Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Борис Ванталов
ПАМЯТИ НЕВОЗМОЖНОГО
ЧУДО
Писать о Елене Шварц то же, что свидетельствовать о чуде.
Елена в переводе с греческого — свет, Шварц в переводе с немецкого — черный. Имя-оксюморон. Инь-ян, в миниатюрной упаковке. А вот анекдот из области чудесного. Суховатый теоретик драмы и шекспировед Александр Абрамович Аникст, прочитав ювенильные стихи Е.Ш., сидя в БДТ, в кабинете “легендарного завлита” Д.М. Шварц, вдруг запророчествовал: “Вас не будет, театр забудут, а стихи этой девочки останутся”.
И действительно, разве не чудо четыре томика собрания сочинений, изданные Геком Комаровым еще при жизни автора?!
ЗНАКОМСТВО
Со стихами Е.Ш. я был знаком с юности по самиздату, не раз их сам перепечатывал; на одном квартирном чтении был даже ей представлен.
Я трепетал перед ее гением, а слухи о буйном нраве устроительницы шумных шимпозиумов обращали меня в страх и трепет. Поэтому, хотя жил в двух шагах от дома Е.Ш., я так и не решился преодолеть мостик через Черную речку.
Мы встретились лишь в 2004 году. Тогда Лена временно поселилась, после пожара, у Татьяны Николаевны, матери Ольги Мартыновой, с которой я познакомился в Германии. Однажды был приглашен хозяйкой в гости (дело было опять неподалеку от Черной речки!) и оказался лицом к лицу с автором “Лавинии”.
Она сразила наповал фразой: “Надо же поднимать духовный уровень человечества”. Этот лапидарный пассаж в атмосфере тотального стеба, пропитавшего насквозь всю культуру, шокировал не меньше чая, выплеснутого в публику Крученых. Позже я понял, что именно так Е.Ш. и мыслила себя как художника: на вечном строительстве Вавилонской башни она ворочала глыбы слов вместе с титанами и Сизифом.
Уйдя из гостей невредимым, я возликовал и стал иногда звонить Лене, а когда она вернулась на свое отремонтированное таджиками-молдаванами пепелище, был приглашен на 5-ю Красноармейскую.
5-я КРАСНОАРМЕЙСКАЯ
И я стал ходить туда долгие годы, до самых последних ее дней.
В свой первый визит подарил Е.Ш. два посвященных ей стихотворения, написанных еще в конце семидесятых, когда мы были соседями. “На другом берегу ты живешь, / в перламутровой башне…” и т.д.
Я приходил с цветами и бутылкой чего-нибудь сорокаградусного. Лена зажигала на столе свечу, бесконечно курила и говорила. Нечасто читала новые стихи. Еще реже старые. Иногда я осмеливался читать ей свои.
Е.Ш. производила на меня ошеломляющее впечатление неожиданными переливами настроения, глубиной вскользь брошенных мыслей, широтой эрудиции, которую она использовала, как ковбой лассо. Все это сочеталось с детской наивностью подростка предпубертатного периода, с одной стороны, и точным знанием людей и их отношений, с другой.
Вообще, она мне напомнила маленькую разбойницу Андерсена. Когда я поделился с ней этим сказочным открытием, Лена сказала, что много лет назад ей об этом же говорила Ольга Седакова.
Созерцание такого магического существа, как Е.Ш., не могло не подвигнуть меня на стихи. За пять лет они составили книгу. Дарил их по мере написания, разукрашивая рукопись рисунками.
Стихи возникали часто из конкретных ситуаций. Например, когда Е.Ш. читала мне наизусть псалмы (она их постоянно учила, особенно во время Великого поста), или когда мы втроем (был еще Кирилл Козырев) пили виски в солнечный октябрьский день в Измайловском саду, или когда Лена читала отрывки из писем Шварцмана, а на стене отражался (так стоял торшер) огромный абрис ее головы. Линия профиля была нежнейшей… Такой совершенный изгиб образуют барханы или их северные побратимы, сугробы. Здесь его сотворила поэзия.
БЫТ
Е.Ш. была совой. Ее идеал — позднее пробуждение, когда люди возвращаются с работ, и засыпание ранним утром, когда люди начинают туда собираться. Однако достичь такого распорядка было сложно. Социум требовал жертв. Пробуждение было для Е.Ш. с раннего детства тяжелым испытанием. Тогда ее облачали в школьную форму прямо в постели. И если дитя, несмотря на все ухищрения, не просыпалось, то Дина Морицевна прибегала к последнему средству, выбрасывая портфель в форточку. Этот гэг почему-то срабатывал. Во взрослой жизни место портфеля заняли кофе и сигарета. Звонить в эти полчаса было опасно.
На кухне постоянно работало радио, в гостиной шумел телевизор и урчал компьютер. В этой какофонии Е.Ш. существовала постоянно, говорила по телефону, переводила Шиллера, принимала гостей. Когда читались стихи, звук убавлялся. Видимо, шекспировские “шум и ярость” (их тоже было не занимать) не были для Е.Ш. абстрактными элементами абсурдистской алгебры, они были наполнением ее вседневного существования.
Один столик на кухне был полностью завален лекарствами. Их нагромождение впечатляло. Невозможно было представить, как в этой груде медикаментов отыскивается необходимое.
Принцип расположения книг для меня также остался недоступным.
Может быть, слова Ницше о хаосе и порождаемой им танцующей звезде были восприняты как жизненная установка.
Е.Ш. была азартна. Если бы напротив ее дома был не китайский ресторан, а казино, дело кончилось бы плохо. А так она могла часами играть в компьютерные игры, делать ставки, когда игрались выдающиеся футбольные матчи. Она сама (одна!) ходила в детстве на стадион, болеть за “Зенит”. Дорого бы я дал за возможность увидеть эту юную болельщицу.
В гостиной на стене чернела карта звездного неба. (Помню, как я помогал ее прибивать.) Астрономам следовало бы присвоить какому-нибудь космическому объекту имя Елены Шварц. Сколько стихов у нее об этом.
К моему безмерному удивлению, выяснилось, что Е.Ш. хорошо готовит, когда у нее есть время и подходящее настроение. Грибной суп из лисичек (по маминому рецепту), постный борщ, особым образом приготовленные перцы…
После полуночи Е.Ш. превращалась в нимфу. Погружалась в ванну и проводила там немало времени, читая или говоря по телефону сквозь шум льющейся воды.
Еще она путешествовала, отправляясь по приглашениям, несколько раз в году, за рубеж.
Но главным делом ее жизни были стихи.
ХОККУ
Где-то на втором году нашего знакомства произошло событие, полностью изменившее жизнь Лены.
Она завела японского хина, которого назвала Хокку. Это очаровательная бело-черная собачка с выпуклыми круглыми глазами и крутым сократовским лобиком, точь-в-точь как у того бюста философа, что находится в вестибюле перед парадной лестницей Эрмитажа.
Когда Хокку был маленьким, я сажал его себе на голову и он там отлично помещался. Лена трепетала над своей японской диковинкой. Прочтите “Деление сердца”. Она гуляла с ним четырежды в день. Одна прогулка была длинной, куда-нибудь к Никольскому собору, где иногда она оставляла Хокку у нищих, чтобы сбегать в храм, проведать свою любимую Троеручицу.
Е.Ш. трактовала Хокку как ангела. Когда этот ангел заболевал, она страдала во сто крат больше. Бегала по врачам и впадала в отчаяние от противоречивости их диагнозов и рекомендаций. Потребовалась дача. Так, “Сельвы позднего лета” были сочинены в электричках, когда приходилось мотаться с больной собакой из Сиверской в город и обратно.
Собаки не совы. Лене надо было теперь раньше просыпаться. Я был назначен будильником: в условленный час я звоню по телефону, если никто не подходит (а так было почти всегда), звоню по мобильнику, если реакции все равно нет, я должен сообщить об этом Кириллу Козыреву, жившему по соседству и имевшему ключи от квартиры…
СМ.
Дон Хуан объяснял, что у каждого субъекта за левым плечом всегда пасется смерть.
Е.Ш. ощущала это присутствие с трагической напряженностью. Достаточно вспомнить стихотворение “Драка на ножах”. Струны ее души всегда были натянуты до предела. Незаурядный мистический дар позволил ей визионерствовать (“Ночная толчея”). Ее мир был гораздо больше обычного человеческого. Дальновиденье позволяло уходить за горизонт. Но каково было возвращаться! Тут уже впору вспомнить не маленькую разбойницу, а Русалочку.
Кровоточащей, незаживающей раной была для Е.Ш. смерть матери. Чувство этой утраты сопровождало ее до последних дней. Один целитель прямо сказал ей за несколько месяцев до смерти: “Вам надо засыпать могилу”.
Любое недомогание, кроме мигрени, которой была подвержена с детства, она сразу возводила в летальную степень.
Поскольку Е.Ш. жила одна, то мысль о несчастном Хокку, проводящем мучительно-долгие часы у одра, была кошмаром, преследующим ее. Будильник (я) и ключник (Кирилл) были гарантией быстрого разрешения этого макабра.
Способ существования “на разрыв аорты”, видимо, был необходимой данью Эвтерпе.
Мне всегда хотелось как-то ослабить это высочайшее экзистенциальное напряжение. Жить в таком режиме человеческое существо долго не может. Но для живой шаровой молнии иного режима нет.
Оставалось только созерцать ее сногсшибательный полет.
Поэтому слабости, присущие ей, не были для меня раздражающими проявлениями вздорного человека, а лишь странностями послевоенного “дитя индиго”. Недаром в комнате были занавески ярко-синего цвета.
Когда она читала стихи, все мелочи отходили куда-то на десятый план и оставалось лишь чудо ее поэзии. Это было волшебство. Предчувствие Рая, как это ни парадоксально для таких трагических стихов.
Елена Шварц владела тайной катарсиса.
* * *
Какая горечь, что все это так рано оборвалось. Поначалу ее жалобы на здоровье воспринимались как обычные завихрения, “волки” толстовского пастушка. И вдруг в конце лета грянул гром. Биопсия оказалась положительной. Операция в Военно-медицинской, химия в Песочной не помогли. В каких-нибудь семь месяцев молния сгорела.
В больнице Е.Ш. читала стоиков. И также стоически встретила смерть дома за полчаса до полуночи 11 марта 2010 года.
КОДА
Наследие, оставленное Еленой Андреевной Шварц, невероятно глубоко. Экуменический пафос “Коммунальной квартиры”, визионерская изощренность “Ночной толчеи”, духовное совершенство “Лавинии”… Эти и другие многочисленные побеги “зверь-цветка” еще долго будут плодоносить для множества поколений русского мира.
На Западе, благодаря переводам на основные европейские языки и диссертациям, она хорошо известна профессионалам и любителям поэзии.
Последнее слово в зигзаге ее судьбы скажет Время, когда явит аэда, сопоставимого по мощи таланта с “живой молнией”. Сомневаюсь, что это произойдет на веку ее поколения.
Когда-то по просьбе Петра Брандта дать определение поэзии я вымучил из себя такую формулировку: “искусство невозможного”. Высшим проявлением этого невозможного стала для меня Лена Шварц. Вечная ей память.
Март 2010 г. Спб., Черная речка