(Обзор публикаций по нарратологии)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Анна Борисенкова
НАРРАТИВНЫЙ ПОВОРОТ И ЕГО ПРОБЛЕМЫ
Анкерсмит Ф.Р. ИСТОРИЯ И ТРОПОЛОГИЯ: ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ МЕТАФОРЫ / Пер. с англ. М. Кукарцевой, Е. Коломоец, В. Кашаева. — 2-е изд., испр. — М.: Канон+, 2009. — 400 с. — 1000 экз. — (Гуманитарное знание — XXI век).
BIG STRUCTURES, LARGE PROCESSES, HUGE COMPARISONS: NARRATIVES AND STORIES FROM MINOR TO MAJOR / Ed. Liz Stanley // Sociological Research Online. — 2009. — Vol. 14. — Issue 5. — (Special Section) <http://www.socresonline.org.uk/14/5/contents.html>.
Czarniawska B. NARRATIVES IN SOCIAL SCIENCE RESEARCH. — L.: Sage Publications, 2004. — 157 p.
Strawson G. AGAINST NARRATIVITY // Ratio (new series). — 2004. —
Т. XVII. — № 4. — P. 428—452.Гуманитарные и социальные науки конца XX в., в широком диапазоне от литературоведения до психологии, очарованы феноменом нарратива. Общим местом нарратологических дискуссий являются определение нарратива как формы дискурса, фокусирование на его темпоральных характеристиках1. Данное понятие “означает нечто иное, чем привычное “повествование”, “повествовательный текст”, “рассказ”. Скорее оно сближается по объему с расширительным употреблением слова “сюжет”…”2. Нарратология направляет внимание не столько на событие рассказа, сколько на организацию сюжетом рассказываемых событий, иначе говоря, на объединение разных событий. Сюжет сводится к простому упорядочиванию событий или фактов — свойству, имплицитно присущему субъективному человеческому дискурсу. Выявление типов сюжетов, анализ присущих им характеристик и связи с реальностью, описываемой в повествованиях, являются основной интригой нарративных исследований.
Происходит парадоксальное событие: нарратив, который первоначально был просто объектом аналитического исследования, приобретает собственную власть и превращается в концептуальную схему. Если структуралистская мысль 1970—1980-х гг. (Р. Барт, Ж. Женетт, Ц. Тодоров, К. Бремон) ограничивалась анализом текстов и техник повествований, то нарратология утверждает повествовательную природу нетекстуальных объектов3. Раскрытие любого неизвестного через нарратив по сей день продолжает быть популярным в разных отраслях гуманитарного знания. Опыт тогда сводится к набору нарративов, история представляется в качестве последовательности повествований, субъективность предстает в виде совокупности личных рассказов, социальное взаимодействие изучается как ситуация наррации4.
Концепция повествовательности демонстрирует внушительную объяснительную силу, обнаруживая высокий потенциал в исследованиях природы знания (как повседневного, так и научного). Основное положение нарратологии заключается в том, что все проявления человеческой жизни, так или иначе оформленные языком, можно подвергнуть нарративному анализу. Более того, нарративный анализ предлагает гуманитарным и социальным наукам определенную оптику, картину мира, где все познается через нарратив. По мнению У.Р. Фишера, теория нарратива предлагает целую парадигму изучения человека и общества5. Данную тенденцию универсализации нарратива в социогуманитарных науках Мартин Крейсворт обозначил как “нарративный поворот”6.
Но в данной теоретической перспективе не ставятся проблемы истинности и социально-исторических предпосылок знания. Вопрос “что описывается?” меняется на вопрос “как описывается?”7. Знание рассматривается через призму текста, и предметом анализа становятся формы повествования, жанры, тропы (нарративы и метафоры письма).
Долгое время не было слышно серьезной критики “нарративного поворота”. Но в последние годы появился ряд работ, в которых была предпринята попытка осмысления ограничений нарративного анализа по отношению к исследованиям знания, степени уязвимости нарратива в качестве аналитического инструмента. Любопытно, что критика возникла не только в рамках теоретических программ, основанных на иных аксиомах и допущениях (П. Бурдье, Г. Стросон), но и в рамках непосредственно нарратологических подходов (Ф.Р. Анкерсмит, Б. Чарнявска). В данном обзоре мы попытаемся показать, что такая критика нарратологии извне и изнутри связана c пересмотром эпистемологических возможностей повествовательной теории в социальных и гуманитарных науках.
Уже П. Бурдье в статье “Биографическая иллюзия”8 проблематизировал распространенное в этнологических и социологических исследованиях представление о человеческой жизни как об индивидуальной истории, биографии, иными словами, нарративе. С этой точки зрения жизнь — последовательность событий, некий путь, траектория, ведущая к завершению, “конечной” цели. Знание о жизни человека представлено в виде рассказов, организующих события в хронологическом и в логическом порядке. По мнению Бурдье, данная объяснительная схема сомнительна и в гносеологическом, и в социальнокритическом, и в литературоведческом плане. Ведь сама идея литературного романа, построенного по принципу “от начала до конца” и являющегося в своем роде образцовой моделью для биографии, претерпевает серьезные изменения в ХХ веке. Хронологическая последовательность уступает место синхронности и разорванности событий. Но главный аргумент Бурдье состоит в том, что рассмотрение знания о человеческой жизни как нарратива оставляет за скобками социологические факторы организации опыта этой жизни, а значит, и сама объяснительная модель должна быть проверена логикой социологической критики опыта.
Бурдье приравнивает попытку понять жизнь и самого себя как единую последовательность к попытке “осмыслить” маршрут в метро, не принимая во внимание замысловатую схему всех линий и станций метрополитена. Согласно Бурдье, индивидуальность человека состоит из определенной сети, структуры, матрицы объективных отношений с окружающим миром, превосходящих пространственно-темпоральные характеристики. Индивидуальность — это не последовательность историй, а пересечение историй и ролей, в которых может присутствовать один и тот же агент в различных социальных полях. Человек может быть одновременно семьянином, начальником, подчиненным, активным и пассивным участником событий. Все эти роли задают абсолютно разные нарративы. Социальные позиции, имеющие первостепенное значение для исследования человеческой жизни, фиксируются в институтах и документах (резюме, дипломах, трудовых записях, биографиях, некрологах). По мнению Бурдье, лишь принимая во внимание всю их совокупность и сложные пересечения, можно получить знание об индивидуальности и преодолеть “биографическую иллюзию”.
Иную логику критики нарративного анализа предлагает Гэлен Стросон в статье “Против нарративности”. Стросон выступает с критикой “психологического” и “этического” “нарративных тезисов”, широко используемых в современных гуманитарных и общественных науках. Первый тезис внушает нам, что субъективное переживание человеческой жизни всегда представлено в повествовании и что способность нарративно описывать свой опыт заложена в природе человека. Второй тезис сводится к тому, что нарративное восприятие субъективности является “правильным” и свидетельствует о полноценной и самодостаточной личности. По мнению Стросона, такие обобщения некорректны: нельзя утверждать, что нарративность характерна для всех людей. Ведь под “нарративом” подразумевается стандартное формирование темпорального и логически связанного единства на уровне дискурса по отношению к событиям, фрагментам письма. Но, как замечает Стросон, это стремление к единству предполагает создание определенных образцов. Сюжетопостроение в нарративе является “формообразованием” с жесткими рамками, которое не присуще каждому субъекту. В частности, он утверждает, что ему самому чуждо повествовательное восприятие субъективности и он принципиально “ненарративный” человек.
Стросон говорит, что восприятие человеком диахронности и темпоральности своего опыта вовсе не предполагает создание рассказа или повествования. Можно обращаться к своему прошлому, переживать процессуальность и темпоральность жизни, но при этом не накладывать на свои переживания устоявшихся сюжетов. Более того, продолжает Стросон, прошлое как таковое уже свершилось, в каждый данный момент в нашем распоряжении находится только настоящее. Соответственно, нарратив не может претендовать на то, что он “возвращает” события прошлого. Чтобы очередной раз не подчинить субъективность мнимой нарративности, Стросон предлагает различать “диахронический” и “эпизодический” опыт. Диахронический опыт предполагает восприятие самого себя в трех временных перспективах (прошлом, настоящем и будущем). Эпизодический опыт, напротив, требует понимать себя лишь как субъекта настоящего. Данные формы переживания не исключают, а дополняют друг друга и пересекаются. Для Стросона важно то, что различение диахронности опыта и сюжетопостроения не допускает той универсализации нарратива как объяснительной схемы, некритическое восприятие которой сразу сужает рамки любого гуманитарного исследования.
Более конструктивную критику “нарратива”, как ни странно, предлагают сами нарратологи. Ф.-Р. Анкерсмит, автор знаменитой книги “Нарративная логика. Семантический анализ языка историка”, в которой подчеркивалась важность исследования нарративных оснований исторического знания, и теперь не отказывается от категории нарратива. В новейшей работе “История и тропология: взлет и падение метафоры” он подробно рассматривает дилемму, стоящую перед современной англосаксонской философией истории: пойти по пути эпистемологической философии, занимающейся поиском критериев истинности и обоснованности исторических описаний, или последовать за нарративистской философией, фокусирующейся на природе текстуальности. Анкерсмит проводит тщательную реконструкцию основных положений нарративистской философии истории (аргументов У.Б. Гэлли, Х. Уайта, Д. Карра и П. Рикёра), благодаря которым она все же осуществила лингвистический поворот в философии истории и заняла прочное место на интеллектуальной арене.
Однако Анкерсмит признается, что нарративный подход исключает возможность обращения к историческому опыту как таковому. Ведь нарративный анализ — это исследование только языковых высказываний в отрыве от тех фрагментов реальности, на которые они указывают. Нарративизм не конструирует историческое прошлое, а лишь интерпретирует его. Анкерсмит считает справедливым приравнивать создание нарратива к процедуре истолкования. Представление о том, что события, зафиксированные в историографическом письме, свершились в прошлом, является иллюзией. Встроенные в исторический нарратив, они претерпели серьезную трансформацию, и теперь только тщательная интерпретация позволит выяснить, что случилось “на самом деле”. Пространство нарратива обязательно предполагает разрыв между хроникой (последовательными предложениями, непосредственно указывающими на события) и всей совокупностью высказываний, наделенных метафорическим значением.
Взамен Анкерсмит предлагает сфокусировать внимание на понятии “репрезентация”, позволяющем, по его мнению, “ухватить” исторический опыт, из которого соткано прошлое. От нарратива репрезентация отличается тем, что она не требует, чтобы само описываемое прошлое имело смысл. Смыслом наделяется только сам нарратив. Однако при этом уделяется внимание тому, что, собственно, репрезентируется и само по себе смысла еще не имеет. Из этого следует, что словарь репрезентации может объяснить переход от реальности к ее представлению в нарративе, избегая редукции первой ко второму.
Понятие “репрезентация”, по мнению Анкерсмита, позволит провести демаркационную линию между нарративом и научным знанием. Наука находится ближе к репрезентации, чем к интерпретации, поскольку она также претендует на связь с миром, а не только с языковыми конструкциями. Однако научные теории являются зашифрованными репрезентациями: они формулируют утверждения (гипотезы, выводы, обобщения), отражающие положение дел, которые не были реализованы в мире фактов. Если репрезентация указывает напрямую на объект описания, наука предпочитает выражаться гипотезами.
Анкерсмит использует репрезентативную логику также для сопоставления нарративного знания и современного искусства. В них прослеживаются схожие тенденции. В той мере, в какой искусство не воспринимается более как репрезентация чего-то физического, а представляет интерес само по себе, в постмодернистской историографии нарративные истории сами стали полноценной реальностью, несмотря на отсылки к увиденному. Таким образом, Анкерсмит приходит к выводу, что словарь репрезентации эффективнее для изучения эпистемологических проблем истории, чем словарь нарратологии. Он в большей степени способен уловить тонкие различия между типами знания, а также поддерживать связь истории с опытом.
Еще один важнейший опыт критики нарратологии исходит уже не из теории исторического знания, а из социологии. Авторы специального выпуска журнала “Sociological Research Online”, в память Чарльза Тилли, критикуют нарративные теории за невнимание к глобальным процессам и масштабным социальным явлениям. Основной аргумент заключается в том, что не стоит сводить концептуальные возможности нарратива к описанию локальных порядков, единичных микрособытий, доступных “невооруженному зрению”. Следует расширить исследовательскую переспективу и апробировать нарративный анализ на макроуровне.
Сама идея применения нарративного подхода к социальным явлениям на макроуровне принадлежит Чарльзу Тилли. По мнению Тилли, социологи должны переключиться с микрофеноменов на глобальные явления. В то же время Тилли настаивает на том, чтобы социальные ученые попрощались с “губительными постулатами XX века”, призывающими изучать макроявления — такие как общество, социальные изменения, социальный порядок, дифференциация и конфликты во вневременной перспективе, без учета специфики единичного исторического опыта. Взамен Тилли предлагает разрабатывать основанные на историческом материале сравнительные схемы больших структур и процессов и анализировать их, принимая во внимание пространственные и временные характеристики макрособытий. Данное положение Тилли делает актуальными рассуждения о возможностях и ограничениях нарративного подхода.
Статьи, представленные в сборнике, демонстрируют попытки реализации нарративной объяснительной схемы по отношению к глобальным социальным феноменам на примере теоретических и эмпирических исследований. Например, К.А. Натансон разрабатывает теоретический поход к изучению социальных изменений, основанный на “событийной социологии”, с примерами из истории и политики здравоохранения. Событие выступает в качестве осмысленного инцидента, свершившегося на индивидуальном уровне, но непосредственно влияющего на социальные изменения. Основной тезис Натансон заключается в том, что исторические процессы невозможно понять, не принимая во внимание осмысленные интерпретации событий в нарративах акторов.
Первостепенная роль индивидуальным нарративам отводится в исследовании финансовых рынков. На примере стамбульского фондового рынка Э. Тарим демонстрирует влияние локальных нарративов рыночных агентов на глобальные стратегии продаж и обмена. В ситуациях нехватки достоверной информации, институциональных конфликтов и чрезвычайных происшествий именно микроистории определяют происходящее. Повествования, являющиеся смесью обыденных и экспертных представлений о правилах игры, получают власть над ходом событий.
Сюжет об использовании личных нарративов в макроисторических исследованиях раскрывается в статье Т. Сакая на примере историй Второй мировой войны. Исторический нарратив, возникающий в рассказах двух жителей поствоенной Северной Ирландии, оказывается сотканным из личных воспоминаний их родителей, дедов и прадедов. Путем анализа автобиографий Сакай убедительно показывает, что именно благодаря нарративным практикам индивид становится историческим субъектом. Иными словами, нарратив открывает перед человеком горизонты истории. Но несмотря на красочность иллюстраций и кажущуюся достоверность выводов, представленных авторами сборника, остается опасность, о которой предостерегает исследователей Анкерсмит, — чрезмерное увлечение метафорическими конструкциями нарративов в ущерб реальным событиям, свершившимся в недавнем и далеком прошлом.
Специфическим образом ставит проблему универсализации нарративной объяснительной схемы Б. Чарнявска в книге “Нарративы в исследованиях социальных наук”. Анализируя перспективы нарративного анализа в социологии (от использования понятия “нарратив” при концептуализации социального действия до нарративного исследования метода интервью), она указывает на существенную проблему нарратологии — нечеткое различение научного и художественного повествования. Чарнявска задается вопросом: где проходит граница между научным социологическим и вымышленным текстом, если они, по утверждению нарратологов, выстраиваются по схожим правилам и одинаково предполагают использование тропов? В обоих случаях логика повествования подчинена сюжету. Художественное произведение подчинено идее финала и, проходя через все перепетии интриги, раскрывает свой замысел в конце, научный текст схожим образом в результате всех допущений, сопоставления и проверки гипотез предоставляет финальные выводы. Здесь возникает вопрос, волновавший представителей нарративной философии истории: как мы можем рассуждать об истинности знания, если его главная организующая сила — нарратив?
Исследовательница решает вопрос, вводя новое понятие “референциальный контракт между автором и читателем”. А именно: автор (ученый) дает обещание читателю сделать повествование проблематичным, интригующим, требующим проверки сомнительных положений. Он делает свой текст интересным путем использования тропов. Читатель, в свою очередь, соглашается воспринимать факты именно в том фигуральном порядке (порой далеком от хронологического), который предлагает автор. По мнению Чарнявски, нет опасности для статуса научного знания, если исследователь учитывает данную особенность повествовательного дискурса. Аргумент Чарнявски предлагает ответ на критику Анкерсмита и Бурдье. Нарративизация научных фактов, а также невнимание к социологическим факторам, окружающим повествование, легитимированы своеобразным “контрактом” между автором и читателем.
Итак, мы видим, что критика нарратологии в последнее время стала весьма радикальной: она направлена не на отдельные положения, но на сами основания этого раздела гуманитарного знания. Тем не менее проблематизация идет нарратологии на пользу. Следствием критики стали новые теоретические решения и эмпирические исследования. Выявление же критериев демаркации нарратива от других форм организации знания не только расширит поле применения нарратологии, но и обеспечит ей долговременный иммунитет перед критикой с позиций других направлений гуманитарной теории.
_________________________
1) Своеобразной классикой нового направления считаются работы, в которых авторы выстраивают каркас междисциплинарных исследований, снабжая новую науку необходимым минимумом теоретических положений. Это труды А. Данто, Х. Уайта, П. Рикёра, Ф.Р. Анкерсмита, У. Лабова, Дж. Гриффина. Самыми важными, на наш взгляд, являются следующие: Danto A. Analytical Philosophy of History.
Cambridge: Cambridge University Press, 1968; Griffin L.G. Narrative, Event-Structure Analysis, and Causal Interpretation in Historical Sociology // American Journal of Sociology. 1993. Vol. 98, № 5; Labov W. Uncovering the Event Structure of Narrative // Georgetown University Round Table. Georgetown: Georgetown University Press, 2001; White H. Tropics of Discourse. Baltimore, 1978; Рикёр П. Время и рассказ. М.: ИНИОН; СПб.: Культур. инициатива; Унив. кн., 1999. Т. 1 / Пер. Т.В. Славко; Анкерсмит Ф. Нарративная логика: Семантический анализ языка историков / Пер. с англ. О. Гавришиной, А. Олейникова, под ред. Л. Макеевой. М.: Идея-Пресс, 2003.2) Зенкин С. Критика нарративного разума // НЛО. 2003.
№ 59. С. 524.3)
См.: Kreisworth M. Trusting the Tale: the Narrativist Turn in the Human Sciences // New Literary History. 1992. Vol. 23. № 3. Р. 629—657.4)
См.: Bruno E. Ethnography as Narrative // The Anthropology of Experience / Ed. V.W. Turner and E.M. Bruno. Urbana, Ill, 1986; Schafer R. Narrative Actions in Psychoanalysis. Worcester, Mass, 1981.5) Fisher W.R. The Narrative Paradigm: An elaboration // Communication Monographs. 1985.
Т. 52. № 4. P. 347—367.6) Ibid.
7)
См.: Nash C. Narrative in Culture: The Uses of Storytelling in the Sciences, Philosophy, and Literature. L., 1990.8) Bourdieu P. L’illusion biographique // Actes de la Recherche en Sciences sociales. 1986. № 62/63. P. 69—72.