(Москва, 16—18 ноября 2009 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
Международная научная
конференция
«ОТ БУНИНА ДО ПАСТЕРНАКА:
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ЗАРУБЕЖНОМ ВОСПРИЯТИИ»
(Москва, 16—18 ноября
В Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына (Библиотекафонд «Русское зарубежье») с 16 по 18 ноября 2009 года проходила международная научная конференция «От Бунина до Пастернака: русская литература в зарубежном восприятии (к юбилеям присуждения Нобелевской премии русским писателям)».
Конференция была приурочена к 75-летию присуждения Нобелевской премии по литературе Ивану Бунину (1933 год) и 50-летию решения Шведской академии о награждении Бориса Пастернака (1958). Однако помимо собственно премии рассматривался вопрос об отечественной эмиграции как посреднике между Россией и Западом. Ученые анализировали творчество писателей (в основном русского зарубежья), номинировавшихся на премию, но так и не получивших ее.
Таковым был, например, Максим Горький. Марина Ариас-Вихиль (ИМЛИ РАН) обратила внимание, что впервые он выдвигался еще в 1918 году, но тогда его кандидатура была отклонена из-за сотрудничества с советской властью, а также из-за анархизма и нигилизма (кстати, последние две причины послужили поводом к отказу и Льву Толстому, выдвинутому Российской академией наук в 1906 году). Второй раз Горького номинировал нобелевский лауреат 1915 года Ромен Роллан, выдвинувший вместе с ним Ивана Бунина и Константина Бальмонта.
Больше всего шансов у Горького, по мнению ученого, было в 1928 году. Однако извечная ангажированность прозаика, его стремление обратить любую этическую, философскую, религиозную или социальную проблему в политическую (в отличие от того же Толстого, все вопросы, в том числе и экономические, превращавшего в нравственные), снова сыграла с ним злую шутку. В тот год премия досталась Сигрид Унсет «за запоминающееся описание скандинавского средневековья».
Обвиняли в политической ангажированности и Ивана Шмелева. А ведь, по утверждению коллеги Ариас-Вихиль Лидии Спиридоновой, выступившей с докладом «Творчество И.С. Шмелева в восприятии зарубежных писателей», его талант ценился многими нобелевскими лауреатами — Томасом Манном и Редьярдом Киплингом, Сельмой Лагерлеф и Роменом Ролланом. А эпопея «Солнце мертвых» сравнивалась с «дантовским адом» и противопоставлялась «пиротехнике Карлейля» (имелась в виду «История Французской революции» знаменитого философа). Все тот же Роллан называл ее не иначе как «откровением о жизни и смерти». Признавались и другие произведения прозаика.
Другой нобелевский лауреат, Герман Гессе, считал, что лишь «художник первого ряда» мог написать «Историю любовную». С ним соглашался и Герхардт Гауптман, добавлявший к ней еще «Неупиваемую чашу» и «Человека из ресторана». Положительно оценивали творчество Шмелева и недавно возникшие славистические круги. Голландец Николас ван Вейк видел в нем продолжение «священной традиции русской классики» XIX века.
Естественно, были и иные мнения. Та же Лагерлеф не любила «Неупиваемую чашу». Но наибольшие споры вызвала его ранняя вещь «Человек из ресторана». Переведенная как «Официант» (рецензенты писали, что ей более пристало название «Лакей» или «Подавальщик»), она не без оснований оценивалась в том же ключе, что и проза Горького. Также, по мнению Спиридоновой, для экспертов Нобелевского комитета были во многом странны реалии отечественного культурного локуса, в отличие от более понятных книг Ивана Бунина, получившего в итоге премию «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы».
Кстати, поражение в нобелевской гонке Шмелев переживал очень болезненно. В чрезвычайно интересном докладе «Переводчики Ивана Шмелева на немецкий язык» об отношениях писателя с немецкими переводчиками Людмила Суровова (ИМЛИ РАН) привела некоторые его характеристики собратьев по цеху: «идиот Роллан», «талант без Бога, крепкий мужичок» Гамсун.
Впрочем, и Ивана Бунина нельзя считать счастливым в этом отношении. Ирина Белобровцева (Таллиннский университет) проанализировала «нобелиаду» автора «Жизни Арсеньева» глазами его ближайшего окружения. Она фиксировала не только отчаяние писателя от поражения 1923 года («Премия могла бы повернуть весь мир ко мне лицом») или же мелочный подсчет голосов, поданных в его пользу, — но и элементарное неверие в победу писателя (Галина Кузнецова).
Не изменилась ситуация и после получения премии. Кузнецова акцентировала внимание на болезненном состоянии Бунина уже во время нобелевских торжеств: в ее дневнике оно принимает почти эсхатологические формы. Правда, отмечала Белобровцева, в записях супруги лауреата Веры Николаевны подобных алармических настроений нет.
Тем не менее вскоре поменялась оценка и у Веры Николаевны — «что-то утратилось в Яне» (домашнее имя Бунина), с горечью наблюдала она. К болезненным отношениям внутри любовного треугольника (Бунин — Вера Николаевна — Кузнецова) прибавилось и отчуждение от писательской среды. Помимо прозаической зависти, представители этой среды, не имея к тому никаких оснований, требовали от Ивана Алексеевича «помощи». И, естественно, люди выражали недовольство, если их просьбы оставались без ответа. Ироничная Надежда Тэффи даже предлагала создать «клуб обиженных Буниным».
Тему «обид» на Бунина продолжил и доклад Аллы Грачевой (Пушкинский Дом) «Иван Бунин и другие в “Дневниках мыслей” А.М. Ремизова». Она обратила внимание на сложные взаимоотношения двух писателей. Несмотря на неприятие Буниным Ремизова, которого он изящно именовал в письмах не иначе как «красным гномом», намекая тем самым на левые симпатии и наличие советского паспорта у автора «Взвихренной Руси», нобелевский лауреат после войны все же нередко приходил в гости на улицу Фонтенбло. В записях Ремизова, чем-то напоминающих дневник публициста и философа Льва Шестова, наряду с рассуждениями о творчестве, здоровье (прогрессирующая слепота) и мыслями о возвращении в СССР, присутствовали пространные описания сновидений и краткая фиксация реальных событий. Рассуждая о писателях, Ремизов признавался: «…мне жалко Бунина. Он верит, что он великий. Для меня давно он был не живым, а историей русской литературы». А по поводу извечной нелюбви Бунина к Достоевскому возмущался, как тот смеет ругать автора «Бесов», не имея даже доли его таланта.
Из корпуса докладов и сообщений, связанных с именем Бориса Пастернака, выделялись выступления Татьяны Марченко (Дом русского зарубежья им. А. Солженицына) «Нобелиада Бориса Пастернака по материалам архива Шведской академии и публикациям шведской прессы» и ее коллеги Марии Васильевой. Последняя в докладе «Архив Владимира Варшавского: имена и мнения» отметила парадоксальную тенденцию, характерную и для автора «Незамеченного поколения», и для его корреспондентов, — положительную оценку преодоления наследия декаданса Серебряного века его участниками. Освобождение от тенденций модернизма подчеркивалось и в оценках «Доктора Живаго».
Из докладов, посвященных другим номинантам на премию, примечателен текст Елены Антошиной (Томский государственный педагогический университет) «“След” сказки Л. Кэрролла в довоенной прозе В.В. Набокова». По мнению исследовательницы, Набоков избежал политических иллюзий и связанных с ними изоляционистских культурных проектов. Его целью было вхождение в культурное поле иностранной цивилизации. Одним из путей выступал перевод. Антошина указала на такую тенденцию, как адаптация перевода под стиль отечественной прозы XIX века (в первую очередь толстовский дискурс). Одновременно было отмечено влияние сказки Кэрролла на набоковскую прозу 1930-х годов. Так, в рассказе «Совершенство» возникают вопросы из Алисы: «где моются трубочисты после работы», а одному из героев кажется, что он «медленно растет, вытягивается… дойдя головой до шестого этажа». В повести «Соглядатай» Антошина зафиксировала кэрролловскую «ветвистость, вариативность жизни», отказ от условной реальности и проблему сохранения рассудка при изменении реальности (реальностей).
В рамках заявленной темы «Советская и эмигрантская литература 1920— 1950-х гг. в европейской критике и славистике» прозвучало несколько докладов о поэтах и писателях, не номинировавшихся на премию, но своим творчеством образующих некий бэкграунд. Это сообщения Марии Сивашовой (Даугавпилсский университет) «Леонид Зуров между Россией и Францией (латвийский период творчества)», Дмитрия Токарева (Пушкинский Дом) «Реминисценции А. Рембо в “Дневнике Аполлона Безобразова” Б. Поплавского», Елены Папковой (МГИМО) о рецепции творчества Всеволода Иванова в русском зарубежье, а также обстоятельный доклад о жизни русской колонии в Риме по материалам Архива библиотеки Гоголя, прочитанный Стефано Гардзонио (Пизанский университет) и Бьянкой Сульпассо (Римский университет Тор Вергата). Хотелось бы отметить доклад Анник Морар (Женевский университет), развивавшей тему интеграции русской диаспоры. Морар проанализировала попытку «пробить толстую стену человеческой косности» (Довид Кнут), предпринятую группой отечественных дадаистов — Сержем Шаршуном, Марком Таловым и Валентином Парнахом. Морар реконструировала эту тенденцию на основе статей и рецензий, посвященных их творчеству, на страницах журнала «Меркур де Франс». Исследовательница обратила внимание, что Шаршун, Талов и Парнах, как и Ремизов, не исключали для себя возвращения на родину. Интересно, что вернуться позволено было лишь двум последним.
Другим эмигрантом, сумевшим пробить толстую стену человеческой косности, был герой доклада Клаудии Пиералли (Миланский государственный университет) Николай Евреинов. Пиералли отмечала, что лишь события Первой мировой войны помешали выходу переводов его пьес в Италии. Кстати, они же задержали и развитие собственно итальянской славистики (до войны академически изучались, пожалуй, лишь Горький и Чехов). Первые переводы выходят в 1925 году (пьесы «Веселая смерть», «В кулисах души» и «Самое главное»). На начало и середину двадцатых приходится появление первых журналов и издательства «Славия».
В значительной степени популярности Евреинова способствовал авторитет знаменитого нобелевского лауреата Луиджи Пиранделло (1934), высоко ценившего творчество русского эмигранта и лично поставившего его пьесу «Самое главное». Популярность Евреинова была связана также с отсутствием национальной маркировки, культурной печати. Отметим, что даже Александру Солженицыну, в чьем Доме русского зарубежья проходила конференция, создать шедевр, семантически не связанный с национальной культурой, так и не удалось. Солженицынская пьеса «Свет, который в тебе» («Свеча на ветру»), действие которой разворачивается на абстрактном Западе, лишена объемности и глубины, характерных для большинства других его вещей. Впрочем, все равно Евреинову, несмотря на то что он в своих пьесах счастливо избежал ошибок Шмелева и Солженицына, нобелевскую премию получить не удалось. А жаль.
Андрей Мартынов