(Заметки о теории, 21)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2010
С. Зенкин
ДИСЦИПЛИНАРНЫЕ РАМКИ
(Заметки о теории, 21)
Принцип науки — разделение дисциплин. Научное знание — всегда специализированное, не существует науки обо всем: такая “наука” может быть только шарлатанской. Поэтому приходится все время определять и переопределять дисциплинарные границы, заново членить познавательные объекты, переосмысливать взаимоотношения между дисциплинами. Модное слово “междисциплинарность” выражает лишь один из аспектов этого процесса; нередко объединение разных научных дискурсов не столь актуально, как их размежевание. В здоровой институциональной структуре перегородки между дисциплинами скорее стесняют развитие; когда же научная традиция переживает затяжной кризис, как сейчас в России, важнее бывает точно отдавать себе отчет, к какому именно дискурсу принадлежит научное высказывание, в каких институциональных рамках и к каким партнерам оно обращается. Об этом — три нижеследующих разбора.
Энциклопедическое издание “Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий”1 — важное и долгожданное событие. В нем сделана попытка суммировать достижения не литературной науки вообще (как в “Литературном энциклопедическом словаре” 1978 г. или в “Литературной энциклопедии терминов и понятий” 2001-го), а именно поэтики, науки об устройстве и анализе литературного произведения. Здесь невозможно ни подробно оценивать внушительную работу, проделанную большим коллективом авторов, ни сравнивать новый словарь с прежними. Зато это хороший повод поразмышлять о том, как артикулируется сегодня заглавная дисциплина: в данном издании это происходит путем целого ряда более или менее осознанных ограничений.
В предисловии Н.Д. Тамарченко сказано, что материал словаря ограничен собственно терминами поэтики, то есть исключены историко-литературные термины вроде названий эпох или школ (впрочем, есть статьи “Барокко поэтика”, “Реализма поэтика”, “Авангардизма поэтика”, намечающие концептуальную схему этих исторических объектов), оставлено в стороне большинство терминов специальных литературоведческих дисциплин (в качестве примера названо стиховедение, но не текстология и не нарратология, что было бы тоже логично; впрочем, о первой из них статей и нет, а о второй — мало), наконец, “бo´льшая часть понятий, относящихся к методологии литературоведения и его истории” (с. 3; примеров не приведено, возможно, имеются в виду такие понятия, как “эволюция”, “литературное направление” и т.п.). Все эти ограничения оправданны и разумны, равно как и отмежевание литературной поэтики от поэтики фольклора, термины которой учитываются в словаре лишь постольку, поскольку заимствуются литературной поэтикой. И уж вовсе безусловное сочувствие вызывает принципиальное решение не отражать в словаре нередкие попытки религиозного “литературоведения”, когда научный анализ “подменяется исповеданием веры (зачастую — подчеркнуто конфессиональным) на материале и по поводу Пушкина, Достоевского и т.д.” (с. 183, статья Н.Д. Тамарченко “Поэтика”).
Следующее ограничение, о котором в предисловии сказано кратко, без пояснений, — культурно-национальное: “Словарь ограничивается терминами и понятиями европейской и, в особенности, русской поэтики” (с. 4). Что ж, исключение экзотических традиций вроде индийской или китайской можно признать законным средством гомогенизации материала: история сложилась так, что именно в европейской культуре поэтика развилась в настоящую науку в современном… европейском же смысле этого понятия. Труднее будет отстаивать следующую синекдоху, когда вместо поэтики в целом берется “в особенности русская поэтика”. Конечно, наша страна вправе гордиться своими мировыми достижениями в этой науке. Но существует ли вообще национальная наука как отдельный предмет для словарной нормализации? Легко представить себе словарь русского языка, словарь русской философии, энциклопедический словарь русской литературы, словарь русской истории — в смысле исторических событий и деятелей; а вот уже название “словарь русской историографии” звучало бы странно, двусмысленно — это о чем, об исследованиях русской истории (в том числе выполненных зарубежными авторами) или об исторических исследованиях в России (включая работы о зарубежных странах)? И уж совсем нелепо выглядели бы попытки составить “словарь русской физики”, “русской химии” или “русской математики”. Закономерность очевидна: национальную специфику имеют вненаучные ряды фактов, связанные с судьбой и культурой того или иного народа, тогда как науки — и естественные, и гуманитарные — интернациональны, в них свободно циркулируют идеи, понятия и термины, созданные в разных краях. Поэтому ограничивать изложение науки только тем, как она развивалась в твоей собственной стране, — дело рискованное, тут легко впасть в изоляционизм, а то и в провинциализм, свести универсальную науку к местной “культуре”2. Справедливости ради надо признать, что словарь “Поэтика” достаточно гибко следует своей “культурнонациональной” программе: в нем сказано и о западной нарратологии, и о рецептивной эстетике, и даже о постструктурализме и деконструкции; и все-таки в списках литературы ко многим словарным статьям не встретить ни одной ссылки не то что на иностранные издания (допустим, они мало доступны рядовому студенту и даже преподавателю, которым предназначается словарь), но и на русские переводы трудов зарубежных исследователей.
Наконец, последнее ограничение, совсем молчаливое, происходит уже в рамках собственно поэтики. Согласно опять-таки предисловию, ее “естественными пределами <…> считаются философская эстетика и лингвистика” (с. 3). Так вот, судя по новому словарю, она гораздо больше тяготеет к первому из этих “пределов”, нежели ко второму. Лингвистические теории художественного письма излагаются скудно и случайно, несмотря даже на наличие специальной статьи “Лингвистическая поэтика” (автор Н.А. Фатеева). Есть почему-то статья “Пароним” (автор А.Г. Степанов), но нет “Синонима” и “Омонима” — а что, разве они меньше применяются в поэзии, чем паронимы? Есть статья “Разноречие” (Н.Д. Тамарченко), но в ней изложена только “металингвистическая” концепция Бахтина и Волошинова, а собственно лингвистическая теория разноречия/разноязычия по Виноградову даже не упомянута3. Не говорится ничего или почти ничего о таких языковых явлениях, как “шифтер” или “иллокуция”, имеющих прямое отношение к созданию художественного эффекта речи4. Не сказано о лингвистической теории метафоры и метонимии по Якобсону, и даже якобсоновская теория поэтической функции хоть и упомянута трижды — в уже названной статье Н.А. Фатеевой и еще в статьях “Стиховедение и поэтика” и “Язык поэтический” (обе — А.Г. Степанов), — но всякий раз очень бегло, без перечня пяти других функций высказывания, на фоне которых выделяется поэтическая функция; причем упомянута главным образом применительно к стихотворной речи; а ведь понятие вводилось для художественной словесности вообще. Подобные лакуны не объяснимы установкой на “русскую поэтику”: положим, об иллокуции больше толкуют в западной науке, но кто же скажет, что Виноградов и Якобсон — не русские ученые?
Итак, “лингвистический предел” поэтики в словаре лишь кратко обозначен для памяти. Иное дело — ее “философско-эстетический предел”. Он представлен очень широко: это не только статьи “Эстетика и поэтика” и “Эстетический объект” (обе — В.И. Тюпа), но также и “Архитектоника”, “Завершение художественное”, “Мимесис”, “Первообраз”, “Стилистическая трехмерность” (все — Н.Д. Тамарченко), “Образ художественный” (М.М. Гиршман), “Ценностная структура” (Л.Ю. Фуксон) и еще ряд других статей, в названиях которых эстетический подход не столь очевиден, но, по сути, господствует именно он. Собственно, таковы практически все основополагающие теоретические статьи, посвященные наиболее общим проблемам литературного творчества. Эстетика явно тянет на себя одеяло поэтики.
Более того, это не какая угодно эстетика. В словаре открыто господствует — служит “языком-посредником”, как заявлено в предисловии, — одно конкретное направление в философской эстетике, а именно “эстетика словесного творчества” М.М. Бахтина (с. 6); именно к ней отсылают специфические, нередко эзотеричные термины, образующие категориальный костяк словаря, — та же “стилистическая трехмерность”, или “внежизненная активность”, или более расхожие “полифония”, “карнавализация” и т.д.5 Что ж, Бахтин — конечно же, гениальный мыслитель, но ведь он писал не обо всей литературе, а главным образом о литературе классического типа (известно его равнодушие к авангардизму), главным образом о повествовательной прозе, где есть персонажи с их “чужим словом” (его толкователям приходится проявлять чудеса изобретательности, находя аналоги “персонажей” в лирике), и вообще об искусстве, понимаемом как репрезентация — прежде всего как репрезентация человеческих личностей. Все это несамоочевидные решения, еще более сужающие методологический кругозор словаря, и их ограничительный смысл никак в нем не оговорен. Вообще, следует помнить, что философская эстетика — умозрительная дисциплина, ее данные и законы подкрепляются абстрактной спекуляцией и интуитивным консенсусом, а не объективной филологической проверкой. А потому и поэтика, отдающая столь резкое методологическое предпочтение эстетике перед лингвистикой, рискует в пределе — по своей идейной тенденции — оказаться нефилологической поэтикой. Во всяком случае, в словаре представлен “авторский”, намеренно односторонний проект этой дисциплины, который не стоит отождествлять со всей современной наукой о художественном тексте6.
Книга Н.С. Автономовой “Открытая структура”7 сознательно нацелена на осмысление и преодоление дисциплинарных споров между философией и филологией, граница которых частично совпадает с границей между поэтикой и эстетикой. Автор видит свою задачу в том, чтобы передавать, переносить знания через эту границу: “Эта книга адресована и философам и филологам, но прежде всего — философам, так как филологам этот материал, так или иначе, знаком” (с. 11). Та же мысль повторяется по более частному поводу: “Филологам, конечно, это известно, а философы, надеюсь, найдут здесь что-то для себя интересное” (с. 295). И еще раз в заключении: “Я уже не раз говорила: материал этой книги филологам, так или иначе, известен” (с. 436). Судя по таким заявлениям, перед нами своеобразная “научно-популярная” книга — только предназначается она не любопытствующей публике вообще, а другим ученым, представителям смежной дисциплины. Пожалуй, им должно быть обидно за свое предполагаемое невежество — или же стыдно, если предположение верно…
Но шутки в сторону: на деле книга Н.С. Автономовой не исчерпывается своим “научно-популярным” заданием. В ней действительно содержатся дайджесты более или менее известных филологу сведений о четырех классиках этой науки XX в. — Р.О. Якобсоне, М.М. Бахтине, Ю.М. Лотмане и М.Л. Гаспарове, — кратко и функционально излагаемые по формуле типа “Зачем философу Якобсон?” (с. 29). Но есть и вполне оригинальные, серьезные концептуальные комментарии; они содержатся особенно в главах, анализирующих перекрестные суждения четырех ученых друг о друге (Лотман о Бахтине, Бахтин о Лотмане, Гаспаров о том и другом) или же выделяющих в их творчестве тему перевода как механизма культуры8. Для нашей проблемы особый интерес представляет последняя часть книги, где обсуждаются отношения философии и филологии в целом.
Резюмировав дискуссии — вернее, не очень удачные попытки диалога — между этими дисциплинами, происходившие в России за последние пятнадцать лет, автор книги приходит к нерадостному выводу: “…философия и филология испытывают дефицит взаимодействия, серьезного и системного” (с. 352). Профессиональные философы равнодушны к наследию великих филологов XX в. — Якобсона, Лотмана, Гаспарова; им интересен разве что Бахтин, именно потому, что он не ученый-филолог, а скорее априорный мыслитель, “одержимый” собственной мыслью и интуицией9. Философам свойственна “неприязнь к идее гуманитарного познания, нацеленного на точность” (с. 358); если их что-то и привлекает в филологии, то “главным образом работы, ориентированные на “специфически” гуманитарное знание” (с. 403), то есть на знание не точное, интуитивное, как опять же у Бахтина. Порой они сами вторгаются на территорию литературоведения, анализируя классические художественные тексты, но делают это без всякой заботы о научной проверяемости своих выводов и наблюдений. Такому “агрессивному антифилологизму” (с. 377) Н.С. Автономова противопоставляет наследие структурализма, стремившегося, по словам Лотмана, сделать литературоведение наукой, и ратует за конструктивное сотрудничество обеих дисциплин, у которых есть естественные точки соприкосновения — во-первых, история философии (наука историко-филологическая), а во-вторых, разработка “русского концептуального языка” (с. 411), где Россия в очередной раз отстала от Запада и должна наверстывать отставание через вдумчивый, творческий и в то же время научно ответственный перевод понятий. Воссоединение философии и филологии — двух некогда единых дисциплин, занятых смыслом и словом как его носителем, должно иметь своим принципом “открытую структуру” — понятие, совмещающее научную строгость (“структуру”) и подвижность, неудержимость творческой мысли (“открытость”).
Такая программа методологической реорганизации двух гуманитарных дисциплин звучит вполне разумно и заслуживает одобрения, тем более что предлагает ее не какой-то штатный “организатор науки” из числа академических начальников, а заслуженный специалист-практик, собственным трудом — переводом и интерпретацией научных идей — доказавший свою компетентность в их понимании. Напомним, однако, что эта программа, как и вся книга Н.С. Автономовой, обращена в первую очередь к философам. Это они должны переосмыслить свои отношения с филологией, преодолеть свой “агрессивный антифилологизм” и неприятие “реально совершающегося лингвистического поворота, управлять которым философия не умеет, а заимствовать средства извне считает зазорным” (с. 394)10. В общем, философии предписана самокритика, а филологии как будто бы нет. Усилиями своих великих деятелей, которым посвящены отдельные части книги, филология выстроила монументальное научное здание, и нужно быть безрассудным нигилистом, чтобы подрывать его основы. В роли одного из таких нигилистов неожиданно очутился и автор настоящего обзора, которому придется, поступаясь объективностью рецензента, сказать здесь несколько слов pro domo sua.
На одной из последних страниц книги Н.С. Автономова цитирует мою уже старую статью “Филологическая иллюзия и ее будущность” (НЛО. 2001. № 47): “Филология в нашей стране сегодня находится в положении ослабелой империи…” (с. 437) — и предлагает сравнить это с процитированной ею много выше оценкой Ю.М. Лотмана: “Русская филологическая наука традиционно находилась на исключительно высоком уровне…” (с. 8). “Мы видим, — комментирует она, — что высказывания Зенкина рисуют картину, радикально отличную от того лотмановского взгляда на российскую филологию, о котором говорилось во введении к книге. И это неудивительно: ведь Зенкин заведомо считает филологию устаревшим и изжившим себя проектом, на руинах которого нужно возводить новые постройки” (с. 437). Две цитаты — из Лотмана и из моей статьи — разнесены так далеко одна от другой, что читатель может и принять на веру предлагаемое объяснение “радикального отличия” двух оценок: дескать, вторая из них просто тенденциозна, выражает огульное отрицание, “заведомую” готовность “во имя современности <…> перевернуть страницу, т.е. — не оставить камня на камне” (с. 437). На самом деле различие оценок вызвано просто разницей в датах: Лотман писал (и совершенно справедливо!) о величии русской филологии в 1979 г., да еще и ретроспективно оглядываясь в прошлое (“…находилась на исключительно высоком уровне…”), я же оценивал ситуацию, сложившуюся двадцатью годами позже, а за эти двадцать лет в нашей стране произошел слом всего общественного строя, сказавшийся и на состоянии наук. Не буду повторять заново свое рассуждение; желающие могут обратиться к тексту моей статьи, чтобы убедиться, что там не было ни слова о “руинах” филологии, что она нигде не объявлялась “устаревшим и изжившим себя проектом”. Речь шла о другом — о кризисе современной филологии, о дисциплинарной изоляции, в которой она оказалась, несмотря на блестящие таланты работающих в ней ученых, о необходимости искать выход из изоляции, сберегая все лучшее, что есть в филологическом проекте: если это и отрицание, то диалектическое!
Наш частный спор с Н.С. Автономовой о состоянии филологии имеет концептуальную сторону: в его основе вопрос о том, каковы сущность и функции этой науки. Вслед за С.С. Аверинцевым и (особенно) М.Л. Гаспаровым автор книги определяет филологию как “науку о понимании, службу понимания” (с. 304). В такой своей функции филология, конечно, естественная партнерша философии: она поможет философу точнее уяснить мысли других философов, а в конечном счете и его собственную мысль, его собственный язык. Но ведь это не единственная ее функция — возможно, это даже не обязательно, не всегда является ее функцией. Из поля зрения Н.С. Автономовой, кажется, ускользнул глубокий и провокативный анализ Михаила Ямпольского11, показавшего, что классическая немецкая филология XIX в. мыслилась как “наука непонимания”; да и сам М.Л. Гаспаров любил подчеркивать (хотя в ином смысле) сущностное “непонимание” филолога перед лицом изучаемого текста. Как кажется, Н.С. Автономова склонна представлять себе филолога переводчиком, толмачом в диалоге между мыслителями, идеями, культурами; однако это сравнение хромает, так как одна из сторон диалога — чужой, мертвый документ, который замкнуто молчит и не отвечает ни тому, кто задает ему современные вопросы (философу?), ни самому переводчику. Сегодня в моде идеи диалога, коммуникации, взаимопонимания, но не будем забывать, что у своего истока филология занималась другим делом — историческим объяснением текстов прошлого и обоснованием канона национальных литератур. Эта последняя функция никуда не делась и поныне — чего Н.С. Автономова не проговаривает сколько-нибудь ясно. Резюмируя и отводя “философскую” критику филологии (у М.М. Бахтина и В.А. Подороги), она пишет: “…слова, которыми выражается эта позиция, одни и те же: долой всяческую сакрализацию, привилегии жрецов, нам дано непосредственное общение с теми предметами, которые нам интересны. Но ведь сакральная жреческая филология для наших времен — это один из социальных мифов” (с. 377). Что филологи подобны жрецам — это, пожалуй, действительно социальный миф (хоть и живучий, если покопаться в головах у многих филологов); а вот что остается социальной реальностью — это более или менее явная, но всегда объективно имеющая место сакрализация классических, канонических текстов, которые бесконечно и увлеченно толкуют филологи… а равно и те современные философы, что создают свой альтернативный, “философский” канон перечитываемых текстов, со своей собственной интерпретативной традицией. Вообще, в книге Н.С. Автономовой практически не затрагивается вопрос о том, с какими именно текстами работает филология, то есть вопрос об их художественной специфике; надо признать, что этот вопрос мало интересовал и некоторых “героев” книги — Бахтина или Гаспарова, зато Якобсон и Лотман размышляли о нем очень серьезно. Действительно, филология — это не (только) лингвистика или металингвистика, готовая одинаково изучать любые языковые высказывания, это (еще и) литературоведение, отбирающее и оценивающее их по строгому, хоть и не до конца ясному критерию “художественности”. Именно здесь проходит важная граница между философией и филологией; и когда современная философия, отказываясь от “лингвистического поворота”, интересуется не художественным словом, а “современным” или “актуальным” искусством, в принципе снимающим вопрос о художественности предметов искусства, то тем самым она заостряет свое разногласие с филологией.
Итак, сколь бы ни была симпатична (например, лично мне как филологу) примирительная программа Н.С. Автономовой, в ее основе лежит все-таки упрощенная модель филологии, искусственно приближенная к философии, тогда как на самом деле нынешняя распря двух дисциплин глубже, а значит, и потенциально плодотворнее. “Ребята, давайте жить дружно” — хороший лозунг в жизни, но в науке, да и в культуре вообще, добрая ссора лучше худого мира.
Книга молодого исследователя из Ейска Дмитрия Урусикова под сложным названием “Грамматология. Т. 1. Нарратология. Версия 1.0”12, подобно книге Н.С. Автономовой, трактует о междисциплинарных проблемах современных гуманитарных наук, но предлагает для них иное, более радикальное решение: не примирение и сотрудничество традиционных, уже существующих дисциплин, а полную реструктуризацию научного поля, учреждение новой общей науки “грамматологии” и, как следствие, “делегитимацию научного статуса филологии, место которой отныне следует определить в ряду тех наук прошлого, исторический факт существования которых может вызывать сегодня разве что антропологический интерес” (с. 205). Книга сложно и расчетливо оформлена как краткий тезаурус (еще один авторский “словарь актуальных терминов и понятий”): текст разбит на множество коротких, примерно равных по длине главок, каждая из которых занимает одну отдельную страницу и озаглавлена новым термином, фамилия автора повсюду отсутствует (кроме “библиографической карточки”, стандартного описания книги на обороте титульного листа), а подзаголовок “Версия 1.0” указывает на предварительный характер всего труда. По-видимому, этот труд, не поступивший, насколько мне известно, в открытую продажу13, должен производить впечатление некоего анонимного артефакта, суммирующего в кратком предварительном изложении достижения разных наук и, собственно, не принадлежащего никому, как не может быть апроприирована истина.
Автор книги стремится к примирению двух научно-идеологических парадигм — структурализма (в высокой оценке которого он вполне сходится с Н.С. Автономовой) и постструктурализма; соответственно слово “грамматология”, обозначающее новую проектируемую сверхнауку, имеет другой смысл, чем в заголовке знаменитой книги Ж. Деррида. Там “грамматология” деконструировалась как невозможная, утопическая дисциплина, но, по словам Д.С. Урусикова, метод деконструкции сам “не получил в теории Ж. Деррида строго формального обоснования [и] был обречен на профанацию в гуманитарной среде” (с. 192). Результаты же исследований самого Д.С. Урусикова должны восстановить научность грамматологии, они “дают основание переформатировать статус деконструкции, т.к., вполне оправдывая плюрализм методологий, полагают все же интерпретативной множественности предел, ограничиваемый процедурой демаркации научного знания” (с. 193). Итак, задача рецензируемой работы опять-таки близка к задаче книги Н.С. Автономовой: это научно-организационная задача — ввести методологический разнобой современных гуманитарных наук если не в одно, то в несколько строго разграниченных русл, “структурных регистров”, которые своей множественностью обеспечивают преодоление логоцентризма (однозначного смысла), но в то же время каждый из них четко отграничен от других, обладает своей собственной компетенцией.
Схематически излагая и так уже весьма схематичную книгу Д.С. Урусикова, можно сказать, что “структурных регистров” в ней выделяется шесть. Во избежание слишком прямого “логоцентрического” смысла, они именуются очень абстрактными терминами: “матрица”, “алгоритм”, “стемма”, “серия”, “бриколяж”, “ризома”. Каждый из них характеризует свою группу процессов, происходящих в нарративном тексте; каждый соответствует одному из разделов науки о нем. Так, “матрица” задает описание актантных позиций и “глубинных падежей”, по которым они “склоняются” в реальном тексте (несколько настораживает, что эти универсальные, по идее, падежи совпадают с шестью падежами русского языка — но, в конце концов, и Жерар Женетт ничтоже сумняшеся выводил универсальную систему повествовательных фигур из грамматических времен французского глагола); “алгоритмом” характеризуется система повествовательных инстанций (ауктор, нарратор, фокализатор…), а также явления шифтеров и дейксиса; “стемма” (древовидный граф) служит моделью операций, образующих повествовательную композицию и архитектонику (понимаемую не в бахтинском значении термина, а в более формальном смысле взаимосочленения разных “историй”); “серия” образуется в ходе монтажа (синтагматической комбинации элементов повествования) и игры риторических фигур; под понятие “бриколяжа” подводятся интертекстуальные переклички и работа общих семиотических оппозиций (синтагма — парадигма, инвариант — вариант, тема — текст и т.д.); наконец, “ризома” позволяет описывать самые абстрактные уровни смысловых процессов — текстуальную продуктивность и нелинейность, нецентрированность смысла.
В рамках каждого из этих концептуальных разделов Д.С. Урусиков дает очень сжатую сводку основных идей современной лингвистики, семиотики, нарратологии и философии, имеющих отношение к тому или иному “регистру”. Полная ее проверка требует долгой работы и более обширной компетенции, чем моя (я, например, не берусь судить об изложении ряда специальных лингвистических концепций). Тем не менее в целом автор пересказывает теории своих предшественников грамотно и по делу. Если я правильно понимаю, синтез разных, плохо контактирующих между собой дисциплин осуществляется на уровне невербальных, квазипространственных схем, таких как “дерево” (стемма), “ряд” (серия), “сеть” (ризома); автор как будто стремится при описании словесной деятельности выйти за рамки собственно словесного языка, отсюда большое количество диаграмм мне кажется. В принципе эта идея перспективна: в отличие от Н.С. Автономовой, уповающей на прямую, словесную взаимопереводимость наук о смысле, мне кажется, что для взаимопонимания им скорее нужен какой-то общий невербальный метаязык. Наконец, любопытно — и не очень характерно для современной научной моды, — что Д.С. Урусиков фактически строит “грамматологию” писательскую, а не читательскую, риторическую, а не филологическую (отсюда и “делегитимация” филологии). Он описывает универсальные “правила сборки” текста, а не его анализа, и оттого ему, например, оказывается полезна полузабытая, не получившая развития в отечественном структурализме порождающая модель “тема — текст”, которую разработали когда-то А.К. Жолковский и Ю.К. Щеглов.
Таковы достоинства, перспективные стороны этой работы; недостатки же ее бросаются в глаза. Во-первых, отнесение той или иной проблемы и/или концепции к одному из шести “структурных регистров” слабо обосновано и часто кажется произвольным: вероятно, комбинаторно-синтагматическую игру фабулы и сюжета можно подвести под понятие “серии”, но почему, скажем, дейксис регулируется схемой “алгоритма”, а коммутация синтагмы и парадигмы — схемой “бриколяжа”? Таблица шести регистров строится автором на уровне самых общих рассуждений о параметрах текста, они получаются в результате взаимопересечения тройственной оппозиции синхрония/панхрония/диахрония и двойственной оппозиции статика/динамика; но конкретный анализ отсутствует, распределение по шести клеткам таблицы выглядит чисто интуитивным, как и дальнейшая классификация проблем и концепций. Во-вторых, — что особенно важно в рамках интересующей нас общей проблемы — науковедческая сумма Д.С. Урусикова странным образом уклоняется от вопроса, о чем, собственно, трактует постулируемая им “грамматология”? Будет ли она изучать устройство только повествовательных текстов (кажется, это не так: “Нарратология” — лишь заголовок “1-го тома” работы)? или всех художественных текстов? или всех словесных текстов вообще? или, еще шире, любых смысловых конструкций, создаваемых в процессе знаковой деятельности? Автор намеренно уклоняется от конкретной аргументации и от конкретных примеров; среди даваемых им десятков и сотен ссылок на научные источники я насчитал всего 3 (три) упоминания писательских имен — и во всех трех случаях лишь в связи с тем, что творчество данных писателей изучалось кемто из славных теоретиков. Оставаясь на уровне метанаучной рефлексии, монография упускает из виду реальный объект, к которому должны применяться научные инструменты; а ведь границы между дисциплинами (не важно, хотим ли мы их укрепить, стереть или прочертить по-новому) вообще-то обусловлены не только логическими схемами их методов, но и реальным многообразием изучаемого мира; забывать об этом значило бы, пожалуй, грешить логоцентризмом…
У работы Д.С. Урусикова странный жанровый статус: то ли это рискованноличный методологический манифест, то ли безличный завершающий синтез. Может быть, еще правильнее было бы видеть в ней подробный, тщательно продуманный, но эзотеричный конспект, фактически понятный одному лишь своему автору. Возможно, автор еще сумеет развернуть свою мысль, сделав ее более пригодной для коллективного научного обсуждения и развития.
Три рассмотренные книги — нормативный словарь понятий и терминов, вдумчивый анализ “спора факультетов”, амбициозная попытка концептуального синтеза дисциплин — вызывают уважение серьезностью замысла и интеллектуального труда. Но они не сулят скорого решения проблем, связанных с взаимодействием разных научных дискурсов. Стремясь к такому решению, все они упрощают исходные данные задачи — где более, где менее осознанно. Характерно, что во всех трех случаях участь филологии оказывается незавидной: ее либо незаметно оттесняют на второй план в пользу философской эстетики, либо, при самом хорошем к ней отношении, защищают ценой серьезной редукции, сведения к чему-то вроде теории коммуникации и (широко понимаемого) перевода, либо сознательно “делегитимируют” ради новой сверхнауки неизвестно о чем именно (уж не обо всем ли?). Волей-неволей приходится подтвердить свой старый вывод о кризисе и дисциплинарной изоляции современной филологии — хотя, конечно, Кассандре хотелось бы ошибиться.
___________________________________________
1) ПОЭТИКА: СЛОВАРЬ АКТУАЛЬНЫХ ТЕРМИНОВ И ПОНЯТИЙ / Главный научный редактор Н.Д. Тамарченко. — М.: Изд-во Кулагиной; Intrada, 2008. — 358 с. — 800 экз.
2) Об ущербности попыток делить науку о литературе национально-географическими (а не дисциплинарными) границами я уже писал в связи с другим энциклопедическим словарем, не “русским”, а “заграничным” по предмету, — “Западное литературоведение ХХ века” (2004). См.: НЛО. 2005. № 72. С. 332—335.
3) Полное название статьи Н.Д. Тамарченко — “Разноречие прозаическое”; предполагается, стало быть, что в поэзии разноречия не бывает (?). Эта статья дублируется в словаре статьей (не отсылкой, а именно другой статьей) “Гетероглоссия”, автор которой В.И. Тюпа прямо признает, что данный термин — просто “английский перевод <…> неологизма М.М. Бахтина разноречие прозаическое” (с. 45). О лингвистической стилистике Виноградова не сказано и здесь.
4) Об иллокуции есть лишь косвенное упоминание в статье В.И. Тюпы “Дискурс”, называющей в числе разновидностей последнего перформатив, но не объясняющей, как это понятие используется в современной теории литературы.
5) Впрочем, словарная статья “Карнавализация” (А. Скубачевска-Пиевска) — это как раз отличный пример четкого и ясного изложения одного из самых сомнительных, скомпрометированных безответственными эпигонами бахтинских понятий.
6) В силу сказанного рецензируемый словарь несопоставим с другим справочным изданием — “Европейская поэтика от античности до эпохи Просвещения”, выпущенным теми же двумя издательствами в 2010 г.: этот “энциклопедический путеводитель” мало того что не является словарем (материал расположен не по алфавитному, а по историко-тематическому принципу), но и задача его другая: описание концепций прошлого, а не их нормализация согласно какой-либо одной современной теории.
7) Автономова Н.С. ОТКРЫТАЯ СТРУКТУРА: ЯКОБСОН — БАХТИН — ЛОТМАН — ГАСПАРОВ. М.: РОССПЭН, 2009. — 503 с. — 1500 экз. — (Российские пропилеи).
8) Теория перевода — главный предмет занятий Н.С. Автономовой в последние годы; ср. ее предыдущую большую книгу “Познание и перевод: Опыты философии языка” (М.: РОССПЭН, 2008). Правда, в “Открытой структуре” соображения о переводе остаются фрагментами, не вполне складываясь в единый концептуальный сюжет: так, в связи с Бахтиным разбираются сравнительно частные проблемы перевода текстов самого Бахтина, а в связи с Гаспаровым (что и естественно, коль скоро речь идет о блестящем переводчике-экспериментаторе) ставится общий вопрос о переводе как постижении чужой мысли, чужой культурной позиции.
9) Невольной иллюстрацией к этому тезису стал выход в том же издательстве почти одновременно с “Открытой структурой” двух сборников из серии “Философия России второй половины ХХ века”: “Юрий Михайлович Лотман” (2009, под редакцией В.К. Кантора) и “Михаил Михайлович Бахтин” (2010, под редакцией В.Л. Махлина). Если второй из этих сборников являет собой довольно представительный Bakhtin Reader, антологию солидных историко-философских статей, ранее публиковавшихся в пяти разных странах, то первый (уже отрецензированный Н. Поселягиным в № 99 “НЛО”) получился каким-то невразумительным. Включенные в него статьи и фрагменты книг, тоже в основном уже известные, взяты почти сплошь из русских публикаций (а почему было не перепечатать и работы западных ученых — хотя бы предисловие У. Эко к книге Лотмана “Внутри мыслящих миров”? его даже и переводить заново не требовалось), в большинстве из них нет никакой концептуальной постановки философских проблем, зато текст изобилует нелепыми ляпсусами: начиная с “фильма Б. Бертолуччи “Евангелие от Матфея”” в составительском предисловии (с. 9) и кончая целой россыпью фантастических инициалов. Кому-то не в добрый час пришло в голову расставить инициалы при всех фамилиях: и вот если в книге упоминается Лотман (представляете, сколько раз?) — то обязательно “Ю.М.”, если Пушкин — то обязательно “А.С.”, если Вольтер — то “М.-Ф.-А.” (с. 184 — инициалом заменена подлинная фамилия Аруэ, это все равно что написать “В.И.У. Ленин” или “А.М.П. Горький”); а в последней статье — автору которой, очевидно, не дали прочесть верстку, потому что ни один специалист в здравом уме такого не пропустит, — можно встретить и “И.Я. Пирса” и “Ч. Пригожина” (с. 341), и “И. Фуко” (с. 345), и “Т. Верлена” (с. 361). Не лежит душа у философов к Лотману — вот и “философскую” книгу о нем издали спустя рукава.
10) В своей критике “антифилологизма” философов, их отказа от научности Н.С. Автономова доходит до сильных обобщений: “Очевидно, что в нынешней ситуации, когда все, кажется, устали от усилий мыслить, а тем более — выражать свои мысли, идея творчества без границ (т.е. без строгой проверки. — С.З.) оказывается очень привлекательной” (с. 395). Не мое дело защищать философов, они сами могут постоять за себя, но “все устали мыслить” — по-моему, все-таки преувеличение.
11) Ямпольский М. Филологизация (Проект радикальной филологии) // НЛО. 2005. № 75. С. 10—23. В переработанном виде этот текст включен в новую книгу Ямпольского “Сквозь тусклое стекло” (М.: НЛО, 2010).
12) Урусиков Д.С. ГРАММАТОЛОГИЯ. Т. 1: Нарратология. Версия 1.0. — Липецк, 2009. — 224 с. — 100 экз.
13) Интернет-версия авторского проекта Д.С. Урусикова доступна по адресу: http://grammatology.ru.