(пер. с фр. А. Маркова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
Виктор Каради
ЕВРЕИ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ:
ПОДСТУПЫ К РЕШЕНИЮ ВОПРОСА*
Если мы хотим реконструировать историю общественных наук нашего времени, то не сможем игнорировать активный — и порой весьма заметный — вклад еврейских интеллектуалов в создание и развитие социологического знания и смежных с ним областей, что также повлияло на академическую и университетскую институциализацию этих сфер1. Бывает и так, что ряд исследователей в области социальных наук (правда, лишь вполне состоявшихся) без всяких оснований сразу зачисляют в евреи. Когда “еврейский” профиль социальных наук только давал о себе знать, уже сам рост активности в этой сфере вызывал сложный комплекс реакций в умах некоторых (хотя и не всех) антисемитов: “ненависть к социологии”, выразившаяся в том числе в нападках на Пьера Бурдьё, подчас подпитывалась и антиеврейскими чувствами.
Подтвердить это положение примерами проще всего. Во Франции университетские социальные науки (такие, как социология, этнология, социальная история или социолингвистика) рождались в кругу “Социологического ежегодника” (“l’Année sociologique”), созданного Эмилем Дюркгеймом, отцом-основателем первой современной социологической школы, дело которого было подхвачено его племянником Марселем Моссом2. В кругу Дюркгейма почти одновременно появились Роберт Герц, Люсьен и Анри Леви-Брюль, а соперничающая школа, возникшая вокруг Рене Вормса, также в немалой степени состояла из ученых-евреев. Между двумя мировыми войнами социология стала влиятельной наукой и вышла на новые рубежи во многом благодаря Марку Блоку, а завоевывать университеты она стала после Второй мировой войны в связи с выступлениями и исследованиями Георга Гурвича, Раймона Арона и Жоржа Фридмана, несколько позднее — благодаря структурализму Клода Леви-Стросса. Философская рефлексия общественной жизни в ХХ столетии отмечена непрерывным присутствием и высоким престижем ученых еврейского происхождения (от Анри Бергсона до Жака Деррида). Можно выстроить сходную генеалогию и для Германии (включив в нее Георга Зиммеля, Норберта Элиаса, Теодора Адорно, Марка Хоркхаймера и др.), Венгрии (достаточно назвать имена Карла Манхейма, Карла Поланьи, Оскара Яси и Дьёрдя Лукача), Великобритании (Морис Гинсберг), США (включая бежавших из Германии ученых-евреев от Франца Боаса и Эдварда Сепира до Роберта Мёртона и Пола Лазарсфельда). Если говорить о статистике, в 1967— 1968 гг. не меньше четверти членов редакционных советов двух самых видных социологических журналов в США были евреями3.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО ЕВРЕЕВ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ: ПРОБЛЕМА И ЕЕ РЕШЕНИЯ
Было бы не только тривиальным, но и непродуктивным сводить рассмотрение проблемы к простому перечислению отдельных случаев, сколь бы показательными они ни были, — этого явно недостаточно для объяснения приоритета исследователей-евреев в социальных науках. Гораздо полезнее будет сравнить, воспользовавшись готовыми эмпирическими данными, присутствие евреев в социологических науках и других дисциплинах (учитывая значимость каждой из этих областей в системе знаний о человеке), а также включить в поле анализа выходцев из прочих этнических групп со схожими статусными позициями, чтобы раскрыть ведущие факторы продвижения на ключевые посты в научной иерархии. В числе таких факторов и условий мы рассматриваем социально-экономическую стратификацию общества, возможности проживания в конкретном месте, культурный капитал, шансы на успех в получении высшего образования и профессиональном признании и другие показатели. Всякий раз нужно стремиться исследовать конкретную ситуацию групповой конкуренции на различных национальных рынках интеллектуального производства (сознавая при этом, что представители других страт могут быть настроены к евреям с разной степенью терпимости или неприязни). Поэтому мы будем методически исследовать конкуренцию первоначальных “групп-на-входе” (например, если речь идет о Франции, это будут католики, протестанты и евреи, выходцы из среднего городского класса и так далее) и соответственных “групп-на-выходе” (сообществ тех, кто уже сделал карьеру в социальных науках и других отраслях знания). Мы считаем, что это поможет вскрыть регулярные закономерности, очевидные для любого непредвзятого наблюдателя.
В этой области требуется осторожность, если даже наше рассуждение кажется вполне сбалансированным и безупречно достоверным: во Франции появление первого поколения влиятельных еврейских авторов в социальных науках впечатляет прежде всего количественными показателями (опережающими показатели их реального интеллектуального влияния), поскольку еврейское население Франции, откуда они все вышли, составляло на рубеже веков величину демографически незначительную4. Евреи были меньшинством, незаметным для большинства населения, хотя в городском образованном классе они уже завоевывали свои позиции. В любом случае в эту самую эпоху, как во Франции, так и в других странах, было уже немало ученых-евреев, снискавших известность своим вкладом в другие дисциплины — прежде всего, медицину, математику, биологию, физику и астрономию5. Мы уже не говорим о переориентации наук о человеке, скажем о фрейдовском психоанализе, который значительное время (и не без оснований) рассматривался как некая “еврейская наука”.
Прежде всего, следует отметить, что уже самая первая проблема тут распадается на два вопроса, хотя и переплетающихся, но обособленных. Нам следует соблюсти логический порядок: прежде чем отвечать на второй вопрос, надлежит решить первый — вопрос об общих причинах такого усиленного вхождения евреев в круг интеллектуалов-профессионалов в ХХ веке (что, конечно, явилось следствием их гражданского полноправия, благодаря чему они получили доступ к рынку интеллектуальных исследований на более или менее равных условиях с прочими участниками6). Речь идет о специфическом выборе евреев, получивших достаточную профессиональную подготовку. Нам предстоит обсудить, почему они предпочли именно социальные науки сходным областям, где бы они могли проявить свою одаренность.
Чтобы ответить на это вопрос, я прежде всего обращусь к первоисточникам по теме “еврейского интеллектуализма” в ХХ веке. Это явление хорошо документировано и уже успело стать предметом некоторого теоретического рассмотрения, начиная с известной работы Торстейна Веблена (который связал участие евреев в науке с неустойчивостью их социального положения даже после уравнивания в правах7). Только внимательный анализ по ходу конкретного исследования может объяснить для нас смысл, параметры и специфические социокультурные функции проникновения евреев в сферу науки об обществе в связи с общим интересом у образованного класса к социальному знанию.
Но такой двойной подход невольно оставляет в тени тот вопрос, который несомненен и весьма важен в кругу обсуждаемых проблем: почему именно социальные науки заняли такое привилегированное положение, почему именно они притягивали, как центры адаптации и мобилизации, тех евреев, кто в рассматриваемую эпоху лишь начинал делать научную карьеру и еще только подходил к решающему интеллектуальному выбору?
Было бы слишком поспешно приступать к рассмотрению этого вопроса, исходя лишь из имеющихся у нас готовых данных. Ведь нам еще крайне необходимо выяснить и сопоставить просопографический профиль различных модерных групп и сообществ, учесть всех евреев и неевреев в той или ной области исследований, а также рассмотреть в исторической перспективе экспансию евреев на отдельных внутридисциплинарных рынках8 (в связи с условиями доступа на такие “субрынки”). Нужно знать, как возникали сами эти площадки, в разной степени открытые для евреев и неевреев9, и как у евреев появлялись новые карьерные шансы (весьма несхожие, в зависимости от места, даже если говорить только о западных, формально демократических обществах)10. Все то, что принято называть выбором научной дисциплины или отрасли исследований (тут лучше даже говорить о возможностях, располагающих к работе именно в данной области науки), может теперь изучаться более детально и критически с помощью бульшего количества объективных определений — которые сами рассматриваемые евреи, скорее всего, не опознали бы в качестве значимых параметров для формирования их собственных субъективных намерений. При этом нельзя забывать и о том, что, если говорить о терминологии социальных исследований, проблематичным остается и само понятие “предпочтительного выбора”. Вообще, вряд ли можно при обсуждении выбора дисциплин, которые признаются маргинальными и, более того, являются во всех отношениях новыми, продолжать акцентировать именно субъективный фактор.
Если говорить о количественных параметрах, то само собой разумеется, что ученых, работающих в области социальных наук, в общем и целом немного: их гораздо меньше, чем тех, кто работает в основных классических дисциплинах, где всегда требуется приток профессионалов, — таких, как медицина, право, экономика, в определенной мере богословие, а также менее значимые подразделения научного знания, вроде изучения истории или языка. Мы не найдем в обозримом прошлом периода, когда число социологов (евреев или неевреев) хотя бы в одной стране превысило бы количество, скажем, медиков. Но можно предположить, исходя из некоторых исторических наблюдений, что еврейская интеллигенция составила влиятельную фракцию именно в социальных науках, обойдя в этой области все прочие этнические группы. Чтобы подтвердить или опровергнуть такое наблюдение (которое пока еще ни с чем не соотнесено), нужно сопоставить динамику участия евреев и неевреев в практике социальных наук с их присутствием в других отраслях знания, исходя из предварительной гипотезы, что число евреев в области социальных наук окажется выше, чем в других дисциплинах.
Но такой элементарный статистический анализ вряд ли сможет прояснить для нас другой аспект нашей гипотезы об активном участии евреев в развитии социальных наук, причем аспект более важный: а именно вопрос о месте, которое занимают евреи в интеллектуальной иерархии каждой ветви наук. Нужно сравнить присутствие евреев в области социальных наук с ситуацией в других дисциплинах, используя проверенные принципы определения интеллектуального потенциала.
“Отсев” или, напротив, “взлет” интеллектуалов из евреев в сравнении с неевреями в различных областях знания позволяет гораздо эффективнее прояснить соотношение научных сил евреев и неевреев в дисциплинарной иерархии, установившейся в социальных науках и других областях. Рассматривая по очереди уровни интеллектуального отбора, мы сможем реконструировать основные условия конкуренции на данном поле: и тем самым увидеть относительные преимущества (или некоторые препятствия) для “новичков” из культурного класса (какими и были евреи) в “науках новейшего типа” (а именно такими и выступали социальные науки) в сравнении с классическими отраслями. При этом я вовсе не склонен думать, будто то преимущество, которое молодые еврейские исследователи отдавали социальным наукам (“маргинальным” и “новым”, на взгляд любого тогдашнего непредвзятого наблюдателя), можно объяснять только неблагоприятной ситуацией в других областях.
Так, например, стремительная карьера Дюркгейма, Мосса, Леви-Брюля и Бергсона, поднявшихся на вершину иерархии в тех дисциплинах, в которых они прославились, объясняется, помимо прочего, появлением в Высшей нормальной школе и на факультетах словесности большого числа успешных учащихся-евреев. Это стало возможным после предоставления евреям права получать высшее образование в государственных учреждениях и после университетской реформы, которая была проведена вскоре после победы республиканцев на выборах в парламент в 1877 г. (и то и другое произошло во времена Третьей республики). Тогда рухнул прежний “моральный порядок”, и для всех профессионалов, которые и должны были составить новую французскую элиту, открылись возможности университетской карьеры. Но при этом все научные достижения названных выдающихся исследователей оказались вписаны в стратегию движения в стороне от проторенных дорог классических дисциплин, с их густой сетью институциональных условностей (таковы, например, философия и история, если говорить о логике их функционирования). Тот вполне революционный дисциплинарный поворот, который мы находим в трудах названных ученых, по своему смыслу был продуманной тактикой действия в исследовательском поле, тактикой “молчаливого сопротивления” — и она годилась в тех областях, где еще не было установлено преимущественных прав или, лучше сказать, где инновации могли приносить институциональную ренту (именно поэтому евреи и смогли занять ведущие позиции в Коллеж де Франс и в Сорбонне). В этих “местах знания” рента оказывалась выше той, которую те же самые ученые могли бы извлечь в освященных многовековой историей дисциплинах.
Можно сравнить с этим научные ориентиры исследователей, переехавших в США. Они высказывали устойчивый интерес, несомненный на первом этапе развития социальных наук в США, к социальной и культурной антропологии (особенно в том, что касалось изучения коренного американского населения). “Отец-основатель культурной антропологии, в том виде, в каком она сейчас существует в Соединенных Штатах, — несомненно, Франц Боас. Рядом с ним стоит Эдвард Сапир, оба — еврейские иммигранты из Германии. Во втором поколении культурных антропологов выделяются такие ученики Боаса, как А.А. Гольденвейзер, Роберт Лоуи, Пауль Радин, Л. Спайер (все — иммигранты из Австрии, Польши и России), а также родившиеся в США Рут Бенедикт и Мелвилл Херсковиц. Здесь нужно иметь в виду прежде всего открыто негативную реакцию академических кругов США на попытки “иностранцев” касаться таких чувствительных зон, как американская история, американская литература и особенно социология, в то время как они могут вполне посвятить себя анализу далеких от нас культур, скажем, индейцев племен кроу, кламат и виннебаго… Упомянутые иммигранты воспринимались как “гости”, и они должны были заявить о себе как о “хозяевах”, если хотели быть принятыми как равные. Такое отношение к иммигрантам воздвигло непреодолимый психологический барьер, особенно для еврейских интеллектуалов с их устремлениями. Положение дел изменилось только после 1948 г. …”11
СЕКУЛЯРНЫЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛИЗМ И НЕРАВНОМЕРНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ
Исходя из уже затронутых аспектов проблемы, можно связать преимущественный интерес евреев к социальным наукам с разного рода внешними факторами, предопределившими их научную карьеру и независимыми от субъективных предпочтений, которые тоже могут определяться реальным положением евреев в современном обществе. Мы усматриваем две совокупности факторов, по-разному действенные (как мы уже говорили) применительно к той или иной конкретной ситуации — с опорой на них мы можем подтвердить выдвинутую нами гипотезу. Поэтому мы будем возвращаться к уже сказанному не раз. Прежде всего, нужно удерживать в поле зрения главные принципы социальной мобильности, с которыми и столкнулись “осовремененные” евреи, вознамерившиеся стать интеллектуалами-профессионалами. Только после этого можно изучать субъективные мотивы и частные обстоятельства, которые определяли поведение всех более-менее значительных фракций евреев-интеллектуалов, сравнивая ситуацию в социальными науках с положением дел в других областях знания.
Первой предпосылкой активного участия евреев в развитии социальных наук стало образование большой прослойки евреев, в принципе стремящихся к научной карьере. На практике это означало, что немало евреев готовы были посвятить годы изучению дисциплин, никак не связанных с религиозным контекстом жизни их предков. Такое повышение образовательного уровня евреев и формирование образованной европейской элиты (людей, закончивших среднюю или высшую школу) стало решающим моментом, определившим роль евреев в обществе во всей Европе, а также в США и в заморских европейских колониях — после получения ими всех гражданских прав, как раз в период бурного индустриального роста и формирования национальных государств современного типа. Становление национального государства требовало институциализации и общественной регламентации корпуса интеллектуальных профессий (здравоохранение, гражданская администрация, право, инженерное дело, архитектура и др.) и создания различных подразделений культурного производства и воспроизводства (сети школ, университетов, музеев, театров, научных обществ, выставочных галерей, концертных залов и т.д.) — ведь новое общество требовало в качестве своего рода идеологического купола некой системы “национальной культуры”. Такой путь общественного развития сразу предопределил рост вакансий для лиц, которые и будут выполнять названные функции, заполняя места в инфраструктуре национального государства, — а именно вакансий для интеллектуалов-профессионалов12.
Если попытаться по-новому сформулировать наше исходное предположение, то можно сказать, что после обретения гражданских прав социальная мобильность в широкой еврейской среде была связана с возможностью выбора предпочтительных позиций именно на тех рынках, которые оказывались легко доступны для любых интеллектуалов-профессионалов — в сегментах, где условием интеграции и продвижения являлись длительное образование и блестящие или просто заметные интеллектуальные способности. Постоянное повышение требуемого уровня образования, стремление к тому, чтобы преуспеть в науках, академическое самопродвижение (иногда даже показное) в таких интеллектуальных профессиях и соответствующих им занятиях, равно как и уникальная конфигурация обстоятельств, — все это в совокупности и позволяет предварительно объяснить огромный успех евреев в социальных науках в период их становления. Если говорить совсем кратко, мы сталкиваемся с проблемой множественной, неравномерной модернизации в западных обществах, которая совпала с общей вестернизацией жизни широких слоев еврейского населения, но также в известной степени и противопоставила евреев неевреям.
Существует немало свидетельств (хотя и разрозненных, но несомненных), которые так или иначе касаются образовательной дискриминации евреев. Есть и статистика по государственной системе образования в тех странах досоциалистической Центральной Европы, которые не до конца прошли процесс секуляризации (Германия, Венгрия, государства Балтики, Польша, Румыния, Чехословакия), и парадоксальным образом по СССР (где евреи не были так жестко привязаны к своим локальным территориям)13. Для западных стран гораздо труднее найти данные по неравноправию при получении образования в зависимости от этнической или конфессиональной принадлежности: никаких намеков на дискриминацию в то время мы не нашли ни во Франции, ни в Великобритании, ни в Бельгии. В Скандинавских странах и в Нидерландах мы нашли исключения, только подтверждающие правила, — тем более, что в этих государствах, за исключением Нидерландов, еврейское население составляло статистически малозаметную величину. Анализ данных по этому вопросу в настоящее время производится на основании статистики по школам, которую в свое время собрал Венгерский институт исследований в области образования (OKI) (Будапешт). В ходе этого исследования, осуществляемого под моим руководством, рассматриваются многочисленные личные дела, сохранившиеся в школьных архивах. Мы анализируем сведения по начальному и выпускному классам (1-му и 8-му) за период с 1870 по 1914 г. в следующих областях Центральной Европы: Венгрия, Галиция (находившаяся под властью Австрийской империи), австрийская Буковина и Румыния. Та же самая статистика по личным делам собрана для Вены, Берлина и для некоторых средних учебных заведений Нидерландов того же времени.
В любом случае нам нужно одинаково квалифицированно исследовать разные измерения модернизации, в том числе и те вопросы, которые мы затронули слишком бегло. Исторически нам приходится иметь дело со сложным сочетанием более или менее долгосрочных факторов, которые зависят от местных социальных обстоятельств.
Размах образовательных начинаний и социальной мобильности, благодаря которому и преуспели ученые еврейского происхождения, в первую очередь был прямым следствием высокого уровня развития (или вестернизации) рассматриваемых обществ. Можно говорить о том, что в Восточной Европе эти процессы шли гораздо быстрее, чем где бы то ни было. Развитие нового типа социальной динамики с небывалой императивностью непосредственно влияло и на еврейскую среду: в итоге там возник и свой вариант модерности (речь идет о своеобразной версии секуляризма, которую чаще всего отождествляют с идеологией еврейского просвещения — Хаскалой, сформулированной в Берлине Мозесом Мендельсоном в 1770-е гг.). Правоверные иудеи чаще всего держались от любой современности в стороне и в отдельных случаях прямо ее осуждали. На практике это означало, что количество евреев, которые могли освоить “модерные” интеллектуальные профессии, было гораздо меньше (хотя в разных странах показатели были весьма несхожими), чем общая совокупность тех, кто исповедовал иудаизм. Иначе говоря, данные по вовлеченности евреев в образовательный процесс и степени их присутствия в общественной жизни (если производить расчет относительно всего еврейского населения) объясняют столь значительный разрыв между реализованными и неосуществленными возможностями. Если говорить более конкретно, то получение евреями интеллектуальных профессий во все времена и во всех странах было ограничено объективными возможностями их социальной интеграции, которые предоставлялись им в различных областях профессиональной занятости. Так, в западных демократических обществах интеллектуальные профессии были полностью или в значительной части открыты для евреев сразу же после предоставления им гражданских прав (а некоторые — даже ранее). Однако мы не можем сказать того же применительно к Центральной Европе — Германии, Австро-Венгрии и другим странам, где профессиональная занятость находилась под контролем властей, которые широким фронтом резервировали места для среднего класса нееврейского происхождения. Такое положение, бесспорно, косвенно способствовало творческим поискам евреев-интеллектуалов: они стремились создать новые поля деятельности, для которых не требуется массы административных разрешений. Нужно было разрабатывать, в противовес классическим, новые науки, доступ в которые не будет так уж связан с этим предварительным резервированием и “протекционизмом”.
Существует немало исторических исследований, позволяющих объяснить различные формы мобильности и достижения интеллектуальных благ выходцами из еврейской среды в период становления секулярных общественных ценностей. Поэтому мы отметим только самые важные моменты этого процесса.
В качестве исходного фактора следует упомянуть религиозный тип интеллектуализма. Конфессиональная практика, а именно талмудическое ученичество, была нормой в европейской диаспоре — она задавала первичные правила поведения людей и, более того, питала систему общепринятых ценностей, на вершине которой находилось знание, ценившееся более всех богатств. Поведение, задававшееся этим традиционным интеллектуализмом, требовало в обязательном порядке грамотности (хотя в разных краях книжность требовалась различная), а для того, чтобы постичь книжное учение, нужно было приобрести целый ряд навыков (привычка к добросовестному учету “фактов”, усидчивость, умение во всем слушаться наставника и т.д.), без которых хорошо выучиться невозможно. Такого религиозно обоснованного интеллектуализма было достаточно, чтобы в процессе секуляризации, когда евреи обратились уже к светским ценностям и задачам, создать условия для появления широкого слоя евреев-интеллектуалов, способности которых адаптироваться к новым условиям и творчески подойти к решению проблем были выше средних.
Такая же “интеллектуальная конверсия” привела и к росту мобильности в еврейской среде, направив ее участников в сторону аккультурации, ассимиляции (под лозунгом модерности) и социальной интеграции. Когда получившие хорошую начальную школьную подготовку евреи поступали в национальные учебные заведения, для них это было не только действенным средством продвижения вперед, но также и приобщением к ценностям и порядкам всей гражданской нации. Длительное образование внушало им необходимость принять нормы жизни современного города, стиль индустриальной цивилизации, знакомый уже прочим неевреям. Учебные классы, поточные аудитории и коридоры, молодежные ассоциации, столовые и общежития лицеев и университетов стали местами социализации, в которых на равных встречались представители будущей элиты еврейского и нееврейского происхождения. Образовательные учреждения становились, несомненно, и первыми местами интеграции еврейских интеллектуалов, хотя такая интеграция порой — особенно в странах Восточной Европы — приводила к конфликтам (отнюдь не всегда только символическим) из-за соперничества, борьбы за превосходство, зависти или в силу иных притязаний.
Такое виртуальное соревнование в учебном процессе между учащимися еврейского и нееврейского происхождения разворачивалось на относительно немногих “чистых” рынках конкуренции, где молодые выходцы из еврейской среды, обретя некоторое положение и социальное признание, уже могли воспользоваться тем же оружием, которым ранее располагала лишь “коренная” элита. Школьные и университетские институции, благодаря относительно автономному функционированию — что часто подчеркивал Пьер Бурдьё, — способны были в большинстве случаев (если не всегда) нейтрализовывать или подавлять конфликты, которые порой навлекали на себя евреи: ведь не надо забывать, до какой степени общества Центральной и Восточной Европы были заражены антиеврейскими предрассудками14.
В свою очередь, школьный аттестат и университетский диплом давали своим обладателям возможность легитимации на более высоком уровне, чем было предуготовано первоначально, а также доступ к получению весьма высоких доходов (в чем нужно видеть заслугу экономики капиталистического типа). Тем самым для представителей только недавно вышедших на гражданскую арену групп, в том числе евреев, эти образовательные документы становились самыми ценными социальными сертификатами, подтверждавшими принадлежность к элите (буржуазии или “среднему классу”). Во Франции, как и везде, степень бакалавра и диплом о высшем образовании задают исходное основание для подъема по ступеням социальной иерархии. Именно они образуют стену между простым народом и элитой и часто подразумевают важные институциональные привилегии для своих обладателей (например, в армии Австро-Венгрии человек с высшим образованием проходил сокращенный срок службы или сразу же зачислялся в корпус офицеров запаса).
ПАРАДИГМЫ САМОАНАЛИЗА И ИМПЕРАТИВ РАЗВИТИЯ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК
Выяснив, что основной вектор неравномерной мобильности был ориентирован на показатели интеллектуальной профессионализации, в ходе анализа следует указать и на результаты такого движения. Ведь они сказываются на положении евреев и в современную эпоху, когда претендентов из евреев уже ничего не привлекает и не отвращает специально от строительства интеллектуальной карьеры именно в социальных науках. Конечно, в такой краткой статье невозможно избежать некоторых упрощений; и мы, в итоге, постараемся сгруппировать все отмеченные факты, проявляющиеся в культурной и “модернизировавшейся” еврейской среде, в три модели интеллектуального поведения. При этом необходимо учитывать как саморефлексию, которая в ходе длительных исторических исканий развивалась в модернизированном еврействе и после обретения равноправия, так и восприятие проблематичного места евреев в современном обществе. Эти три модели поведения — “структуральная” (соотнесение себя всякий раз с общей ситуацией), универсалистская (непременная ассимиляция) и диссимиляционная (националистическая, ярчайшим примером которой станет сионизм).
“Структуральная” модель поведения подчеркивает специфическую структуру отношений между евреями и постоянно меняющимися обществами модерной эпохи. До уравнения евреев в правах их место в социуме — место маргиналов, отчужденных, презираемых и время от времени преследуемых, — почти не составляло проблемы для окружающих, которые руководствовались еще феодальными принципами. Конечно, полноправие евреев возникло не сразу, с целым рядом сдвигов, в зависимости от конкретной исторической ситуации, но с конца XVIII в. до 1870-х гг. оно утверждалось повсюду — одновременно с исчезновением последних остатков феодализма и строительством парламентских национальных государств. Это было время политической модернизации, эпоха, заложившая все основы индустриального общества. Крушение старых привычек сопровождалось скрытым или гласным (и причем не обязательно в антисемитском ключе15) обсуждением “еврейского вопроса” как входящего в повестку дня современности. “Еврейский вопрос” заставлял все заинтересованные стороны раскрывать свой взгляд на проблему. Речь идет не только об ученых размышлениях, исконно бывших привилегией “клириков”, где переплетались исторические, философские, политические и в некоторых случаях идеологические мотивы. Необходимость самоанализа не в меньшей степени отличала и практику каждодневной артикуляции хорошо опознаваемых социальных обстоятельств — в горизонте антропологии еврейской жизни и в самых различных ее формах: в практике общения между разными группами, в публикациях по гражданским вопросам в широкой печати (обычно подготовленных еврейскими интеллектуалами или предпринимателями), в публичном выражении общественной позиции, во вхождении представителей еврейских общин в общегражданские политические институции или (что бывало гораздо чаще) — в разнообразных юморесках или “поучительных насмешках” (Witze) по поводу текущего состояния дел. Все перечисленные средства и были главными каналами вхождения социологического здравого смысла в словесную культуру, сложившуюся в среде секулярного еврейства.
Такая “спонтанная социология” (если употреблять термин Пьера Бурдьё) пусть и не выражается на языке академического анализа и научных формул, но само восприятие чужого языка уже порой приводит к становлению профессиональных научных средств анализа. Рефлексия в то время фокусировалась на больших сюжетах, которые и разделили еврейское общественное мнение сразу после обретения гражданских прав: антисемитизм (как ему противостоять?), нормативные контуры идентичности (как остаться “правильным евреем”, не поддаваясь вызовам ассимиляции?), опасности секуляризации и интеграционизма (что делать с тем, что синагоги опустели, а родители равнодушно смотрят на переход детей в христианство и на смешанные браки?). Затем к этому прибавились и новые сюжеты, когда в конце XIX в. появились различные виды еврейского национализма: сионизм, своеобразное “народничество” (folkisme), социалистический Бунд. Все эти националистические движения ставили на первое место обновленный дух еврейского сообщества и обычно сталкивались с недоверием и враждебностью — ведь их противостояние ассимиляции само было уже довольно модерным и требовало от евреев обретения новой идентичности; хотя во всех этих движениях чувствовались и приглушенные отзвуки давней берлинской Хаскалы.
[1] Структуральная парадигма авторефлексии, будучи чисто интеллектуальным построением, обрела широкую социальную базу, постоянно пополнявшуюся как идеологами, так и общей публикой. Именно в ней зрели научные формы размышлений о природе и эволюции современных обществ. Еврейские авторы стремились к пониманию конкретно-исторической проблематики, например ставили вопрос о социальной “инаковости” евреев (которую они часто объясняли, вслед за марксистами, экономической стратификацией общества, или, в русле тогдашней антропологии, особыми формами этнической жизни, или конфессиональными различиями, а иногда и, с оглядкой на концепцию природной среды Ламарка, “приобретенными расовыми чертами”, вполне в духе биологизирующей социологии XIX в.). Однако более всего они были обеспокоены ростом разнообразных нормативов и регулирующих принципов в тогдашних национальных государствах, развитием социокультурной инженерии и первыми намеками на “расовую гигиену”.
Начальные попытки научной социально-исторической рефлексии над положением евреев в современном мире использовали ресурсы и язык социальных наук, возникавших вне еврейской среды. Так, первыми ресурсами исследований стали переписи населения и демографическая и социальная статистика, официально собиравшаяся бюрократией национальных государств XIX в. Евреи стали предметом такого количественного учета в Центральной и Восточной Европе наравне с другими национальными и конфессиональными группами (в российской части Польши — в 1882 г., а во всей Российской империи — в 1897 г.). Образованные евреи, из первого поколения университетских выпускников, могли обращаться с этим материалом все более профессионально, следуя либеральной традиции возникавших тогда социальных наук, в авангарде которых шли такие исследователи-неевреи, как Рудольф Вирхов, Вильгельм Рошер и Вернер Зомбарт в Германии, Анатоль Леруа-Больё во Франции, Френсис Гальтон в Великобритании и т.д.16 “К концу XIX в. евреи тоже все чаще обращались к статистике, дабы как-то разобраться и осмыслить свою ситуацию, и решить, что делать”17.
Еще в 1823 г. Леопольд Цунц, основатель “науки о еврействе” (Wissenschaft des Judentums), сформулировал программу “будущей еврейской статистики”. Систематическое анкетирование стало проводиться в областях компактного проживания евреев в Швеции, Германии и Австро-Венгрии после Съезда израилитов в Аугсбурге в 1871 г. Такое же анкетирование стало проводиться в Германии, Великобритании и частично во Франции благодаря деятельности Всемирного союза израилитов (основан в 1860 г.), а также в США. Результаты проведенных исследований публиковались в “Revue des Etudes Juives”, в “American Jewish Yearbook” а также в других еврейских журналах, число которых в конце XIX в. стремительно росло — прежде всего в Германии, Венгрии, Польше и России18.
Предметом этих исследований было положение евреев на текущий момент — и такие работы были саморефлексивными во многих отношениях. Еврейские ученые решительно выступили против рассуждений об особой природе “еврейской расы”, против поиска физических и психических черт, коллективно свойственных всем евреям, и перенесли акцент на социокультурные детерминанты, которые и предопределили характерные черты евреев. На место гипотезы о расовом детерминизме была поставлена нашедшая идеальное выражение еще в трудах Ламарка теория приобретенных признаков, вызванных влиянием окружающей среды. Такой подход был открытым ответом на научный антисемитизм, опиравшийся на модный тогда социал-детерминизм и порой толкавший некоторых ученых-евреев к созданию собственных расовых теорий, сформулированных на языке их противников19. Отталкиваясь от научного языка описания “нормы” (в таких терминах, как “здоровье”, “патологии”, “вырождение”, “уродство” и т.д.), еврейские ученые подкрепляли легитимность своих построений авторитетом новых тогда социальных наук, уже повсюду снискавших признание и годившихся как для апологии, так и для критики евреями собственных традиций. “Одновременно усваивая и отвергая европейский научный дискурс о еврействе, еврейские специалисты по социальным наукам выступали не только апологетами, но и реформаторами собственной ситуации”20.
Те две парадигмы, которые в силу рабочей гипотезы можно рассматривать как производные от общей, или “структуральной”, парадигмы спонтанной социологии, обслуживавшей положение евреев после обретения ими прав, гораздо понятнее в наши дни и лучше поддаются изучению, если иметь в виду стремление евреев почти полностью порвать со своим прежним бытием. Это “самоотрицание” в западных странах было представлено на уровне институциальном и, можно сказать, в канонической форме.
[2] В рамках эпистемологической стратегии, которая должна была облечь максимальной научной достоверностью их труды, исследователи-евреи делали все, чтобы минимизировать свой собственный интерес к еврейским делам и расширить место для универсалистских притязаний своих научных гипотез. Вот почему, например, мы не находим ни одного упоминания (кроме самых случайных) иудейской религии у Эмиля Дюркгейма, который помимо того, что происходил из семьи раввина, еще и активно участвовал в борьбе за освобождение капитана Дрейфуса21. Это, вне всякого сомнения, та цена, которую мэтр социологической школы мог заплатить за назначение на вполне официальную ученую должность в секулярном государстве. Чем бы ни вдохновлялись мыслящие евреи, либеральной традицией или марксистской, к чему бы ни примыкали, к масонству или социалистической партии, для них оставалась непреложной одна и та же амбиция — универсалистская. С еврейской точки зрения, это устремление означает непременную ассимиляцию и отречение от своих корней. Такое полное растворение в новой для евреев европейской среде показали многие социологи-евреи первых поколений, занимавшиеся социальными науками в университетах: от Георга Зиммеля и Карла Маннгейма до Карла Поланьи, Карла Поппера и Теодора Адорно.
[3] Третья парадигма, в отличие от первых двух, привлекала особое внимание социологов, статистиков и антропологов, занимавшихся проблематикой ассимиляции иудеев и взявших на себя защиту евреев от их противников. Кульминация еврейского национализма — это, несомненно, конец XIX в., как раз время первого всплеска антисемитизма в Европе (второй всплеск произошел в канун и в начале Первой мировой войны). Националисты говорили о том, что необходимо переопределить еврейскую идентичность как национальную, то есть начать говорить о евреях как о народе (Volk), тем же самым образом, как говорят и о других носителях идеи национального государства. При этом они пытались найти себе опору и в массах правоверных иудеев Восточной Европы, и в кругах евреев ассимилировавшихся: последние сами пытались стать частью любой из “наций” западной демократии, невзирая на свои былые религиозные устои. Следовательно, иудейская социология решила предложить свой путь возрождения иудеев, которые застыли в недоумении перед новой ситуацией: они помнили проклятие европейских гетто, однако они же и понимали кризис идей ассимиляции, видели, как рос антисемитизм к концу XIX в., и убеждались в том, что всякие попытки наладить диалог с антисемитски настроенной общественностью только усугубляет их положение. Сам облик этой парадигмы воспроизводит проект еврейского национализма, прежде всего политического сионизма Герцля и Нордау, привлекавшего в том числе и вполне вестернизированных интеллектуалов, получивших блестящую подготовку в европейских, прежде всего германских, университетах. Новая “еврейская социология”, как просвещенный вид еврейского национализма, создавалась прежде всего в Центральной Европе, и ее главными создателями были Альфред Носсиг22, Артур Руппин23, Генрих Зильберглейт24, Якоб Сегал25, Якоб Лещинский26 (все их главные труды вышли в Германии). Сторонники универсалистской парадигмы не просто игнорировали эти труды, но и вообще перестали на них ссылаться после того, как в результате преступлений нацистов и Холокоста был выработан новый канон сионизма, имеющий собственные научные основания. Отныне прежние заявления о расовом характере евреев в еврейской социологии и историографии воспринимались уже как диссонанс. Поэтому усвоение этих построений было осторожным даже у тех авторов, которые считаются классиками еврейской национальной идеи, таких как Сало Барон27 и Якоб Кац28.
Два коллективных предприятия, Союз еврейской статистики (Verein für judische Statistik, 1902) и его обозрение — “Журнал еврейской демографии и статистики” (“Zeitschrift für die Demographie und Statistik der Juden”, который регулярно выходил в Берлине с 1905 по 1916 г., а затем уже с перерывами до 1931 г.), — были основаны Артуром Руппином29 и задали исходные социальные рамки для развития новой “еврейской социологии”. Эти два предприятия задумывались прежде всего как интеллектуальные орудия на службе сионистского проекта и должны были в своей научной работе иметь дело только с актуальными вопросами (Gegenwartsarbeit), готовя в диаспоре почву для восприятия сионистской пропаганды30. Для финансирования деятельности, состоявшей в подготовке и издании большого числа статей и монографий, потребовалась безвозмездная поддержка целого ряда “израилитских” общин в Германии; эти учреждения пользовались услугами немалого числа активных корреспондентов (включая и специалистов-неевреев) во многих европейских городах, прежде всего столичных. Вскоре после окончания Первой мировой войны в Германии была создана и другая ассоциация, с теми же самыми целями — Общество еврейской статистики и экономических исследований” (Gesellschaft für Statistik und Wirtschaftskunde der Juden, 1923), которое сразу же стало издавать свой журнал “Записки по еврейской статистике, демографии и экономическим исследованиям” (“Blätter für Statistik, Demographie und Wirtschaftskunde der Juden”). В том же направлении работали и другие сходные начинания, независимые от государственных статистических служб, — вроде Еврейского статистического бюро во Львове (тогда принадлежавшем Польше). Наиболее заметным из таких учреждений стал Еврейский научный институт (YIVO, основан в 1925 г.) с центром в Вильнюсе (Литовская Республика) — в его рамках действовала целая международная сеть научного общения с филиалами в Берлине, Варшаве и Нью-Йорке. Экономико-статистический отдел в этом институте возглавлял его организатор Якоб Лещинский31. Несомненно, такое стремительное расширение институциональной базы “еврейской социологии” сопровождалось все большим расхождением идеологических ориентиров ее создателей.
“Еврейская социология”, воспроизводя категории мысли, язык и темы размышлений, общие для тогдашних наук о человеке, продолжала фокусироваться на некотором количестве конкретных сюжетов, связанных с “кризисом модерности” и воздействием этого кризиса на историческую судьбу евреев. В таком контексте актуальным вопросом был кризис рождаемости, который никак не покрывался увеличением средней продолжительности жизни, в вестернизированной еврейской элите (то же самое происходило и в других тогдашних элитах, сложившихся во Франции и в Англии). Но самым острым ощущался более специфический вопрос: отречение от иудаизма и смешанные браки — в таком положении дел некоторые ученые видели “нарастающую угрозу” самому существованию еврейского народа32. Но получилось, что рост числа смешанных браков, неизбежный в процессе еврейской ассимиляции, вывел на первый план проблему “расовой чистоты” этой группы: о смешанных браках даже стали говорить как о факторе “вырождения нации”, прибегая к биологическим терминам33. К этому же типу дискурса склонялись и те исследования, которые оставили глубокий след в медицинской, околомедицинской, демографической и социологической литературе — в работах о проблемах здоровья и коллективной гигиены. Ведь “медикализация” социальных патологий, к которой последовательно шел XIX в., самым решительным образом отозвалась и в дискуссиях вокруг религиозной этиологии самоубийства (этим на исходе XIX в. занимались Дюркгейм, Хальбвакс и отчасти Масарик, будущий президент Чехословацкого государства34) и преступности; в спорах по поводу статистики душевных расстройств (существовал стереотип еврея как “нервического”, склонного к истерии человека) и физических недугов (прежде всего, сифилиса и туберкулеза), а также в связи с инвалидностью, ростом алкоголизма и проституции (эти пороки в еврейской среде по-прежнему были редки) и другими последствиями ускоренной урбанизации и “нездоровой” социальной стратификации (старая тема, обсуждавшаяся еще представителями еврейского Просвещения — Хаскалы). В таком контексте “биостатистические” расхождения между евреями и “гоями” широко обсуждались и среди публики, и в научной среде, с уклоном в сравнение достоинств и пороков “евреев из Восточной Европы [Ostjuden]” и [цивилизованных] “западных евреев”, а также вырабатывались рекомендации для коллективной политики (особенно вдохновленной сионизмом) по избавлению от уже названных зол35.
* * *
Если попытаться найти общий знаменатель для трех обозначенных здесь парадигм вхождения евреев в социальные науки (если вообще можно както объединять столь непохожие группы), то следует говорить о том, что указанные выше ученые не просто стремились доставить счастье всем евреям, но выступали за построение новой системы норм, за реформу еврейской жизни и за конструирование ближайшего социального будущего. Социальные науки должны были среди прочего послужить и улучшению положения евреев, которым пришлось пройти через различные кризисы, неотделимые от европейской модернизации (включая рост антисемитизма в обществе), и заявить реальные выводы еще до того, как коричневая чума накрыла Европу. Если спасительная утопия “научности” преследовала как сионистов, так и социалистов-марксистов, то идея социальной инженерии казалась естественной и само собой разумеющейся практически всем участникам споров. Она налагала на евреев-интеллектуалов особую ответственность: они должны были употребить все свои знания, чтобы дать “объективистскую” и по возможности эмпирическую (скорее даже статистическую) трактовку тех проблем, с которыми никак не может справиться современное общество. Вот, вероятно, и причина столь высокого присутствия евреев в этих областях исследований.
Пер. с франц. А. Маркова
ПРИМЕЧАНИЯ
* Перевод выполнен по изданию: Karady Victor.
Les intellectuels juifs dans les sciences sociales. Esquisse d’une problématique // Pour une histoire des sciences sociales / Hommage а Pierre Bourdieu. Paris: Fayard, 2004. P. 159—180. ї Fayard, 2004.1)
См., например: König Renè. Die Juden und die Soziologie // Studien zur Soziologie / Hrsg. von Renè König. Frankfurt am Main: Fischer, 1971. S. 123—136; Käsler Dirk. Jewishness as a Central Formation-Milieu of Early German Society // History of Sociology. Vol. 6. № 1. 1985. P. 69—86.2) Автор фундаментальной статьи “Социология” в “Encyclopaedia Judaica” ошибочно заявляет в связи с этим: “Эмиль Дюркгейм… создал собственную “школу”: практически все его ученики были евреями” (Jerusalem; New York, 1970.
Vol. 15. P. 65).3)
Речь идет о журналах “American Sociological Review” и “American Journal of Sociology”.4) Их насчитывалось не больше 68 тыс. в сорокамиллионной стране (если не считать евреев Магриба, имевших французское гражданство, — их в 1900 г. было около 59 тыс.). Об
этом см.: Benbassa Esther. Histoire des Juifs de France. Paris: Seuil, 1997. Р. 215.5
) См., например: Volkov Shulamit. Juden als wissenschaftliche Mandarine // Das Judische Projekt der Moderne. München: Beck, 2001. S. 138—164; Idem. Soziale Ursachen des judischen Erfolgs in der Wissenschaft // Judisches Leben und Antisemitismus im 19. und 20. Jahrhundert. München: Beck, 1990. S. 147—165. См. также: Berry C. The Nobel Scientists and the Origins of Scientific Achievements // British Journal of Sociology. Vol. 3. 1981. P. 383, автор приводит сравнительные подсчеты по Нобелевским премиям в области естественных наук (до 1977 г.): в Германии приходится 0,7 лауреата на миллион человек населения среди протестантов и 20 лауреатов на то же количество среди евреев. Тот же самый вопрос рассматривался в обобщенной форме в статье: Singer C. Science and Judaism // The Jews. Their History, Culture and Religion / Ed. by L. Finkelstein. Vol. 2. New York, 1960. P. 1076—1089. О немецкой ситуации см. особенно: Gay Peter. Begegnung mit der Moderne. Deutsche Juden in der deutschen Kultur // Juden in der Wilhelminischen Deutschland, 1890—1914 / Hrsg. von Werner Mosse und Arnold Paucker. Tübingen: Mohr & Siebeck, 1976. S. 241—311.6) На самом деле проблема хронологии событий гораздо сложнее и запутаннее, чем кажется на первый взгляд. До получения гражданских прав евреи-интеллектуалы были в большинстве своем (если не полностью) исключены из участия в организованных рынках интеллектуального производства и могли действовать исключительно в рамках еврейского мира. Только несколько европейских университетов до начала XIX в. принимали евреев в число своих студентов (да и то лишь на медицинские факультеты). Но некоторые законодательные ограничения сохранились в ряде стран, прежде всего Германии и Австро-Венгрии, и после введения равноправия: карьере евреев в области науки и образования все время ставились различные препятствия — так действовали университеты и другие инстанции выработки научного канона, находившиеся под контролем официальной власти. К тому же, с одной стороны, исторический процесс предоставления евреям гражданских прав растянулся в Европе больше чем на век: началом его были законы, принятые во время Французской революции (1791), а концом — Февральская революция 1917 г. в России и конец Первой мировой войны на территории Румынии (1919). С другой стороны, предоставление прав еще вовсе не означало реального равенства, в частности равных шансов доступа в элитные школы, равноправного занятия интеллектуальным трудом и равного заработка в области науки (за счет выплат из средств академий, научных обществ, исследовательских институтов, фондов и общественных организаций, а также профессиональных кружков и объединений). О весьма значительных различиях и о трех основных парадигмах вхождения евреев в европейскую культуру см. мою книгу: Victor Karady. The Jews of Europe in the Modern Era, a Socio-Historical Outline. Budapest; New York: Central European University Press, 2004 (особ. р. 114—195).
7) Ср.: Veblen T. The Intellectual Preeminence of Jews in Modern Europe // The Portable Veblen / Max Lerner (Ed.). New York: The Viking Press, 1948. P. 23—53. Недавнюю критику этих положений см. в: Hollinge David A. Why Are Jews Preeminent in Science and Scholarship? The Veblen Thesis Reconsidered // Aleph. Historical Studies in Science and Judaism. 2002. № 2. P. 145—163. См. также: Mendes-Flohr Paul. Divided Passions: Jewish Intellectuals and the Experience of Modernity. Detroit: Wayne University Press, 1991.
8) Причем нам приходилось пренебрегать некоторыми важными начинаниями на различных культурных рынках, ибо необходимость строгого учета вступала тут в противоречие с неизбежно выборочным характером возможных исследований. Если говорить о Германии, следует напомнить обо всех анкетированиях университетского персонала до 1955 г., результаты которых были опубликованы и стали уже предметом отдельного анализа. См. об этом: Busch A. Die Geschichte der Privatdozenten. Eine soziologische Studie zur grossbetrieblichen Entwicklung der deutschen Universitäten. Stuttgart, 1959 (приложение, посвященное исследованию места евреев в профессорско-преподавательском составе университетов: “Die Stellung der Juden im Lehrkörper der Universitäten”. S. 148—162); von Ferber Chr. Die Entwicklung des Lehrkörpers der deutschen Universitäten und Hochschulen, 1864—1954. Göttingen, 1956. Â настоящее время готовится или планируется серия биографических публикаций, в которых найдут отражение социальная мобилизация, формирование, карьера и научные успехи евреев, получивших высшее образование в Венгрии с 1850 по 1999 г. (рассмотрено Королевство Венгерское, без Хорватии). Первая публикация в этом роде была подготовлена при нашем участии: Karady V., Nastasa L. The Students of the Medical Faculty of the University in Kolozsvаr/Cluj, 1872—1918. Budapest; Cluj; New York: Central European University Press, 2004.
9) Это мог быть ценз, установленный государственными законами (скажем, в Российской империи по законодательству 1887 г. или в Венгрии до 1920 г.), а могли быть и меры, принимавшиеся каждым конкретным факультетом (скажем, в Германии до 1908 г. медицинские факультеты и политехнические высшие школы могли сами устанавливать норму приема евреев). Норма приема распространялась на всех евреев (в Германии — обычно на евреев-иностранцев) и ограничивала число поступающих евреев определенным процентом, который мог быть снижен временно даже до нуля. См. об этом исследования в сборнике под редакцией Х.-Р. Петера: Schnorrer, Verschwörer, Bombenwerfer? Studenten aus dem Russischen Reich an deutschen Hochschulen vor dem 1. Weltkrieg. Frankfurt am Main: Peter Lang, 2001.
10) Эффект лобби: кружков и школ мысли, более-менее открытых именно для евреев, недооценивать нельзя — они оказывали вполне реальное влияние (которое чувствуется и в наши дни) на выбор дисциплин или разделов знания, которые следовало бы изучать выходцам из еврейской среды. Значительную часть еврейской творческой интеллигенции составляли XIX в. иммигранты с востока Европы, и политика иммиграции не переставала быть самым весомым фактором, определявшим карьеру евреев, только что прибывших на рынок интеллектуального производства.
11
) Sociology // Encyclopaedia Judaica. Vol. 15. P. 66.12) Дифференциальная мобильность еврейской интеллигенции была досконально изучена уже первыми социологами иудаизма. См., например, важное сравнительное исследование по этому вопросу (соотношение евреев на гражданской службе и среди лиц свободных профессий) в кн.: Ruppin Arthur. Soziologie der Juden. Bd. 1. Berlin: Jüdischer Verlag, 1930. S. 487—499.
13) Существует немало попыток, хотя и весьма фрагментарных, обобщить косвенные или неявные сведения относительно разнородного развития еврейской образованности. При этом используется опубликованная статистика по учебным заведениям в недостаточно испытавших влияние секуляризации странах Центральной Европы до середины ХХ века (Германия, Венгрия, государства Балтики, Польша, Румыния, Чехословакия) и (что самое удивительное) в Советском Союзе — где “евреи” было национальным понятием, никак не привязанным к территории. См
. характерный пример: Konstantinov Viacheslav. Soviet Jewish Scientific Personnel, 1920—1980s: A Statistical Analysis // Jews in Eastern Europe. 2002. Spring—Fall. № 1—2. P. 54—84; Della Pergola Sergio. La trasformatione demografica della diaspora ebreica. Torino: Lascher, 1983. P. 102—109; Adamczyk Mieczyslaw Jerzy. La jeunesse juive dans des écoles secondaires en Galicie autrichienne, 1848—1914 // Revue des Etudes Juives CLVI. 1997. № 1—2. Janvier-juin. P. 173—189; Kampe Norbert. The Jewish Arrival at Higher Education // Hostages of Modernisation. Studies on Modern Antisemitism, 1870—1933/39 / Ed. Herbert A. Strauss. Berlin: Walter de Gruyter, 1993. P. 80—105; Cohen Gary. Ideals and Reality in the Austrian Universities, 1850—1914 // Rediscovering History: Politics, Culture and the Psyche / Michael S. Roth (Еd.). Stanford: Stanford University Press, 1994. Р. 83—101; Idem. Education and Middle Class Society in Imperial Austria, 1948—1918. West Lafayette, Ind.: Purdue University Press, 1996. Мне придется дать ссылку и на свои собственные работы, в которых исследуются показатели роста образованности среди евреев — после того, как им наконец удалось вписаться в существующую европейскую систему социальной стратификации. Прежде всего, это мои статьи: Karady Victor. Jewish Over-Schooling Revisited. The Сase of Hungarian Secondary Education under the Old Regime (1900—1941) // Jewish Studies at the Central European University, Public Lectures 1996—1999. Budapest: CEU, 2000. P. 71—88; Idem. Juifs et Luthèriens dans le système scolaire hongrois // Actes de la Recherche en Sciences Sociales. 1987. № 69. P. 67—85.14) Известно, что такое равенство возможностей в обучении не всегда поддерживалось обществом, особенно в период распространения антисемитских настроений. В ряде исследований, опубликованных в основном по-венгерски, мне удалось показать, что евреи часто лишались возможности продолжить образование из-за препятствий, чинимых антисемитами. Так, можно узнать о том, как в годы фашисткого режима в Венгрии (1938—1943) в средней школе было свернуто физическое воспитание еврейских подростков.
(Ср.: Karady Victor, Hadas Miklos. Les Juifs et la tentation d’excellence en sport dans les lycèes hongrois d’avant 1918 // Cahiers d’Etudes Hongroises. 1994. № 6. P. 249—257.) После августа 1931 г. еврейские учащиеся средних школ очень редко получали высший балл по всем предметам, хотя, по многочисленным свидетельствам сверстников, они во многих случаях превосходили своих товарищей по способностям к обучению. (О такой скрытой дискриминации я выпустил книгу (оригинал на венг.): Karady Victor. Système scolaire et inégalités confessionnelles en Hongrie, 1867— 1945. Budapest: Replika Kör, 1997. P. 128.) При том, что большинство наблюдений были произведены на материале церковных лицеев, то же самое можно сказать и о положении дел в государственных школах (см. и другую мою книгу (оригинал на венг.): Karady Victor. Juifs et inégalités sociales (1867—1945). Budapest: Replika Kör, 2000. P. 186—187). Âысокий образовательный уровень евреев вынуждал их часто действовать во враждебном институциональном окружении, преодолевая множество препятствий и постоянно сталкиваясь с недоброжелательным отношением.15) Можно вспомнить в связи с этим, что последние законы о предоставлении евреям гражданских прав (если не считать Россию и Румынию) были приняты в странах Европы парламентами (или, если речь идет о молодых балканских государствах, введены сверху единоличной властью) в годы с 1867 по 1878-й — в Германии, Швейцарии, Австро-Венгрии, Сербии, Болгарии и Греции. Это произошло в особый исторический момент — как раз тогда на авансцену общественной политики впервые вышли массовые антисемитские движения. Это наблюдалось и во Франции, и в России, и в Румынии, и, разумеется, в Германии и Австро-Венгрии. После выступлений таких антисемитов, как Дрюмон во Франции (1886), пастор Штокер и профессор Трейчке в Берлине (1879), политический антисемитизм обрел публичную легитимность: с ним начали уважительно дискутировать и попустительски смотреть на отправлявшиеся уже тогда идеологические “черные мессы”. Именно в эти годы неистовые толпы стали заполнять улицы под крики “Смерть евреям!”, созывались антисемитские конгрессы, в России прошли первые погромы (1881—1882), в Венгрии состоялся процесс над евреями из Тисаэслара по обвинению в ритуальном убийстве (1882—1883), а во Франции несколько лет длилось дело Дрейфуса (1894—1898). Тогда же известный политик-юдофоб Карл Люгер был избран в Венский городской совет (1895), а чешские националисты вели в Праге антисемитскую агитацию (1898). Итак, во многих странах Европы расширение прав евреев сопровождалось небывалым всплеском антисемитизма, который впервые приобрел свою
“современную” форму.16)
Ср.: Hart Mitchell B. Social Science and the Politics of Modern Jewish Identity. Stanford: Stanford University Press, 2000. P. 10.17) Ibid. P. 8.
18) Ibid. P. 9—11.
19) Stepan Nancy, Gilman Sander. Appropriating the Idioms of Science: the Rejection of Scientific Racism // The Racial Economy of Science / Ed. Sandra Harding. Bloomington: Indiana University Press, 1993. P. 170—190.
20)
Ср.: Hart Mitchell B. Op. cit. P. 13.21) В указателе к трехтомному собранию сочинений Дюркгейма, изданному мною (Durkheim Е. Textes. Paris: Editions du Minuit, 1975), можно найти только шесть упоминаний евреев, в том числе иудеев Древнего мира.
22) Альфред Носсиг был первым, кто применил количественные методы для социологического изучения современного еврейства. См
. его программные книги: Nossig Alfred. Materialien zur Statistik des jüdischen Stammes. Wien, 1887; Jüdische Statistik / Alfred Nossig (Hg.). Berlin, 1903.23) Артур Руппин — самый плодовитый и, вероятно, наиболее профессиональный представитель “еврейской социологии” начального периода. Читатель может ознакомиться с английским переводом его итогового труда, который можно считать самым амбициозным памятником сравнительно-социологического изучения евреев после Первой мировой войны: Ruppin Arthur. The Jews in the Modern World. London, 1934. Биографические документы, с ним связанные, собраны в кн.: Ruppin Arthur. Tagebücher, Briefe, Erinnerungen. Königstein: Jüdischer Verlag, 1985.
24) Генрих Зильберглейт — директор Статистического бюро Берлина во времена Веймарской республики. Его
главный труд: Silbergleit Heinrich. Die Bevölkerungs- und Berufsverhältnisse der Juden im Deutschen Reich. Berlin, 1930.25) Якоб Сегал — один из первых ученых, проанализировавших социальную статистику евреев в Германии: Segall Jakob.
Die beruflichen und sozialen Verhältnisse der Juden in Deutschland. Berlin, 1912.26) Якоб Лещинский (Jacob Lestschinsky) — плодовитый автор, писавший на идише и на немецком, опубликовал большое число исследований о положении евреев в Восточной Европе.
27) Сало Барон (Salo Baron) — ученый, основавший в 1939 г. в США журнал “Jewish Social Studies”, который после Второй мировой войны стал главным органом, публиковавшим исследования по еврейской проблематике с точки зрения социальных наук.
28)
О нем см.: Hart Mitchell B. Social Science and the Politics of Modern Jewish Identity. P. 232—233.29) Он снял с себя редакторские полномочия после отъезда в Палестину в 1908 г.
30)
Ср.: Hart Mitchell B. Social Science and the Politics of Modern Jewish Identity. P. 64—66.31) Ibid. P. 66—73.
32)
Ср.: Ibid. P. 76—87.33) Ibid. P. 87—95.
34)
Ср.: Masaryk Thomаs G. Suicide and the Meaning of Civilization. Chicago: Chicago University Press, 1970 [1881].35)
Ср.: Hart Mitchell B. Social Science and the Politics of Modern Jewish Identity (глава, посвященная “границам патологии”, на с. 96—138). См. также недавнюю дискуссию по различию “социопатологий” среди евреев Восточной и Западной Европы: Hödl Klaus. Das “Weibliche” im Ostjuden. Innerjüdische Differenzierungsstrategien der Zionisten // Der Umgang mit dem Anderen: Juden, Frauen, Fremde / Hrsg. Von Klaus Hödl. Wien: Böhlau, 1996. S. 79—101; Rüthers Monika. Von der Ausgrenzung zum Nationalstolz. “Weibische” Juden und “Muskeljudentum” // Der Traum von Israel. Die Ursprünge des modernen Zionismus / Hrsg. von Heiko Haumann. Weinheim: Belz Athenäum, 1998. S. 319—329.