(Берлин, 11—13 декабря 2009 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Kонференция
“КУЛЬТУРА КАК/ И ПЕРЕВОД:
РУССКО-НЕМЕЦКИЕ ОТНОШЕНИЯ В XX И XXI ВЕКЕ”
(Берлин, 11—13 декабря 2009 г.)
Возрастающая интенсивность межнациональных контактов в глобальном обществе и сложность мультикультурных переплетений делают необходимым пересмотр процессов посредничества между культурными сообществами. В условиях глобальной миграции все большую актуальность приобретает категория пограничного пространства, в котором происходит перевод одной культуры в другую, обусловленный необходимостью перевода самого индивида в иной культурный контекст.
Таким образом, современная теория перевода обретает новое измерение: с лингвистически обоснованного переводоведения, имеющего своим предметом язык и текст, акцент исследовательского интереса смещается в сторону изучения функций перевода в культурологическом контексте; перевод все больше понимается как культурный и социальный процесс. Происходит переоценка евроцентрической традиции в теории перевода, предоставлявшей оригинальному тексту абсолютно доминантную позицию, которая подразумевала изначальную ущербность перевода. Поэтому такие категории, как вторичность перевода по отношению к оригиналу, эквивалентность перевода, верность оригиналу, дополняются или же постепенно заменяются понятиями “межкультурного перевода”: культурная репрезентация и трансформация, инаковость и чуждость, перемещение, культурные различия и власть. В то же время не упускаются из виду языковые, текстовые и репрезентативные аспекты проблемы.
Переосмысление понятия перевода повлекло за собой интерес к сущности посреднической функции переводчика. Поскольку вторичность перевода по отношению к оригиналу ставится под сомнение, функция переводчика из сферы услуг перемещается в сферу творческой, созидательной деятельности, активно влияющей на общественную динамику.
Ценность нового подхода к пониманию сущности перевода заключается еще и в том, что он открывает возможность использовать перевод как инструмент для решения реальных проблем современности. Новая парадигма намечает рамки для разработки переводческих стратегий решения политических и военных конфликтов на стыке культур и религий, развития интеграционной функции перевода в условиях глобальной миграции, создания новых форм межнационального политического общения и так далее.
Описанные тенденции выступили мотивом научной конференции “Культура как / и перевод: русско-немецкие отношения в XX и XXI веке”, проведенной в Берлине под эгидой Немецкого общества по изучению Восточной Европы (DGO) 11—13 декабря 2009 года. Трехдневная русско-немецкая встреча предоставила представителям обеих сторон — как теоретически ориентированным исследователям, так и практикующим профессиональным переводчикам — очередную возможность сопоставить их позиции на стыке трех дисциплин: культурологии, переводоведения и славистики. Потенциал русско-немецкого обмена на данную тему достаточно высок, и не в последнюю очередь потому, что научная точка зрения на теорию перевода обнаруживает значительные различия в обеих научных традициях.
“Невидимый занавес между западной и российской академической наукой все еще продолжает существовать, по причине специфических особенностей гуманитарной культуры, а также вследствие последних политических изменений в России”, — констатировала Ирина Полан (Майнцский университ, Гермерсхайм) в докладе “Гуманитарная академическая культура как проблема перевода”. На примере отдельных переводов русских общественно-политических текстов, опубликованных в немецких журналах, Полан рассмотрела как языковые, так и дискурсивные различия между обеими академическими традициями и вытекающие из них проблемы перевода, а также проанализировала конкретные подходы к решению этих проблем. Автором были выделены следующие проблемы, возникающие на стыке научных дискурсов: терминологическая (одно и то же понятие употребляется в различных дискурсивных контекстах); стилистически-риторическая (высокая экспрессивность, часто встречающаяся в русских общественно-политических текстах, скорее, не характерна для соответствующих немецких текстов); дискурсивно-информативная (русский текст содержит излишнюю информацию, либо информации недостаточно, так как дискурс в целом незнаком немецкому читателю) и так далее.
Анализируя подходы немецких переводчиков и редакторов к решению данных проблем, Ирина Полан обнаружила следующее: формулировки и высказывания русских авторов, оказывающиеся чуждыми немецкой научной культуре, либо удаляются из текста, либо их коннотативное значение, экспрессивная окраска и другие характеристики сглаживаются; только в некоторых случаях они остаются без изменений. Вследствие подобного перевода текст настолько видоизменяется, что с уверенностью можно утверждать невозможность объективной передачи читателю особенностей русского научного дискурса. Так происходит конструирование представления о российской гуманитарной науке. Ситуация эта неоднозначна: с одной стороны, мы имеем дело с манипуляцией — языковой, стилистической и дискурсивной, — с другой, некоторые авторы лишь в такой обработке могут быть восприняты в западном академическом ландшафте, что и побуждает редакторов к подобным радикальным шагам.
Тема дискурсионных различий в сфере академической науки обеих стран была продолжена Михаилом Безродным (Гейдельбергский университет) и Анной Павловой (Вальдорф) в докладе “Границы моего языка означают границы моего мира?”. Свое выступление Павлова и Безродный посвятили состоянию языкознания в постсоветской России. Предметом острой критики авторов стал актуальный среди профессиональных российских лингвистов принцип лингвистической относительности, направление неогумбольдтианства, которое постулирует зависимость мышления и поведения носителей языка от особенностей его грамматики и лексики. Предметом анализа неогумбольдтианства являются “ключевые слова” или “концепты”, которые объявляются конститутивными для “русской ментальности”, однако критерии их отбора, как считают Павлова и Безродный, продиктованы этностереотипами, произвольны и не выдерживают критики.
Западноевропейским языкознанием принцип лингвистической относительности уже опровергнут. В России же, судя по масштабам внедрения “лингвокультурологии” в науку и образование, идеи неогумбольдтианства широко востребованы. Отвечая на поступивший от московских коллег вопрос: “Почему именно в России популярность доктрины так высока?”, авторы прежде всего отметили наличие политического спроса, который инструментализирует старые идиологемы русской исключительности, мифы о неспособности ограниченного западного ratio постичь “русскую душу” и о функциональности и эстетическом превосходстве русского языка над другими. Этностереотипы объявляются отвечающими реальности, а перед языкознанием ставится задача обеспечить их пропаганде научную респектабельность.
Затронутый Безродным и Павловой политический аспект был развит в выступлении Олега Аронсона (Институт философии РАН, Москва) “Перевод и политика. Рецепция Карла Шмитта в России”. На примере дискуссии, развернувшейся в России весной 2009 года вокруг переводов на русский язык текстов известнейшего немецкого юриста и теоретика национал-социализма Карла Шмитта, автор рассмотрел политическую функцию перевода, его место в политическом контексте. Говоря о традициях восприятия переводов в русской и советской культурах, Аронсон сконцентрировал свое внимание на представлении о непереводимом как сакральном и на сакрализации перевода как “тайного знания”. По мнению Аронсона, когда критики призывают не переводить и не публиковать переводы Шмитта (под любыми предлогами, даже самыми моральными), это есть не что иное, как попытка сакрализации профанного, сокрытия того, что уже и так есть.
Что же такого обнажают переводы Шмитта в конкретной российской ситуации, из-за чего их нужно сделать “тайным знанием”? Ответ на этот вопрос автору очевиден: именно тексты Карла Шмитта (особенно многие еще не переведенные и не опубликованные тексты его нацистского периода) оказываются сакральным текстом российской политической власти, ее “письмом”. Она не просто организована по Шмитту идеологически, но даже риторически пересекается с его текстами. А значит, очередной научный перевод Шмитта вовсе не добавляет национал-социализма в общество, но выполняет радикально иную функцию — обнажает механизмы самой российской власти.
Литературному переводу были посвящены доклады русских исследователей Бориса Дубина (“Левада-центр”, Москва), Елены Петровской (Институт философии РАН, Москва) и их немецкой коллеги Клаудии Дате (Тюбингенский университет).
В сообщении “Перевод как стратегия литературной инновации” Борис Дубин развил некоторые идеи и подходы французского переводчика и теоретика перевода Антуана Бермана и представил концепт “поискового” перевода, ориентированного на (вос)создание литературного образца, которого уже-еще-нет. “Уже нет”, поскольку текст, подлежащий переводу, состоялся в “родной” литературе и языке-доноре, отошел в их прошлое, но при этом создается текст, которого в воспринимающей литературе “еще нет”. Тем самым, в представление о переводе как действии вводится новая “инстанция” — своего рода текстпосредник, воображаемый “объективный коррелят”, который существует на некоем праязыке и воссозданием которого является данный конкретный переводной текст.
Практика поискового перевода как открытия уже-еще-не-существующего в литературе и языке противостоит пониманию перевода как передачи готового, уже ставшего смысла и ориентации переводчиков, редакторов и так далее на “вечное”, устойчивую норму. В этом плане парадоксальной тактикой инновации может стать архаизация, стилизация архаики.
Категория непереводимого в переводе стала предметом внимания Елены Петровской. Основываясь на работе Вальтера Беньямина “Задача переводчика”, а также на ее толкованиях Полем де Маном и Жаком Деррида, Петровская сделала акцент на понятии опыта, который одновременно взывает к переводу — выражению — и остается неизобразимым. На примерах литературы и фотографии (П. Целан, А. Гурский) автор показала, как от опыта, понимаемого в его коллективном, аффективном измерении, остается след, будь то идиома поэтического языка или способ конструирования изображения, удерживающий в себе то, что ставит под вопрос саму способность восприятия (образы глобализации). Непереводимое, по словам Петровской, — это подспудное присутствие в языке и изображении других, чей необходимо разделяемый опыт только и делает произведение возможным.
В выступлении “Русско-украинский языковой контакт в XX веке. Проблемы перевода украинской литературы на немецкий язык” Клаудия Дате рассмотрела особенности и функции такого языкового феномена, как “суржик”, возникшего в результате тесного многовекового контакта русского и украинского языков. На примерах текстов украинского авангарда, произведений “шестидесятников” и текстов современной литературы Дате осветила возможности и проблемы перевода суржика на немецкий язык.
Широкое распространение этого феномена в литературном языке, по словам Дате, позволяет считать актуальное сегодня определение М. Флаер, относящее суржик прежде всего к феноменам устной речи, недостаточным. Оно должно быть распространено и на письменную речь. Кроме того, анализ текстов показал, что существующая классификация функций суржика М. Биланюк во многих случаях помогает найти правильное решение при переводе, однако не учитывает некоторые экспрессивные функции суржика в литературе и поэтому также нуждается в доработке.
Ряд выступлений был посвящен функции перевода в мультимедиальном пространстве. Выступающие задавались вопросом: “Как перевод соответственно другой культуры отражается в отдельных средствах массовой информации (фильм, телевидение, Интернет)”?
В докладе “Новая немецкая тяжесть в России? Восприятие “Rammstein” в рамках постсоветского контекста” Штефан Симонек (Венский университет) проанализировал особенности рецепции немецкой рок-группы “Rammstein” в пространстве постсоветской популярной культуры.
Большое количество интерпретаций, кавер-версий и пародий на творчество “Rammstein” свидельствует о ярко выраженном интересе постсоветской попкультуры к этой неоднозначной, эпатажной группе, все участники которой — выходцы из бывшей ГДР. Симонек высказал гипотезу о том, что успех “Rammstein” как в России, так и на Украине и в Белоруссии объясняется общим историческим опытом этих государств в эпоху посттоталитаризма и одной из характеристик этого опыта является повышенная чувствительность к тоталитарным табу. Основное внимание автор выступления уделил вопросу о том, посредством каких механизмов композиция из звука, изображения, действия и текста может быть переведена в другую культуру, и выделил следующие механизмы: замена текста песен, при которой присутствующие в оригинале амбивалентность и двусмысленная кодировка наделяются новыми функциями; экстремальное сокращение выразительных средств до ритуалоподобных, многократно повторяющихся лексических элементов; ресемантизация текста при одновременном стремлении сохранить исходную фонетическую структуру и так далее.
Обобщая результаты, Штефан Симонек сделал вывод, что процесс перевода как в популярной, так и в высокой культурах (насколько в эпоху постмодерна можно разграничивать эти понятия) поддается описанию и содержит потенциал для дальнейшего изучения.
Сильвия Хёльц (Университет Инсбрука, Австрия) посвятила свое выступление развитию совместного немецко-русского кинопроизводства последних десяти лет. Содействие развитию двусторонних кинематографических проектов она представила как стратегию посредничества между культурами. Насколько точно и в равной ли степени удается подобным совместным проектам отразить реалии обеих стран, создать двухстороннюю перспективу? Какую роль при этом выполняет перевод?
На примере фильма “Полумгла” (режиссер Артем Антонов), повествующего об отношениях немецких военнопленных и местных жителей северной русской деревни во время Второй мировой войны, была продемонстрирована функция перевода в кино как средства для передачи образов “своего” и “чужого”. По мнению Хёльц, воссоздавая картину центрального для национальной идентичности обеих стран исторического события — Второй мировой войны, авторам фильма “Полумгла” удалось уйти от историко-идеологических парадигм, дестабилизировав дихотомию “друг — враг” и стереотипы полярного мышления. Консолидирующее воздействие фильма достигается не в последнюю очередь и благодаря аутентичным диалогам на двух языках, которые в оригинальной версии не синхронизированы, а лишь частично переведены. Немецкое же телевидение предложило зрителям фильм полностью дублированным на немецкий язык, так что в итоге русские и немцы говорят на одном языке — немецком. В результате дубляжа было нейтрализовано средство для выражения “чуждости”, “инаковости”, а воздействие фильма на зрителя существенно ослабло.
Показанный в рамках программы конференции фильм немецкого режиссера Макса Фербербёка “Безымянная”, вышедший на экраны немецких кинотеатров осенью 2008 года, стал своего рода иллюстрацией к теме конференции, иллюстрацией исключительно удачной, потому что он продемонстрировал перевод эпохального события в новый контекст.
Фильм основан на реальном дневнике молодой берлинской женщины, в котором она описывает последние месяцы войны, когда советские войска вошли в Берлин. Известно, что тогда многие немецкие женщины стали жертвами насилия. Эту главу немецкой истории и попытался осмыслить режиссер. Тема оказалась, однако, настолько болезненной, что фильм, несмотря на звездный актерский состав, не был принят ни публикой, ни критиками и быстро сошел с немецких экранов.
Выступление Марины Кореневой (Институт русской литературы, СПб.), принимавшей в качестве переводчика участие в создании фильма “Безымянная”, открыло еще одно измерение в восприятии фильма и содействовало более дифференцированной его оценке. Коренева описала болевые точки соприкосновения обеих культур и вытекающие из них коммуникативные проблемы, а также охарактеризовала специфику работы переводчика в интернациональных проектах.
На роли русских солдат в фильме “Безымянная” режисером были приглашены русские актеры. Русская речь должна была стать художественным средством — чужеродным элементом, призванным воссоздать ту атмосферу, в которой оказались жители Берлина весной 1945 года. Так на одной съемочной площадке оказались люди из двух стран со своим взглядом на события Второй мировой войны, со своим культурным багажом и со своими эмоциями. Столкновение разных концептов одного события, причем события знакового, на котором существенно базируется национальная идентичность обеих культур, стало источником высокой коммуникативной напряженности. “Некоторые русские актеры, известные, талантливые, прочитав сценарий, отказывались от предложенных ролей, мотивируя это нежеланием предавать свою историю и участвовать в создании негативного образа русских. И тем не менее нашлись актеры, которые согласились. Вот только все они хотели быть героями, а не животными. Зная сценарий, понимая творческую задачу, которую ставит перед ними режиссер, они тем не менее пытались переписать эту киноисторию”.
В такой ситуации задача переводчика выходит далеко за рамки “классического” межъязыкового посредничества. Марина Коренева говорила о психотерапевтической функции переводчика. “На каком-то этапе ты превращаешься в своеобразного психотерапевта, который предотвращает возможные конфликтные ситуации на стадии их зарождения”. Анализируя свой опыт, автор уделила особое внимание аспекту власти переводчика и возможности манипуляции, “когда ты вдруг понимаешь, что от того, как ты переведешь, зависит, как сложатся отношения между этими двумя людьми, например между актером и режиссером. Это большая опасность, большое искушение и большое испытание”.
Прошедший в рамках конференции концерт российско-германского пианиста и музыковеда Яши Немцова (Потсдамский университет) “Музыка как перевод” проиллюстрировал новое интермедиальное измерение перевода. Композитор представил аудитории произведения, которым не суждено было быть сыгранными при жизни их авторов. Один из этих авторов — ставший жертвой сталинских репрессий композитор Всеволод Задерацкий, при жизни так и не получивший возможности представить свою музыку общественности. Исполненные в собственной интерпретации Немцова произведения Задерацкого стали своего рода переводом его на язык современности.
В докладе, сопровождавшем концерт, Немцов продемонстрировал особенности перевода в музыке и на примере произведений композитора Иосифа Ахрона показал, как детские эмоции и фантазии могут быть переведены на нотный язык, чтобы вызвать и у слушателя музыкального произведения соответствующие эмоции.
К исторической перспективе переводческого посредничества обратилась Хайдемари Залевски (Магдебургский университет), выступившая с докладом “Переводческая культура как посредник между культурами и как культурная память”. В качестве примеров Залевски сравнила мемуары немецкого переводчика Эриха Франца Зоммера и его русского коллеги Валентина Михайловича Бережкова. Ее интересовали воспоминания об акте передачи министром иностранных дел Третьего рейха Иоахимом фон Риббентропом меморандума правительства Германии послу Советского Союза в Германии Владимиру Георгиевичу Деканозову в ночь на 22 июня 1941 года. Как показали результаты сравнения, мемуарная информация контрастирует с архивными материалами, а также с первыми заметками о начале войны в средствах массовой информации как в Германии, так и в Советском Союзе, что дает основание сомневаться в исторической ценности мемуаров. Залевски обосновала этот факт следующим образом: селективное восприятие индивидуума характеризуется коллективной и культурной памятью; память и действительность — это взаимозависимые конструкты. Для сохранения информации в памяти, как и для ее селекции, решающую роль играет взаимодействие культурно-социологических и переводческих процессов, в особенности если принимать во внимание определенный субъективный взгляд на исторические процессы. Поэтому для создания более-менее объективной картины исторического прошлого необходимо изучить максимальное количество источников и их переводов.
Выступление “Роль перевода в формировании национальной культуры: период сталинизма 1930-х годов” Катерина Кларк (Йельский университет) посвятила изучению феномена переводческого процесса в СССР 1930-х годов. В качестве исследовательского материала докладчица проанализировала западные литературные тексты, изданные на русском языке в течение указанного десятилетия, причем особенное внимание было сосредоточено на роли таких периодических изданий, как “Интернациональная литература” и “Литературное обозрение”, в которых, большей частью, и были опубликованы русские переводы.
Как ни парадоксально, именно в этом десятилетии, когда Советский Союз становился все более закрытым, изолированным обществом, западные литературные тенденции и авторы были активно представлены в советской периодической печати. Отбор произведений для перевода осуществлялся в соответствии с эстетикой социалистического реализма. Западноевропейские контексты были, таким образом, вписаны в марксистско-ленинскую модель и стали частью советской культуры. По мнению Кларк, огромный поток переводов, изданных в 1930-е годы, не мог не оказать влияния на развитие советской литературы. Диапазон влияния на советских литераторов переведенного материала трудно оценить, но некоторые моменты все же можно констатировать, например воздействие творчества Байрона, Гегеля и Джойса на Мандельштама.
Русский журнал “Иностранная литература” стал предметом исследований Биргит Менцель (Майнцский университет, Гермерсхайм). Противопоставив профиль журнала в последние советские десятилетия и в постсоветский период, Менцель пришла к выводу, что характер журнала изменился от медиума массового просвещения и ознакомления изолированного общества с иностранной литературой, в соответствии с критериями прогрессивности научного познания и приматом идеологии, до медиума, который ограничивается переводом исключительно с маргинальных языков, руководствуясь при этом эстетическими критериями и обращаясь к узкому, элитарному кругу читателей. Биргит Менцель высказала мысль о том, что на переполненном бестселлерами книжном рынке России “Иностранная литература” представляет собой своего рода “ноев ковчег” высокой литературы и, кроме того, является примером организации, основанной на энтузиазме и идеализме редакторов и переводчиков, часто работающих без какой-либо финансовой поддержки со стороны.
В рамках концепта “межкультурного перевода” личность посредника играет решающую роль, поэтому доклад Кристины Энгель (Университет Исбрука) был посвящен конкретной культурно-посреднической деятельности тележурналиста, кинематографиста, писателя и, прежде всего, “межкультурного переводчика” Герда Руге. За пятьдесят лет своего творчества он достиг успеха среди многочисленной публики и существенно повлиял на формирование образа России у представителей многих поколений в немецкоязычных странах. В своих репортажах Руге не ограничивался освещением политической ситуации, а всегда стремился передать картину общественной жизни и взаимосвязей в обществе. По мнению Руге, русско-немецкие отношения основаны на больших иллюзиях и недостаточном знании друг друга. Такие эмоциональные концепты, как непостижимость русской души, или представление о том, что именно русские и немцы особенно хорошо или особенно плохо понимают друг друга, Герд Руге считает безосновательными.
Обобщая программу конференции, нужно отметить, что многие темы выступлений так или иначе затронули аспекты восприятия обоих культурных сообществ друг другом и таким образом существенно дополнили концепт Карла Аймермахера (Институт русской и советской культуры им. Ю.М. Лотмана, Бохум), который в докладе “Модели восприятия культуры и их функционализация” выделил четыре основные модели, или ступени, восприятия.
Первую модель Аймермахер определил как “пэчворк-модель”. Она обусловлена личной биографией каждого и основана на случайных событиях жизненного опыта, на случайной информации. Саморефлексия ей если и присуща, то лишь в небольшой степени — отсюда субъективные и полярные оценки и суждения. Однако “пэчворк-модель” является основой и предпосылкой развития следующих моделей межкультурного восприятия.
В качестве второй модели была предложена посредническая модель Фрица Миерау, Элен фон Сахно и Карлы Хильшер, которые считали своей задачей познакомить европейского читателя с русской литературой и уделяли при этом особое внимание раскрытию политических, социальных и других контекстов, в которых она возникла.
Примером третьей послужила просветительская модель Льва Копелева. Концепция его заключалась в том, что традиция немецко-русских отношений, характеризовавшаяся в течение столетий взаимным культурным обогащением, в ХХ веке была прервана двумя мировыми войнами, а образ врага в национальном сознании целенаправленно культивируется идеологией. Копелев противодействовал идеологической манипуляции, призывая подробно рассмотреть причины и характер русско-немецкой неприязни, чтобы конструктивно подойти к восстановлению межчеловеческих и межкультурных отношений.
Четвертую модель Карл Аймермахер обозначил как научную. От предыдущих моделей она отличается прежде всего своей идеологической нейтральностью, безоценочностью и ориентировкой на изучение культурологических текстов. Все результаты познания относительны в зависимости от постоянно меняющейся перспективы и различных контекстов. Всякое утверждение единственной верности выводов поэтому невозможно, процесс познания находится в непрерывном движении. Содержанием научной модели, ее задачей является развитие сознания, способного ориентироваться в новых социокультурных условиях. Эта идеологически нейтральная познавательная модель и была положена в основу концепта конференции.
В результате трехдневной встречи обозначился своего рода профиль, отражающий многомерный и междисциплинарный характер переводческого процесса. Кроме того, сочетание темы и международного формата мероприятия открыло пространство, в котором непосредственно переживалось, становилось наглядным соприкосновение культурных различий, определились как конфликтные области, так и темы потенциального сотрудничества.
Биргит Менцель, ссылаясь на свой опыт в организации русско-немецких встреч, оптимистично оценила прошедший диалог как состоявшийся: “Можно было отчетливо наблюдать, как различны перспективы обеих сторон, но тем не менее возникшие разногласия были тематизированы и обсуждены, что дает право говорить о качественно новом этапе в развитии русско-немецкого межкультурного контакта”. Сборник с результатами конференции в скором времени будет опубликован.
Наталья Фельд (Гермерсхайм)