(Размышления и наблюдения по поводу кн.: Хили Д. Гомосексуальное влечение в революционной России: регулирование сексуально-гендерного диссидентства. М., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
А.В. Бурлешин
ВСКРЫТАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ
Размышления и наблюдения по поводу книги Дана Хили
Хили Д. ГОМОСЕКСУАЛЬНОЕ ВЛЕЧЕНИЕ В РЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ: РЕГУЛИРОВАНИЕ СЕКСУАЛЬНО-ГЕНДЕРНОГО ДИССИДЕНТСТВА / Пер. с англ. Т.Ю. Логачевой, В.И. Новикова; изд. подготовил Л.В. Бессмертных . — М.: Ладомир, 2008. — 614 с. — 1000 экз. — (Русская потаенная литература; [Вып. 34]).
«Ввезен из-за границы?..» Под таким названием в 1991 г. в так называемом «эротическом» номере «Литературного обозрения» был напечатан обзор С. Карлинского о гомосексуализме в русской культуре и литературе. Сегодня он смотрится просто как «добрый старый научпоп», но два десятилетия тому назад эта статья была очередным прорывом к свободе. До нее никто на страницах советской печати не говорил об инакочувствующих1 просто, без уклона в юриспруденцию или медицину.
С тех пор многое в стране изменилось. Была отменена «сталинская» статья УК, инакочувствующие вышли из подполья, возникли центры «тематического» досуга, у них появились свои пресса, издательства, магазины. Петербургские краеведы, например, говорят, что на солнечной стороне Невского проспекта — правда, во дворах — появился настоящий гей-шоп. Каждый год одна часть столичного общества возбуждает другую слухами о проведении гейпарада. В общем, ситуация в России если и не подобна ситуации в странах Западной Европы или Северной Америки, то и не отличается так разительно, как в советские годы.
Если же присмотреться внимательнее к текущему моменту, то можно обнаружить одно существенное отличие. Полки западных книжных магазинов полны книг о/про/для инакочувствующих. Там есть и популярные издания, и научные фолианты, есть журналы с картинками для отдохновения, но есть и научная периодика, целиком или частично посвященная прошлому, настоящему и будущему этой части современного общества. В России же ситуация, как можно судить по содержимому книжных магазинов, совершенно иная. С популярными изданиями у читателя сейчас проблем нет. Уже выстроен свой пантеон инакочувствующих2 и есть свой «научпоп»3, и в популярных статьях про русский секс есть теперь непременная голубая краска4. Наконец, есть доступные по изложению книги И.С. Кона, С.Л. Клейна и К.К. Ротикова5. Но если обратиться к научным исследованиям о прошлом «Руси голубой», то ситуация будет не столь радужной. Судя по библиографическим указателям, в отечественных журналах и сборниках количество статей о российских инакочувствующих является до сих пор исчезающе малой величиной. Некоторые важные причины такого неудивительного положения вещей вскрыты в недавней статье Г.С. Зелениной6.
В XXI в. ситуация потихоньку начинает выправляться. Если в далеком теперь 1991 г. диссертацию о гомосексуальных императивах у Михаила Кузмина7 только зарубежный ученый и мог написать, то в 2007 г. уже отечественный исследователь — пусть пока это происходит в либеральном Будапеште — успешно защищает магистерскую диссертацию о сексуальных меньшинствах в постсоветской России8. Подобные изменения заметны теперь и внутри российского научного сообщества. Свидетельством тому служит, например, опубликованная в 2008 г. крайне любопытная статья М.М. Леонова об одном из самых известных имперских инакочувствующих9. Это исследование примечательно как обращением к архивным материалам, так и тем знаменательным фактом, что проводилось оно при финансовой поддержке отечественного фонда!
Не только сведения о деяниях XIX в. подвергаются систематизации и разбору, но и свидетельства более ранних веков: известия времен Смутного времени10, сказания иностранцев о «русском блуде»11. Еще одна статья Г.С. Зелениной ценна и своими наблюдениями, и тем, что вызвала к жизни научную дискуссию12, о чем и помыслить было нельзя всего два десятилетия тому назад.
Одним из факторов, способствующих «смягчению» фобий российского научного сообщества, является деятельность издательства «Ладомир», уже второе десятилетие выпускающего серию «Русская потаенная литература». Закономерно, что после ряда томов, посвященных «традиционному» русскому сексу, в рамках этой серии в 2008 г. появилась книга Д. Хили, единственными героями которой стали советские инакочувствующие. Разумеется, и до появления работы Д. Хили, и после в мире выходили научные статьи по отдельным проблемам истории иных чувств в России, но у труда канадского исследователя есть одно важное качество: он является первой за последние десятки лет русскоязычной научной монографией об этой группе российского общества.
В основе книги лежит диссертация, защищенная в 1998 г.13, переработанная затем в монографию и выпущенная в США14. Американское издание с энтузиазмом было встречено западным научным сообществом. Нам известно более десятка рецензий, в каждой из которых говорилось об огромной важности проделанной автором работы. Наконец, надо отметить, что книга Д. Хили дополняет и во многом уточняет книги Л. Энгельштейн и Л. Эссиг по научной истории русской сексуальности15. Высказав эти соображения, можно было бы и не останавливаться более на русском переводе книги, если бы не несколько важных моментов. Во-первых, при подготовке перевода к печати текст был исправлен и расширен. Во-вторых, в первой и единственной русскоязычной рецензии (на наш взгляд, лучшей среди всех рецензий) на американское издание16 были поставлены вопросы, разрешение которых неизбежно при переводе книги Д. Хили именно на русский язык.
Название книги Д. Хили — несомненно, эффектное для привлечения внимания широкой читательской аудитории — скрывает от нее ее содержание. Во-первых, мы повторим вслед за Е. Берштейном, что в книге Д. Хили речь идет не о гомосексуальном влечении, а почти исключительно о гомосексуальных практиках. Во-вторых, термин «революционная Россия» явно не относится к роковым для инакочувствующих 1930-м гг., которым отведено центральное место в книге. И в то же самое время этот термин скрывает от читателя огромный массив информации по дореволюционной России, собранный Д. Хили. Этот пласт знаний совершенно необходим и автору и читателям, так как, только привлекая эти «древние» материалы, можно понять причины и логику событий, приведших к эмансипации советских инакочувствующих. С другой стороны, читателям книги полезны и приводимые автором факты из поздней советской эпохи, объяснения которым следует искать в событиях сталинских десятилетий.
Секс-генендерные диссиденты только на первый взгляд кажутся искусственным объектом описания, но если есть диссиденты политические, если допустимо существование диссидентов экономических или религиозных, то столь же логичным будет допустить и возможность существования группы лиц, чье сексуальное поведение не укладывалось в декларируемый государством канон сексуальности. Правда, нужно оговорить, что основное внимание в книге Д. Хили уделяет гомосексуальным субъектам, поскольку по другим сексуальностям материалов сохранилось исчезающее мало.
Книга делится на восемь глав, объединенных, на наш взгляд, до некоторой степени произвольно в три части (так, материалы по поздним имперским годам соединены с материалами из эпохи сталинских репрессий в одну большую вторую часть).
Первые две главы систематизируют, главным образом, знания о возникновении гомосексуальной субкультуры в имперской столице, а вот данных по Москве пока известно подозрительно мало (см., например, с. 52—53). Из печатных источников извлечены описания мест обитания инакочувствующих, способы коммуникации, сценарии отношений с секс-работниками. Все это происходило на фоне быстрой урбанизации, которая обезличивала прежние патриархальные отношения между работодателем и наемным работником. Подобный тип отношений был — до некоторой степени — присущ и отношениям в среде инакочувствующих. С этим тезисом Д. Хили можно согласиться, но вот причисление им интимных отношений внутри традиционной мужской социальной иерархии к старейшей маскулинной сексуальной культуре российского общества представляется нам необоснованным. Социальный статус диссидентов был неоднороден. Если в середине XIX в. среди секс-работников была достаточно заметна доля крестьян, то к концу века они обслуживали почти исключительно клиентов петербургских бань. Сведений о добровольных однополых отношениях в рабочей среде почти нет, но мы полагаем, что таких случав не было много, о чем могут косвенно свидетельствовать результаты анкетирования рабочих 1920-х гг. В то же самое время средний класс обладал большими возможностями для поддержания долговременных отношений, прикрываясь, при необходимости, нормативной маскулинностью. За пределами книги Д. Хили осталось высшее общество, где иные чувства, как это было широко известно современникам, не являлись чем-то экстраординарным.
В эти же годы происходит движение в сторону легализации мест общения инакочувствующих. Как и раньше, главным местом коммуникации остаются пространства улиц и парков, но одновременно расширяется круг заведений «с тенденцией». Параллельно с этим происходит и возникновение салонов, где сфера иных чувств не была чем-то чужеродным. Наиболее известным среди них следует назвать «Башню» Вяч. Иванова17. Информация о российских диссидентках весьма разрозненна, но и здесь можно говорить о том, что интимные салоны играли в их жизни одну из главных ролей. Д. Хили, кажется, первым удалось выявить еще одну группу инакочувствующих соотечественниц — работниц петербургских борделей (с. 69—75). Приведенные свидетельства вполне надежны, а вот интерпретация кода «маскулинности» одежды и манер как маркера иных чувств диссиденток не представляется нам убедительной.
В секс-гендерном плане дореволюционный Петербург остается наиболее изученным городом Российской империи, а по другим городам в книге приведены только случайные факты, поэтому для получения более достоверной картины необходимо обследование архивов, мемуаров и других свидетельств современников, ведь в Гельсингфорсе и Варшаве, Киеве и Одессе, Тифлисе и Баку протекали схожие процессы социальной трансформации, а потому там можно ожидать и сходства в развитии их субкультур (разумеется, не исключая региональной и национальной специфики).
В третьей главе книги Д. Хили рассмотрены юридические механизмы регулирования однополой любви. Автором суммированы сведения об изменениях в российском законодательстве от петровских времен до последних редакций Уложения о наказаниях. Из представленных материалов четко видно, что российскими законодателями были использованы европейские охранительные нормы регулирования сексуальных отношений. При реализации на практике этих норм мы наблюдаем удивительную картину: на протяжении многих десятилетий количество уголовных дел против петербургских инакочувствующих было не просто небольшим, но и постоянно уменьшающимся: в конце XIX в. такие дела в петербургском окружном суде вообще стали единичными. Думается, что до суда доходили только случаи, связанные с несовершеннолетними и/или с насилием, а также направленные против общественной нравственности. К тому же часть дел могла проходить по другим уголовным статьям. Так, в середине 1850-х гг. в Петербурге была «открыта секта тайных монахов, состоявшая в том, что один крестьянин постригся от кого-то в монахи, учредил артель, некоторых из артельных постриг сам в монахи и производил с ними мужеложство и рукоблудие»18. Очевидно, полиция знала и о местах встреч «обычных» инакочувствующих. При необходимости она могла произвести «зачистку» столицы от таких доступных диссидентов, но она этого не делала. Разумеется, единичные случаи таких спецопераций известны, но, в общем, можно констатировать, что внимание полиции к инакочувствующим Петербурга заметно снижается от николаевской эпохи к временам Александра III. Как считает Д. Хили, единственным разумным на сегодняшний день объяснением этой полицейской «нерасторопности» может служить использование административного ресурса высшими имперскими кругами (см. с. 116—117). Эта гипотеза кажется нам весьма правдоподобной, а вот выводы о смещении центра репрессий в сторону Кавказа и Средней Азии в начале XX в. являются ошибочными. Именно в это время в «Своде статистических сведений по делам уголовным», составлявшемся на основании ежегодных отчетов из окружных судов, стали учитываться и дела по Кавказу и Средней Азии, просто отсутствовавшие в сводках за предыдущие годы. Распространение в этих регионах альтернативных практик российские исследователи связывали с «дикими нравами» (с. 120—122). Известно, что адаты разных горских обществ предусматривали наказания в случаях гомосексуального насилия, но в нормах обычного права существовали и важные нюансы, требующие дальнейшего изучения19.
Очевидное нежелание властей стигматизировать инакочувствующих могло быть обусловлено и объективными причинами. Эпоха Великих реформ привела к тому, что в судах стали требоваться результаты доказательства вины обвиняемого. Если во Франции и Германии судебная медицина обладала необходимым инструментарием, то в России не было ни достаточного количества кадров, ни практических руководств. Новые знания проникали в Россию из Европы с опозданием на 10—15 лет, что, конечно же, не могло не сказаться на квалификации экспертов. Разумеется, с течением времени в России появились свои специалисты — В.О. Мержеевский и В.М. Тарновский, — чьи идеи оказывали влияние и на развитие советской медицинской мысли. Их работы интересны еще и тем, что дают нам информацию о реальной судебно-медицинской практике тех лет.
Общее количество судебных дел было невелико, применение уголовных статей было избирательным, из Европы приходили новые данные о гомосексуальной личности, а потому перед юридическим сообществом встал вопрос о либерализации законодательства. Вопрос о судебной реформе 1900—1920-х гг. является центральным в интереснейшей четвертой главе книги Д. Хили. К сожалению, она производит двойственное впечатление. Если страницы о попытке реформы в начале XX в. весьма обстоятельны, то абзацы про освоение российским обществом литературных произведений с гомосексуальной тематикой требуют коренной переработки. Недостаточное использование материалов по истории русской литературы и культуры и как источника знаний об инакочувствующих, и как самостоятельного объекта анализа является самой слабой стороной книги Д. Хили. Только этим и можно объяснить то огромное количество неточностей и ошибок, которые можно найти уже в самом начале четвертой главы. Не «в последние годы царского режима проблема однополой любви стала активно обсуждаться» (с. 125), а юристами — в начале 1900-х гг., и во второй половине 1907 г. — первой половине 1908 г. — критиками и публицистами. Информационный шум был поднят отнюдь не по поводу «Крыльев» Кузмина, а по поводу «Санина», «Леды», «Четырех» и «Мелкого беса» с «Навьими чарами» (см. там же). Нами не отмечено никаких реверансов марксистов в сторону гомосексуальности, а встречалась только их гомофобная риторика. И уж точно русские литераторы не поднимались на защиту однополой любви, как пишет Д. Хили. Мало кто из крупных литераторов с симпатией отнесся к сочинениям Кузмина. И т.д. и т.п.
Рядом с этими неудачными страницами соседствуют любопытные наблюдения об обороте в России литературы просветительской и бульварной, так или иначе информировавшей общество об инакочувствующих (с. 127—130). Однако эта важная тема не исследована сколько-нибудь обстоятельно, хотя именно при подготовке русскоязычного издания у автора была отличная возможность значительно дополнить свою книгу (огромный материал был добавлен научным редактором в «Библиографический список»).
Далее, в изложении взглядов российских социал-демократов на иные чувства содержится вполне верное наблюдение, что «большевики не внесли особого вклада в вопрос о гомосексуальной эмансипации» (с. 136). Д. Хили, как и советские пропагандисты, использовал в обсуждении отдельные высказывания В.И. Ленина по проблеме пола и труды А. Коллонтай. Вне его внимания оказались явно гомофобные реплики лидеров РСДРП. Примечательно, что эти высказывания не подвергались цензуре в советское время, но и не использовались как аргументы при рекриминализации инакочувствующих в 1930-е гг. Не упоминались они, как мы можем судить, и при создании советского уголовного законодательства, приведшем к отмене уголовного преследования за добровольные отношения. Одной из целей работы Д. Хили была проверка гипотезы С. Карлинского о том, что гуманизация законов в отношении инакочувствующих была явлением случайным. Исследование документов в архивах позволило канадскому исследователю не только убедительно опровергнуть эту гипотезу, но и воссоздать хронологию создания статей нового, советского УК. Это следует отнести к числу несомненных удач Д. Хили.
В пятой и шестой главах прослежено развитие воззрений советской медицины и советской биологии на проблемы этиологии инакочувствования. Эта эволюция протекала на фоне становления современных наук о человеке — от эндокринологии до патопсихологии. Основы этих новых знаний были заложены в первые десятилетия XX в., и это же время было отмечено в революционной России настойчивыми поисками не только причин гомосексуальности, но и простых способов ее установления у конкретных лиц: в те «странные» годы специалисты не хотели полагаться только на результаты наблюдения или «добровольные» признания. Иногда им казалось, что такой диагностикум создан (например, так называемая реакция Манойлова20), но дальнейшие исследования показали полную неубедительность, даже ошибочность первоначальных результатов. К концу 1920-х гг. энтузиазм спадает, и в будущем, в годы репрессий главными методами «диагностики» иных чувств вновь стали старые добрые методы царской судебной медицины, к которым прибавилась советская новинка — «царица доказательств» — признания задержанных. Рассказ об этих сложных материях будет весьма интересен историкам советской медицины и психиатрии, но и для историков советского общества в этих главах найдутся любопытные сведения. Советские медики достаточно часто участвовали в конференциях Всемирной лиги сексуальных реформ, а нарком Н.А. Семашко контактировал с Институтом сексологии М. Хиршфельда. Все это, несомненно, создавало определенный положительный образ Советской России в глазах определенной части европейского общества, но представленные Д. Хили свидетельства, по нашему мнению, пока никак не доказывают стремление Наркомздрава «к авангардной роли в международном движении за сексуальные реформы» (с. 182). Ситуация внутри страны не вполне соответствовала декларациям. В арсенале репрессивного аппарата пока не было нужной статьи в УК, но там уже были другие статьи, вполне пригодные для отдельных локальных репрессий (содержание притонов разврата, хулиганство и т.д.). Более того, часть инакочувствующих в СССР осуждалась вполне законно, так как в УК республик Кавказа и Средней Азии существовало антигомосексуальное законодательство (см. с. 191—198), обусловленное, по мнению советских юристов, сохранением там пережитков родового строя. На наш взгляд, здесь же стоило бы рассмотреть отношение законодателей к инакочувствующим в тех частях Российской империи, которые обрели независимость после 1917 г. (так, доступные нам источники по истории Грузии этот вопрос не проясняют21). В европейской части России, судя по приведенным данным, основной мишенью в эти годы были деятели церкви (см. с. 187—193).
Последние две главы книги Д. Хили посвящены рассказу о судьбах советских инакочувствующих в 1930-х гг. Их положение катастрофически изменилось летом 1933 г., когда по стране прокатилась волна арестов. По сравнению с относительно спокойной жизнью в 1920-х гг. эти события вполне можно назвать «великим отступлением» (по определению В. Райха), но для стороннего наблюдателя они не должны быть совсем неожиданными. Нам кажется, что отсчет «отступления» следует датировать 1930 г. Если в конце февраля 1929 г. Михаил Кузмин мог вполне легально выпустить в Ленинграде свою лучшую поэтическую книгу — «Форель разбивает лед», где откровенный гомоэротизм был заметен и не очень искушенному читателю, если в это же время статьи о гомосексуализме в БМЭ и БСЭ были вполне терпимы и даже оптимистичны, то уже в конце декабря того же года ЦК ВКП(б) постановил реорганизовать работу Наркомздрава. Именно здесь, по нашему мнению, и начиналось «великое отступление». Для инакочувствующих отставка Н.А. Семашко прошла незамеченной, но изменение в тоне публицистических выступлений М. Горького в 1930 г., прямо их задевавших, они вполне могли заметить. Постановление РКИ от 26 октября 1931 г. о недостатках в психиатрической помощи тоже не казалось им явным предвестником грядущих изменений (см. с. 208—209), а реорганизация системы борьбы с проституцией в 1930—1931 гг. могла затронуть и их среду обитания. И новый виток борьбы с порнографией в литературе протекал в тиши горлитов22, оберегая советского читателя от встречи с малейшими намеками на телесный низ, а репортажи о внутригерманских событиях не скрывали от тех же «беззащитных» читателей подробности нравов нового рейха.
Связь между этими событиями в явном виде не прослеживается, но все они, по нашему убеждению, однозначно свидетельствуют о настойчивых попытках государства управлять сексуальностью советского человека. Точные причины начала самих репрессий Д. Хили установить не удалось, поскольку ко многим архивным материалам у него не было доступа. Нам представляется, что спусковым механизмом могли послужить события в Европе (см. об этом ниже), но о том, что эти репрессии не были спонтанными, свидетельствуют сведения, опубликованные В.А. Ивановым23. Отсутствие его работы среди использованных материалов следует отнести к числу главных источниковедческих упущений разбираемой книги. В.А. Иванов сообщает, что в августе 1933 г. в Ленинграде было раскрыто 40 притонов, объединявших 400 человек! Это не какие-то полумифические англо-германские или японо-финляндские шпионы, а целая сеть из бывших князей и бывших дворян, крестьян, рабочих, артистов, совслужащих. Большинство из них еще в том же году было осуждено Коллегией ОГПУ на сроки от 3 до 10 лет ИТЛ за «активную контрреволюционную агитацию и создание контрреволюционных формирований». Безусловно, таким массовым арестам должна была предшествовать определенная подготовка. Правоохранительная система должна была знать о местах встреч инакочувствующих (одно такое место в Москве — площадь у Никитских ворот — было известно тогда даже иностранцам как место продажной мужской любви24). И сфера приватного ни в коем случае не могла оставаться без пристального внимания со стороны государства. В предисловии к недавно опубликованному очередному тому дневника М. Кузмина публикатор сообщает, что еще весной 1928 г. милиция интересовалась характером собраний на квартире поэта25. Оргий там не было, хотя там бывали — среди прочих гостей — и современники поэта с разными сексуальностями.
Если генезис репрессий явно требует новых разысканий, то документальный рассказ о дальнейших событиях (изменения законодательства, судебная практика и т.д.), безусловно, является главным достижением Д. Хили. О повседневной жизни инакочувствующих в 1930-е гг. единственным на сегодняшний день достоверным источником являются чудом уцелевшие судебные дела, обнаруженные исследователем. Между прочим, именно по этой причине нам почти ничего не известно о жизни советских сексуальных диссиденток, поскольку для них не было соответствующей статьи в УК.
Положение секс-гендерных диссидентов до и после революции не способствовало формированию их движения за свои права, как это было, например, в Германии, и только начало сталинских репрессий привело некоторых из них к робким попыткам даже не борьбы, но вопросов к властям. Наиболее известно письмо Г.О. Уайта И. Сталину26, написанное в 1934 г. сразу после рекриминализации инакочувствующих. Письмо не оказало никакого влияния на репрессивную практику властей, но уцелело в архиве и ныне является одним из важнейших документов, свидетельствующих о наличии сопротивления сталинской сексуальной контрреволюции (см. с. 230 и далее).
Это письмо не было единственной акцией несогласных. В том же году С.П. Писарев — в будущем одна из первых жертв советской карательной психиатрии — направил Л.М. Кагановичу докладную записку, в которой просил поставить на ЦК вопрос о пересмотре указа ЦИК СССР от 8 марта 1934 г. об уголовной наказуемости мужеложства как ошибочного и дискредитирующего советскую страну27. Само собой разумеется, что апелляция к политическому руководству страны с разумными — по тем годам — доводами против рекриминализации инакочувствующих не могла кончиться иначе, как заведением дела — в случае С.П. Писарева — или резолюцией Сталина «В архив. Идиот и дегенерат» — в случае Г. Уайта.
Оба письма были частными акциями, но в архивах отложились и документы, свидетельствующие о попытках привлечь внимание мировой общественности к сталинским репрессиям против инакочувствующих. Речь идет об «Открытом письме Московских и Харьковских гомосексуалистов г-ну Маринусу Ван-дер-Люббе»28, перехваченном в Ленинграде в январе 1934 г. военной контрразведкой! Его отправители в Москве предполагали, что это письмо в Ленинграде подпишут местные группы инакочувствующих, а потом оно попадет на Запад. Вот цитата из него: «Здесь у нас идет форменный погром. ГПУ хватает совершенно невинных людей, только потому, что дикость и бескультурность не могут уразуметь, что мы такое <…>. Мы тоже люди и хотим жить по-человечески». Письмо в Ленинграде подписано не было; политической группы в Ленинграде не было, но сравнение в письме Германии и СССР не могло пройти для получателя письма даром: он получил за «политику» 10 лет ИТЛ, а его сообщники — 5 лет. (Тут, правда, надо сказать, что группа в данном случае все-таки была, но занималась она сутенерством — поставкой клиентам воспитанников детских домов.) Подобная практика «подтягивания» инакочувствующих под политические статьи не была чем-то обычным в деятельности Ленинградского СПО как до появления статьи в УК, так и после.
Пространный эпилог книги Д. Хили отвел обсуждению фактов и механизмов регулирования жизни советских инакочувствующих во второй половине XX в. Хотя появление этого раздела совершенно логично, поскольку эти механизмы создавались именно в сталинскую эпоху, но многие моменты из рассмотрения упущены. Так, у специалистов нет недостатка в материалах о сексуальных практиках в местах лишения свободы, которые начинали собирать сами заключенные (см., например, воспоминания К.П. Гурского «Половая жизнь в лагерях ГУЛАГа»29), а с другой стороны, крайне мало известно сейчас о судьбах тех, кто был осужден именно как инакочувствующий. Возможно, при поисках ответов могут встретиться материалы и по другим вопросам. Известно, например, что в немецких концлагерях советские граждане оказывались рядом с политическими узниками, свидетелями Иеговы, уголовниками, наконец, немецкими инакочувствующими30. Существуют ли какие-то свидетельства об их контактах? В советской печати нам удалось разыскать два таких рассказа31. Очевидно, необходимо прояснить вопрос (если это уже не сделано немецкими исследователями), а что стало с этой группой немецких заключенных из лагерей, оказавшихся в советской зоне оккупации? Рассматривались ли они советской военной администрацией как уголовные элементы или же в отношении их репрессивная политика приобрела новые нюансы? (Репрессивное антигомосексуальное законодательство, пусть и не в такой жесткой форме, как при нацистском режиме, действовало и в обоих немецких государствах, возникших на обломках Третьего рейха, и по этой причине инакочувствующие не были признаны тогда жертвами нацизма32.)
Наконец, не надо забывать о том, что далеко не все инакочувствующие были репрессированы властями, а потому отдельного обсуждения требуют и стратегии их выживания, социальной адаптации в тоталитарную эпоху.
Подводя итог нашим наблюдениям, мы можем сказать, что книга Д. Хили основательна в части анализа истории юридического и медицинского регулирования жизни российских инакочувствующих, но, несомненно, требует дополнения анализом культурной истории страны в этом аспекте.
Завершается книга Д. Хили сводкой выявленных данных о масштабах репрессий в СССР. До этого в литературе бытовали разные цифры: от 60 до 250 (!) тысяч осужденных в период 1934—1993 гг., основанные на разного рода предположениях. В целом, по оценке Хили, общее число осужденных за все годы антигомосексуального законодательства составляет около 26 тысяч человек (в это число не включены репрессированные до 1961 г. по соответствующим статьям УК республик Закавказья и Средней Азии). Однако точное количество репрессированных мы никогда не узнаем. И причиной тут служат не только недоступность архивов или лакуны в сводках, но и некоторые особенности советского правоприменения. Известны случаи, когда человека осуждали за его альтернативные сексуальные практики, но в обвинении фигурировали совсем другие статьи УК. Именно так был репрессирован Н. Клюев. Сам он сообщал, что единственной причиной его ареста в 1934 г. и ссылки была «Погорельщина», т.е. только статья 58-10. На самом деле к нему применили еще одну статью, 151-ю, но сделали это «через статью 16», т.е. из числа статей УК «подобрали» наиболее близкую33, поскольку соответствующие изменения в УК РСФСР уже были приняты, но не были введены в судебную практику. В изложении Д. Хили, незнакомого с новейшими публикациями, все выглядит гораздо более конспирологически. Оказывается, главной причиной ареста поэта был его отказ «гетеросексуализировать (sic! — А.Б.) свои стихи» по требованию И.М. Гронского, а 58-я статья лишь прикрывала это обстоятельство (с. 334). Некоторых инакочувствующих вполне могли подвести под число инакодумающих/действующих, например, с целью фабрикации более «выигрышных» дел по террору. (Между прочим, для подобных юридических казусов «традиционные» заключенные придумали тогда же крайне грубое, но не без юмора обозначение: статья «58-ж»34.) Наконец, в истории массовых репрессий 1930-х гг. известна попытка бывшего секретаря партколлегии по Новосибирской области скрыть свою «контрреволюционную деятельность» под видом «половой распущенности», пресеченная НКВД35.
Предреволюционная статистика широко представлена в книге (с. 387, примеч. 79, 80, с. 388, примеч. 90). Основные сведения по этому вопросу автор почерпнул из книги Б.И. Пятницкого «Половые извращения и уголовное право» (М., 1910), построенной на основе изучения ежегодных «Сводов статистических сведений по делам уголовным». Если довериться выкладкам Пятницкого, то выходит, что «иные» чувства были более распространены среди лиц с высшим образованием, среди дворян, мещан, артистов и медиков36, т.е. среди непролетарской части мужского населения России. Такие выводы нашли в свое время сочувствие в среде либеральных юристов37 и вполне могли бы понравиться будущему сочинителю «Пролетарского гуманизма».
Данные за более ранние годы в книге практически отсутствуют, что связано с очевидной трудностью их выявления. Существенную помощь в этой ситуации могут оказать такие источники, как «толстые» журналы, путеводители и сборники очерков38.
Выявленные нами данные фрагментарны, но, в общем, позволяют сказать, что установленные случаи «любви по-гречески» в среде русских крестьян были немногочисленны, хотя юристы и этнографы проявляли профессиональный интерес к этому вопросу39. Значительно чаще встречалось в деревне «баловство» с разными зверушками, которое по закону должно было караться все той же Сибирью, но обычно все ограничивалось травлей или насмешками односельчан40. Эти наблюдения подтверждаются и полным отсутствием соответствующей темы в крестьянском фольклоре. Частушки «про извращенцев» из собрания А.Д. Волкова41 являются образчиками фольклора городского, причем фольклора позднесоветского.
Разумеется, не следует полностью доверять приведенным выше статистическим данным, поскольку значительная часть случаев могла ускользнуть от учета, например, просто из-за нежелания помещиков терпеть убыток в рабочих руках. Кстати говоря, и сами помещики и чиновники изредка оказывались в поле зрения царской юстиции. Например, «в 1768 г. в обидах жителям и непорядочных по отношению их поступках, а также в мужеложстве с пятью солдатскими недорослями обвинялся опочецкий воевода подпоручик Алексеев»42. И вот таким межсословным контактам власть придавала настолько большое значение, что в следующем столетии ими занимались III отделение и Корпус жандармов! Например, в 1844 г. «дворовые люди Павловского (Воронежской губ.) уездного предводителя дворянства Тевяшева жаловались на владельца своего, который побоями принуждал их к удовлетворению их распутства»43. Об этом выдающемся случае был информирован Петербург, и к следствию назначен майор Корпуса жандармов.
Вряд ли количество подобных дел было очень велико (думается, гетеросексуальных гаремов явно было больше), но среди них встречаются очень любопытные. «С 1841 года производится дело о мужеложстве помещика Орловской губернии кн. Кейкуатова со своими крепостными мальчиками и о насиловании им крепостных девок и женщин»44. Князь был женат, жена родила ему семь (!) детей45, но все это не мешало ему разнообразить свой сексуальный досуг. Дело в 1857—1858 гг. рассматривалось Орловской палатой уголовного суда, а в 1859 г. добралось до Сената46. В подцензурной печати России сведений об этом процессе нам найти не удалось, но мимо такого сюжета не могла пройти вольная печать, собиравшая мельчайшие сведения о российских девиациях: «Издатели “Колокола” просят покорнейше Орловских жителей прислать им подробности дела милого шалуна князя Кейкуатова»47.
В этой области знаний явственно ощущается необходимость тщательного обследования архивов, где до сего дня могут пребывать в безвестности и другие примечательные материалы. Например, в «Делах графа Апраксина» в Архиве Морского министерства хранилось дело 1719 г. «Об определении наказания иноземцам матросу и штурману за мужеложство»48, т.е. прямо-таки в полном согласии с названием основополагающей статьи С. Карлинского, только без вопросительного знака.
Разумеется, кое-какие сведения о военных можно найти и среди опубликованных материалов. Из 74 преступлений, совершенных терскими казаками в 1865 г., три приходилось на мужеложство49. Сейчас трудно сказать, насколько эти данные отличаются от данных по всему военному ведомству. Возможно, на сексуальные практики казаков оказывали влияние обычаи края, где, по словам А.П. Ермолова, «по причине недостатка в женщинах развилось в больших размерах мужеложство»50.
Прервем здесь перечисление известных нам фактов из истории чувств и обратим внимание читателей на важнейший раздел книги Д. Хили — справочный аппарат, занимающий почти половину ее объема. Его строение традиционно: примечания, именной указатель, а между ними расположены списки печатных и архивных документов и периодики, просмотренных автором и редактором.
Затекстовые примечания по своему объему больше, чем в исходном англоязычном варианте издания. Это, однако, нельзя отнести к недостаткам книги, поскольку отечественный читатель, благодаря громадной работе российского редактора (так, почти все тексты из примеч. 3 (с. 354—374!), примеч. 14 (с. 378—380!!), примеч. 108 (с. 402—404!!!) добавлены им), может знакомиться со многими важными документами напрямую, не обращаясь к редким и труднодоступным первоисточникам.
Для «Библиографического списка» научный редактор потратил много сил для установления оригинальных названий переводных книг, сопоставления разных тиражей, для приведения минимальных справок по авторам изданий, для выявления отдельных оттисков статей. Для большинства книг, вышедших после 1907 г., приведены ссылки на «Книжную летопись», установлены факты цензурных и судебных репрессий, а также прослежена дальнейшая судьба этих книг (см., например, ценнейшие сведения о современном сборнике «Eros and pornography in Russian culture» на с. 586). В некоторых случаях аналитические описания изданий выходят далеко за рамки этого понятия и представляют собой отдельные законченные энциклопедические статьи, например о «Половой психопатии» Р. фон Крафт-Эбинга (с. 525—527) и сборнике «Русский Эрот не для дам» (с. 550—562 с 8 ил.!). При этом во всех без исключения аналитических описаниях есть много информационного шума. Например, читателю совершенно необязательно знать, что переводная книга М. Герцеги «Женщина в физиологическом, патологическом и нравственном отношениях» была размером 25 на 16 см (вес в золотниках не указан!). И тому же читателю совершенно неочевидна причина, по которой редактор добавил сочинение М. Герцеги в список.
В то же время мы можем смело утверждать, что в действительности «Библиографический список» в книге Д. Хили является первой научной библиографией литературы на русском языке по теме инакочувствования и на многие годы вперед останется ценным справочным пособием и для специалистов по гендерным исследованиям, и для исследователей российского общества.
При внимательном чтении «Библиографического списка» бросилась в глаза одна деталь. По сравнению с 1930-ми гг. советское общество предыдущего десятилетия можно характеризовать как чрезвычайно открытое и доступное для современных гендерных исследований. Вопросы полового быта, а в особенности проблемы проституции и «венеризма», были чрезвычайно актуальными для страны, а потому занимали умы не только теоретиков, но и практиков. В результате мы можем листать многочисленные статьи тех лет, в которых обсуждаются результаты анкетирования населения, преимущественно рабочих и студентов51. Конечно, с точки зрения современной социологии эти исследования часто не выдерживают критики, выводы часто наивны, но они дают уникальную информацию о советском обществе тех лет. В книге Д. Хили материалов анкетирования почти нет. Это не должно вызывать удивления, поскольку в абсолютном большинстве анкет вопрос об инакочувствовании вообще не задавался: «Нужно фиксировать внимание только на важнейших моментах половой жизни»52. Из числа важных работ, не попавших в поле зрения Д. Хили, назовем результаты обследования одесского студенчества, дающие, правда, только очень приблизительные цифры53. Если существуют и другие довоенные публикации, в которых приводились данные о числе инакочувствующих в среде советских студентов, то их следовало бы выделить в отдельную главу. Отечественным исследователям пока не удалось обнаружить в архивах сколько-нибудь значимых материалов по этой теме. В работе А. Маркова приведены рассуждения самого общего порядка о петроградских студентах54, и только А.Ю. Рожкову удалось найти свидетельства разных сексуальных практик среди курсантов Бакинской школы комсостава и красноаскеров Азербайджанской национальной дивизии55. Правда, последний случай можно рассматривать и как вариант местной специфики, и как факт из жизни закрытого учебного заведения.
Вряд ли больше, чем на параграф, наберется материала и по другой социальной группе, не учтенной Д. Хили, но привлекавшей гораздо большее внимание общества, чем студенчество. В рамках изучения поведения беспризорников их половой быт, несомненно, должен был попасть в поле зрения советской науки. Нам известна лишь одна работа на эту тему, где из бесед с подростками 14—17 лет стали известны случаи их разнообразных сексуальных практик56. Советская цензура тех лет допускала не только научные статьи по «сексуалогии», но и газетные заметки, где мелькали фигуры подростков с иными чувствами. В одной из них рассказано о расправе, учиненной в приемонаблюдательном пункте им. Калининой МОНО над подростком, пойманным в лесу «за делом»57. Последний случай был настолько чудовищен, что привлек внимание даже в русском зарубежье58.
Признав, что этот вопрос требует отдельного рассмотрения, мы одновременно должны признать и то обстоятельство, что вопрос о жизни другой части инакочувствующих — инакочувствующих россиянок — в книге Д. Хили исследован с исчерпывающей на сегодняшний день полнотой (см. с. 67—95, 269— 272, 293 и далее).
Вообще, при чтении книги у нас сложилось впечатление, что огромный фактический материал можно было структурировать и по-иному: не линейно, хронологически, а сгруппировав по сюжетам. Думается, что в некоторых случаях это способствовало бы большей ясности изложения и простоте восприятия материала. Д. Хили удалось систематизировать и обобщить важные сведения о процессах против служителей церкви (см. с. 146—148, 187—193). Информация о секс-гендерном диссидентстве в церковной среде — явная или измышленная — не скрывалась от населения: «Информация о мелких половых преступлениях, совершенных священниками и монахами, стала сильным инструментом в антирелигиозной пропаганде и агитации, особенно если жертвами оказывались малолетки» (с. 187). Сам анализ материалов не вызывает у нас вопросов, но за пределами рассмотрения остались важные проблемы. Вопервых, во всех процессах речь шла о сексуальных контактах с несовершеннолетними, что не совсем подходит под определение секс-гендерного диссидентства, сформулированное Д. Хили (см. с. 327, примеч. 59). Во-вторых, остается открытым сложный и крайне чувствительный вопрос о том, а были ли на самом деле те отношения, сведения о которых Д. Хили разыскал на страницах печати? Если по делу епископа Палладия в фондах ГАРФ есть архивные документы (см. с. 146—148), то по другим делам были использованы материалы из советской периодики, но насколько можно им доверять? Наконец, не рассматривается отсутствие/наличие секс-гендерного диссидентства в церковной среде в начале XX в. Для советской публицистики это было общим местом: «Не только рядовые монахи, но и архиереи развратничали вовсю»59. При беглом просмотре приложения к журналу «Рабочий суд» нами было выявлено две статьи о «диссидентстве» в церковной среде60, однако эти материалы не были использованы при подготовке русского издания, хотя они и должны были быть известны редактору русского издания книги.
Наконец, история русской советской литературы подсказывает нам, что не все известные свидетельства об иных чувствах в церковной среде попали в поле зрения зарубежного исследователя. И здесь, как и во многих других случаях, важнейшим источником информации становится литература, позволяющая выстроить весьма поучительные сюжеты. Вот несколько таких историй.
В последний день лета 1930 г. советские коммунисты и им сочувствующие могли прочитать на страницах любимой газеты такие строгие и стройные стихи:
В Твери на Птюшкином славном болоте
У попа у Гвоздева был собственный дом.
Когда очутился Гвоздев под судом,
То однажды, естественно, в домике том
Вечерком
После ужина
Произведен был обыск, при чем обнаружена
Вся его сокровенная:
Манна, сладости и… мелочишка разменная!61
На публикацию этого сочинения Д. Бедного редакция отвела целый подвал. В текст в качестве пояснений были вкраплены фрагменты документов, полученных, по свидетельству поэта, от прокурора, они имеют самое непосредственное отношение к книге Д. Хили:
«В редакцию газеты “Тверская правда”.
Данным письмом через вашу уважаемою газету я желал бы реабилитировать себя от той клеветы, которою принес на меня диакон Наумов Николай, что якобы я его изнасиловал 40 раз. Эта сущая ложь. Половые сношения с названным диаконом у меня были всего только 10 раз и то по добровольному согласию. Он ложился со мною спать. Я лиш несколько раз действительно просил у него. По христианскому обычаю целовал его. Кроме этого ничего не было. Я лиш больше занимаюсь онанизмом.
Священник Никольской церкви Г. Гвоздев. 13 февраля 1930 г.»
«Я, Гвоздев Георгий Иванович, рожд. 1883 г., уроженец г. Твери. Отец был фабричным рабочим. Образование мое: окончил начальное училище. С 12-летнего возраста, до 36 лет, т.е. 24 года работал рабочим на фабрике, нынешней “Пролетарке”. В 1919 г. уволился и поступил в диаконы. А с 1921 года — священником до настоящего времени. В 1923 г. в Никольскую церковь поступил диаконом молодой парень, Наумов Николай Николаевич, которого я впоследствии склонил к сожительству со мною. Жилицы мои — три работницы с “Пролетарки”, а одна — работает в детдоме».
Если судить по газетной хронике, из суда над Гвоздевым хотели сделать показательный процесс на одном из крупнейших московских предприятий62, включив его, таким образом, во всесоюзную антирелигиозную кампанию. Однако потом намерения обвинителей изменились, и судебное разбирательство было оставлено в Твери63. Это было сделано, очевидно, для усиления антирелигиозной борьбы не вообще, а конкретно в Твери, на местном материале. Для подкрепления обвинения в качестве общественного обвинителя был призван из Москвы «известный антирелигиозник тов. Стуков»64. И.Н. Стуков (1887— 1936), действительно, был в свое время очень известен. Старый большевик, член МК ВКП(б) в начале 1920-х гг. и пр., к началу 1930-х гг. он был заместителем Е. Ярославского по Центральному совету Союза воинствующих безбожников, ответственным редактором журнала «Безбожник у станка». Но в его биографии было два момента, которые придавали его участию в процессе нужную остроту. Во-первых, И.Н. Стуков был сыном священника65, а во-вторых, в 1911— 1912 гг. он работал в Петербурге в Психоневрологическом институте66, т.е. он мог быть полезным обвинителям по всем нюансам уголовного дела.
Уже в сообщениях о подготовке к процессу Г.И. Гвоздева характеризовали не просто как стяжателя или как развратника; определения непременно подавались в паре: «поп-спекулянт и развратник»67, «поп-спекулянт и священникпедераст»68. Во время двухдневной выездной сессии Московского областного суда, проводившейся на крупнейшей сцене Твери — в клубе «Пролетарка», главным была, разумеется, экономическая контрреволюция священника, который «обвиняется в том, что 305 руб. 60 коп. серебряной монеты зарыл в землю, скупал на серебро товары по дешевой цене, создавал ажиотаж»69. В пользу этого, очевидно, должны были свидетельствовать и список продуктов и вещей из фельетона Д. Бедного, и две фотографии, опубликованные в журнале «Работница»70, да и сам ход процесса, протекавшего довольно гладко.
Общественный обвинитель «вскрыл не только суть подсудимого, но и вытащил наружу все гнусное лицемерие так называемой христианской морали. Совершая гнуснейшие, извращеннейшие половые акты, можно покаяться своему духовному отцу, идти отслужить в храм еще одну комедию моления, а ночью вкупе с дьяконом опять заниматься “баловством”, как говорил здесь на суде сам дьякон»71. Пусть Гвоздев и не признавал себя виновным в предъявленных ему обвинениях по статье 58-7 (об отношении к показаниям Наумова в газетных заметках нет ни слова), но суду надо было «примерно наказать этих мерзавцев», и подсудимый был приговорен к высшей мере социальной защиты. Приговор Г.И. Гвоздеву был приведен в исполнение через месяц после суда, 17 октября 1930 г.72
Процесс и его итоги не были развернуты в новую массовую антирелигиозную кампанию. Дело ограничилось, судя по всему, только местной кампанией: собрания трудящихся, письма в редакцию «Тверской правды» и т.п.73 Журнал «Безбожник» отмолчался, и только «Безбожник у станка» посвятил целую страницу своего номера тверским событиям. Продолжения тверская история на страницах антирелигиозных журналов не имела. Возможно, именно такого рода упущения и сыграли свою роль в судьбе И.Н. Стукова: всего через пару лет он был разоблачен как «вредитель», подвергся остракизму74, а потом и арестован и ликвидирован как троцкист75.
А что же фельетон Д. Бедного? Позднейшие исследователи писали: «Стихотворный фельетон “Никола на плацу” занял “подвал” третьей страницы [“Правды”] и вызвал многочисленные отклики читателей»76. Таких откликов нам выявить не удалось, как не удалось и разыскать никаких перепечаток стихов после 1932 г. Фельетон ждало заслуженное забвение…
Подобные истории в отношении церковных деятелей могли тогда происходить и в других городах, хотя здесь могла быть своя, региональная специфика.
В то самое время, когда в Твери завершился процесс над И.Н. Гвоздевым, К. Чуковский меланхолично описывал жизнь в курортной Гаспре: «Играют в карты, юноши с девами уходят на башню, где кровать и тишина и луна — и есть два гомосексуалиста, — и одна красавица, — и чемпион тенниса — и один спортсмен, и две старухи, и два десятка плюгавых безличностей, — как везде, как во всяком курорте»77. О том, что инакочувствующие не были чем-то экзотичным на советских курортах, свидетельствуют и другие отдыхающие. Н.Н. Никитин в письме К.А. Федину от 10 октября 1931 г. сообщал — между прочим — детали своего пребывания с М.А. Фроманом в осеннем курортном Кисловодске: «Фроман был близок к опасности. Гостиничный швейцар — карачаевец Миша — последователь Кузмина. Он носил галстук бабочкой, полосатые брюки, вихлял бедрами и льнул к Фроману, похлопывая его по плечу: “Братишечка, угости папироской!” Фроман возмущался»78.
Любопытно, что имя Михаила Кузмина и в эти годы пользовалось «специфической» известностью, пусть и не столь широкой, как в конце 1900-х гг., но и не ограниченной пределами Советской России. В книге Д. Хили (с. 171) есть информация о том, что в июне 1926 г. его посетил Магнус Хиршфельд — родоначальник современного гей-активизма, член германского «Общества друзей новой России»79 — и беседовал с поэтом об эмансипации инакочувствующих, но сочувствия или даже простого любопытства у Кузмина не вызвал80. (Между прочим, с Хиршфельдом встречался и Н. Клюев.) Но этот визит имел и любопытное продолжение, о чем десятилетия спустя И.А. Лихачев поведал Т.Л. Никольской: «Охотно и много Иван Алексеевич [Лихачев] говорил о гомосексуализме. Показывал имевшиеся в его книжном собрании немецкие книги на эту тему. Рассказывал, что в Германии в 1920-х годах был открыт музей гомосексуализма. Представитель этого музея приезжал в “творческую командировку” в Советский Союз, встречался с Иваном Алексеевичем и взял для пополнения коллекции фотографии Михаила Кузмина, Николая Клюева и еще некоторых людей. При фашистах, в 1930-е годы, музей гомосексуализма был закрыт. Причиной этого, как говорил Иван Алексеевич, было недовольство Гитлера, узнавшего, что в экспозиции имеются фотографии штурмовиков»81.
Прежде чем прокомментировать последние слова из воспоминаний, необходимо сообщить, что в советской России были осведомлены о М. Хиршфельде и его институте. Так, например, профессор М.Г. Сердюков (Москва) 26 марта 1929 г. прочел в акушерско-гинекологической секции общества «Ленинизм в медицине» доклад о своей заграничной командировке. Один из пунктов опубликованного отчета содержит любопытную информацию: «17. Институт по изучению сексуалогии (sic! — А.Б.) Магнуса Гиршфельда. При институте имеется поликлиника, здесь читаются спорадические курсы по сексуальной физиологии и патологии. Среди таких тем можно указать на следующие: “Понятие и история сексуалогии”, “Идеальная-физиологическая (sic! — А.Б.) половая жизнь людей”, “Сексуальная проблема и обучение”, “Сексуалогия раннего детства”, “Карательные меры и сексуальность”, “Душевные расстройства в период возмужалости”, “Определение сексуальной личности в юности”. В музее имеется богатое собрание картин и фотографий гомосексуальных субъектов, среди них есть и русские известные деятели искусства, литературы (курсив наш. — А.Б.). Далее коллекция гетеросексуальных типов и собрание различных костюмов и предметов, которыми они пользовались. Кроме этого имеется несколько витрин с разнообразными фетишами <…>»82.
Вряд ли поездки отечественных медиков были частыми, поскольку в те годы в СССР не было валюты для командировок даже ответственных медработников. Из числа советских знаменитостей, посетивших д-ра Хиршфельда и имевших с ним заинтересованную беседу, надо назвать Сергея Эйзенштейна83.
Германская же линия в судьбе Михаила Кузмина продолжалась самым причудливым образом. После прихода в Германии к власти нацистов в Берлине 10 мая 1933 г. прошла показательная акция — сожжение книг неугодных авторов. Об огненном шоу советский читатель мог прочитать в центральных изданиях буквально на следующий день84. Имя Михаила Кузмина нам там не попадалось, но оно встречается и в современных немецких публикациях, посвященных этому событию, и в воспоминаниях очевидца85.
Чуть ранее, 6 мая 1933 г., был разгромлен Институт Хиршфельда, и погибли или были позднее распроданы практически все собранные им материалы86.
Даже гораздо позднее, когда ситуация с «сексуалогией» и ее объектами исследования в СССР кардинально изменилась, советские читатели могли прочитать: «Полнейшему разгрому подвергся всемирно известный институт сексуологии в Берлине, и его директор Магнус Гиршфельд едва спасся бегством из страны»87.
С именем Михаила Кузмина связана одна проблема, попавшая на страницы книги Д. Хили. Речь идет о предположении, что сотрудники ОГПУ-НКВД, затребовав для изучения дневник, проданный Кузминым в Гослитмузей, использовали его как источник для арестов ленинградских инакочувствующих (с. 33). Этим вопросом специально занимался Г.А. Морев, который в сохранившихся делах арестованных лиц с различными сексуальностями из ближнего круга Кузмина не нашел ни каких-либо подтверждений этой секс-гендерной легенде, ни простого упоминания дневника Кузмина88. И тут же встает вопрос о том, почему самого Кузмина не арестовали по новой статье УК? Сам Кузмин говорил, что дело обошлось благополучно за старостью89. Как ни парадоксально это звучит, но в таком наивном объяснении может скрываться часть правды. Известно, что революция разрушила значительную часть среды обитания российских инакочувствующих (бани и другие «увеселительные» учреждения были подвергнуты гетеросексуализации), оставив им пространство улиц, где Кузмин перестал бывать уже давно. (Примечательно, что легенды о массовых арестах инакочувствующих на улицах Ленинграда и даже об их публичных расстрелах дошли до наших дней: «7 марта 1934 года вышел Указ об уголовном преследовании гомосексуалистов. Будто бы сразу после выхода указа были организованы массовые облавы и бессудные убийства “голубых”»90.)
С другой стороны, комнату Кузмина в коммуналке можно назвать литературным или, точнее, культурным салоном, не без голубого флера: поэта посещали молодые литераторы, часть которых не укладывалась в сталинский канон маскулинности. И в это же самое время в Ленинграде проходило массовое «разоблачение» гомосексуальных «притонов»91, к числу которых при желании/необходимости можно было причислить и «салон» Кузмина. Далее следует сказать, что после многолетнего перерыва в начале 1930-х гг. отечественные историки литературы вытащили на свет и не отпускали многие десятилетия жупел «кузминизма»: «Значительное место занимает у К[узмина] тема любви, к-рая трактуется уже не как мистическое переживание в духе символизма, но как чувственная эротика, часто извращенная (апология гомосексуализма в повести “Крылья”)»92. Наконец, в феврале 1934 г., в самый разгар первой волны репрессий против инакочувствующих дневник Кузмина действительно был изъят ОГПУ из Гослитмузея. И при этом Кузмин продолжал оставаться на свободе. В опубликованных документах, монографиях и биографиях мы не встретили убедительных объяснений этой непоследовательности советской юстиции, хотя высказывались предположения, что подобное «упущение» как-то связано с внутренней политикой руководства ОГПУ93. Писали и о том, что дневник Кузмина был нужен для сбора компромата на Чичерина94, но именно эта гипотеза представляется нам наиболее шаткой, ибо про вкусы Чичерина было хорошо известно и без Кузмина, в кузминском дневнике никаких компрометирующих сведений о бывшем наркоме не было (кое-что можно было извлечь только из их взаимной переписки), а вот сведений о самом Кузмине было более чем достаточно для осуждения и по ст. 151а, и по нескольким пунктам ст. 58. И именно такая откровенность автора дневника и писем вызвала к жизни доклад читателя с большими полномочиями, писавшего главному читателю страны про купленный архив поэта: «Архив содержит в себе записи преимущественно на гомосексуальные темы. Музейно-литературной ценности не представляет»95. В такой ситуации встает вопрос о том, что же помогло Кузмину уцелеть в те дни? Наиболее простым объяснением могла бы быть «рука Москвы», уберегшая поэта от репрессий. Действительно, в 1931 г. Кузмин обратился, через Л. Брик, к В.Р. Менжинскому, что уберегло тогда Ю.И. Юркуна от дальнейшего сотрудничества с ОГПУ. Но в 1934 г. Менжинский был безнадежно болен и умер 10 мая 1934 г., а потому его участие в спасении Кузмина — при нынешнем уровне наших знаний — следует отнести к области легенд.
И вот на таком фоне продолжалась деятельность Бонч-Бруевича. Как бы мы сейчас ни относились к тогдашнему директору ГЛМ, но именно благодаря его усилиям удалось уцелеть одному из главных документальных источников об отечественных инакочувствующих первой трети XX в.
О секс-гендерных диссидентах директор Гослитмузея мог не просто знать96, но и иметь некоторые практические сведения! В десять лет он поступил в Константиновский межевой институт (закрытое учебное заведение), проучился в нем шесть лет, а позднее вспоминал: «Старшие [ученики. — А.Б.] предавались заправскому разврату, а у нас по рукам ходили неприличные карточки, разные стишки и рассказцы; мы с жаром передавали друг другу эпизоды из приключений такого-то старшего воспитанника… Мы давали друг другу женские имена и ухаживали за С., за К., за Г., за П., как за Надюшкой, Катькой, Сонькой, Машкой! И все это с первого, второго класса! Сначала, конечно, все это было в небольших размерах, а потом, переходя из класса в класс, все это увеличивалось и принимало еще более скверный характер. Как иллюстрацию и как результаты этого воспитания, приведу следующие факты. Когда мы были во втором классе, мы, вдруг, совершенно неожиданно узнаем, что девять, — (или семь, точно не помню), — наших товарищей исключают. За что? Никому не известно… С течением времени выясняется. Вся эта компания занималась более полгода… педерастией… Начальство всполошилось… Это открытие сделало не оно… Один воспитанник старшего возраста случайно узнал от своего знакомого “мальца”, что и к нему уже “приставали”… Разузнав, в чем дело, он, конечно, заявил об этом начальству… В тот же день раскрылась вся эта ужасная картина разврата и насилования…»97
Здесь возникает очень интересный и острый вопрос, только бегло освещенный в книге Д. Хили: могли ли большевики при декриминализации инакочувствующих руководствоваться какими-то собственными знаниями по этому предмету? Или, если поставить вопрос более широко: есть ли какая-либо связь между российским освободительным движением и секс-гендерными диссидентами?
Достоверно известно, что многие революционеры подвергались арестам, суду, ссылке в Сибирь на поселение, на каторгу, заключению в крепость. Достоверно известно, что некоторые из них бежали из Сибири, с каторги, из тюрьмы. Известно, что некоторые из революционеров смогли избежать арестов, вырвавшись за пределы Российской империи. В то же самое время достоверно известно, что каторжники во время перевозки — на одном корабле вместе с политическими — не чуждались «греческой любви»98. Некоторых неполитических осужденных «обучали» этому во время следования арестантской партии посуху99. В сибирских тюрьмах, где обитали и политические, не были редкостью случаи гомосексуальной проституции100. Сибирь, как известно, была тем местом отдаленным, куда ссылали не только политических, но и осужденных за мужеложство. Но в той же Сибири местные жители, где превалировало мужское население, практиковали разнообразные сексуальные практики101. Более того, считалось, что такое положение вещей было издревле присуще Сибири: «Первые завоеватели, пришедшие с Ермаком, отличались особенною строгостию нравов <…>. Но эти нравы еще при жизни Ермака начали приходить в противоположную крайность, и скоро в Сибири водворился страшный разврат. <…> Служилые и промышленные люди считали несчастием оставаться без женщин и в своих постоянных странствованиях. За неимением русских, их удовлетворяли инородки или инородческие мальчики: мужеложство было распространено сильно»102. В этих условиях ни о каком «исправлении» сосланных инакочувствующих говорить не приходится. Разумеется, тюремная администрация пыталась бороться с падением нравов среди заключенных103, но эти попытки никогда не приводили к полному исчезновению гомосексуальных практик в российских тюрьмах104.
Суммируя общеизвестное, мы можем уверенно утверждать, что российские революционеры, попадая в руки российского правосудия, имели возможность узнать о «греческой любви» из личных впечатлений и выработать собственное отношение к инакочувствующим соотечественникам.
Другим источником сведений могла стать книжная продукция. Как бы ни свирепствовала царская цензура, но научные книги по вопросам пола в России выходили достаточно часто. Разумеется, и здесь не обходилось без запретов, но, в общем, можно сказать, что русский читатель мог ознакомиться с новейшими воззрениями европейской науки на инакочувствующих. Рядом с научными изданиями на российском книжном рынке существовали и издания просветительские, а рядом с последними — псевдопросветительские, неотличимые от «обыкновенной» порнографии. Экспертизой таких сочинений занимался А.Ф. Кони, оставивший нам несколько страниц интересных рассуждений о русской порнографии конца XIX — начала XX в.105
Хуже обстояло дело с литературой художественной. Пикантные моменты могли, с точки зрения цензоров, распалить фантазию неокрепшего юношества, а потому такую литературу не издавали в России. Но в начале XX в. можно было наблюдать некоторое смягчение цензурных строгостей, а потому к русским читателям «прорывались» Г. Банг, О. Уайльд, У. Уитмен. С двумя последними связан следующий анекдот. Одним из пропагандистов их творчества в России был К. Чуковский, мужественно оставивший нам отзыв П.А. Кропоткина: «Как же, как же, читал вас. Остро и задиристо. Но почему вы все пишете о педерастах: об Оскаре Уайльде, Уитмене. Скажите: вы сами педераст? Да что вы краснеете! У нас в корпусе мы все были педерастами»106. Последнее известие шокировало задиристого критика.
Более откровенные сочинения не имели шансов на издание в имперской России. Но в таких случаях всегда спасала заграница, где печатались не только «Колокол» или «Полярная звезда», но и «Русский Эрот не для дам». Любопытно, что издателем последнего был М.К. Эльпидин, выпускавший в Женеве и антиправительственные сочинения. Пожалуй, это единственный достоверно известный случай связи секс-гендерного диссидентства и освободительного движения.
Те же края, где печатался тамиздат, славились и другого сорта печатной продукцией — «неприличными» карточками. Учитывая пожелания публики, издатели предлагали и гомосексуальную порнографию107. Главными европейскими «карточными» центрами слыли Париж и Берлин, но и Россия, если верить провинциальной прессе, тянулась к «сладким» плодам просвещения: «В Варшаве накрыты полицией несколько своеобразных “литературных” фабрик, продуктом производства которых была порнографическая литература, изготовлявшаяся фабричным способом и в изрядном количестве. Фабричное порнографическое производство предназначалось преимущественно для вывоза во внутреннюю Россию, Сибирь и на Кавказ. На фабрике порнографии работали свои “специалисты”-фотографы, изготовлявшие пикантные карточки с живых оригиналов. Текст фабриковавшихся порнографических брошюр заполняли “специалисты” литературные порнографы. Порнографические фабрики работали, как передают, с изрядной прибылью, рассылая много своего товара, находившего потребителей»108. Насколько можно доверять этому сообщению, мы не знаем, но тот факт, что «неприличные» карточки с гомосексуальным содержанием циркулировали в России, зафиксирован, если не ошибаемся, в дневниках Михаила Кузмина.
Если вернуться к высказыванию Кропоткина, то надо сказать, что альтернативные сексуальные практики в учебных заведениях дореволюционной России не были редкостью. Они встречались и в бурсе (1850-е гг.)109, и в гимназиях (о деле директора Ф.Ф. Бычкова 1883 г. знали достаточно широкие круги столичной общественности110), и в Межевом институте (см. выше). В общем, ситуация российская принципиально ничем не отличалась от ситуации, скажем, в английских или австрийских заведениях подобного типа. Причины такого положения вещей были очевидны для российских педагогов тех лет: «Леность же и бездеятельность в закрытом заведении, в котором воспитанники не имеют никаких полезных или даже безвредных развлечений, в котором они совершенно отделены как от семейства, так и от природы, является обильным источником безнравственности и пороков»111. Если же учесть, что в заведения поступали и дети, уже окончательно испорченные, которых до 16 лет нельзя удалить, то и получается, что альтернативные сексуальные практики были развиты там «в громадных размерах».
Информация о подобных нравах не попадала на страницы имперской печати, но у российских читателей всегда существовал запасной кладезь знаний — вольная печать. Мы уже говорили выше о том, что Герцен собирал сведения и о секс-гендерных диссидентах. Если о деле кн. Кейкуатова ему, по-видимому, так и не удалось разыскать подробностей, то рапорту поручика 1-го кадетского корпуса Харзеева о деяниях капитана Малиновского «Колокол» уделил 1 сентября 1862 г. несколько фраз112. Там есть упоминания о том, что Малиновский был причастен «греческой любви», свидетелями чему являлись его сослуживцы. Дальнейших разоблачений в «Колоколе» не было, но в эпистолярном наследии Герцена есть несколько других, правда, очень слабых следов инакочувствующих. 8 февраля 1863 г. он писал Огареву, что высылает ему свое очередное пародийное сочинение — «второе письмо семинариста о мужеложстве»113. К сожалению, оно не попало в поле нашего зрения, а потому мы не можем сейчас проследить эволюцию гомофобной риторики в стане российских политэмигрантов первой волны. Вот ранний ее образчик: «Мы попали в положение педерастов — они испытывают угрызения совести, чувствуют, что в их поведении есть что-то грязное, но поступают вопреки рассудку (роняя себя, следовательно, в собственных глазах), не будучи в силах устоять перед привычным влечением; для нас же вертепом разврата является политика»114. Причины возникновения таких суждений, по обыкновению, сокрыты от взоров исследователей, но в качестве одного из источников нельзя исключать и личных впечатлений от заграничной жизни.
Необходимо сказать, что в стане русских демократов середины XIX в. не существовало какого-то единства мнений относительно инакочувствующих. За полгода до герценовского письма другой властитель дум, размышляя о репертуаре детского чтения, написал примечательные слова про засилье античности в современной лирике: «Если говорить строго, любовь (да и многие другие вещи, если понимать их так, как понимали их древние) для нас кажется вещью грубою, скотскою, отвратительною. Но мы своим обожанием древних и в этом, как и слишком во многом другом, вдохновлялись ими и “поем” на их мотив и, разумеется, весьма хорошо делаем (жаль, что мы оставили без внимания педерастию: хорошо было бы воспевать и ее, как воспевал Гораций и Вергилий, не говоря уже о греках, которые возвели ее в особе Ганимеда, о котором мы заставляем учить детей. Однако, благодаря нашим взглядам на воспитание, многие из наших воспитанников начинают Ганимедами и оканчивают тем, что, наконец, и сами находят для себя Ганимедов)»115. Здесь, как и у К. Ушинского, явственно чувствуется местный, российский источник знаний. Приведенная выше цитата еще в одном отношении прямо касается темы книги Д. Хили. Слова, приведенные Чернышевским в скобках, были напечатаны и в глухом 1949 г., но в его Полном собрании сочинений, также выходившем при Сталине, они уже заменены многоточием, а в примечаниях к статье в 1953 г. говорилось: «Для настоящего издания сверка этой расшифровки с рукописью была вновь произведена Н.А. Алексеевым»!116
Приведенные цитаты не дают цельной картины воззрений русских революционеров на инакочувствующих. Более того, у нас отсутствуют какие-либо знания о суждениях на эту тему других кругов русского общества середины XIX в., а потому мы даже не пытаемся на данном этапе изучения освободительного движения ставить вопрос о фобиях/парафилиях отечественных революционеров. Кроме того, цитаты из Герцена и Чернышевского извлечены из публикаций советских лет, что позволяет сейчас считать ничтожным их вклад в формирование взглядов российской социал-демократии на проблему пола. Более существенным вкладом следует признать влияние Германии, и даже не столько взглядов германских социалистов, сколько внутригерманских событий 1900-х гг. Речь идет о разоблачениях «греческих» нравов в высших слоях германского общества, сделанных журналистом М. Гарденом.
Так, Л.Д. Троцкий в 1909 г. бегло упомянул скандал: «Открылось дело Эйленбурга»117, а за полгода до этого красочно пересказал содержание карикатуры на тему «по следам Эйленбурга» из журнала «Simplicissimus»: «Свидетель, следственный судья и секретарь. Берег, трава, лилия. Судья — бритый, черный, прусский, непреклонный, как кариатида в храме Юстиции. Секретарь — поношенный, бесстрастный, ко всему привыкший счетчик преступлений. Коренастый свидетель с густыми бровями, усами и бородой, без лба, с серьгой в ухе, указывает волосатой рукой на высокую белую лилию и говорит: “На этом месте князь мне в первый раз объяснился в любви”. И вы чувствуете, как от него воняет пивом и скверным табаком»118.
Г.В. Плеханов только краем коснулся германских проблем: «Маркс весьма справедливо сказал, что чем более развивается противоречие между производительными силами и существующим общественным строем, тем более пропитывается лицемерием идеология господствующего класса. <…> Справедливость этой мысли особенно ярко бросается в глаза теперь, когда, например, в Германии распространение разврата, разоблаченного процессом Гардена—Мольтке, идет рука об руку с “возрождением идеализма” в общественной науке»119.
В российской легальной печати тех дней можно было встретить подобные суждения, но все они трактовали события в Германии только как явное свидетельство разложения в соседней империи, не проводя каких-либо аналогий с российской действительностью. Такая осмотрительность вполне объяснима, поскольку тогда пришлось бы вытаскивать на свет истории не только об отдельных министрах (Ламздорф), но и о великих князьях (например, о Сергее Александровиче), а это явно подпадало под статьи «Уложения о наказаниях».
Единственным, кто рискнул заговорить о местной «голубой мафии», был Ленин: «Дело в том, что у нас, как и во всякой стране с самодержавием или самодержавным режимом, существует два правительства: одно официальное — кабинет министров, другое закулисное — придворная камарилья. <…> Изнеженная, развращенная, выродившаяся — эта общественная группа являет собой яркий образец гнусного паразитизма. До какой степени извращенности доходит здесь вырождение — показывает скандальный процесс Мольтке—Гарден в Берлине, вскрывший грязную клоаку, которую представляла собою влиятельная камарилья при дворе полусамодержавного германского императора Вильгельма II. Ни для кого не секрет, что и у нас в России в соответствующих кругах подобные же гнусности не составляют исключения»120.
Просмотрев несколько тысяч номеров дореволюционных газет, ознакомившись с новейшими исследованиями об «эйленбургиаде», мы так и не смогли найти каких-то особенных «гнусностей», столь взволновавших впечатлительного большевика. Нас же больше занимает вопрос о том, имелись ли у Ленина какие-то собственные представления об «инакочувствующих»? Официальные советские и научные постсоветские биографии обходят этот вопрос стороной, но у Ленина теоретически были возможности узнать об альтернативных сексуальных практиках в России, в Сибири, в Германии, наконец, на острове Капри.
Это остров навечно связан в русской литературе с именем Максима Горького, будущего автора «Пролетарского гуманизма». История создания этого публицистического произведения является весьма интригующей. Почему именно Горький обратился к теме «инакочувствующих»? Почему статья появилась именно в мае 1934 г.? Наконец, при чем тут фашизм? В Москве тех лет и много позднее вроде бы циркулировала теория о том, что сына Горького, Максима Пешкова, совратили, нет, даже довели до могилы столичные мужеложцы. Этого великий пролетарский гуманист вынести не мог, ходатайствовал перед Сталиным о запрещении гомосексуализма, а сам гневно обличил растлителей в своей статье121. Мы не располагаем данными в пользу этого сюжета, а потому отнесем его к области чистой конспирологии, а сами обратимся за справками к книге Д. Хили. К сожалению, этому важнейшему сочинению М. Горького отведено чуть больше страницы (с. 231—232), а многие положения вызывают несогласие. Во-первых, Горький не был советником Сталина по культуре. Вовторых, нет документальных оснований для предположения, что Сталин с помощью Горького решил дать отпор позиции Г. Уайта. Наконец, и это самое серьезное, и после чтения абзацев книги Д. Хили, и после ознакомления с популярными статьями об истории инакочувствующих в СССР складывается ошибочное впечатление, что главной мишенью Горького в статье были советские секс-гендерные диссиденты. История рождения «Пролетарского гуманизма», его жизнь после печати вообще выпали из поля зрения исследователей.
Выявление в творчестве Горького следов секс-гендерных диссидентов мы оставим специалистам. Нам же сейчас хотелось бы обратить внимание на несколько моментов, которые показывают эволюцию воззрений писателя на инакочувствующих, закономерно приведшую его к «Пролетарскому гуманизму». И начать здесь надо с итальянского периода.
В начале XX в. остров Капри идеально подходил для выработки личного отношения к инакочувствующим, что связано с именем германского секс-гендерного диссидента Круппа: «Еще с большим презрением и отвращением произносили на Капри другое одиозное имя: Крупп. <…> Его колонизаторские замашки, скандальное поведение, дикие оргии вызвали такой взрыв негодования всего населения, что он был выслан с острова»122. Так описывали советские исследователи ситуацию на острове перед приездом на него Горького. Очевидцы же свидетельствовали: «Немцев было довольно много, но они не держались в Сорренто и тотчас же уезжали в Капри, где под целомудренной тенью Круппа выросла и расплодилась целая колония»123. Следы пребывания на острове Фридриха Альфреда Круппа видели и люди из сталинского окружения124, видели их и паломники к Горькому. Одним из самых интересных репортажей о жизни писателя на Капри должен был стать рассказ о поездке на Капри С.А. Ауслендера, не просто племянника М. Кузмина, но человека, которого упорно подозревали в пристрастиях к «греческой любви»: «Мое “Итальянское путешествие” будет полно трогательных, изысканных и веселых приключений, некоторые главы его, вероятно, останутся только для друзей, так: о банях Тиберия и о мальчиках Круппа на Капри (они будут изгнаны благочестивыми рассуждениями о М. Горьком, его голубых глазах, белой вилле и т.п.), а также мысли, пришедшие в тайной комнате Casa del Vetti в Помпеи»125. Очерк, действительно, был написан и опубликован, но ничего «пикантного» про нравы островитян там не было, кроме фразы возницы о Круппе: «Он никому не делал вреда»126. «Секретные главы» очерка неизвестны.
Горький писал про виновника толков: «Когда Крупп насилует подростков — это скверное баловство, это извращенность бессильного физически, это — барская забава, пресыщенность, где подросток становится на одну доску с пикулями и трюфелями»127. Нам представляется, что это суждение точно отражает отношение Горького к указанной теме в этот период его жизни. Одновременно с островными впечатлениями на него должна была воздействовать та информация о современной русской литературе, которая поступала с родины. Напомним, что в конце 1906 г. вышел из печати номер «Весов» с «Крыльями» Кузмина, вышли, были запрещены, но потом допущены до читателей «Тридцать три урода» Л.Д. Зиновьевой-Аннибал. Одновременно появлялись произведения М.П. Арцыбашева, А.П. Каменского, Ф. Сологуба, вызывавшие много толков; одним словом, в Россию «неожиданно» пришла «проблема пола». Разные издания — от радикальных до умеренных, от пролетарских до черносотенных, от юмористических до серьезных, от тощих еженедельников до толстых ежемесячных журналов — так или иначе отдали дань рассказу об этом новомодном литературном явлении: «Порнография заполнила литературу»128. Разумеется, такие отклики доходили и до Горького. Уже весной 1907 г. он составил свое мнение о новейших течениях: «Российские журналы так поучительны в сей момент возрождения пошлости. Ренессанс этот особенно заметен в изящно эротоманской литературе гг. Арцыбашевых, Каменских, Кузьминых, а также в программной беллетристике “Русского богатства”»129. В этом суждении примечательно только одно: «Крылья» Кузмина Горький еще не читал, но уже свое суждение имел! В июне: «Теперь у вас, в России, порнография становится едва ли не модной религией, мне не хочется отставать от духовной жизни на родине моей, и я жажду поглотить премудрость»130. Дабы не отстать от моды, Горький запросил наконец для ознакомления сочинение Михаила Кузмина: «И выпишите мне из “Скорпиона” — из “Весов” сиречь, — повесть Кузьмина — “Крылья”. Литература сия интересна и — все более, право!»131 Если первая фраза из отрывка вопросов не вызывает, то вот вторая позволяет пофантазировать на тему роста интереса: не было ли тут желания сравнить местные впечатления с российской действительностью? Ответа мы не знаем, но знаем, что в молодости «эротоманские» сочинения могли бы увлечь Горького: «Читаю много “новой литературы” — Кузьмина, “Северные альманахи”, “Белые ночи”, “Весы” и — все прочее. Уверен, что двадцать пять лет тому назад мне это доставляло бы удовольствие»132. Современному же писателю сочинение Кузмина не понравилось, причем не понравилось и как литературное произведение, и как манифест: «Кузьмин, человек, видимо, малограмотный, не умеющий связно писать, не знакомый с русским языком, — творец новой культуры, оказывается!»133 Тем не менее Горький продолжал следить за прозой М. Кузмина и заказал из России его «Приключения Эме Лебефа»134, а вот сведениями о чтении поэзии, где гомоэротическая тема была у Кузмина не менее откровенна, мы не располагаем. Репертуар «пикантного» чтения Горького в этот период, разумеется, не ограничивался одними сочинениями Кузмина. Вот что Горький — среди прочих книг — заказывал для себя на Капри: «Маркиз де Сад» А. Альмераса, «Проституция в древности» Э. Дюпуи, «История проституции» П. Дюфура, «Сад страданий» О. Мирбо, «Дневник натурщицы» А. Шницлера, «Извращения в любви» Г. Рау, «Песни Билитис», «Афродита» П. Луиса, «Исповедь моей жизни» В. Захер-Мазоха135. Была ли у Горького какая-то теоретическая база для осмысления прочитанного или только личный опыт и опыт читателя? Оказывается, Горький был знаком и со специальной литературой — «Психиатрией» Крафт-Эбинга («хорошая книга»136), а про «Половой вопрос» А. Фореля он говорил: «Простая, умная книга, ее должен знать каждый интеллигент»137.
Мы видим, что в эмиграции Горький обладал возможностью составить вполне определенное представление о бытовании разных форм любви, включая «греческую», в культуре современного общества. И на эти представления оказывали возмущающее воздействие два фактора, причем оба — литературные. Во-первых, из России постоянно доносился раздраженный голос главного горьковского собеседника тех дней — Л. Андреева, категорически отвергающего Кузмина и его «партию»: «…ихняя педерастия, которая возмущает меня и вызывает тошноту <…>»138. И к этому голосу Горький мог прислушиваться. Во-вторых, обсуждением именно «проблемы пола» были заняты массовые издания, возбуждая широкие читательские массы, а это, в свою очередь, вело к увеличению тиражей «порнографов» и падению тиражей у представителей других литературных групп: «…публика охотнее читает “модернистов” — забавных своей страстью к порнографии, — а реализм не в чести <…>»139. (Ср. запись С.Р. Минцлова от 16 июля 1907 г.: «Кликушество и порнография — вот что теперь заполонило и журналы и изящный рынок. Любопытно, что чуть не все поголовно ругают и смеются над корифеями этой марки, а… покупают только их!»140)
К осени 1907 г. Горький формулирует свои впечатления от увиденного и прочитанного: «…как великолепно море, как прекрасна Италия и как должны бы быть хороши люди, будь они несколько разумнее и менее педерасты, т.е. индивидуалисты, хотел бы я сказать, извини! Дело в том, что современный — и особенно российский — индивидуализм у меня почему-то смешивается с половыми пороками — педерастией — гомосексуальной любовью, как пишут психиатры, с онанизмом и другими пакостями. А впрочем, философствовать я буду в специальной статье»141. Здесь подразумевается статья «О цинизме», опубликованная в январе 1908 г. в сборнике «Литературный распад». Разбирая «пошлые» вкусы российского мещанина, торжествующего на пепелищах первой русской революции, Горький отдельный абзац отвел гомофобной риторике, явно метя в далекого Кузмина и близкого Круппа: «— Ищу последней свободы! — торжественно возвещает он [обыватель], проповедуя и демонстрируя однополую любовь.
А насилуя мальчиков, провозглашает возрождение эллинской красоты и философствует на тему о том, что природа создала женщину, преследуя свои цели, но ее цели — узы и цепи для человека, а потому…
— Долой узы!»142
Сходную мысль, но уже применительно к одной русской литературе, Горький в это же время высказывал и в письме к Н.Е. Буренину: «Читая российскую “изящную” литературу, со смущением видишь, что главнейшим ее героем является детородный член и что задача этого господина — достичь “последней свободы” — освободиться от деторождения»143.
Почему Горький взял на себя задачу по копанию в грязных закоулках русской действительности? Будущий пролетарский гуманист отвечает на это ясно и недвусмысленно: «Я не моралист, и если бы вся эта анархия дрянных инстинктов и больного духа, вся эта гниль и грязь не выходила за пределы общества мещан, она была бы для меня только процессом самоистребления в среде тех, кто не нужен и враждебен жизни. Но буря животной распущенности, мятеж обезумевших может захлестнуть своей волной драгоценнейшее в жизни — часть того юношества, которое растет и поднимается к вершинам духа из почвы его, из глубин народа (курсив наш. — А.Б.)»144.
Нужно ли здесь что-либо добавить кроме того, что российская судебная статистика тех лет никак не согласуется с мнением М. Горького?! (В 1907 г. по ст. 993—995 было осуждено всего 25 человек из 49 обвиненных, и в числе этих 25 только двое были не пролетариями и две трети — старше 19 лет!)145
Были ли какие-либо попытки проникновения инакочувствующих на страницы горьковской прозы? Нам известно об одной такой вылазке, предпринятой на Капри в первой половине 1907 г. Речь идет о повести «Исповедь ненужного человека» (первоначальное название — «Шпион»). Описывая своих сослуживцев по царской охранке, герой повести — Евсей Камков — «знал, что некоторые из них занимаются мужеложством, многие заражены секретными болезнями и все обильно пили»146. Подобное приписывание «другому» пороков, отсутствующих у «своих», не является художественным открытием Горького. Такие сюжеты встречались и в рассказах иностранцев о допетровской России, в выступлениях праворадикальных публицистов о евреях, наконец, и сам Горький вернется к этому в «Пролетарском гуманизме», поэтому и не стоило бы останавливаться на этой характеристике «шпионов», если бы не один примечательный момент. Горький писал повесть на основе рассказа героя, служившего в Московском охранном отделении, и автобиографической записки его товарища!147 И здесь возникает сюжет, не исследованный в отечественной науке, — вопрос о сексуальных практиках в среде репрессивного аппарата. Может быть, исторические источники для повести уцелели в архиве Горького, как уцелели в других архивах редкие следы инакочувствующих в среде ОГПУ—НКВД?148
В самом начале 1910-х гг. мы фиксируем резкий спад интереса к «проблеме пола»: в печати появлялись в основном сборники статей, сатир и пародий на эту тему, написанных в предыдущее боевое десятилетие. Такую же тенденцию можно проследить и в публицистике М. Горького. Полемизируя с неким свободолюбивым литератором, он заявил о существовании «вредной» литературы, которой считал «повесть, в которой проповедуется, например, педерастия или сладостно описываются иные извращения полового чувства»149. В этих словах чудится явный выпад против М. Кузмина или Ф. Сологуба.
1920-е гг. — самые «терпимые» у Горького по отношению к инакочувствующим. Пребывание в Берлине — секс-гендерной столице межвоенной Европы, знакомство с новейшей литературой по старой, но все такой же актуальной проблеме пола подвигли Горького на корректировку своих дореволюционных взглядов. Обсуждая в письме к Б.И. Николаевскому от 13 июля 1923 г. пьесу К. Стриндберг-Смирновой, он писал: «Интересна — тема: страдания гомосексуалиста: после того как Штейнах установил, что гомосексуализм — явление чисто биологическое, эта тема, вероятно, будет весьма модной. И еще более основательно углубит моральный распад общества»150. В это же время Горький записал в третьей из своих «Фрайбургских заметок»: «Нелепая и нелепейшая исповедь… — предо мною. Кажется — ни у кого нет такой последовательности попыток доказать биологическую законность гомосексуализма, как это намечается у немцев, Штейнах. Легальные клубы гомосексуалистов в Берлине. Журнал. Рестораны. Отношение полиции <…>»151
Через три года, 9 ноября 1926 г., в письме к С. Цвейгу по поводу его «Записок старого человека» он вспомнил, кажется, ту самую «нелепейшую исповедь»: «Затем я, разумеется, очень взволнован темой рассказа. Вы изумительно осветили ее. В русской литературе этой темы никто не касался, и я не помню, — не знаю, — касался ли ее кто-нибудь из писателей Запада. По-видимому, Вы первый дерзнули сделать это и сделали отлично. Мне приходилось выслушивать исповеди гомосексуалистов, — представьте, один из них был тоже профессор! — но исповеди эти, нимало не волнуя меня, вызывали только впечатления покаяний, одинаково не нужных ни кающимся, ни мне. Человек Вашего рассказа волнует, потому что он сделан Вами крупнее и более значительным, более человеком, чем те живые люди, которых я встречал и слышал»152.
А еще через три года во вступительной статье к сочинениям С. Цвейга Горький был сама толерантность: «Об этой [однополой] любви принято говорить с усмешкой презрения и отвращения к рабам ее, хотя она существует издревле, широко распространена среди восточных наций, оправдывалась Платоном. Современная наука доказывает, что эта любовь, охватывающая людей всех классов и наций, не каприз “пресыщенных и извращенных”, а злая игра природы, результат преобладания в половой железе мужчины женских клеток. Может быть, это преобладание является признаком вырождения изработавшегося мужчины, как такового, признак его “дегенерации”, о которой так настойчиво и доказательно начинают говорить женщины <…>»153.
Уже через год в публицистике Горького появляются новые акценты, почти полностью отрицающие «непролетарский» гуманизм прежних лет. В памфлете «День в центре культуры»154 речь идет о некоем европейском городе, в котором явственно угадываются черты веймарского Берлина. Последние страницы отведены описанию клубов и ресторанов для полумужчин и полуженщин, в вейнингеровском смысле. Отдав, как и в статье про Цвейга, дань идеям Э. Штейнаха, Горький тут же добавляет новые ноты. Если в этом центре культуры узаконены центры отдохновения для пасынков природы, то с неизбежностью появятся и центры для общения полуидиотов с идиотами совершенными, а совершенные мерзавцы уже давно общаются с полумерзавцами. Впрочем, Горький тут же добавляет, что «есть и другое, упрощенное объяснение роста гомосексуализма: мужчина-любовник стоит гораздо дешевле женщины»155. Мы не знаем, откуда писатель почерпнул эти практические сведения, но гораздо больший интерес представляет мастерское описание ресторана иной ориентации: тут и широкоплечий парень в бальном платье, танцор-подросток с маленькой головой, совершенно излишней на его полуголом теле, и толстая дама в костюме мужчины. Несмотря на яркость описаний, Горький умело находит такие слова, чтобы простому советскому читателю стало от этих картин «немножко жутко, не говоря о том, что очень противно». А рядом, как оппозиция центру гнилой культуры, возникают фигуры «другой Германии» — фигуры рабочих, ремонтирующих трамвайный путь. Если они вдруг начинают говорить, что подобная жизнь гнила, то полиция их бьет, иногда — расстреливает. В общем, под пером Горького картина складывается однозначно черно-белая: гнили буржуазного общества противостоит пролетарская (т.е. недевиантная, сексуально-правильная) масса, носитель здорового нравственного начала.
В этом же номере журнала «Наши достижения» Горький в другой статье утверждает, что послевоенная европейская пресса кричит о кризисе семьи: «Показания литературы солидно и все более обильно подтверждаются широким развитием гомосексуализма, лесбианства и уголовной хроникой — ростом преступлений на почве ревности, истязанием детей, возрастающим количеством абортов, разводов и прочими явлениями гнилостного распада семьи, общества»156. Впоследствии этот тезис широко эксплуатировался советской пропагандой при рассказе о советских семейных ценностях. На следующий год Горький закрепил этот вывод в новой статье под старым названием, «О цинизме»: «Роскошь жизни мещанства Европы и Америки становится все более цинически хвастливой и грубой: развлечения мешан все более безумны и все решительнее принимают характер исключительно полового разврата, половых извращений»157.
Потребовалось два года для того, чтобы в эту картину добавить окончательные штрихи: нацисты встали в авангарде разложившегося европейского мещанства, а советский пролетарий поднял знамя борьбы за гуманизм.
Заказчиком статьи Горького «Пролетарский гуманизм» выступил Сталин. В письме от 20 мая 1934 г. Горький просил своего Главного Читателя прочитать прилагаемую статью, о которой шла речь при их последней встрече158. К сожалению, в очень содержательной публикации Т.И. Дубинской-Джалиловой дата исторической встречи не указана. Она явно проходила не в Кремле, в кабинете у Сталина, поскольку до выхода статьи из печати они встречались там последний раз только 9 августа 1933 г., проговорив всего пять минут159. Сталин и Горький могли обсуждать секс-гендерных диссидентов 1 мая 1934 г. на трибуне Мавзолея, где их зафиксировали фотографы160. В следующие дни встреча была возможна 11 мая, когда Горького в связи со смертью сына Максима посетили руководители партии и правительства161, но был ли среди них Сталин, на следующий день подписавший официальный некролог?162 Затем встреча становится маловероятной, так как в эти же дни умер Менжинский, на похоронах которого Сталин был как раз 12 мая. Наиболее предпочтительной датой нам представляется 1 мая 1934 г. В пользу этой даты говорит одно любопытное свидетельство. Во второй половине 1950-х гг. В.В. Виноградов рассказал Вяч. Вс. Иванову следующую историю. По «делу филологов-славистов» Виноградов был арестован, осужден и 19 апреля 1934 г. прибыл на место своей ссылки. В это время за него хлопотали в Москве, в том числе и перед Горьким, но, «когда с Горьким об этом заговорили, он сказал, что дело его не интересует, а занимает его преследование гомосексуалистов по только что принятому новому закону»163. Это свидетельство интересно еще и тем, что косвенно подтверждает гипотезу Д. Хили о том, что при работе над статьей Горький мог пользоваться закрытыми материалами.
Очевидно, статья полностью удовлетворила заказчика. Сам Горький в письме к А. Курелле от 10 июля 1934 г. писал об этом: «Рекомендую статейку “Гуманизм пролетариата”, напечатанную в “Правде” с месяц назад. Эту статейку очень одобрил товарищ Сталин»164. Более того, когда Горький предлагал Сталину для публикации свое следующее сочинение на актуальную политическую тему — статью «О фашистском терроре», тот в письме от 24 мая 1934 г. писал: «По-моему, не стоит сдавать в печать. Это ослабит впечатление, полученное от предыдущей статьи о “Гуманизме”»165, и Горький прислушался к мнению этого авторитетного читателя.
«Пролетарский гуманизм», несомненно, должен был возбудить интерес не только внутри страны, но и за ее пределами, но эти отклики не попали в поле нашего зрения. Лишь на Первом съезде советских писателей в докладе М.С. Шагинян мы заметили некоторое развитие горьковских идей. На суд писателей был представлен концепт двух типов любви, из которых немецкая, несомненно, однозначно свидетельствовала о вырождении немецкого общества: «Без притока свежей социальной новизны, в затхлой атмосфере типических трафаретов любовь белокурых немца и немки так загнила и выветрилась в искусстве, что пришлось подновлять и сдабривать ее домашними средствами, внутри своих же расовых возможностей, т.е. вводить в литературу гомосексуализм и прочие формы извращений»166.
Не попадались нам и реакции тех, по ком прошелся критическим пером «великий гуманист»: отечественные инакочувствующие просто пытались выжить в новой ситуации, а не осмыслять эволюцию взглядов «великого гуманиста».
Достаточно быстро статья Горького была переведена на немецкий язык и напечатана не в Германии, как утверждает Д. Хили (с. 446, примеч. 36), а в Базеле167. И откликов на этот перевод нам найти не удалось, а вот некоторые внутриполитические события в Германии, которые произошли после публикации текста Горького в СССР, удивительным образом оказались с ним связанными. Речь идет о физической ликвидации руководства немецких штурмовиков нацистского режима. При рассмотрении хронологии событий может создаться впечатление, что Гитлер, прочитав Горького и уничтожив Рёма, доказал Горькому, что национал-социализм устойчив и без гомосексуальной подпорки168. Разумеется, такое суждение мы отнесем к области чистой конспирологии, но вот вопрос о том, есть ли связь статьи Горького и подробностей личной жизни верхушки Третьего рейха, столь же однозначно коспирологическим назвать нельзя. Если при работе над статьей Горький мог пользоваться материалами, подобными письму Г. Уайта, то не мог ли он же пользоваться и другими секретными материалами, но уже с внешнеполитической информацией? Известно, что заказчик статьи — Сталин — обладал такими сведениями. Часть их, несомненно, поступала от КПГ, часть можно было до 1933 г. почерпнуть из легальной немецкой печати, о чем достаточно подробно рассказано у Д. Хили (см. с. 221—222). Более того, еще до прихода Гитлера к власти был начат и собственный агентурный сбор компромата на лидера штурмовиков Рёма: «Это было несложно, так как тот почти открыто жил со своим денщиком, имевшим миловидное личико»169. Приход Гитлера к власти дал его оппонентам новые поводы и для сбора компрометирующей информации, и для ее публичного распространения. Речь идет о поджоге рейхстага и начавшемся 21 сентября 1933 г. Лейпцигском процессе. Отметим попутно странное сближение по времени подготовки сторон к процессу в Германии и начала раскрытия «шпионской сети гомосексуалистов» в СССР. Известно, что в августе 1933 г. в одном только Ленинграде только по одному из заведенных уголовных дел было арестовано 175 инакочувствующих!170 Для проведения столь масштабной акции требовались подготовка, сбор информации и т. п. виды предварительной и отнюдь не легкой работы. Именно по этим причинам идею о спонтанном или случайном характере начала репрессий инакочувствующих в СССР можно считать вполне фантастической, а вот идею о том, что в преддверии процесса в Лейпциге было принято решение о «зачистке» от них советского общества, столь же однозначно фантастической назвать нельзя.
Еще перед первым судебным заседанием имперского суда в Лейпциге в Москве появилась обширная статья о М. Ван дер Люббе, занявшая целый подвал «Известий». В ней, со ссылкой на «Коричневую книгу», был приведен известный рассказ о встрече голландского анархиста в 1931 г. в Германии с Г. Беллом, советником Рёма по иностранным делам171. Лейпцигский процесс начался 21 сентября 1933 г., и в это же самое время шел контрпроцесс о поджоге рейхстага. И вот там всплыли новые факты о связях несомненного сексгендерного диссидента Ван дер Люббе с лидером штурмовиков. Нашлись свидетели, видевшие фамилию голландца в списках молодых людей, которых вербовали для услад Рёма. Мимо такого выигрышного сюжета советская пропаганда пройти, разумеется, не могла172. Но в этой истории есть и вставная новелла. В советских лагерях циркулировало предание, что на статью Юр. (К. Радека?) «гитлеровская пресса ответила… в таком духе, что, мол, кваква, сама какова, — у вас-то что под самым носом деется?.. И пошла охота в до той поры заповедных педерастических пущах»173. Это предание тем более требует проверки, что именно 15 сентября 1933 г. от Ягоды к Сталину ушла докладная записка о раскрытии «сети» инакочувствующих в СССР. Аресты в СССР и процесс в Германии шли параллельно, никаких явных свидетельств об их связи мы не знаем, но в ноябре Г. Димитров уже мог смело использовать широко известный компромат на нацистских секс-гендерных диссидентов, почти не опасаясь аналогичных обвинений в адрес советских коммунистов.
Корреспондент «Известий» изложил этот исторический момент так: «Димитров встает и, обращаясь к верховному прокурору, говорит: “Я прошу верховного прокурора меня извинить, но я хочу раз навсегда заявить здесь, что я не импотент и не гомосексуалист”. Эти слова действуют, как удар хлыстом, и заканчивают сцену, впечатление от которой, без сомнения, можно было прочесть на лицах всех присутствующих»174. Это высказывание, вызванное вопросом к Димитрову о его сексуальности, несомненно, укладывается в тот образ настоящего коммуниста, который формировался советской пропагандой. И одним из компонентов этого образа стала однозначная маскулинность, в которой нет и намека на девиации. Эта формула не использовалась в гомофобной риторике советской печати вплоть до лета 1934 г., когда Гитлер отдал приказ о физической ликвидации Рёма и его ближайшего окружения. Сталин, несомненно, знал не только о противоречиях внутри нацистской верхушки, о борьбе за власть, о недовольстве в рейхсвере претензиями СА, но и о том, что внутренний политический кризис будет разрешен Гитлером насильственным путем175.
И именно на этом фоне, всего за пару дней до получения агентурного сообщения из Берлина о предстоящих событиях176, в главных газетах СССР, на статьи в которых откликались не только советские граждане, но и европейские политики, появляется «Пролетарский гуманизм» Горького. Собственно инакочувствующим в ней отведено всего две фразы. В одной из них первая часть подводит итог советским операциям по успешному спасению молодежи от разврата, а вторая часть адресована вовне, однозначно указывая германским читателям на непорядки в их стране. Другая фраза является саркастической поговоркой, происхождение которой мы проследить пока не можем. Возможно, она есть продукт собственных размышлений Горького над судьбами немецких политиков.
Изложенная последовательность событий, внешне никак между собой не связанных, как мы полагаем, может иметь некую внутреннюю связь, но для прояснения этого совершенно необходимо провести дополнительные изыскания.
Информация о «Ночи длинных ножей» попала на страницы «Правды» уже 1 августа, «Известий» — на следующий день. На страницах обеих газет выискивался политический смысл германских событий, приводились отклики европейских газет, политиков, в обоих изданиях отмечена гомофобная риторика: «Основной смысл событий вчерашнего дня заключается, прежде всего, в ударе “налево”, против сторонников “второй революции” или “революции педерастов”, как быстро ее окрестила берлинская молва»177. В «Известиях» этот момент художественно отразился в карикатуре Б.Е. Ефимова178. И тогда же «Правда» напомнила читателям, что настоящий коммунист есть настоящий мужчина: «И когда в Лейпцигском процессе тов. Димитров сказал, что он “настоящий мужчина, а не гомосексуалист”, то весь состав суда и все присутствовавшие в зале пришли в великое смятение, и тов. Димитров был немедленно лишен слова, как если бы он выдал важнейшую государственную тайну фашистской Германии»179.
Отметим ряд знаменательных совпадений в германской риторике тех дней и высказываниях ответственных советских товарищей. Забота о народном здравии была, по словам Гитлера, одной из причин ликвидации руководства штурмовиков. «Но самое худшее заключалось в том, — продолжал Гитлер, — что из-за общего известного болезненного предрасположения в штурмовых отрядах начала образовываться секта, которая начала бунтовать не только против нормальных воззрений здорового народа, но и против государственной безопасности»180. Горький в своем «Пролетарском гуманизме» был также озабочен здоровьем молодежи, а Г. Ягода годом ранее писал не о секте, но о сети инакочувствующих, и увлекавших молодежь, и посягавших на безопасность страны. Невольно напрашивается вопрос о причинах такой синхронности действий разных режимов по отношению к одной группе населения. Было бы очень заманчиво привлечь для разъяснения вопроса материалы классического психоанализа, согласно которым оба диктатора являлись латентными гомосексуалистами. Оставив в стороне фигуру Гитлера, мы хотели бы отметить неубедительность доказательств латентной гомосексуальности Сталина181 и полностью согласиться с замечанием рецензента, что «круг исторических источников, использованных славистом психоаналитиком в своем исследовании, крайне ограничен, а критический подход к свидетельствам современников вообще отсутствует — они почти безоговорочно принимаются на веру»182. Очевидно, что полная история создания «Пролетарского гуманизма» все еще ждет своего часа.
В книге Д. Хили среди тех, кто в эти годы пострадал от репрессивной практики, нам не встретятся какие-то громкие имена советских политиков. Наши знания о личной жизни сталинской элиты в значительной степени основаны на слухах, а не на точных знаниях (впрочем, это характерно не только для этих лет), но об одном деятеле старой ленинской гвардии считается общеизвестным, что он, во-первых, не был чужд «греческих вкусов», а во-вторых, действительно умер своей смертью. Речь идет о наркоминдел Чичерине. О личной жизни наркома почти ничего не известно, даже и на уровне слухов. Кажется, что Л. Брайант была права, когда писала, что в мечтах наркома о грядущем золотом веке нет места женщине, но причины, приведшие к этому, вряд ли станут известны общественности183. Об «инакочувствовании» Чичерина говорил К. Чуковскому М.Е. Кольцов184. Об этом же сообщал и бежавший из СССР Б.Г. Бажанов, красочно описывая стычки между Чичериным и его заместителем Литвиновым. По его словам, они постоянно слали в Политбюро записки о «ненормальностях» друг друга, но у Литвинова выходило живописнее: дескать, «всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться»185. Если отвлечься от этих слухов, то о Чичерине-дипломате сложилось общее представление как о человеке если не совсем бесчувственном, то умело прятавшем свои истинные чувства и пристрастия, и лишь любовь к музыке прорывалась сквозь непроницаемую маску дипломата. Отсутствие в настоящее время серьезной биографии Чичерина, где были бы освещены все стороны его, несомненно, яркой личности, создает благодатную почву для самых невероятных слухов, вроде такого: «В советском обществе данное явление (гомосексуализм. — А.Б.) считалось преступлением, и потому Г.В. Чичерина после снятия с поста наркома иностранных дел упрятали в “психушку”»186.
В книге Л.В. Максименкова «Сумбур вместо музыки» был опубликован меморандум зампреда ОГПУ Я.С. Агранова, адресованный Сталину, где говорилось следующее: «ОГПУ при ликвидации очагов гомосексуалистов в Москве, выявлен, как гомосексуалист, зав. протокольной частью НКИД ФЛОРИНСКИЙ Д.Т. <…> Вызванный нами ФЛОРИНСКИЙ подтвердил свою принадлежность к гомосексуалистам и назвал свои гомосексуальные связи, которые имел до последнего времени с молодыми людьми, из них большинство вовлечено в гомосексуальные отношения впервые ФЛОРИНСКИМ. Вместе с этим, ФЛОРИНСКИЙ подал заявление на имя Коллегии ОГПУ, в котором он сообщил, что в 1918 году являлся платным немецким шпионом, будучи завербованным секретарем германского посольства в Стокгольме»187.
Пожалуй, именно отсутствие материалов из книги Л. Максименкова следует признать серьезным источниковедческим упущением, поскольку Д.Т. Флоринский является самой первой жертвой сталинского антигомосексуального законодательства, о которой стало известно не только в СССР, но и за его пределами188, и это обстоятельство противоречит утверждению Д. Хили, что «ни один значимый политический деятель не пострадал от гомофобной риторики» (с. 274). Реконструкция биографии Флоринского, несомненно, потребует архивных разысканий, но вот о его секс-гендерном диссидентстве важные сведения доступны уже сейчас из литературных мемуаров189.
Другим пострадавшим от антигомосексуального законодательства можно было бы счесть наркомвнудел Н.И. Ежова. В его следственном деле сохранились и заявление с перечислением партнеров, дат и мест, показания его сексуальных конфидентов190, но… Случай Ежова очень показателен: даже при наличии таких документов в действительности ничего об «иных» чувствах Ежова сказать нельзя, ибо известно, как такие документы могли появиться на свет. Более того, у историков нет единого мнения о том, предъявлялось ли Ежову обвинение по ст. 154а или нет191. Во всяком случае, советской общественности об этом не сказали.
Как мы можем судить по книге Д. Хили, рекриминализация инакочувствования не предполагала развертывания какой-то массовой кампании в советской печати. Единственными значимыми выступлениями были публицистика М. Горького (в первую очередь, его статья «Пролетарский гуманизм») и выступление Н.В. Крыленко на сессии ВЦИК. Ни о пути очередного советского наркомюста к гомофобной риторике, ни о реакции советского общества на статью М. Горького мы ничего определенного сказать не можем. Кажется, что общество вообще не заметило начало еще одного потока в сталинский ГУЛАГ.
Нам попалось только одно свидетельство современника, приоткрывающее новый аспект репрессий: «НКВД арестовало педераста и обвиняет его в контрреволюции. Обвиняемый оправдывается:
— Да я просто педераст…
— Мы лучше знаем, кто вы такой, — отвечает НКВД, — за извращение линии партии — пять лет. И пять за вредительство. Итого десять»192. (Следует иметь в виду, что приведенный анекдот найден в книге автора, широко известного своей антигомосексуальной риторикой, а потому к этому свидетельству надо относиться с предельной осторожностью.)
Поиск инакочувствующих, репрессированных по 58-й статье, является делом практически безнадежным. Впрочем, и здесь могут быть находки.
Одним из тех, кто, кажется, именно так и сгинул в ГУЛАГе, был Б.А. Прозоровский, автор многочисленных романсов. О его биографии есть разрозненные материалы193, позволяющие пунктирно проследить последние годы его жизни: очередной арест в 1930 г., осуждение по ст. 58-10 и 58-11, возвращение в 1933 г. в Москву и новый арест, теперь уже «за разложение армии и флота», отправка в Сибирь, где он пересекся с В. Козиным, бывшим тогда на свободе, гибель в 1937 г. Парадоксально, но в книге Д. Хили мы гораздо больше узнаем о рядовых советских инакочувствующих, нежели о трагической судьбе Вадима Козина, хотя за последние десятилетия появились важные биографические материалы и свидетельства современников. Первый арест Вадима Козина был отчасти связан и с его нетрадиционными вкусами194. Есть свидетельства его пребывания в камере во время первого ареста195. Сравнительно недавно опубликована автобиография В.А. Козина, возможно, написанная под жестким давлением следователя196.
Разумеется, лучше всего этот новый, «голубой» поток заключенных был заметен в лагерях: «С начала 1934 г. в лагеря стали прибывать большие партии артистов, осужденных за “нравственное разложение” по 151-й статье (гомосексуализм). Сталин почему-то решил, что источник этой заразы — немецкое посольство. А раз посольство, то, значит, все артисты, склонные к этому пороку, являются немецкими шпионами. И вот в театральный сезон 1933—1934 года ГПУ начало громить театры. Заодно с “голубыми” сажали и много вполне невинных людей. Труппы московских и ленинградских театров сильно поредели. Для урок это мудрое сталинское решение стало манной небесной.
Можно было наблюдать [в лагере], как только что прибывшие артисты, сбившись в стайки, брезгливо ходили по территории распредпункта. Первые два-три дня они разгуливали в модных пальто и шубах, в каракулевых шапках пирожком. Но очень скоро артистов уже трудно было отличить от серой лагерной массы, а их модные шубы и шапки, экспроприированные урками, оказались на городской толкучке.
Впоследствии руководство Сиблага собрало из своих подразделений лучших артистов, хорошо их одело и создало великолепные оперные и драматические труппы, которые с успехом могли конкурировать с Большим театром в Москве и Мариинским в Ленинграде. Переехав в 1935 г. в Новосибирск, управление Сиблага забрало эти труппы с собой <…>»197.
Тщательное изучение уже опубликованной лагерной литературы может — мы в этом совершенно уверены — дать новые знания о повседневной жизни инакочувствующих.
Столь же важным должно быть и внимательное чтение русской и советской классики и материалов окололитературных. А.И. Герцен и К.Д. Ушинский, В.Г. Короленко и А.С. Суворин, К. Чуковский, А. Белый и Д. Бедный — все они не подозревались в альтернативных сексуальных практиках, но в их произведениях, в биографических материалах об этих деятелях русской культуры содержатся крохи новых знаний о жизни их инакочувствующих современников. Более того, эти источники позволяют приблизиться к раскрытию таких сложных тем, как восприятие информации об этих сексуальных практиках российским обществом и источниках этой информации. Именно из таких книг и статей можно почерпнуть, например, знания о связях высших кругов имперской России со средним классом и низами общества. Д. Хили извлек из глубин библиотек признания некоего Т.П., «мужской проститутки»198, начинавшего свою секс-гендерную карьеру в доме Юсуповых (с. 51 и далее). Такие контакты, как мы можем судить по опубликованным дневникам М. Кузмина, не были редкостью в те годы. Гораздо менее нам сейчас известно о контактах высших кругов российского общества, но и здесь ситуация небезнадежна (см., например, с. 338, примеч. 66). В опубликованных совсем недавно дневниках А.Н. Бенуа в записи за 8 июля 1905 г. можно прочитать: «Д[ягилев] намекнул Н.М. [вел. кн. Н.М. Романову], что и у него репутация педераста»199. Большую известность имел великий князь Сергей Александрович: «“Педераст” — другого именования не было для великого князя Сергея»200. Для Андрея Белого эта информация относилась к разряду общеизвестной, но было бы любопытно установить, насколько такое мнение было распространенным. Разумеется, российские издания до революции такую противоправительственную информацию не давали, но в архивах вполне могли уцелеть какие-то материалы, как уцелело, например, стихотворение Л.Н. Трефолева «Музыкант» («Матку-правду говоря…»), «проехавшееся» по брату Александра III 201.
При движении в глубь российской истории нас могут ожидать и другие находки. Что-то уже было известно советским читателям, но подзабыто нашими современниками. Так, после дела петрашевцев Ф.М. Достоевский, кажется, приобрел некоторые сведения из области иных чувств, а ведь по тому же самому делу проходил и Н.А. Момбелли, в арестованных бумагах которого отложилось описание попытки продажи мужской любви петербургской зимою 1844 г.202 Это дела петербургские, но специалистам известен и источник по делам московским — дневник московского купца П.И. Медведева за 1861 г.203
Вполне вероятно, что в отечественных архивах могут пребывать в безвестности не только тексты, как-то трактующие историю иных чувств, но и изобразительные материалы на эту же тему. Доказательством служат иллюстрации в книге Д. Хили, заметная часть которых, наверное, станет открытием даже для специалистов. Читатель может найти фотографии мест Москвы и Петербурга (ил. 5—7, 18—20), где в разные годы встречались инакочувствующие. Портреты «гомосексуалисток» из советских научных сборников и диссертаций (ил. 10—12, 25—31) соседствуют со снимками среднеазиатских бачей (ил. 14— 17). Из известных российских персонажей мы встретим только Ф.Ф. Юсуповамладшего (ил. 8). Фотографии банных сцен, сделанные К.К. Буллой около 1910 г. в петербургских банях Е.С. Егорова (ил. 2 и 3), любопытны и сами по себе, и своим прямым отношением к культуре Серебряного века. Именно эти бани и почти в это же самое время посещал секс-гендерный литератор М. Кузмин в поисках «грамотных» банщиков. Роскошь дореволюционных банных интерьеров (ил. 4) контрастирует с советской аскетичностью, если не сказать — нищетой, запечатленной на снимках 1930-х гг. (ил. 21—23). Отметим, что ни на одной из «банных» фотографий нет ничего «гомосексуального».
Необходимо заметить, что вообще искусствам и их творцам в книге отведено минимум места. Пожалуй, только на форзаце можно найти репродукцию полотна А.А. Дейнеки «Мальчики, выбегающие из воды» (1930—1935), проданного в 2006 г. в частную коллекцию204. Картина с этими «голыми, солнечными, авангардными» «мальчиками» является очевидной парой к такой же неприлично откровенной — по советским меркам — картине «В обеденный перерыв в Донбассе» (1935), попавшей на страницы единственной на сегодняшний день русскоязычной монографии о мужском теле в искусстве205. В этом издании одна из глав отведена русскому искусству, еще одна — гомосексуальному телу, но при всем обилии иллюстраций и слов подача материала и его анализ в книге И.С. Кона показались нам такими же просветительскими, как его книги о ликах и масках однополой любви. Совершенно очевидно, что в области изобразительных искусств приближается к окончанию сбор первичных материалов и подступает время научного анализа.
В исследованиях по истории российского кино тема иных чувств, как нам известно, пока не исследовалась детально, хотя уже есть попытки систематизации знаний по кино эпохи гласности и перестройки206, есть отдельные очень интересные наблюдения над фильмом «Третья Мещанская» (реж. А.М. Роом, 1927)207. От русских дореволюционных фильмов мало что уцелело, во многих случаях нельзя обнаружить даже рекламных проспектов, а потому об отсутствии/наличии на экране инакочувствующих можно только догадываться. Единственным «подозрительным» фильмом нам кажется «Любовь или страсть» (1917 г., реж. А.Н. Уральский). Сюжет картины по сценарию Л. Рындиной заимствован из романа Г. Банга «Михаэль»208. (Информация о том, что этот фильм сохранился209, является ошибочной, поскольку в ней перепутаны два одноименных фильма.) В жарком августе все того же, 1917 г. в жизни российских инакочувствующих должно было произойти еще более важное событие: из-за границы были получены копии шведского фильма по тому же роману Г. Банга210. Фильм режиссера М. Штиллера (M. Stiller), снятый в 1916 г., ныне считается одним из первых фильмов с гомоэротическими подтекстами211. Между прочим, картина называлась очень просто — «Vingarne», т.е. «Крылья»! Прокатная история и этого фильма осталась нам неизвестной.
Другим искусством, столь же важным и столь же доступным широким массам, был театр. В новейшей работе по истории довоенной советской бытовой пьесы212 мы не смогли найти следов присутствия советских инакочувствующих. Возможно, автору просто не попались на глаза пьесы с таким содержанием, а в архивах каких-то театров еще ждут своего часа пьесы с «неправильными» героями. Заметим, что полного отсутствия на советской сцене инакочувствующих не было. Наиболее легким путем их «протаскивания» была современная зарубежная драматургия. Самым известным «лазутчиком» был Гордон в пьесе Дж.Б. Пристли «Опасный поворот»213. Пожалуй, это единственный известный нам случай недоработки советской цензуры, продолжавшей «славные» традиции имперской театральной цензуры. Если фарсам с задиранием женских ножек и удавалось пробиться к дореволюционному зрителю, то появление на сцене инакочувствующих в сатирическом изображении было событием маловероятным, а в реалистическом — совершенно невозможным. Причина была очень простой: чувства, подпадавшие под действие Уложения о наказаниях, не могли быть показаны на сцене. Именно по этой причине за книгу «Три пьесы» был осужден М.А. Кузмин214; именно поэтому не дошла до зрителя пьеса А.И. Косоротова «На горе»215. История с запрещением последнего сочинения очень любопытна. Пытаясь защитить свое детище, драматург апеллировал… к «Крыльям» М. Кузмина: если повесть не запрещают, то почему надо запрещать пьесу, трактующую инакочувствующих критически?! Простейшие объяснения такого противоречия кроются в большей доступности сценического слова и в большем размере театральной аудитории по сравнению аудиторией читательской. О борьбе с книжной порнографией в России первых десятилетий XX в. есть отличная статья Р. Гишара216 (еще один показательный случай ввоза знаний из-за границы!), а вот в книге Хили этой важной проблеме регулирования информации о секс-гендерных диссидентах уделено крайне мало внимания. В то же самое время в «Библиографическом списке» уже имеется готовый материал именно на эту тему (там перечислены запрещения отечественных изданий до 1917 г., запреты на торговлю ими в советские годы, изъятия в спецхран, изъятия отдельных страниц из разрешенных изданий и т.д.). Требуют осмысления и причины непоследовательности цензуры и до, и после 1917 г. Так, «Крылья» М. Кузмина не были запрещены после своей первой публикации в «Весах», а «Тридцать три урода» Л.Д. Зиновьевой-Аннибал сразу подверглись запрету, впоследствии снятому; арцыбашевский «Санин» вызвал судебные репрессии при печатании отдельным изданием, а те же «Крылья» — нет. И в советские годы многие откровенные строки античной поэзии не дошли до советского читателя217, а не менее пикантные места из «Золотого осла» Апулея в образцовом переводе М. Кузмина могли смущать умы и в начале 1930-х гг., и в 1956 г. И архивные материалы о Михаиле Кузмине подвергались выборочным репрессиям. Если проверенные историки советской литературы часто и с удовольствием цитировали фрагменты из его дневников про контакты с черносотенцами218, то всем остальным исследователям доступ к тому же дневнику был закрыт из-за «неприличия» последнего219.
Даже в цензуре советских примечаний к русской классике царило непростительное разнообразие! Если в памятном 1934 г. Н.К. Гудзий вполне откровенно рассказал о гомоэротическом привкусе обычая брить бороду в России XVII в.220, то в конце советской эпохи все было сведено к неким церковным правилам221.
Обратившись собственно к русской литературе довоенной поры, мы не без удивления выясним, что не только культурная девушка Фима Собак знала слово «гомосексуализм». Можно даже составить частотный словарь употребления различных слов на «г», «л», «м» или «п» в советских и заграничных изданиях (в «Национальном корпусе русского языка»222 есть много таких слов, но примеры их употребления — все больше из современной русской литературы, а «кузминисты» вообще пока не представлены). Такая работа небессмысленна, поскольку позволяет, например, оценить примерное время появления лагерной лексики в литературном языке или степень разгула советской цензуры нравов. Несомненно, потребуют анализа причины употребления таких слов. Их использовали, например, при художественном описании реалий «гнилого Запада» (посетителей таверны «Два валета» в Особом квартале из «Судьбы Анри Ламбера» В.Г. Финка или кафе Берлина в «Пао-пао» И. Сельвинского). Инакочувствующие могли появляться в качестве действующих лиц в книгах «про Запад» (Ольсон в «Едином фронте» И. Эренбурга или Горн в «Camera obscura» В. Сирина), но такие «вылазки» были единичными. Читатели русского зарубежья находились, несомненно, в лучшем положении, потому что им была доступна еще и современная западная беллетристика, в которой встречались даже «гомосексуальные романы»223 (формулировка из рекламы). В советской России после «Смятения чувств» С. Цвейга в переводах наступает ожидаемая пауза, затянувшаяся не на одно десятилетие. Точно такая же ситуация характерна и для отечественной гомоэротической прозы: между «Крыльями» Кузмина и прозой Е. Харитонова лежат годы печатного безмолвия. В последние годы положение стало меняться (мы не имеем здесь в виду современную ЛГБТ-прозу), и оказалось, что в истории русской литературы были и другие повествования об инакочувствующих Тут и откровенно слабая проза Леонида Лучинина224 (наст. фамилия — Леонид Федорович Недосекин, 1876 — не ранее 1935225), пытавшегося конкурировать с Кузминым и вызывавшего у последнего один только ужас226, и упоминавшаяся в биографиях Кузмина227, но не исследованная повесть Б. Глубоковского228. Наконец, в последние два десятилетия можно наблюдать еще одно любопытное явление: в одном ряду с М. Кузминым и Е. Харитоновым все большее место занимает прошедший по краю Серебряного века Рюрик Ивнев. Его стихи229, не попавшие к советскому читателю по причине своей очевидной инакости, его дневники начала 1930-х гг.230, существенно расширяющие наши знания о механизмах выживания инакочувствующих в сталинскую эпоху, его откровенные мемуары231, наконец, его юношеский роман232, написанный неопытной рукой, но полный достоверных свидетельств о безвозвратно ушедшей (суб?)культуре, — все это, по нашему мнению, должно быть подвергнуто тщательному анализу специалистами, как анализируются сейчас с разных сторон, например, труды и дни Софии Парнок233. Разумеется, надо обследовать и новые источники в поисках слов на «г», «л» или «п», изучать контексты их словоупотребления, прочитывать и перечитывать материалы архивов и сравнивать найденное с советской публицистикой и с наследием русского зарубежья. Можно и нужно полемизировать с книгой Д. Хили, дополнять, уточнять или отвергать его наблюдения и выводы, но без учета его пионерской работы — мы в этом совершенно уверены — отныне невозможно воссоздание полноценной истории российского общества последних полутора столетий.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Здесь и далее по тексту мы используем термин «инакочувствующие» вместо понятий «геи», «гомосексуал[ист]ы», «мужеложцы» и пр., так как во многих случаях имеющаяся в источниках информация не позволяет точно идентифицировать объект описания.
2) Кирсанов В. 69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы: Краткие жизнеописания выдающихся россиян и современников. Тверь, 2005; Он же. +31: Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы. М., 2007.
3) Крылов А. Русь голубая // Новая Юность. 2000. № 1 (40). С. 158—182.
4) Занков Д. «Блуд бывает всякий…»: Сексуальность Московской Руси на церковной исповеди // Родина. 2004. № 12. С. 105—110.
5) Кон И.С. Лунный свет на заре: лики и маски однополой любви. М., 1998; Клейн Л.С. Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей: Российское созвездие. СПб., 2002; Ротиков К.К. Другой Петербург. СПб., 1998.
6) См.: Зеленина Г. «И нас по-иному уже не заставишь»: портрет одной субкультуры в юности // НЛО. 2007. № 88. С. 270—296.
7) Watton L.F. Historicity, lyricism, and the homosexual imperative of the Kuzminian text. Philadelphia: University of Pennsylvania, 1991.
8) Nemtsev M. The emergence of a sexual minorities’ movement in post-Soviet Russia. Budapest: Central European University, 2007.
9) Леонов М.М. Содома князь и гражданин Гоморры: князь В. П. Мещерский и его протеже // Социальная история. 2007. М., 2008. С. 259—272.
10) См.: Селин А.А. Новые материалы о гомосексуализме в Новгороде начала XVII в. // Мифология и повседневность. Гендерный подход в антропологических дисциплинах: Материалы науч. конф. 19—21 февр. 2001 г. СПб., 2001. С. 40—45.
11) См.: Зеленина Г.С. Свидетельства иностранцев XVI—XVII веков о московитахсодомитах // Адам и Ева: гендерный альманах истории. 2003. № 3. С. 195—213.
12) См.: Николаева И.Ю. Гендерный ракурс деформации идентичности царя: Иван IV в историко-психологическом интерьере кризиса опричного времени // Вестник ТГУ. История. Томск, 2007. № 1. С. 89—110.
13) Healey D. Homosexual desire in revolutionary Russia: public and hidden transcripts, 1917—1941. Toronto: University of Toronto, 1998.
14) Healey D. Homosexual desire in revolutionary Russia: the regulation of sexual and gender dissent. Chicago; L., 2001.
15) Engelstein L. The keys to happiness: sex and the search for modernity in fin-de-siècle Russia. Ithaca; L., 1992; Essig L. Queer in Russia: a story of sex, self, and the other. Durham, 1999.
16) Берштейн Е. Другая история // Новая русская книга. 2002. № 1 (12). С. 93—95.
17) Богомолов Н.А. Петербургские гафизиты // Серебряный век в России: Избр. страницы. М., 1993. С. 167—210.
18) Варадинов Н. История Министерства внутренних дел. Восьмая, доп. книга: История распоряжений Министерства внутренних дел по расколу. СПб., 1863. С. 654—655.
19) Адаты Дагестанской области и Закатальского округа: судоустройство и судопроизводство в частях Кавказского края военно-народного упр. / Под ред. И.Я. Сандрыгайло. Тифлис, 1899. С. 95—96, 208, 289.
20) Манойлов О. Распознавание пола у животных и растений и распознавание расовых особенностей людей по крови // Успехи биол. химии. 1926. Вып. 4. С. 106— 107. См. также: Соловцова А.С. Еще к реакции д-ра Манойлова. О действии некоторых электролитов на реакцию Манойлова // Клиническаямедицина. 1925. Т. 3. № 8/9. С. 264—265.
21) См.: Aghdgomelashvili E. Being «different» under authoritarian rule // We. Tbilisi. 2008. № 2 (8): Homosexuality in Georgia. P. 22—28. См. также: The church, human rights and homosexuality: Interview with V. Kobakhidze / Interviewed by E. Aghdgomelashvili // Ibid. P. 16—21.
22) См.: Блюм А.А. Книжные издательства накануне Большого террора: (по архивам ленинградской цензуры первой половины 30-х годов) // Книга: Исслед. и материалы. М., 1998. Сб. 75. С. 184.
23) Иванов В.А. Миссия ордена: Механизм массовых репрессий в Сов. России в конце 20-х — 40-х гг.: (На материалах Северо-Запада РСФСР). СПб., 1997. С. 57—61.
24) Ciliga A. The Russian enigma / English version by F.G. Renier and A. Cliff. L., 1940. P. 67.
25) Кузмин М. Жизнь подо льдом: (Дневник 1929 г.) / Публ., предисл. и примеч. С.В. Шумихина [Эл. ресурс]: http://www.nasledie-rus.ru/red_port/Kuzmin01.php.
26) «Может ли гомосексуалист состоять членом коммунистической партии?» // Источник. 1993. № 5/6. С. 185—191.
27) Прокопенко А.С. Безумная психиатрия: Секретные материалы о применении в СССР психиатрии в карательных целях. М., 1997. С. 49—50.
28) Иванов В.А. Указ. соч. С. 60—61.
29) Мемуары о политических репрессиях в СССР, хранящиеся в архиве общества «Мемориал»: аннот. кат. М., 2007. Т. 1. С. 77. См. также: Некрас Рыжий [Мейер В.А.]. Чешежопицы: Очерки тюремных нравов. М., 1995.
30) Пленков О.Ю. Третий Рейх. Социализм Гитлера. М., 2004. С. 356.
31) См.: Цуркан Ю. Последний круг ада / Лит. обработка М. Ставницера; [Предисл. Ю. Усыченко]. Одесса, 1967. С. 117; Остен Вс. Встань над болью своей: Рассказы узника Маутхаузена. М., 1986. С. 47, 64.
32) См.: Кесслер Р., Петер Х.Р. Проблема компенсаций жертвам нацистского режима на востоке Германии и роль советских оккупационных властей (1945—1949 годы) / Пер. Н. Сустретовой // Вестник ВГУ. Сер.: Гуманитарные науки. 2002. № 1. С. 142.
33) См.: Азадовский К. Николай Клюев в сибирской ссылке // Звезда. 2006. № 9. С. 158. Ср.: Он же. Жизнь Николая Клюева: док. повествование. СПб., 2002. С. 286.
34) Любимов Н.М. Неувядаемый цвет: В 2 т. М., 2004. Т. 2. С. 95.
35) Донесение секретаря Новосибирского обкома ВКП(б) И.И. Алексеева И.В. Сталину о репрессировании ряда партийных работников Новосибирской области. 4.09.1938 // История сталинского Гулага: конец 1920-х — первая половина 1950-х гг. М., 2004. Т. 1. С. 303.
36) Пятницкий Б.И. Половые извращения и уголовное право. Могилев губ., 1910. С. 11, 12, 14, 18.
37) См.: Гернет М. Преступление и борьба с ним в связи с эволюцией общества. [СПб., 1914]. С. 392—393; Кони А.Ф. Борьба с преступлением // Кони А.Ф. На жизненном пути. Берлин; Ревель, 1923. Т. 3. Ч. 1. С. 569—570.
38) См., например: Максимов С. Ссыльные и тюрьмы. Т. 1. СПб., 1862. С. 325; Отечественные записки. 1847. № 12. Отд. VIII. С. 158; Петербург весь на ладони / Сост. В.И. Михневич. СПб., 1874. [Ч. 2]. С. 305. (В разделе «Нравственно-статистические сведения о СПб.».)
39) См.: Фойницкий И.Я. Программы для собирания народных юридических обычаев по уголовному праву // Зап. Имп. РГО по Отд. этнографии. 1878. Т. 8. Т. 1. Прил. С. 68. Вопр. № 77.
40) См.: Безгин В.Б. Скрытая повседневность: (Половые отношения в русской деревне конца XIX — начала XX в.) // Клио. 2004. № 3 (26). С. 107. См. также: Вальбе Б. Алексей Павлович Чапыгин: жизнь и творчество. М., 1932. С. 154—155.
41) Заветные частушки из собрания А.Д. Волкова: В 2 т. М., 1999. Т. 1: Эрот. частушки / Сост. А.В. Кулагина. С. 608—617.
42) Грибовский В.М. Высший суд и надзор в России в первую половину царствования императрицы Екатерины Второй: ист.-юр. исследование. СПб., 1901. С. 336.
43) Отчет о действиях III отделения собственной его императорского величества канцелярии и корпуса жандармов за 1844 г. О мужеложстве // Крестьянское движение 1827—1869 / Центрархив. М., 1931. Вып. 1 / Подгот. к печати Е.А. Мороховец. С. 61.
44) Отчет о действиях III отделения вашей императорского величества канцелярии и корпуса жандармов за 1857 г. О противозаконных и неприличных действиях, не относящихся до службы // Там же. С. 106.
45) См.: Акиньшин А., Литвинова Т. Татарские князья Кейкуатовы в Воронеже // Генеалогический вестник. 2001. Вып. 4. С. 55.
46) Опись дел Архива Государственного Совета. СПб., 1910. Т. 5. С. 158. № 176.
47) [Герцен А.И.] Просьба от Издателей // Колокол. [Факс. изд.] М., 1962. Вып. 3. С. 672. («Колокол» № 80 от 1 сентября 1860 г.).
48) Описание дел Архива Морского министерства за время с половины XVII до начала XIX столетия. СПб., 1879. Т. 2. С. 400.
49) Сборник статистических сведений о Кавказских горцах. Тифлис, 1868. Вып. 1. С. 153.
50) Некоторые выписки из бумаг Дениса Васильевича Давыдова, не пропущенные цензурою в России. Новое, испр. изд. Лейпциг, 1906. С. 45.
51) См., например: Карзанов П.А. Половая жизнь нижегородской молодежи // Нижегородский сб. здравоохранения. Н. Новгород, 1927. № 5. С. 9—22; Моторнов И.А., Кальсада Н.Н. Половой быт молодежи Одессы и ее округа // Труды Одесского гос. дермато-венерологического института им. Е.С. Главче. Одесса, 1927. Т. 1. С. 138—147; Уникель П.С. Половая жизнь военной учащейся молодежи // Там же. С. 148—158; Ротштейн Ц.Ю. О половой жизни рабочих // Вестник современной медицины. М., 1927. № 18. Стб. 1165—1168; Голандский М.А., Симон И.Г. Быт и половая жизнь рабочих текстильной промышленности // Северный мед. сб. 1928. Т. 1. № 4/5. С. 469—476.
52) Голосовкер С.Я. О половом быте мужчины. Казань, 1927. С. 4.
53) См.: Ласс Д.И. Современное студенчество: (Быт, половая жизнь). М.; Л., 1928. С. 185—188.
54) Марков А. Что значит быть студентом // Марков А. Что значит быть студентом. М., 2002. С. 85—88.
55) См.: Рожков А.Ю. В кругу сверстников: Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х гг.: В 2 т. Краснодар, 2002. Т. 1. С. 125.
56) Левин Г.И. Венерические болезни у юных правонарушителей // Труды Одесского гос. дермато-венерологического института. С. 113—120.
57) Стасий В. Борьба с конкретными носителями зла. Тень Рукавишникова // Комсомольская правда. 1927. 30 авг.
58) См.: Зензинов В. Беспризорные. Париж, 1929. С. 265.
59) Чертков А. Крах. М., 1968. С. 86.
60) См.: К-ев М. От лампад к разврату: В выездной сессии Губсуда // Суд идет! 1924. № 12. Стб. 721—722; В.Т. Притон разврата в монастыре // Там же. 1925. № 15. Стб. 721—724.
61) Правда. 1930. 31 авг. Перепеч.: Тверская правда. 1930. 15 сент.; Работница. 1930. № 36. С. 8—9; Бедный Д. Полн. собр. соч. М.; Л., 1932. Т. 18. С. 142—149.
62) Дело священника Гвоздева // Тверская правда. 1930. 5 сент.
63) Завтра начинается суд над священником Гвоздевым // Там же. 15 сент.
64) Тихомиров В. Суд над священником Гвоздевым // Там же. 17 сент. С. 1.
65) Стуков И.Н. // Малая советская энциклопедия. М., 1930. Т. 8. Стб. 513—514.
66) Крестьянское движение в Поволжье, 1919—1922: док. и матер. М., 2002. С. 831.
67) Дело священника Гвоздева будет слушаться в Твери // Тверская правда. 1930. 11 сент.
68) Суд над попом-спекулянтом // Правда. 1930. 17 сент.
69) Тихомиров В. Суд над священником Гвоздевым // Тверская правда. 1930. 17 сент.
70) Серебряная монета, отобранная у свящ. Гвоздева; Священник Гвоздев с «сестрами во Христе»: [Фото] // Работница. 1930. № 36. Сентябрь. С. 9.
71) Тихомиров В. Гвоздев приговорен к высшей мере социальной защиты: Второй день судебного процесса // Там же. № 214. 18 сент. С. 2.
72) Шкаровский М.В. Иосифлянство: течение в Русской Православной Церкви. СПб., 1999. С. 345.
73) См. рубрики: «Растут ряды воинствующих безбожников» (Тверская правда. 1930. № 214. 18 сент. С. 2); «Крепить фронт воинствующего безбожья!» (Там же. № 215. 19 сент. С. 2).
74) Алексеев В.А. «Штурм небес отменяется?»: Критич. очерки по истории борьбы с религией в СССР. М., 1992. С. 179.
75) Русская Православная Церковь и коммунистическое государство. 1917—1941: Док. и фотоматериалы. М., 1996. С. 320.
76) Шкляр В.И. Поэт и газета: Сов. стих. публицистика: специфика, жанры, мастерство. Киев; Одесса, 1985. С. 112.
77) Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т. 12. С. 418. (Запись от 10 октября 1930 г.) Слова о гомосексуалистах были изъяты при предыдущей публикации дневников. См.: Чуковский К. Дневник 1901—1969. М., 2003. Т. 2. С. 20.
78) Из истории литературных объединений Петрограда — Ленинграда. СПб., 2006. Кн. 2. С. 49. (Публ. И.Э. Кабановой).
79) См.: Культурное строительство в СССР, 1917—1927: Разраб. единой гос. политики в обл. культуры: Документы и материалы. М., 1989. С. 163.
80) Подробнееобэтомсм.: Malmstad J. E., Bogomolov N. Mikhail Kuzmin: A life in art. Cambridge, Mass.; L., 1999. P. 348.
81) Никольская Т.Л. Из воспоминаний об Иване Алексеевиче Лихачеве // Никольская Т.Л. Авангард и окрестности. СПб., 2002. С. 253.
82) Сердюков М.Г. Вопросы оперативной гинекологии, акушерства, а также материалы по физиологии труда, физиотерапии и сексуалогии в клиниках и институтах Германии: (Из заграничной командировки) // Московский мед. журнал. 1929. № 3/4. С. 183—184. [Magnus-Hirschfeld-Gesellschaft e.V.]. Некоторое представление об этих утраченных экспозициях могут дать материалы на сайте «Magnus-Hirschfeld-Gesellschaft e. V.» Online-Ausstellung: Institut für Sexualwissenschaft (1919—1933) [Эл. ресурс]: http://www.magnus-hirschfeld.de/institut.
83) См.: Montagu I. With Eisenstein in Hollywood: a chapter of autobiography. N.Y., 1969. P. 29, 30. См. также: Bulgakowa O. Sergej Eisenstein: eine Biographie. B., 1997. S. 130.
84) Кайт Л. Публичное сожжение книг в Германии // Известия. 1933. № 122 (5053), 12 мая. С. 1.
85) См., например: Гуль Р. Ораниенбург: что я видел в гитлеровском концентрационном лагере. Париж, 1937. С. 9—11.
86) См.: Заславский Д. Игра с огнем // Правда. 1933. 13 мая.
87) Зильберфарб И. Фашизм — враг науки // Под знаменем марксизма. 1938. № 5. С. 91.
88) См.: Кузмин М. Дневник 1934 / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. Г.А. Морева. СПб., 1998. С. 330—331.
89) Там же. С. 330.
90) Синдаловский Н.А. От «Чрезвычайки» на Гороховой до «Большого дома» на Литейном // История Петербурга. 2005. № 6. С. 53.
91) См.: Иванов В.А. Указ. соч. С. 57—61.
92) Михайловский Б. Кузмин // Лит. энциклопедия: В 11 т. [М.], 1931. Т. 5. Стб. 700—703. См. также: Волков А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 88.
93) См.: Богомолов Н.А. «Но сердце твое поступает, как нужно: оно бьется и любит…» / Записал А. Щуплов // Кн. обозр. 1996. № 17. С. 17; Морев Г. Oeuvre posthume Кузмина: Заметки к тексту // Митин журнал. 1997. Вып. 54. С. 303, примеч. 32.
94) Максименков Л. Сумбур вместо музыки: Сталинская культурная революция 1936—1938. М., 1997. С. 204.
95) Агранов Я.С. Доклад И.В. Сталину. 16.04.1934 // Кузмин М. Дневник 1905— 1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2000. С. 18, примеч. 21.
96) См. об этом: Эткинд А. Хлыст: секты, литература и революция. М., 1998. С. 631—674.
97) Бонч-Бруевич В. Шесть лет в закрытом учебном заведении (1883—1889): (Восп. о Константиновском межевом институте) // Жизнь. Лондон. 1902. № 2. С. 221—222.
98) См.: Штернберг Л. Встречи и впечатления // В.Г. Короленко. Жизнь и творчество: Сб. ст. Пг., 1922. С. 63.
99) См.: Дриль Д. Ссылка во Франции и России. СПб., 1899. С. 112.
100) В. Восемь месяцев в сибирской тюрьме // Рус. мысль. 1908. № 10. 2-я паг. С. 33—34.
101) Амурская Калифорния: (По рассказам очевидца) // Сибирский сборник. СПб., 1886. С. 156.
102) Серафимович С. Очерки русских нравов в старинной Сибири // Отечественные записки. 1867. Т. 174. Октябрь, кн. 2. С. 690.
103) См.: Никитин В.Н. Быт военных арестантов в крепостях. СПб., 1873. С. 426.
104) См.: Никитин В.Н. Тюрьма и ссылка. 1560—1880 г. СПб., 1880. С. 294.
105) См.: Кони А.Ф. Совещание о составлении Устава о печати // Кони А.Ф. На жизненном пути: В 2 т. СПб., 1912. Т. 2. С. 778—782.
106) Чуковский К. Дневник 1901—1969: В 2 т. М., 2003. Т. 2. С. 512.
107) См.: Haeberle E.J. Der «verbotene» Akt: Unzüchtige Fotos von 1850 bis 1950 // Das Aktfoto: Ansichten vom Körper im fotografischen Zeitalter. Ästhetik. Geschichte. Ideologie / Hrsg. von M. Köhler und G. Barche. München, 1991. S. 240—252.
108) По России. Фабрика порнографии // Донская жизнь. Новочеркасск. 1908. 25 июня.
109) Сычугов С.И. Записки бурсака. М.; Л., 1933. С. 57—58, 149—150.
110) Поссе В.А. Пережитое и продуманное. Л., 1933. Т. 1. С. 37—38.
111) Ушинский К.Д. О возможности устроить семинарию при Гатчинском сиротском институте // Ушинский К.Д. Собр. соч.: [В 11 т.]. М.; Л., 1948. Т. 2. С. 591.
112) Колокол. [Факс. изд.]. М., 1962. Вып. 5. С. 1185—1186, 1192 (примеч. 2).
113) Герцен А. Собр. соч.: В 30 т. М., 1963. Т. 27. С. 288.
114) Герцен А. Письмо Г. Гервегу. 10.07.1850 // Лит. наследство. 1958. Т. 64. С. 234.
115) Чернышевский Н.Г. О том, какие книги должно давать читать детям // Чернышевский Н.Г. Литературное наследие. М.; Л., 1928. Т. 1. С. 696.
116) См.: Чернышевский Н.Г., Добролюбов А.Н. Избранные педагогические высказывания. М.; Л., 1949. С. 29; Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 [!16] т. М., 1953. Т. 16 (дополнительный). С. 387, 719.
117) Троцкий Л. На Западе, II // Киевская мысль. 1909. 6 февр. Перепеч.: Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 364.
118) Троцкий Л. Лукавый бес мещанства // Киевская мысль. 1908. № 178. 29 июня. Имеется в виду след. карикатура: Auf den Spuren Eulenburgs / Th.Th. Heine // Simplicissimus. München. 1908. H. 10. 8. Juni. S. 165.
119) Ср.: Плеханов Г.В. Основные вопросы марксизма СПб., 1908. С. 92.
120) Ленин В. Третья Дума // Ленин В. Полн. собр. соч.: В 55 т. 5-е изд. М., 1961. Т. 16. С. 140. Впервые: Пролетарий. М. [Выборг], 1907. 29 окт.
121) См.: Козловский В. Арго русской гомосексуальной культуры: материалы к изучению. Benson, 1986. С. 152.
122) Быковцева Л. Горький в Италии. М., 1975. С. 34, примеч. 1.
123) Тан В.П. В Италии. 4. Неаполь // Тан В.П. Собр. соч. СПб., 1910. Т. 4. С. 69. (Написано в Лугано в 1904 г.)
124) См.: Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993. С. 99.
125) Ауслендер С.А. Письмо Г.И. Чулкову. 10.05.1908 / Публ. Н.А. Богомолова // НЛО. 1995. № 14. С. 129, примеч. 19.
126) Ауслендер С. «Кукольное царство»: (Очерк) // Золотое руно. 1908. № 6. С. 73.
127) Письмо Д.Я. Айзману. 7(20).02.1907 // Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. М., 2000. Т. 6. С. 20. (В дальнейшем указываются только том и страница.)
128) Зиновьев Г.Е. Н. Ленин. Владимир Ильич Ульянов: очерк жизни и деятельности. Пг., 1918. С. 39.
129) Письмо И.П. Ладыжникову. 11(24).04.1907 // Горький М. Письма. Т. 6. С. 44. См. также: Письмо Е.Н. Чирикову. 20.03(2.04).1907 // Там же. С. 39.
130) Письмо С.П. Боголюбову. 10(23).06.1907 // Там же. С. 60.
131) Письмо И.П. Ладыжникову. 15(28).06.1907 // Там же. С. 65.
132) Письмо Л.Н. Андрееву. Июль 1907 // Там же. С. 70.
133) Письмо Л.Н. Андрееву. Около 20.08(2.09).1907 // Там же. С. 75.
134) См.: Письмо С.П. Боголюбову. Около 12(25).10.1907 // Там же. С. 90.
135) См.: Там же. С. 60, 66, 79, 83, 90, 98.
136) Письмо С.П. Боголюбову. Около 2(15).12.1907 // Там же. С. 121.
137) Письмо Е.П. Пешковой. 19.11(2.12).1907 // Там же. С. 112.
138) Андреев Л. Письмо А.М. Горькому. 13.08.1907 // Лит. наследство. 1965. Т. 72. С. 292.
139) Горький М. Письмо Н. Д. Телешову. 15(28).08.1907 // Горький М. Письма. Т. 6. С. 73—74.
140) Минцлов С.Р. Петербург в 1903—1910 гг. Рига, 1931. С. 226—227.
141) Письмо А.Н. Алексину. Вторая половина октября 1907 г. // Горький М. Письма. Т. 6. С. 94—95.
142) Литературный распад. Кн. 1. СПб., 1908. С. 308—309.
143) Письмо Н.Е. Буренину. Около 18(31).01.1908 // Горький М. Письма. Т. 6. С. 165.
144) Горький М. О цинизме // Лит. распад. С. 309—310.
145) Свод статистических сведений о подсудимых, оправданных и осужденных по приговорам общих судебных мест, судебно-мировых установлений и учреждений, действующих на основании уставов Императора Александра II, за 1907 г. СПб., 1910. 2-я паг. С. 8—9, 69, 92—93.
146) Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. М., 1971. Т. 9. С. 114.
147) Письмо В.Л. Львову-Рогачевскому. Около 16.08.1907 // Горький М. Письма. Т. 6. С. 74.
148) См., например, фрагмент письма Г. Девдариани Г. Ягоде (конец 1920-х гг.) в кн.: Плеханов А.М. ВЧК-ОГПУ в годы новой экономической политики. 1921— 1928. М., 2006. С. 236.
149) Горький М. Еще о «карамазовщине»: (Открытое письмо) // Русское слово. 1913. № 248. 27 окт.
150) Цит. по: Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин, 1921—1923. P., 1923. С. 397.
151) Архив А.М. Горького. М., 1969. Т. 12. С. 230.
152) Архив А.М. Горького. М., 1960. Т. 8. С. 23. См. похожее суждение во фрагменте письма М. Горького к И.В. Вольфсону от 12.11.1934: Там же. С. 46.
153) Горький М. [О Цвейге] // Цвейг С. Собр. соч. Л., 1929. Т. 1. С. 7—9. Перепеч.: Горький М. Несобранные лит.-крит. статьи. М., 1941. С. 370—372 (см. с. 371—372).
154) Горький М. День в центре культуры // Наши достижения. 1930. № 3. С. 70—76.
155) Там же. С. 76.
156) Там же. С. 8.
157) Горький М. О цинизме: ответ корреспонденту // Правда. 1931. 30 янв.
158) Дубинская-Джалилова Т. Великий гуманист: (По материалам переписки М. Горького и И.В. Сталина) // НЛО. 1999. № 40. С. 261.
159) На приеме у Сталина: Тетради (журналы) записей лиц, принятых И.В. Сталиным (1924—1953 гг.): Спр. М., 2008. С. 107.
160) См.: И.В. Сталин, В.М. Молотов и А.М. Горький на Красной площади. Москва. 1 мая 1934 г. // Горький А.М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 30. Вкл. между с. 424 и 425; А.М. Горький, В.М. Молотов и И.В. Сталин на трибуне Мавзолея В. И. Ленина. 1 мая 1934 г. // Барахов В.С. Драма Максима Горького: истоки, коллизии, метаморфозы. М., 2004. С. 291.
161) В доме на Малой Никитской. М., 1968. С. 134.
162) Умер М.А. Пешков // Правда. 1934. 12 мая.
163) Иванов Вяч.Вс. Почему Сталин убил Горького? // Иванов Вяч.Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры. М., 2000. Т. 2. С. 562.
164) Впервые процитировано Б. Бяликом в его статье «Сталин и Горький» (Красная новь. 1939. № 12. С. 194, примеч. 2). В другом источнике указана иная дата — 10 июня 1934 г. (см.: Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 27. С. 558).
165) НЛО. 1999. № 40. С. 263, примеч. 3 к письму № 2.
166) Первый Всесоюзный съезд советских писателей: Стенограф. отчет. М., 1934. С. 208.
167) Gorki M. Proletarischer Humanismus // Rundschau über Politik, Wirtschaft und Arbeiterbewegung. Basel. 1934. № 34. S. 1297—1299.
168) Современныйвзгляднапроблемуизложенвкн.: Zinn A. Die soziale Konstruktion des homosexuellen Nationalsozialisten: Zu Genese und Etablierung eines Stereotyps. Frankfurt a/M.: P. Lang, 1997.
169) Пещерский В. «Красная капелла»: советская разведка против абвера и гестапо. М., 2000. С. 30.
170) См.: Иванов В.А. Указ. соч. С. 58.
171) Юр. Маринус Ван-дер-Люббе // Известия. 1933. 10 сент.
172) См.: Дженкинс. Контрпроцесс о поджоге рейхстага: (От собств. корр. «Известий») // Известия. 1933. 20 сент. См. также: Димитров Г. Лейпцигский процесс: Речи, письма, док. М., 1961. С. 380.
173) Любимов Н.М. Указ. соч. С. 94.
174) Кайт Л. Димитров разбивает козни клеветников: (От собств. корр. «Известий») // Известия. 1933. 11 нояб.
175) См.: Пещерский В. Указ. соч. С. 66.
176) См.: Агентурное сообщение из Берлина о выступлении А. Гитлера на совещании руководства рейхсвера. 28.05.1934 / Штейнбрюк // Лубянка. Сталин и ВЧК—ГПУ—ОГПУ—НКВД. Янв. 1922 — дек. 1936. М., 2003. С. 524—525.
177) Ерухимович Е. Политический смысл событий в Германии // Правда. 1934. 2 июля.
178) Развернутая самокритика среди национал-социалистского руководства / Рис. Бор. Ефимова // Известия. 1934. 2 июля.
179) Заславский Д. Рём, Гейнес и другие // Правда. 1934. 2 июля.
180) Гитлер о событиях 30 июня // Известия. 1934. 15 июля.
181) Rancour-Laferriere D. The Mind of Stalin: A psychoanalytic study. Ann Arbor, 1988. P. 93—110. Есть рус. пер.: Ранкур-Лаферьер Д. Психика Сталина: психоаналитическое исследование. М., 1996. С. 149—172.
182) Витенберг Б.М. По направлению к Сталину: (обзор новых книг о И.В. Сталине) // НЛО. 2003. № 61. С. 346.
183) Bryant L. Mirrors of Moscow. N. Y., 1923. P. 189.
184) Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М., 2006. Т. 12. С. 366 (запись от 26.03.1928). В предыдущем, отдельном издании дневника эта информация опущена (см.: Чуковский К. Дневник 1901—1969. М., 2003. Т. 1. С. 521).
185) Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб., 1992. С. 120.
186) Радченко Л.А., Семененко В.И. «Войны забытое похмелье…». [2-е изд., испр. и доп.]. Харьков, 2002. С. 79.
187) Максименков Л. Указ. соч. С. 205—206. О Д.Т. Флоринском см. далее там же, с. 206—208.
188) См., например: Serge V. Destin d’une révolution. URSS. 1917—1936. P., 1937. P. 216—217.
189) См.: Семенов М.Н. Вакх и Сирены / Сост., подгот. текста и пер., коммент. В.И. Кейдана. М., 2008. С. 315—318, 604—605.
190) Заявление арестованного Н.И. Ежова в Следственную часть НКВД СССР. 24.04.1939 // Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2009. С. 365—366. См. также с. 203.
191) См. там же. С. 207.
192) Климов Г. Потерянный рай: (Главы из романа «Имя мое — легион») // Возрождение (Париж). 1965. № 158. С. 33.
193) См.: Савченко Б. Указ. соч. С. 43; Сметанин С. Борис Прозоровский // Прозоровский Б. Плачет рояль: Романсы для голоса и фортепиано. СПб., [б. г.]; Уколов Е., Уколов В. Романсы и судьба Бориса Прозоровского. М., 2007. С. 7.
194) См.: Савченко Б. Предисловие // Козин В. Проклятое искусство. М., 2005. С. 17—18.
195) См.: Савченко Б. Опальный Орфей. Магадан, 1991. С. 47—49; Фрид В.С. 58 1/2: Записки лагерного придурка. М., 1996. С. 70—73.
196) Крушинский М. Соловей за решеткой // Родина. 2001. № 9. С. 88—92; № 10. С. 88—93.
197) Комаровский А. Пролог // Новый журнал. Нью-Йорк, 1991. Кн. 183. С. 304—305.
198) Белоусов В.А. Случай гомосексуала — мужской проститутки // Преступник и преступность. М., 1927. Сб. 2. С. 309—317.
199) Наше наследие. 2001. № 57. С. 68. (Публ. И.И. Выдрина, И.П. Лапиной, Г.А. Марушиной).
200) Белый А. На рубеже двух столетий. М.; Л., 1930. С. 32.
201) Трефолев Л.Н. Собрание стихотворений. М., 1931. С. 150.
202) Записки Н.А. Момбелли. 1847 г., май — ноября 15 // Дело петрашевцев: В 3 т. М.; Л., 1937. Т. 1. С. 307—308.
203) Куприянов А.И. «Пагубная страсть» московского купца // Казус 1996: индивидуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 87—106.
204) См.: Маркина Т. Мальчиков Александра Дейнеки оценили недорого // Коммерсант. 2006. 26 дек.
205) Кон И.С. Мужское тело в истории культуры. М., 2003.
206) См.: Plakhov A. No sex in the USSR / Transl. by J. Jezioro // Queer looks: perspectives on lesbian and gay film and video / Ed. by M. Gever, J. Greyson, P. Par-mar. N. Y., 1993. P. 177—183.
207) См.: Зоркая Н. Брак втроем — советская версия // Искусство кино. 1997. № 5. С. 89—97.
208) См.: Вишневский В. Художественные фильмы дореволюционной России. М., 1945. С. 131. № 1591.
209) См.: Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России (1908—1919). М., 2002. С. 300. № 179. Ср.: Вишневский В. Указ. соч. С. 88. № 1032.
210) См. рекламу: Проэктор. 1917. № 13—14. 1 августа. С. VII.
211) См.: Dyer R. Now you see it: studies on lesbian and gay film. 2nd ed. N.Y., 2003. P. 8—22.
212) Гудкова В. Рождение советских сюжетов: типология отеч. драмы 1920-х — начала 1930-х годов. М., 2008.
213) См.: Пристли Д.Б. Опасный поворот: Пьеса в 5 д. / Пер. В.Д. Метальникова // Интернациональная литература. 1938. № 6. С. 107—139.
214) Тимофеев А.Г. М. Кузмин и царская цензура: эпизод первый // Рус. лит. 2005. № 4. C. 130—140.
215) См.: Тимофеев А.Г. Апелляция к пороку: О неизвестной пьесе Александра Косоротова // Europa Orientalis. 2001 [2003]. Vol. XX. № 2. P. 245—278.
216) Гишар Р. Борьба с порнографией при царской и большевистской цензуре в начале XX в.: попытка сравнения // Цензура в России: история и современность. СПб., 2006. Вып. 3. С. 142—158.
217) См.: Гаспаров М.Л. Классическая филология и цензура нравов // Литературное обозр. 1991. № 11. С. 4—5.
218) См.: Нович И.М. Горький в эпоху первой русской революции. М., 1955. С. 175— 176; Максимов Д.Е. Блок и революция 1905 года // Революция 1905 года и русская литература. М.; Л., 1956. С. 267 и примеч. 61.
219) Швейцер В. Братская могила // Синтаксис. 1979. № 4. С. 139—156 (см. с. 141).
220) См.: Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения / Ред., вступ. ст. и коммент. Н.К. Гудзия. М., 1934. С. 385.
221) См.: Житие Аввакума и другие его сочинения / Сост., вступ. ст. и коммент. А.Н. Робинсона. М., 1991. С. 310.
222) Национальный корпус русского языка: [Эл. ресурс]: http://www.ruscorpora.ru/.
223) Напр.: Деберли А. Мужчина и еще один / Пер. с фр. А. Коссовича. Рига, [1928].
224) Лучинин Л. Нити жемчужные: Роман. Пг., 1915.
225) См. о нем: Абызов Ю., Флейшман Л., Равдин Б. Русская печать в Риге. Из истории газеты «Сегодня» 1930-х гг. Stanford, 1997. Кн. 4. С. 138. Ср. апокриф. сведения в публ.: Трифонов Г. Нити жемчужныя // Квир. 2005. № 28.
226) См.: Кузмин М. Дневник 1908—1915 / Подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2005. С. 522.
227) См., например: Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. СПб., 2007. С. 229.
228) Глубоковский Б. Трогательная повесть в XIV главах. М., 1918 (обл. 1917).
229) Ивнев Р. Мерцающие звезды: Стих. 1903—1981. М., 1991.
230) Дневник Рюрика Ивнева (1930—1931) / Публ. Е.И. Ледневой // Река времен: Кн. истории и культуры. М., 1995. Кн. 2. С. 196—221.
231) Ивнев Р. Жар прожитых лет: воспоминания, дневники, письма / Подгот. текста, вступ. ст. Н.П. Леонтьева. СПб., 2007.
232) Ивнев Р. Юность: Роман / Публ. Н. Леонтьева // Крещатик. 2007. № 4 (38). С. 258—321.
233) Burgin D.L. Sophia Parnok: The live and work of Russia’s Sappho. N. Y.; L., 1994. Рус. пер.: Бургин Д.Л. София Парнок: Жизнь и творчество рус. Сафо / Пер. с англ. С.И. Сивак. СПб., 1999; Анискович Л.И. София Парнок и Константин Родзевич: Две стороны одной луны. М., 2005; Романова Е. «Мне одной предназначенный путь…»: Опыт творческой биографии Софии Парнок. СПб., 2005.