(Рец. на кн.: Descombes V., Larmore Ch. Dernieres nouvelles du moi. Paris, 2009; Chauvire C. L’immanence de l’ego. Paris, 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Ирина Дуденкова
ГРАММАТИКА СУБЪЕКТИВНОСТИ
И ОТСУТСТВИЕ СУБЪЕКТА
Descombes V., Larmore Ch. DERNIERES NOUVELLES DU MOI. — Paris: PUF, 2009. — 186 p.
Chauvire C. L’IMMANENCE DE L’EGO. — Paris: PUF, 2009. — 154 p.
Одной из главных тем философской мысли эпохи модерна были привилегии субъекта в сравнении с миром объектов. Современная мысль уже не считает, что субъект может ощущать себя просто и беспроблемно, напротив, чаще речь идет о “щекотливом субъекте” (С. Жижек), доставляющем много хлопот и оставляющем о себе болезненную память. Речь пойдет о дискуссиях, образовавшихся вокруг второго возвращения субъекта на авансцену гуманитарной методологии, после долгого периода радикализации игровых, внесубъективных или интерсубъективных позиций.
В последние годы во Франции, всегда гордившейся богатством своей философской традиции, произошла рецепция аргументов, выработанных в совершенно чуждой ей англо-американской философии. Такая рецепция не могла обойтись без множащихся конфликтов, причем разделительная линия прошла не между “континентальным” и “англо-американским”, а между “наукоцентричным” и “литературоцентричным” восприятием субъекта. Ключевыми ориентирами сторон можно назвать соответственно Гуссерля и Витгенштейна, которые теперь рассматриваются не просто как самые известные радикальные новаторы в философии ХХ в., но как носители особых концепций “я”, не поддающихся банализации1.
Дальним предшественником нынешнего спора был Эмиль Бенвенист. Еще в 1958 г. в знаменитой статье “О субъективности в языке” французский лингвист писал, что только язык, с его грамматическими способами выражения личных отношений, способен учредить субъекта в качестве субъекта2. Получалось, что, только если язык позволяет сказать “я”, субъект может довершить конструирование себя. В таком понимании субъекта как “центра нарративной гравитации” (Деннет) переворачивается ребус картезианской философии: вместо формулы “думать о себе, чтобы обладать возможностью говорить о себе” предлагается новая — “думать о себе только при возможности говорить “я””.
Но, как ни странно, этот парадокс в отношениях грамматических категорий и нарративных правил мало занимает участников нынешней дискуссии. В центре их внимания — не онтология cogito, а этика. Об этом красноречиво сказал Поль Рикёр: “Либо cogito имеет основополагающую ценность, но тогда истина бесплодна и говорить об истине нельзя без разрыва в порядке оснований, либо идея совершенства основывает cogito в уделе конечного существа, и эта начальная истина не может уже почитаться как последнее основание”3. Получается, что, хотя онтология, основанная на когито, непротиворечива, всегда сохраняется разрыв между истиной и теоретической речью о ней. Тогда как этический принцип позволяет лучше понять cogito как нормирующий волевой акт, несущий в себе идею совершенства, и тем самым вернуться к прежней грамматике субъективности, в которой совершенству грамматико-синтаксических структур отвечала полновластная воля субъекта — действующего персонажа при глаголе первого лица единственного числа.
Прежде самого рассмотрения спора нужно еще раз оговорить, что волюнтаристский момент в содержании понятия “субъект” был раскрыт и обнаружен достаточно давно, историки философии спорят, кому из новоевропейских философов — Спинозе или Лейбницу — следует отдать пальму первенства, однако прежде волюнтаризм был скорее регулятивным моментом методологии, чем предметом самостоятельного рассмотрения. Современные теории субъекта все чаще обращаются к таким непохожим концепциям, как антропология Канта и феноменологическая теория Гуссерля. Сознание субъекта описывается как пустое, чистое, полое — ведь наличное содержание сознания ставится под сомнение: нормативная структура сознания может быть понята только как лишенная случайных наличных содержаний, а “логика подозрения” только усиливает, а не снимает это отрицание. Показательно, что после долгого перерыва вновь начинает актуально звучать наследие Фихте и Сартра: эти мыслители принадлежат совершенно разным эпохам культуры субъективности, но при этом они описывают сознание не как содержание, а как чистую деятельность полагания. Достаточно процитировать слова Фихте, к которым не раз уже обращались участники нынешних споров: “Положение Я самим собою есть его чистая деятельность. — Я полагает себя самого, и оно есть только благодаря этому самоположению. И наоборот, Я есть, и оно полагает свое бытие благодаря только своему бытию. Оно является в одно и то же время и тем, что совершает действие, и продуктом этого действия; — действующим началом и тем, что получается в результате этой деятельности. Действие и дело суть одно и то же, потому Я семь есть выражение некоторого дела-действия и притом дела-действия единственно только и возможного, как то должно выясниться изо всего наукоучения”4.
Дискуссии о субъекте возобновились тогда, когда выяснилось, что привычные способы описания человеческой деятельности не могут заполнить “пустое место” субъекта. Философам пришлось выйти за рамки привычных им традиций работы. Как выразился Христиан Шовире, необходимо декапировать, протравить теорию метафизического субъекта идеями аналитической философии языка и аналитической же теории действия. Самыми авторитетными идеями такого анализа оказываются изрядно позабытые современной англо-американской аналитической философией размышления позднего Витгенштейна о языковых практиках употребления местоимения первого лица единственного числа. Подробнее всего об этом писал Винсент Декомб, следуя “дипломатической” стратегии Рикёра, который после того, как поступил в 1970 г. на работу на отделение философии Чикагского университета, двадцать лет делил свое время и свои интеллектуальные пристрастия между Францией и США. Результатом работы Рикёра с проблематикой аналитической философии явилась книга “Я-сам как другой” (1990): едва ли не единственная современная французская философская работа, получившая признание в кругах аналитических философов США.
Рикёр протестует против полярных оценок при описании субъекта: “Субъект возвышенный, субъект униженный, — кажется, мы всегда подходим к субъекту посредством такого переворачивания pro на contra; отсюда следовало бы заключить, что “я” философии субъекта представляет собой “отсутствующее место” (atopos), что у него нет гарантированного места в дискурсе”5. Он ставит перед собой задачу: задействовать герменевтику как “методологию окольного пути” для прояснения косвенного статуса “я” в аналитической философии, которая если не элиминирует полностью пространство внутреннего опыта, то по крайней мере заявляет о его избыточности и ненадежности для анализа. Получается, что Рикёр первым попытался проложить третий путь между крайними точками: с одной стороны, представлением о непосредственности самовосприятия cogito, обладающего внутренней жизнью и сознанием самого себя, где местоимение “я” отсылает к инфралогическим допредикативным когнитивным операциям, и, с другой стороны, концепцией no-owner theory, по Стросону6, бихевиористской по существу, для которой самость или идентичность “я” — лишь лингвистический эффект или “языковой тик”, грамматическое предубеждение или привычка, за которой кроются только особые социальные практики; и поэтому содержание нашего опыта может быть без ущерба транспонировано в нейтральном имперсональном языке. Исследование Рикёра начинается и завершается экспликацией понятия аттестации, или веры, но это не доксическое верование, в том смысле, в котором докса обладает меньшими правами, чем эпистема, а вера как свидетельство или доверие, вера без гарантии, как основание бытия Я-сам, действующего и претерпевающего воздействие. Рикёр полагает, что благодаря аттестации возможно опосредование рефлексии анализом, в сильном смысле, который придала ему аналитическая философия: прохождение через анализ придает герменевтике реалистический оборот.
В затее Рикёра нельзя не заметить изрядную долю лукавства: давая слово англо-американской философии языка и действия, Рикёр критикует ее зависимость от случайных смыслов естественного языка и упрекает за “замкнутый семантизм”, неспособный объяснить человеческое действие как реальное и происходящее в мире. Но именно из-за стремления актуализировать наследие феноменологии благие намерения найти третий путь не выдерживаются: Рикёр остается со всеми ограничениями модели субъективности, не делая в этом отношении ни шага вперед. (Любопытной может оказаться аналогия исследования Рикёра с диалектикой Гегеля: в обоих случаях рефлексия связывается с объективацией и подлежит снятию через воссоединение опосредующих методологических этапов.)
Важнейшим эпизодом в “новом споре о субъекте” стал выход в свет работы Винсента Декомба “Субъектное дополнение: исследование факта самопроизвольного действия” (2004) и досье Шарля Лармора “Практики меня” (впоследствии обе работы были удостоены Гран-при Французской академии наук). Как признавался в одном из своих интервью Винсент Декомб, авторы были поражены, сколь близкими были их намерения и сколь далекими оказались результаты. На протяжении последующих шести лет из встреч и заочного обмена репликами в статьях и интервью профессоров Декомба и Лармора, а также молодых исследователей, из которых наиболее активными представляются Стефан Шовье, Сандра Логье, Христиан Шовире, сложился массив любопытных франкоязычных публикаций, иногда обозначаемый как “эпистемология первого лица”. Помимо монографий и отдельных статей каждого из перечисленных авторов, вышел совместный сборник “Действие, рациональность и общество” (2006), в котором предложена оригинальная теория действия.
Рецензируемая книга Винсента Декомба и Шарля Лармора “Последние новости обо мне” носит резюмирующий характер и устроена в духе средневековых диспутов: участники обмениваются несколькими пространными репликами, а в завершение идут примиряющие выводы.
Декомб не стал ограничиваться констатацией пустоты субъекта и решил подойти к вопросу о субъекте с привлечением дополнительного лингвистического анализа категории дополнения, опираясь на идеи структурного лингвиста Люсена Теньера. Теньер полагает, что традиционная грамматика, в которой субъект действия противопоставляется объектам (дополнениям), не позволяет схватить истинные структурные характеристики фразы. Наибольшее синтаксическое различие проходит между глаголом и его дополнениями, причем субъект действия может рассматриваться как одно из дополнений глагола. Ведущая и решающая роль в управлении принадлежит глаголу. Если мы это примем, исчезнут многие трудности в интерпретации семантики возвратных глаголов и местоимений, которые так впечатлили Рикёра и повлияли на его учение о рефлексии как о реальном действии, а не умозрительном конструировании. Отрешившись от этих трудностей, Декомб делает простой вывод: субъект может быть представлен как дополнение агента. “Такой субъект должен иметь черты, необходимые, чтобы играть роль агента, надлежит его идентифицировать не только как индивида, присутствие в мире способом каузальной возможности. Этот субъект имеет все черты субстанции или, если использовать традиционный технический термин, “подкладки”. Субъект раскрывается здесь скорее как аристотелевский, нежели чем как картезианский”7. Декомб старается показать, что если есть необходимость в субъекте, понятом как субъект предикации, если понятие субъекта принимается в смысле бытия агентом, тогда у нас нет необходимости использовать понятие субъекта в смысле отношения к себе, принятое в философии модерна.
Декомб, как и Лармор, представляет себя адептом метода прояснения языка, предложенного Витгенштейном. Действительно, их рассуждения напоминают лабиринтообразную аргументацию Витгенштейна, последовательную работу по прояснению языка и, главным образом, значения психологических глаголов. Слова исследуются в контексте, их смысл проясняется при первом же погружении в конструкцию фразы. Затем контекст расширяется и принимается во внимание языковая игра, конкретные социальные практики, поддерживающие словоупотребление, далее, по мере дальнейшего расширения контекста, объектом анализа становится форма жизни по поводу практики игры языка. Для Витгенштейна подобная контекстуальная прогрессия была в какомто смысле субъективной терапией. Однако, по верному наблюдению Сандры Логье, рассуждения Декомба и Лармора серьезно отличаются от анализа Витгенштейна, потому что исходят из примата языка не обыденного, но концептуального8: такой анализ носит характер не проясняющий, а скорее корректирующий, он призван сделать очевидными разного рада смешения, которые сопровождают современные теории субъективности. Статус обыденного языка остается слепым пятном в теории Декомба.
И Декомб, и Лармор признают, что нынешнее положение субъекта описывается как утеря атрибутов прозрачности (основание познания) и суверенности (основание нормативности). Однако же, необходимо порвать с ницшеанским мотивом современной философии — рессентиментом, следует перестать черпать силу и легитимность в бессилии, раздробленности и фрагментарности субъекта. Оппоненты указывают на проблему Фихте, парадокс рефлексивного разделения: если “я” относится к самому себе в познавательном отношении, это отношение к себе должно быть еще более интимным, чем рефлексия — теория интеллектуальной интуиции, без введения какого-либо различия между субъектом и объектом. Но этой трудности сопутствует другая — здесь мы переходим от парадокса к мистике: нет никакого механизма для того, чтобы корректно идентифицировать объект перед нами, равно как и наше ментальное состояние перед объектом. Декомб, упоминая Эрнста Тугендхада, полагает, что это не просто локальные аберрации или эксцентричность отдельного автора, а сумма спекулятивных усилий всей традиции мыслить субъекта, сознающего себя из себя, субъекта, делающего из самого себя объект.
Прежде всего, Декомб отвергает синоптическую точку зрения, что любое действие, представленное глаголом первого лица, есть акт самообозначания или самоатрибуции. Быть автором или говорить от первого лица означает не репрезентацию, а чистую презентацию в личности как propria persona. Говорить — значит быть персонально задетым, заинтересованным, вовлеченным. В пользу такой исходной вовлеченности, по мнению Декомба, свидетельствуют средний залог в греческом языке или исследования упомянутого ранее Люсьена Теньера, который называет “рецессивным залогом” форму возвратных глаголов, разрешающих перенос от переходной к непереходной форме. “Таким образом, первый шаг нашей философии первого лица состоит в том, чтобы уточнить условия, в которых отношение к себе, полагаемое как наше выражение, есть отношение субъекта к объекту. Этими условиями будет самопроизвольное действие” (с. 87).
Декомб обильно снабжает свои выводы наблюдениями над словоупотреблением возвратных и местоименных глаголов во французском языке, которые тем менее убедительны, чем больше трудностей возникает при их переводе на русский язык. Поэтому обратимся к возражениям оппонентов.
Лармор возвращает Декомбу упрек в метафизичности; по его мнению, лингвистический анализ, направленный на практики словоупотребления, не является методом, заслуживающим полного и безоговорочного доверия, язык не невинен, он всегда и заранее теоретически нагружен. Кроме того, для субъекта как агента, включенного в языковые социальные практики, должно быть переопределено понятие ответственности.
Однако есть эффективный инструмент и индикатор, благодаря которому можно решить, является ли подход “грамматической критики” действительно альтернативным: это вопрос об автономии субъекта как практике субъективации. Попробуем применить этот маркер к теории Декомба, предпринявшего наиболее оригинальные ходы с опорой на теорию действия Аристотеля. Декомб эффектно критикует кантианскую интерпретацию автономии как самолегитимации: “Я согласен с Лармором в осуждении скольжения от идеи, что я являюсь ответственным автором моих действий, к непоследовательной мысли, что я не могу быть ответственным за свои действия при условиях, что я применяю к ним мои же нормы, иначе говоря, правила, автором которых я являюсь. Также я отмечал многочисленные софизмы, которые были извлечены из вульгарной формулы, в соответствии с которой человек может быть субъектом своего действия, только если он является его “основанием” (формула “юридического гуманизма”). Слово “основание” здесь принимается двусмысленным способом: и как онтологическое условие события (изменение, которое есть действие с участием агента), и как принцип оправдания решения или линии поведения (интенциональное действие как основание активности). Я принимаю автономию в самом элементарном смысле, более согласующемся с первоначальным содержанием этого слова: город автономен, если он живет по собственным законам, которые не могут быть сведены к законам глобальной империи. Понятая таким образом, автономия есть способ включения части в целое или охватывающую среду. Короче говоря, имеются действия, для которых я выступаю не случайной, но первой причиной. Агент, который может совершать такие действия, автономен в смысле способности к самопроизвольному действию” (с. 77). Декомб признает, что подобное допущение может быть оценено как тавтологичное, однако эта тавтология кажется ему плодотворной: “Я говорю о круге морали, чтобы подчеркнуть, что упражнения нацелены на развитие у агента способности действовать, расположения к действию, склонностей, привычек, следовательно, нравов”9. Говоря о нраве или характере, привычке действовать, Декомб предполагает, что его рассуждения отлично согласуются с этикой Аристотеля. Однако имеются две серьезные трудности, ставящие под сомнение такую аналогию.
Дело в том, что правило понимается Декомбом только в отрицательном смысле, и это доказательство непреодолимого тяготения к деонтологии. У Аристотеля действие признается не правильным или неправильным, а совершенным и несовершенным, он предлагает диапазон, а не простое отрицание. У Аристотеля правила предназначены не для того, чтобы действовать, действовать необходимо для того, чтобы быть способным к добродетели. Еще одно препятствие, на которое наталкивается попытка использовать для обоснования теории самопроизвольного действия философию действия Аристотеля. Проблема в том, что у Аристотеля нет унифицированного понимания воли, поэтому у него невозможно замыкание друг на друга архэ и аутос: невозможна интерпретация одного в строгой зависимости от другого. Аристотель создает ансамбль концептуальных разделений и общих образов человеческого действия, который выглядит так: действие и претерпевание (пойэсис-патесис), действие совершенное и несовершенное (энергейа и кинесис), действие и производство (праксис-пойэсис), действие и созерцание (практика-теория), среди которых важнейшей является пара энергейа и кинесис.
Таким образом, предложенное Декомбом истолкование автономии оказывается не настолько радикальным, чтобы поколебать притязания субъективности; и в этом смысле оказывается такой же частью истории мысли, как и многие другие радикальные интеллектуальные проекты. В самом центре отточенной и распространенной аргументации “философии первого лица” так же, как и в философии духа, “когнитивной эгологии”, зияет открытая брешь — стандартное новоевропейское представление о свободной неудержимой воле, и успех дальнейших попыток проблематизации субъективности зависит от расширения концептуального репертуара и изобретения новых вариаций на тему действия как акта воли. Аристотелевские модусы возможности и желательности при этом остаются в стороне.
___________________________________
1) Кроме рецензируемых книг, эту тему затрагивают более ранние: Bouveresse J. Le mythe de l’intériorité.
Paris: Minuit, 1976; Benoist J. Le sujet dans le langage: Wittgenstein et la grammaire de la subjectivité // Revue de la métaphysique et de morale. 1999. ¹ 4; Chauvier S. Dire “Je”: Essai sur la Subjectivité. Paris: Vrin, 2001; Le complément de sujet. Enquête sur le fait, d’agir de soi-même. Paris: Gallimard, 2004; Larmore Ch. Les pratiques du Moi. Paris: PUF, 2004; Action, rationalité et société / Autour de Vincent Descombes. Nantes: Edition Cecile Defaut, 2007; Perry D.Le flux et l’instant. Paris: Vrin, 2007.2)
См.: Benveniste E. De la subjectivité dans le langage // Journal de Psychologie. 1958. Juillet—sept.3) Рикёр П. Я-сам как другой М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2008. C. 25.
4) Фихте И.Г. Соч.: Работы 1792—1801. М.: Ладомир, 1995. С. 97.
5) Рикёр П. Указ. соч. С
. 32.6) Strawson P. Individuals. L.: Methuen and Co., 1957.
7) Descombes V. Le complément de sujet: Enquête sur le fait d’agir de soi-même. Paris: Gallimard, 2004. P. 15.
8
) Action, rationalité et société. P. 143.9) Descombes V. Le complément de sujet. P. 463.