он готовил для публикации (в “Литературном наследстве”) документы из архива Герцена, захваченного в Праге. Книга Анциферовых о любви в жизни Герценов и его летопись жизни Герцена так и не были ни завершены, ни опубликованы. Однако история его собственной жизни, озаглавленная “Из дум о былом”, написанная большей частью в 1945—1954 гг., после того как он потерял жену и детей во время террора и войны, была опубликована — в 1992 г., много лет спустя после его смерти. В мемуарах Анциферова его жизнь, начиная с отрочества (пришедшегося на революцию 1905 г.) и кончая арестами, тюремным заключением и ссылкой при советской власти, описана по образцу жизни Герцена и его мемуаров “Былое и думы”. А.И. Добкин, отредактировавший мемуары Анциферова, отмечает, что в названиях частей и глав, в разбивке жизни на этапы, в структуре самого текста, в сюжетных ходах ясно видны следы проекции жизни Герцена на собственную судьбу Анциферова86. Добавлю к этому, что мемуары Анциферова пронизаны сознанием исторической значимости своей жизни, также прожитой под знаком революции: как и Герцен, Анциферов считал себя человеком, “случайно попавшимся” на дороге истории.
* * *
Выше я проследила, как на протяжении полутора столетий создавались история о семейной драме Герцена. Убежденный, что “это вовсе не несчастная трагедия, а вопрос колоссальный”, Герцен рассказал о своем жизненном опыте в мемуарах, превратив собственную автобиографию в историографию революционной идеи и “нового человека”. После его смерти многие люди, как непосредственные участники жизненной драмы, так и удаленные от нее исследователи, побуждаемые разнообразными личными и политическими обстоятельствами, старались оказать воздействие на эту историю, выдвигая или, напротив, скрывая свидетельства и толкования. Множество людей оказались причастны к тому, что людям с менее развитым историческим сознанием, чем русские интеллигенты, могло бы показаться делом семейным. Заметим, что среди них были не только русские интеллигенты, но, в XIX веке, и их европейские соратники по революционной борьбе, а в XX — британский историк Карр, зараженный русской идеей. Не только для непосредственных участников, но и для далеких читателей (включая и профессиональных историков) любовная драма Герцена имела далеко идущие последствия. Вслед за Герценом герои моего рассказа чувствовали, что они вовлечены в исторические драмы XIX и XX веков. Как и Герцен, они жили в тесных дружеских кружках и в эмоционально хаотичной домашней обстановке; следуя примеру Герцена, они стремились и сумели приписать историческую значимость своим путаным судьбам. В этом смысле история семейной драмы Герцена превратилась в один из культурных институтов русской интеллигенции: связь между интимностью и историей стала не только доступной публике в легендах, мемуарах, архивных публикациях и исторических исследованиях, но и воспроизводимой в жизни отдельного человека.
Авторизованный перевод с английского Михаила Долбилова
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Слово “интеллигенция” в применении к кругу Герцена впервые появилось в воспоминаниях члена этого круга, Павла Анненкова, “Замечательное десятилетие (1838—1848)” (впервые опубликованы в 1880 г.), в которых в социальноисторических терминах проанализирована и семейная драма.
2) Подробнее о структуре мемуаров Герцена и их месте в сознании советской интеллигенции см.: Паперно И. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // НЛО. 2004. № 68.
3) Об эмоциональной культуре в революционной среде эпохи Великой французской революции см.: Reddy W.M. Sentimentalism and its Erasure: The Role of Emotions in the Era of the French Revolution // The Journal of Modern History. 2000. № 72 (March). P. 204.
4) Более полный анализ самой семейной драмы Герцена см. в моем вступлении к сборнику статей: Intimacy and History: Herzen Family Drama Reconsidered // Special issue of Russian Literature. 2007. Vol 61. № 1—2. Автор глубоко признателен участникам этого издания Томасу Кэмпбеллу (Thomas Campbell), Кэте Холланд (Kate Holland), Илье Клигеру (Ilya Kliger), Лине Штайнер (Lina Steiner), Ульриху Шмиду (Ulrich Schmid) за совместную работу и непосредственную помощь. Использованные в настоящей публикации материалы из этого издания переработаны и дополнены.
5) Главным источником сведений о драме является книга Э.Х. Карра: Carr E.H. The Romantic Exiles: A Nineteenth-Century Portrait Gallery. London: V. Gollancz, 1933. Дж. Циммерман (Zimmerman J.E. Midpassage: Alexander Herzen and European Revolution, 1847—1852. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1989) рассматривает семейную драму в контексте политической судьбы Герцена, связывая ее с его многолетними попытками создать “революционное сообщество”.
6) Письмо Гервега Герцену, январь 1850 г. (Герцен А.И. Полное собрание сочинений и писем / Ред. М.К. Лемке. Пг., 1915—1925. Т. XIV. С. 41). В дальнейшем: Лемке, с указанием тома. Письма Герценов и Гервегов друг к другу были написаны в основном по-французски и приводятся здесь и далее в русском переводе.
7) Здесь и далее, если не имеется специальных указаний, письма Герцена цитируются по изданию: Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М.: Академия наук СССР, 1954—1965, с указанием в тексте тома и страницы. В сокращении: Герцен, с указанием тома. Здесь: Т. XXIII. C. 242.
8) Письмо Натали Гервегу, написанное совместно с Герценом, лето 1850 г. (Литературное наследство. Т. 64. М., 1958. С. 292).
9) Герценоведы предпочли поверить, что это был ребенок Герцена.
10) Герцен описал этот эпизод в “Былом и думах”. Факты подтверждаются и современными событиям источниками.
11) Призыв Герцена “aux frères de la démocratie” öиркулировал в радикальном сообществе (см.: Герцен. Т. VII. С. 386—387). Циммерман проанализировала этот эпизод в своей книге: Zimmerman J.E. Midpassage. P. 194—209. См. также: Acton E. Alexander Herzen and the Role of the Intellectual Revolutionary. Cambridge: Cambridge University Press, 1979. P. 93—95.
12) Письма к Прудону приводятся в переводе с французского. Подобное же письмо Герцен послал историку Мишле (Jules Michelet) (25 июля 1852 г.). Герцен. Т. XXIV. С. 307—314.
13) Герцен имеет здесь в виду членов не вполне обычного семейства, в котором он родился, — участников еще одной семейной драмы. Иван Алексеевич — это И.А. Яковлев, русский дворянин, от внебрачного сожительства которого с Луизой Хааг, молодой немкой из буржуазной среды, родился Герцен; княгиня — М.А. Хованская, воспитывавшая Герцена тетушка, которая воспитала и его будущую жену, Наталью Захарьину. Наталья была незаконнорожденной дочерью старшего брата отца Герцена, Александра Яковлева, матерью ее была крепостная крестьянка.
14) Что означало здесь слово “мемуар”? Полагаю, что Герцен имел в виду вид юридического документа, появившийся во Франции перед Великой французской революцией, mémoire judiciare. Написанный от первого лица, часто в драматической форме, такой документ обращался к общественному мнению, заменив собой сухую юридическую прозу. Историк Роже Шартье (Roger Chartier) считает mémoires judiciares вехой в создании общественного мнения в предреволюционной Франции. См.: Chartier R. The Cultural Origins of the French Revolution / Trans. Lydia G. Cochrane. Durham: Duke University Press, 1991. P. 34—35, 196—197.
15) Лидия Гинзбург создала образ Герцена как человека, чья личная жизнь была и сформирована, и разрушена движением истории, на пути которой он оказался. См.: Гинзбург Л. О психологической прозе. Л.: Художественная литература, 1977. С. 242—270.
16) Драма Герцена нашла отражение по меньшей мере в двух художественных произведениях: трагедии “Die neue Welt. Ein Trauerspiel in fünf Aufzügen. Mit einem Vorspiel: Goethe’s Ankunft in Walhalla”, íаписанной немецким революционером Арнольдом Руге и опубликованной (вопреки протестам Герцена) Ф. Брокгаузом в Лейпциге в 1856 г., и в повести Наталии Утиной (вдовы русского политического эмигранта Н.И. Утина) “Жизнь за жизнь”, напечатанной под именем Н.А. Таль в “Вестнике Европы” (1885. № 4, 5); враждебная к Герцену и сочувственная к Натали Герцен повесть освещает обе семейные драмы. “Мемуар” о деле написал и напечатал друг Герцена Эрнст Хауг (Ernst Haug), но Герцену удалось умолить его остановить распространение этого издания. Cм. об этом в письме Герцена к Марии Рейхель от 8 июля 1852 г. (Герцен. Т. XXIV. C. 294).
17) Литературное наследство. Т. 62. М., 1955. С. 326—327. Письмо Герцена, на которое отвечал Мельгунов, утрачено.
18) Трое детей Александра Герцена и Наталии Герцен пережили отца: Александр (Саша) Герцен (1839—1906), Наталия (Natalie или Тата) Герцен (1846—1936) и Ольга Герцен (в замужестве Olga Monod) (1850—1953).
19) Литературное наследство. Т. 99-1. М., 1997. С. 77. Рейхель, бывшая конфиденткой Герцена в этом деле, прочитала пятую часть только в 1904 г.: “Это потрясающая история, и сколько бы мне ни было из нее знакомо, она вновь потрясла меня. Я того мнения, что печатать ее еще рано <…>” (Письмо Рейхель Е.С. Некрасовой от 17 октября 1904 г., опубл. в: Литературное наследство. Т. 99-2. С. 634).
20) И.С. Тургенев — П.В. Анненкову, 19 января 1876 г. (из Парижа) — см.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем. Письма. Т. XI (M.; Л., 1966). С. 203.
21) И.С. Тургенев — М.Е. Салтыкову, 19 января 1876 г. // Там же. С. 205.
22) Там же. С. 564.
23) См. письма Тучковой-Огарёвой П.В. Анненкову от 1875 г. (Литературное наследство. Т. 63. М., 1956. С. 519—521); Т. Астраковой от 1886 г. (Литературное наследство. Т. 99-2. С. 150); Е.С. Некрасовой, датируемое 1890-ми гг. (Литературное наследство. Т. 99-2. С. 239, 247). См. также комментарий Птушкиной: Литературное наследство. Т. 99-1. С. 77—78, 79.
24) Литературное наследство. Т. 99-2. С. 239.
25) Там же. С. 247.
26) Из письма Тучковой-Огарёвой Е.С. Некрасовой от 1904 г.: Литературное наследство. Т. 99-2. С. 239. Ранее, в 1875 г., в письме Анненкову в ответ на сообщение о смерти Гервега Огарёва писала: “Увидим, что сделают жена и дети с письмами Natalie” (Литературное наследство. Т. 63. С. 519).
27) Огарёва рассказала свою историю в 1890-х гг., в письмах Е.С. Некрасовой и мемуарном очерке “Воспоминания о жизни Н.А. Герцен”, написанном для Некрасовой в 1894 г. и до сих пор не опубликованном в полном виде (см. обзор этих документов, сделанный Л.Р. Ланским: Литературное наследство. Т. 99-2. С. 232—279).
28) Первое издание избранных сочинений Герцена появилось в России в 1905 г. (так называемое издание Павленкова); подвергнутое суровой цензуре, оно вышло даже без первого раздела части пятой.
29) Цит. по: Кулешов В.И. Переписка М.К. Лемке с наследниками Герцена // Литературное наследство. Т. 63. С. 840.
30) Цит. по: Житомирская С.В. Судьба архива Герцена и Огарёва // Литературное наследство. М., 1985. С. 608.
31) См. письмо Рейхель Е.С. Некрасовой от 17 октября 1904 г. (Литературное наследство. Т. 96. Т. 99-2. С. 634).
32) См.: Житомирская С.В. Судьба архива… С. 608.
33) Письмо от 27 апреля 1912 г.; цит. по: Кулешов В.И. Переписка М.К. Лемке… С. 832.
34) Житомирская С.В. Судьба архива… С. 609; см. также: Вандалковская М.Г. М.К. Лемке — историк русского революционного движения. М.: Наука, 1972. С. 79.
35) Житомирская С.В. Судьба архива… С. 609.
36) Лемке. Т. XIV. С. 90. Кулешов В.И. История русской литературы: Учебное пособие. М.: Изд-во МГУ, 1997. С. 364.
37) О национализации средств, принадлежавших семейству Герценов, см.: Кулешов В.И. Переписка М.К. Лемке… С. 837—838; Житомирская С.В. Судьба архива… С. 614.
38) Отмечено в примечаниях к: Герцен. Т. VIII. С. 440; Т. X. С. 447.
39) В письмах к дочери Герцена, Наталии, Родичев, настаивавший на том, что данное ею Лемке обещание не имеет более силы, утверждал, что Лемке не может и не должен продолжать издание. Однако однажды, в письме от 24 июля 1920 г., он заявил: “Беглецы из Петербурга рассказывают, что неизданное там напечатано…” (Rodicheva Papers. Columbia University. New York (Box 7)).
40) Герцен А.И. Былое и думы. Первое полное издание с портретами и факсимиле. Слово, 1921. С. 5—6. Место издания не указано на титульном листе. Название издательства, “Слово”, вписано в виньетку и служит основанием Медному всаднику, символизирующему Петербург. В действительности издание увидело свет в Берлине.
41) См.: Кулешов В.И. Переписка М.К. Лемке… С. 832; Житомирская С.В. Судьба архива… С. 606, 614; Вандалковская М.Г. М.К. Лемке. С. 78.
42) Письма Ф.И. Родичева Н.А. Герцен от 11 мая 1920 г. (по-русски) и 14 ноября 1919 г. (по-французски) см.: Rodicheva Papers (Box 7).
43) Это видно из ее писем Ф.И. Родичеву, особенно из письма от 28 ноября 1919 г. (Rodicheva Papers (Box 9)).
44) Нарская Е. Герцен и русская эмиграция // НЛО. 2002. № 45. (Это резюме доклада на X Банных чтениях в 2002 г.)
45) Списки были найдены в Русском заграничном историческом архиве (так называемая “пражская коллекция”).
46) В комментариях к тому VIII тридцатитомного собрания сочинений (Т. VIII. С. 441) имеется оговорка: “под редакционным названием < “Рассказ о семейной драме” >”, но читатели и ученые игнорируют это указание. То, что это не было названием самого Герцена, впервые подчеркнула Птушкина; см. ее статью: Птушкина И.Г. Новое о пятой части “Былого и дум” Герцена // Николаев А.П. Герцен — писатель, мыслитель, борец. М.: Гос. литературный музей, 1985. С. 70; см. также ее вступительную статью ““Былое и думы”. Автограф рассказа о семейной драме” (Литературное наследство. Т. 99-1. С. 56).
47) Житомирская С.В. Судьба архива… С. 621.
48) См. краткий очерк истории IISG: www.iisg.nl/iisg/history.html. Исчезновение документов из парижского офиса IISG, захваченного нацистами и затем Советским Союзом, как и предпринимавшиеся после 1991 г. попытки реституции описаны Патрицией Гримстед: Grimsted Patricia.
Russia’s “▒Trophy” Archives—An Update on Restitution Issues (a paper presented on September 24, 2001 in IISG) // www.iisg.nl/archives_in_russia/ (P. 9—10).49) Случаи непонимания описаны С.В. Житомирской. Cм.: Житомирская С.В. Судьба архива… C. 621—622.
50) Из письма Макашина внучке Герцена Жермене Рис (Там же. С. 621).
51) Житомирская С.В. Судьба архива… С. 622.
52) Это публикация, уже упоминавшаяся выше: “Былое и думы”. Автограф рассказа о семейной драме / Ст., публ. и примеч. И.Г. Птушкиной // Литературное наследство. Т. 99-1. С. 55—148.
53) Как отмечает И.Г. Птушкина, после того как издание было подготовлено к публикации, С.В. Житомирская, получившая наконец возможность съездить в Амстердам, стала первым советским ученым, увидевшим автограф (Литературное наследство. Т. 99-1. С. 56). История поисков тетради изложена, наряду с другими драмами архивных разысканий при советской власти, в посмертно изданных мемуарах: Житомирская С.В. Просто жизнь. М.: РОССПЭН, 2006. С. 348—356, 544. Житомирская отмечает, что Птушкиной удалось ознакомиться с автографом при работе над изданием 2001 г. (В 2003 г. я ознакомилась с тетрадью в IISG: нет никаких ограничений на доступ читателей к ней.)
54) Герцен настаивал на перезахоронении останков близнецов, умерших от дифтерии и первоначально похороненных в Париже, в семейном склепе в Ницце. Предположение о значении этой даты высказано Птушкиной (Литературное наследство. Т. 99-1. С. 144—145).
55) Герцен. Т. X. С. 239; Литературное наследство. Т. 99-1. С. 96.
56) Литературное наследство. Т. 99-1. С. 63—66.
57) Комментарий обращает внимание читателя на новый заголовок второго раздела пятой части: “В процессе подготовки этого текста И.Г. Птушкиной было установлено заглавие этого раздела — “Inside” (в академическом издании и в последующих он публиковался под редакционным названием “Рассказ о семейной драме” <…>”) (Герцен А.И. Былое и думы. М.: Слово/Slovo, 2001. Т. I. С. 877). Птушкина, по-видимому, не знает, что это было установлено еще Каменевым, директором-основателем Института мировой литературы им. Горького, того самого, где она работает.
58) Герцен А.И. Былое и думы В 3 т. / Ред. Л.Б. Каменев. 1-е изд. М.; Л.: ГИХЛ, 1931—1932; 2-е изд. М.; Л.: Academia, 1932. О восстановлении подзаголовка “Inside” см. с. LVII—LVIII. Предложенные Каменевым текстологические решения, в чем он расходился с Лемке, окончательно устарели после реконструкций Птушкиной.
59) Самый остроумный противник Герцена // Вестник Европы. 1914. № 4. С. 118— 160; переиздано под заглавием: “Герцен и немецкие демократы после 1848 г.” в первой книге Каменева: Об А.И. Герцене и Н.Г. Чернышевском. Пг., 1916.
60) Сведения о биографии Каменева взяты мной из: Залесский K.A. Империя Сталина: Биографический энциклопедический словарь. M.: Вече, 2000; Шикман А.П. Деятели отечественной истории: Биографический справочник. М., 1997. О Каменеве как литературоведе см.: Крылов В.В. Финальный аккорд литературного творчества Л.Б. Каменева // Мир источниковедения. M., 1994. С. 181—185; Крылов В.В., Кичатова Е.В. Издательство “Academia”. Люди и книги. М.: Academia, 2004. С. 63—114.
61) Эльсберг Ж. Новые издания классиков общественной мысли // Литературное наследство. М., 1933. C. 7. Рецензия упоминает заголовок “Inside”—“Outside” на с. 466. Во вступлении к своему изданию “Былого и дум” Каменев горячо рекомендовал читателю книгу Эльсберга “А.И. Герцен и “Былое и думы”” (М.: Федерация, 1930).
62) Весомые документальные подтверждения осведомительской деятельности Эльсберга можно найти сегодня в Интернете. Если верить пересказу следующей беседы, этот факт был известен Каменеву: “С.А. Макашин рассказывал, что когда редактором “Лит. наследства” был Зиновьев Г.Е., то он, Макашин, молодой научный работник как-то пришел к нему домой по делу. В биб-ке, у пылающего камина сидел Л.Б. Каменев. Разговорились. “У вас там (в редакции) околачивается Эльсберг”, — сказал Каменев. — “Будьте с ним осторожнее, он к нам приставлен от ГПУ”. В 39-м г. Макашина посадил Эльсберг!” (Из мемуарных заметок писателя В.С. Василевского // Литературная газета. 2002. № 37. 11—17 сентября.
63) См.: Блюм А.В. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917— 1991. Индекс советской цензуры с комментариями. СПб., 2003. № 131—132.
64) За выяснение этого факта я признательна Кэте Холланд.
65) Мне посчастливилось работать с экземпляром каменевского издания из личной библиотеки Мартина Малиа. Малиа использовал и рекомендовал это издание в библиографическом очерке своего широко известного труда: Malia M. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. 1812—1855. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1961.
66) О первых попытках Герцена заставить Гервега вернуть письма Натали см.: Летопись жизни и творчества А.И. Герцена. Т. 1—5. M.: Наука, 1974—1990 / Издание подготовили Г.Г. Елизаветина, С.Д. Гурвич-Лищинер, П.И. Ланский, А.М. Малахова, И.Г. Птушкина, В.А. Путинцев и др. Т. 5. С. 317. (Далее: Летопись.)
67) Carr E. Romantic Exiles. P. 369—370. Детей Герцена, конечно же, волновала судьба любовных писем матери. Так, в 1919—1920 гг. с благословения Н.А. Герцен Ф.И. Родичев пытался выкупить письма у сына Гервега Марселя. Безуспешные попытки заполучить письма упоминаются в письмах Родичева Н.А. Герцен от 15 декабря 1919 г. и 2 января 1920 г. и письмах Н.А. Герцен Ф.И. Родичеву от 18 декабря 1919 г., 7 и 13 февраля 1920 г. (Rodicheva Papers (Boxes 7 and 9)).
68
) Wedekind F. Die Tagebücher. Ein erotisches Leben / Hrsg. v. Gerhard Hay. Frankfurt am Main: Athenäum, 1986. S. 286—294 (January 1894). Этот дневник упоминается в недавней биографии Эммы Гервег: Rettenmund B., Voirol J. Emma Herwegh: Die grösste und beste Heldin der Liebe. Zürich: Limmat Verlag, 2000. S. 134—142.68)
Запись в дневнике Карра, цит. по: Haslam J. The Vices of Integrity: E. H. Carr, 1892—1982. London; New York: Verso, 1999. P. 37.69) Haslam J. E.H. Carr’s Search for Meaning / E.H. Carr: A Critical Appraisal / M. Cox (Ed.). New York: Palgrave, 2000. P. 24.
70) Carr E.H. Romantic Exiles. P. 363.
Рассказ о том, как он совершенно случайно “открыл” Герцена, кажется, исходит от самого Карра.71) Haslam J. The Vices of Integrity.
P. 51. Хэслем благадарит Шейлу Фитцпатрик (Sheila Fitzpatrick) за эту информацию.72)
Цит. по: Haslam J. The Vices of Integrity. C. 52.73)
См.: Carr E.H. Some Unpublished Letters of Alexander Herzen // Oxford Slavonic Papers. 1952. V. III. P. 80—81. Согласно просьбе Марселя Гервега доступ к этим документам оставался закрыт до 100-й годовщины со дня смерти Нат. Герцен, то есть до 2 мая 1952 г. В 1956 г., с разрешения внука Герцена, Эдуара Моно, Британская библиотека изготовила фотокопии этих документов для “Литературного наследства”; с ними и работал Ланский при подготовке своего обзора 1958 г. В книге “E.H. Carr: A Critical Appraisal” сын Гервега неправильно идентифицирован как “Макс Гервег, старший сын поэта” (p. 345).74) Haslam J. The Vices of Integrity.
P. 52.75) Цит. по: Житомирская С.В. Судьба архива… С. 609, из архивного источника.
76) Carr
Е.H. Romantic Exiles. P. 115.77) Это издание уже упоминалось выше: Письма Натальи Александровны Герцен к Гервегам / Обзор Л.Р. Ланского // Литературное наследство. М., 1958. Т. 64. С. 259—318. В этой публикации письма Нат. Герцен, написанные по-французски (с вкраплениями на русском, который Гервег учил), приводятся в выдержках в переводе на русский. Подлинники хранятся в Британской библиотеке (British Library. Herzen-Herwegh papers. Add. 47664—47668).
78) Литературное наследство. Т. 64. С. 313—314. Я вставила в текст Ланского французские фразы, а также пунктуацию из подлинника. Это письмо, написанное карандашом на двух листах полупрозрачной бумаги, читается с большим трудом (British Library. Herzen-Herwegh papers. Add. 47666. Vol. III, ff. 195—196). В архиве имеется и копия этого письма, тщательно выведенная на листе с кружевным бордюром, из архива семьи Гервегов, с пометой, что это последнее письмо Нат. Герцен Георгу Гервегу, датировано: 26 апреля 1852 г. (почтовый штемпель — Ницца, 2 мая 1852 г.). (Об этой копии упоминает Ланский, см.: Литературное наследство. Т. 64. С. 318, сноска 67.)
79) О последних днях Натали см.: Летопись. Т. 2. С. 81—83.
80) Томас Кэмпбелл подробно разбирает пьесу Стоппарда и ее контекст в сборнике: Intimacy and History (см. примеч. 4 к настоящей статье).
81) Кабанова О. Том Стоппард оживил Герцена // Ведомости. 2006. № 228 (1755). 4 декабря.
82) См. предисловие А.И. Добкина к книге: Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания. М.: Феникс, 1992. C. 4, 10, примеч. 4.
83) Об этой легенде пишет А.И. Добкин в предисловии к: Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 4, 10, примеч. 4.
84) Письмо Анциферова Т.Б. Лозинской от 22 мая 1942 г. Этот архивный источник был обнаружен и цитируется А.И. Добкиным в его предисловии: Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 10—11, примеч. 4; то, что речь шла о Родичевых, установлено С.В. Житомирской.
85) Из предсмертного дневника Родичева, хранящегося в его архиве в Колумбийском университете (Нью-Йорк), видно, что он встречался с Карром в доме Н.А. Герцен за день до сильного приступа кровотечения (12 февраля 1933 г.). Но в дневнике нет упоминаний ни о каких откровениях касательно жены Герцена. Более того, ясно, что этот день тяжело переживался Родичевым по другой причине: это был день первой годовщины смерти его собственной любимой жены. См.: Записная книжка Ф.И. Родичева. 1920—1933 (Rodicheva Papers (Box 30)).
86) Предисловие А.И. Добкина к книге Анциферова “Из дум о былом”; биографические сведения см.: Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 411—417.