Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
Валерий Дымшиц
МАНИ ЛЕЙБ. НЕЖИН
В начале 1930-х гг. американский еврейский поэт Мани Лейб написал стихотворение о своем родном городе Нежине. Оно так и называется «Нежин»1. Вот его подстрочник:
НЕЖИН
Нежинские
дороги и распутицы,
Огурцы, ветлы и солома!
Выше голенищ грязь,
Выше крыш снег.
Нищие
на рынке с бандурами,
Волы с головами, склоненными к земле;
<Нееврейские> мясники2, свиньи, грузчики,
Маклеры с всклокоченными бородами.
И
над смушковыми шапками
Небо, синева как море;
Аисты, которые клекочут уютно,
Солнце с его огнем в гребне;
Стада,
пыль как из сита,
Кнуты, как косы на жатве;
Гоголь с ядом на губах
Улыбается с зеленого гранита3;
И
с крестом, вознесенным
Над окраинной улицей,
Приветствуя пьяные <нееврейские> праздники,
Звонит святой Спас.
И
с зелеными ивовыми ветвями,
И со словами псалмов,
Хевре-кадише4 и носилки5
Тащатся к «святому месту»6.
И
на завалинках бабки
Тянут, как сверчки в ночах,
Сказки о бесах и злыднях7,
И об Илье рабе Божьем8.
И
со своей воровской головушкой,
Босой, щенок, <сорвавшийся> с цепи,
Ползет Мани Лейбл9 за яблоком
Через помещичий забор.
Слушай! Хоры пьяных кумовей,
Лучше <сказать> — пенье и крик,
Плачь дум Шевченко:
— Эй, ты не пой, соловей!
И
так как ночь полна звезд,
Полна пения и плача,
Прислушивается Мани Лейбл и учится
Плакать и петь сам.
К моменту написания этого стихотворения поэт уже прожил в США четверть века. Вспоминая родной город, он создает незамысловатый на первый взгляд ностальгический лубок, хорошо известный и в русской поэтической традиции. Сразу вспоминается что-то вроде «Вот моя деревня / Вот мой дом родной…». Однако стихотворение «Нежин» устроено сложнее. Анализ этих «сложностей» позволяет понять механизмы, с помощью которых в еврейской модернистской литературе происходило конструирование образа «еврейского пространства», и объяснить, чем этот образ отличался от того, который создало предыдущее поколение писателей-реалистов.
В идеале таким «этническим пространством» для евреев Восточной Европы был штетл10, «еврейское местечко». Штетл — центральный топос литературы на идише. Этот «заповедный ландшафт еврейской памяти»11 (Д. Роскис) присутствует в творчестве большинства еврейских писателей с тех пор, как Шолом-Алейхем «изобрел» свой идеальный штетл — Касриловку. Воссоздание образа штетла было почти неизбежным для пишущего на идише еврейского поэта или прозаика, так как, вне зависимости от его индивидуальной эстетической позиции, само обращение к идишу автоматически помещало его в ряды «почвенников» в еврейской литературе. Следовательно, он «должен» был предъявить и саму эту «почву» (иногда, кажется, против собственной воли), и свое к ней отношение.
Осевой тенденцией истории евреев Восточной Европы во второй половине XIX — начале XX вв. стала миграция из малых городов и местечек в большие города. Особенно велика была дистанция (в прямом и переносном смысле слова), отделявшая местечки Восточной Европы от США, от Нью-Йорка. Увеличение пространственной и временной дистанции не исключало для американских еврейских писателей обращения к теме штетла. Но чем дальше, тем больше социальная критика, обсуждение реальных проблем и особенностей жизни в штетле, характерные для еврейской литературы XIX — начала ХХ вв., отходили на второй план. Если для писателей-реалистов штетл был пространством «взрослой» жизни и «взрослых» проблем, то для модернистов он все больше становился пространством детства. Многие из этих писателей покинули родное местечко в детстве или юности, некоторые вообще никогда не жили там постоянно, лишь в детстве навещали своих бабушек и дедушек. Обобщая, можно сказать, что модернисты принадлежали к поколению Мотла, сына хазана Пейси12, детство которого, как известно, прошло в Касриловке, а отрочество — уже в Нью-Йорке. Однако дело не только в биографических обстоятельствах. Взгляд на «малую родину» сквозь призму детских воспоминаний не просто позволял говорить о штетле как о прошлом, но превращал штетл в пространство идеального прошлого. Этот «потерянный рай» все больше застывал в виде знака, иероглифа «детства», не только личного детства писателя, но детства всей еврейской культуры. Таким образом, штетл окончательно становился мифом, «классическим штетлом», воспринимавшимся как колыбель этнической культуры ашкеназов, подобно тому, как Древняя Греция воспринимается как колыбель всей европейской культуры.
В стихотворении «Нежин» Мани Лейб создал выразительную картину этого «потерянного рая», осененного светом «вечного детства». Его стихотворение, при кажущейся простоте, требует комментария, поскольку целью автора является конструирование хронотопа еврейской «античности». А признаком «классического» текста является в свою очередь то, что его трудно представить опубликованным без комментария.
Очевидно, первым уровнем комментария к этому сугубо автобиографическому тексту следует считать сведения об авторе стихотворения и о его родном городе Нежине.
Мани Лейб (Мани-Лейб Брагинский) (1883—1953) родился в Нежине, уездном городе Черниговской губернии, в бедной семье. Будущий поэт учился несколько лет в хедере, но не получил никакого систематического образования: ни традиционного еврейского, ни русского. С одиннадцати лет он пошел работать сапожным подмастерьем. Участвовал в революционном движении, за несколько лет (1900—1904) побывал во многих партиях: был украинским социалистом, эсером, анархистом. В 1904 г. вступил в Бунд, тогда же начал пробовать писать стихи, по-русски и на идише. Как участник первой русской революции был ненадолго арестован и, решив не испытывать судьбу, после освобождения, в 1905 г. эмигрировал в Америку, в Нью-Йорк. Уже состоявшись как профессиональный литератор, продолжал работать на обувной фабрике и проработал так почти всю жизнь.
Мани Лейб — центральная фигура среди поэтов первой американской модернистской группы «Ди Юнге» («Молодые»). Эта группа была создана в Нью-Йорке в 1909 г. начинающими прозаиками и поэтами, в основном недавними эмигрантами из Российской империи. До ее появления в еврейской американской литературе господствовали социальные мотивы. «Молодые» впервые провозгласили приоритет эстетических задач. С них, и в первую очередь с Мани Лейба, начинается история новой поэзии на идише. Конечно, участие в литературной группе — удел молодых литераторов. По мере взросления для Мани Лейба, как и для других членов «Ди Юнге», рамки группы стали узки. Творческий почерк Мани Лейба неоднократно менялся на протяжении его долгой жизни. Неизменным оставалось лишь стремление к красоте, к гармонии, недаром Ицик Мангер назвал Мани Лейба «Иосифом Прекрасным еврейской поэзии».
Мани Лейб — самый «русский» из американских еврейских поэтов. Его первые поэтические опыты созданы под влиянием русских символистов. В дальнейшем на него повлиял Есенин. Есенин подружился с Мани Лейбом во время своего пребывания в Нью-Йорке. Памяти Есенина Мани Лейб посвятил поэму «Песни Есенина», переводил его стихи на идиш. Вообще, Мани Лейб много занимался художественным переводом с русского, а также с украинского.
Стихотворение «Нежин» написано в начале 1930-х гг. и относится к «имажистскому» периоду творчества Мани Лейба. Для его творчества этого времени характерна пейзажная лирика, в которой господствует идиллический тон. Таким же пространством идиллии предстает и Нежин.
Каков же был город Нежин — главный «герой» стихотворения? Вот как он представлен в энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
«Нежин — уездный город Черниговской губернии, на реке Остере, станция железной дороги. В XVII—XVIII вв. благодаря жившим в нем грекам вел значительную торговлю с Турцией и Италией. Жителей 36 тысяч. Историко-филологический институт (бывший лицей кн. Безбородко), гимназия и др. В уезде земледелие, табаководство, сахарные заводы».
Из этого описания видно, что Нежин был довольно большим и очень культурным городом, а вовсе не Касриловкой Шолом-Алейхема. Вообще, для Черниговской губернии (к которой относился Нежин), расположенной на северо-восточной окраине черты оседлости, была характерна относительно невысокая плотность еврейского населения и его большая «русифицированность» по сравнению с западными губерниями. Не удивительно, что Мани Лейб чувствовал себя «дома» в русском и украинском языках.
Нежин не был штетлом, но в нем, как в большинстве небольших городов Западного края, присутствовали отдельные черты штетла, например район еврейской бедноты с абсолютным преобладанием еврейского населения. Однако Мани Лейб, подчеркивая фольклорный и, тем самым, экзотический характер города своего детства, отчасти превращает его в штетл.
В Нежине родились или жили многие выдающиеся люди, прежде всего Н.В. Гоголь, который в 1821—1828 гг. учился в знаменитом Нежинском лицее, тогда Гимназии высших наук. Об уже упомянутом выше Лицее (он же Историко-филологический институт) надо сказать подробнее. Вот что написано о нем в энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
«Лицей кн. Безбородко в Нежине, основан гр. И.А. Безбородко на средства, завещанные кн. А.А. Безбородко. В 1820 г. открыта “Гимназия высших наук кн. Безбородко” с энциклопедическим курсом; в 1832 г. преобразован в “Физико-математический Лицей”, который скоро запустел и 24 апреля 1840 г. преобразован в “Юридический Лицей” с трехлетним курсом, основанным исключительно на изучении свода законов. 1874 г. преобразован в Историко-филологический институт».
Нежинский лицей был первым педагогическим институтом на Украине, выдающимся центром науки и образования, располагал одной из лучших в России библиотек античной классики, а Нежин был единственным (не считая Дерпта) уездным городом в Российской империи, в котором существовало высшее учебное заведение.
Продолжим описание Нежина. Еврейская энциклопедия, также выпущенная издательством Брокгауза и Ефрона, сообщает:
«По окладным книгам 1797 г., в уезде Нежина числилось всего 5 евреевкупцов (евреев-мещан не значилось). По ревизии 1847 г. в уезде имелось одно “еврейское общество”, Нежинское, в составе 1299 душ. По переписи 1897 г. жителей в Нежине 32 тысячи, из них 7631 еврей13. Имеются (1910 г.) талмуд-тора; еврейских училищ — одно мужское частное и три женских частных. В июле 1881 г. в Нежине произошли антиеврейские беспорядки, прекращенные военными силами. Вторично погром разразился в 1905 г. вслед за объявлением манифеста 17 октября.
В 1828 г. Нежин стал хасидским центром. Первым цадиком в Нежине был р. Менахем-Нахум, сын известного цадика р. Доб-Бера Любавичского, сына р. Залмана из Лиозны. Нежин при нем стал привлекать массу хасидов из Малороссии, чему способствовало то обстоятельство, что там находится могила его отца, умершего при необыкновенно торжественной обстановке в день 9-го Кислева 1827 г. После смерти Менахем-Haхума некоторое время занимал пост цадика в Нежине сын его р. Шнеур. Блеск династии придал преемник его, известный талмудист р. Исроел-Неех Шнеерсон (1816—1882), сын р. Менахем-Менделя Любавичского. При нем Нежин стал главным центром хасидов “хабадского” толка в Малороссии. После смерти Израиля Нежин утратил свое значение у хасидов».
Суммируя все сказанное, можно сказать, что Нежин был знаменит Гоголем, Лицеем, греками, чудотворными могилами хабадских цадиков и, конечно же, огурцами. В русский язык вошли устойчивые словосочетания: «нежинский огурчик» и «нежинский грек». Все эти общеизвестные детали прямо или косвенно присутствуют в стихотворении.
А вот как Мани Лейб сам описывает свой родной город в автобиографическом эссе «Сказка о себе…» («А майсе вегн зих…»):
«На Украине есть такой город Нежин, который славится своими лужами, ветлами, богатыми купцами-табачниками, конеторговцами и конокрадами. Этот город также славится святыми склепами (кворим-штиблех) цадиков, своими сапожниками-пьяницами, своим белым большим Лицеем, в котором учился Гоголь, и более всего — своими солеными огурцами.
Прекрасен был город Нежин.
Прекрасен своими лужами перед Пейсахом14 и после «Грозных дней»15, лужами, что разливались глубиной аж до пояса16, но еще прекраснее был этот город зимой, когда снега громоздились выше соломенных крыш, до самых печных труб»17. (Перевод с идиша мой. — В.Д.)
Это описание Нежина очень похоже на то, которое дано в обсуждаемом стихотворении. Но главное отличие прозаического отрывка в том, что он представляет собой всего лишь составленный не без иронии список достопримечательностей, из которого изъято движение времени. Так сказать, «топос» без «хроноса». Стихотворение «Нежин», тоже, на первый взгляд, похожее на открытку «Привет из Нежина», на самом деле устроено совершенно иначе.
Во-первых, текст стихотворения — уже не безличный, для всех и ни для кого конкретно, «список достопримечательностей», в тексте появляется лирический герой, сам будущий поэт в детстве, и все в городе оказывается увидено его глазами и, что существенней, услышано его ушами. Соответственно, то, что не имеет отношения к детскому опыту героя, не то чтобы исключено, но отодвинуто, упомянуто косвенно. Упомянуто еврейское кладбище, но не почитаемые могилы цадиков. Упомянут памятник Гоголю, знаменитому выпускнику Лицея, но не сам Лицей, в котором Мани Лейб, естественно, не имел шансов учиться.
Стихотворение, в отличие от прозаического описания Нежина, обладает четко выделенной целью — рассказать историю превращения «босоногого» мальчика в поэта. Это уже не только и не столько рассказ о Нежине, сколько повествование на тему о том, «…из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда». Надо сказать, что «сор» этот был выбран весьма тщательно и, более того, он должен был изрядно эпатировать современников поэта.
Для Мани Лейба поэтическое слово — это, прежде всего, слово звучащее, поэзия — искусство «плача и пения», поэтому уже со второй строфы звуковые образы начинают конкурировать со зрительными, а с пятой — решительно преобладают. Поэт создает не столько видео-, сколько аудиопортрет родного города.
Первый звучащий образ — это бандуристы, заставляющие вспомнить одновременно о Гоголе, Шевченко и украинском фольклоре. Товарищ Мани Лейба по группе «Ди Юнге» поэт Зише Ландау (1889—1937) призывал еврейских поэтов учиться у европейской поэзии, у европейского фольклора и у еврейской народной песни. Все три «учителя» присутствуют в стихотворении «Нежин», стихотворении об «учебе на поэта». Это Гоголь и Шевченко, нищиебандуристы и пьяные мужики и, наконец, еврейские старухи-сказительницы. Гоголь и Шевченко, кроме всего прочего, важны Мани Лейбу еще и как его земляки: Гоголь учился в Нежине, а Шевченко там побывал в 1846 г.
Существенно, что нищими-бандуристами традиционно были слепцы, и это первый, но не последний, в стихотворении гомеровский мотив. Слепые бандуристы-«гомеры», поющие думы, заменяют Мани Лейбу Гомера, которого изучают в соседнем Лицее.
Обращение к гомеровской теме — это одновременно и обращение к теме Гоголя. О гомеровских аллюзиях у Гоголя, о сознательном конструировании «Тараса Бульбы» как «гомеровского» эпоса написано достаточно18.
О чем поют бандуристы? О Хмельнитчине и гайдамаках. Их думы напоминают о событиях, которые были для евреев Украины национальной катастрофой, и одновременно о «Тарасе Бульбе», произведении, которое воспринималось «национально ориентированной» еврейской интеллигенцией как произведение оскорбительно антисемитское19. Это обстоятельство нисколько не смущает Мани Лейба. На протяжении всего стихотворения он с эпатирующей настойчивостью перечисляет предметы, лица и обстоятельства, которые не могли не шокировать «благонамеренного» еврейского читателя, и, более того, объявляет их источником своего вдохновения. Это все и есть тот самый «сор», из которого растут его стихи. Список того, что находится в этом «соре», достаточно длинный. В нем присутствуют Гоголь и Шевченко с их репутацией (в данном случае не важно, справедливой или нет) законченных антисемитов; пьяные мужики — потенциальные погромщики; свиньи (свиньи, видимо, хрюкают, то есть тоже звучат); мясники, торгующие некошерным мясом; и, наконец, «верх безобразия» — церковные колокола и Спасский собор, который назван «святым». Этот последний эпитет выглядит особенно скандально, так как «святой Спас» не просто соседствует со «святым местом», устойчивым словосочетанием, используемым в идише для обозначения еврейского кладбища, но и занимает такую же сильную позицию в структуре стихотворения: «святой Спас» («хэйликер спас») замыкает собой пятую строфу, «еврейское кладбище» («хэйликн орт») — шестую, оба «святых места» стоят на рифме. Между тем, нежинское еврейское кладбище (о чем см. выше) действительно было «святым», так как на нем находились почитаемые могилы цадиков — места паломничества.
Почвенный, этноцентричный характер еврейской литературы на идише настоятельно требовал конструирования «национальной территории», несуществующего «Идишланда». Еврейские писатели в XIX — начале ХХ в. решали эту задачу методом исключения. Как справедливо пишет Дан Мирон20, в Касриловке Шолом-Алейхема живут только евреи. В описании Шолом-Алейхема отсутствуют ключевые для силуэта местечка шпиль костела и купол церкви, а среди жителей местечка — неевреи. Дан Мирон, ссылаясь на воспоминания брата писателя, говорит о том, что мальчиком Шолом-Алейхем жил на Церковной улице, играл у церковной ограды. Когда же Шолом-Алейхем описывает свое родное местечко Воронку (прообраз Касриловки) в автобиографической книге «С ярмарки», то места для церкви в этом описании не оказывается.
Конечно, писатели предыдущего поколения были готовы «допустить» в свои работы нееврейскую культуру в ее высоких проявлениях. Например, Гоголь очень важен для Шолом-Алейхема, прямо или косвенно цитирующего его в своих произведениях. Но бытовой славянской, «мужицкой» культуре и ее носителям, так же как популярным христианским символам, почти не было места в еврейской литературе XIX века. Появление таких персонажей и таких символов на краю повествования было неизменным знаком угрозы. Достаточно вспомнить, что появление православного попа и русского парня Федьки в начале повествования уже предвещает будущее крещение и символическую смерть Хавы, одной из дочерей Тевье-молочника.
Переход от «реалистического Идишланда» к «Идишланду эпохи модернизма» впервые заметен у писателя и фольклориста С.А. Ан-ского21. В фотографиях, привезенных им из экспедиций, среди многочисленных снимков синагог попадаются также снимки церквей и костелов. Это объясняется тем, что они фигурировали в записанных Ан-ским еврейских легендах. В фольклоре, с точки зрения народника и неоромантика Ан-ского, заключена «душа народа». Фотографируя церкви, Ан-ский тем самым признает, что еврейский фольклор без труда «осваивает» не только синагоги, но и церкви. «Простые» евреи, «народ», оказывается, заметили, осознали и включили в свою картину мира то, чего не захотели заметить еврейские писатели, а именно то, что в местечке есть церковь. Следующий шаг состоял в том, чтобы не просто разрешить себе увидеть церковь или мужика, но в том, чтобы «включить» их в «еврейское пространство».
Модернисты, и Мани Лейб в их числе, в отличие от своих предшественников-реалистов, не «вырезали» из «портрета» штетла «неудобные» нееврейские подробности, а аппроприировали их. Религиозная еврейская традиция была для большинства модернистов чем-то малосущественным, превратившись всего лишь в семейное предание, зато задача создания «Идишланда» была по-прежнему актуальна. Этим «Идишландом» становилась уже не еврейская улица, да еще и увиденная под таким ракурсом, чтобы исключить церковь из поля зрения22, а все культурное пространство города, с окрестностями в придачу. Но если теперь родиной была не «еврейская улица», а весь в город в целом, то все в нем становилось «своим», «еврейским». Отсюда такое обилие «нееврейских» деталей, например церковных куполов, на гравюрах С. Юдовина из серии «Старый Витебск» и на полотнах М. Шагала («Прогулка», «Над Витебском»). Образ Иисуса становится одной из постоянных примет еврейской модернистской литературы. И речь идет не только об Иисусе, понимаемом как страдающий еврей и, шире, страдающий человек. Речь идет о конкретной узнаваемой детали восточноевропейского ландшафта: придорожном распятии. Оно вдруг становится «видно» в произведениях еврейских модернистов: Шолома Аша, Ламеда Шапиро, Ури-Цви Гринберга, Ш.Й. Агнона, Ицика Мангера.
Первая попытка конструирования нового «Идишланда» была предпринята Мани Лейбом еще в символистский период его творчества, в поэме для детей «Ингл-Цингл-Хват». В экспозиции поэт описывает мир межэтнической и межкультурной гармонии. Эта картинка стала наброском к будущему изображению Нежина.
И у реки по обоим берегам // Было расположено много домов, // Дома, улицы и рынок, // И сбоку от рынка — холм.
И мужики, и евреи // Жили там в умиротворении. // Кто в радости, кто в нужде, // У каждого был хлеб23.
Характерна иллюстрация Эль Лисицкого к этой поэме. На рисунке симметричными архитектурными доминантами пространства выступают церковь и синагога. Лисицкий позволяет себе иронический комментарий, изображая под церковью козочку (устойчивый символ еврейства), а под синагогой — свинью. Этот рисунок выглядит полемически заостренным по отношению к пейзажу его учителя И. Пэна. На этой картине Пэна, художника предыдущего, «шолом-алейхемовского» поколения, коза изображена рядом с мещанским (видимо, еврейским) домом, а свинья — рядом с покосившейся мужицкой хибарой.
К моменту создания «Нежина» новая модель «Идишланда» уже прочно заняла свое место в новом еврейском искусстве и новой литературе. В рамках такой модели легитимными, то есть «еврейскими», оказывались не только аисты24, но и Спасский собор, и пьяные мужики, и свиньи25. Голоса евреев и неевреев, людей, животных и птиц, создавая полифонию Нежина, уравнены поэтом.
В 1920—1930-х гг. творчество Мани Лейба находилось под сильным влиянием русских «новокрестьянских» поэтов, прежде всего Есенина и Клюева. Если в своей ранней, символистской поэзии он сознательно обедняет словарь, добиваясь «гармонического» звучания, то словарь его зрелых произведений очень богат, насыщен диалектизмами и конкретными деталями. Эти детали сами по себе требуют подробного разбора.
Первая строфа.
Экспозиция. Читатель «подъезжает» к Нежину и видит городские предместья с его полусельским украинским населением. Перед ним предстают соломенные крыши украинских хат, ведь в самом городе дома кроют черепицей, жестью или дранкой. Видит он и «гоголевские» лужи, не хуже знаменитой миргородской, недаром «въезжает» в город, неразрывно связанный с памятью Гоголя. Дороги, ведущие в Нежин, всегда покрыты либо грязью, либо снегом: нелегко проехать в Нежин, пробраться в заповедную «страну памяти».
Вторая строфа.
Описание сердца города — базарной площади. Утро. Народ стекается на базар. Волы склонили головы к земле, потому что стоят «на парковке», под ярмом, запряженные в возы: мужики с товаром съехались из деревень. Нищие, мясники, грузчики. Грубые подробности грубой жизни. Перед нами, скорее всего, картина большого базара, ярмарки26. Наконец появляются евреи — маклеры с всклокоченными бородами. Они мечутся в поисках клиентов, вот бороды и сбились в колтуны. Конечно, ведь если это ярмарка, то сейчас для них тот день, который «год кормит».
Третья строфа.
Полдень. Солнце огненным петухом стоит в зените. Точка зрения меняется. Мы смотрим на площадь сверху: площадь забита народом.
Четвертая строфа.
Предположение о том, что перед нами ярмарка, подтверждается. На площадь гонят стада, да так, что пыль застит небо. Скот и лошади — основной товар на таких ярмарках. Вовремя «появившийся» памятник Гоголю подтверждает первоначальную догадку. Ядовитая улыбка автора «Сорочинской ярмарки» подводит итог «ярмарочной» части стихотворения.
Пятая строфа.
День клонится к вечеру. Зной спадает. Звук окончательно превалирует над изображением. Действие перемещается из центра города, с базарной площади, где заканчивается или закончилась ярмарка, на городские окраины. Созывающая с базарной площади крестьян, церковь расположена в православном украинском предместье, так как прирыночные кварталы за
селены преимущественно евреями, поляками, греками.
Шестая строфа.
Там же на окраине, за городской чертой расположено и еврейское кладбище. С дороги, ведущей на кладбище, доносятся «еврейские» звуки: голоса похоронной процессии. Базар умолк. Звук переместился на окраины. Теперь уже звучит не базар, а раздаются, так сказать, религиозные звуки: колокола и псалмы. При этом поэта совершенно не смущает, что «Новый Израиль» звонит во здравие, а «Ветхий» поет за упокой. В гармоническом мире Нежина все звуки равны. Праздник равен похоронам, евреи — неевреям, бесы — Илье-пророку, святое — профанному, так как все это создает многоголосие на потребу будущему поэту.
Седьмая строфа.
Сумерки. Действие по-прежнему удалено от базарной площади и происходит где-то на периферии, в бедняцких еврейских кварталах. Еврейские старухи рассказывают сказки, сидя на завалинках. Репертуар их рассказов очень характерен для еврейской фольклорной традиции. Здесь снова всплывает гомеровский образ, один из самых известных. Болтливые старухи, как старцы у Гомера, уподоблены сверчкам27. (В идише для всех трещащих насекомых — сверчков, цикад и кузнечиков — есть только одно слово, «грил».) Еврейские старухи уравнены при помощи гомеровской аллюзии с украинскими бандуристами, так же как выше были уравнены церковные колокола и еврейские молитвы.
Гомеровская рамка косвенно напоминает и о Нежинском лицее, и о нежинских греках, а главное, окончательно превращает Нежин в новую античность, которая существует не во времени, но в вечности.
Восьмая, девятая и десятая строфы.
Ночь. Действие так и не возвращается на давно опустевшую базарную площадь. Помещичий сад, городская помещичья усадьба, куда лезет герой воровать яблоки, явно расположена на окраине города. Там же, при въезде в город (круг замыкается, поскольку с въезда в город стихотворение и началось), стоят придорожные корчмы, в которых звучит эпический хор пьяных мужиков. Мужики послужили уже и Мамоне (на ярмарке), и Богу (после ярмарки) и теперь с чистой совестью пропивают дневную выручку.
Здесь существенно упоминание Т.Г. Шевченко, который выступает предшественником и пролагателем пути и для Мани Лейба, и для всей молодой еврейской поэзии в целом. Ведь Шевченко сделал для украинского языка то, что Мани Лейбу (точнее, маленькому Мани Лейблу) предстоит сделать. Шевченко, опираясь на фольклорную традицию, создал на почти бесписьменном, безлитературном языке прекрасную поэзию. Мани Лейб выполнит эту программу: став первым поэтом новой еврейской поэзии, он напишет целый ряд превосходных стихотворений и поэм в «народном духе», в том числе цикл поэм об Илье-пророке.
Кроме Шевченко мальчика, будущего еврейского поэта, неназванными благословляют и великие русские поэты: М.Ю. Лермонтов («…под говор пьяных мужичков») и Н.А. Некрасов («Этот стон у нас песней зовется»).
Маленький мальчик, прислушиваясь к этому многоголосию, впитывая его в себя, не только учится «на поэта», но он еще ворует яблоки во время «урока», как бы заранее примеряя на себя малопочтенную, с точки зрения традиционного общества, роль бунтаря («щенок, сорвавшийся с цепи»). Собственно, это даже не поэт-хулиган, маска, которую использовали Есенин и Маяковский; так как с точки зрения зрелой русской культуры можно было быть поэтом и при этом респектабельным человеком. Это «просто» поэт, с точки зрения еврейского, то есть мещанского, провинциального общества, в котором всякий поэт, музыкант, художник и есть хулиган, пария. Перефразируя известные обывательские сентенции типа «Сегодня яблоки ворует — завтра будет коней воровать, водку пить, в карты играть, выкрестится и т. д.», Мани Лейб как бы предрекает свою судьбу, говоря нечто вроде: «Сегодня яблоки ворует — завтра будет стихи писать».
Таким образом, «Нежин» не столько картина, сколько сюита, и так как музыка является искусством, которое принципиально разворачивается во времени, Мани Лейб «строит» свой штетл не как образ, а как хронотоп, четко увязывая определенные локусы пространства, их зрительное и звуковое воплощение, с определенными моментами времени, наполняя каждый момент суток своей семантикой.
На этом разбор стихотворения «Нежин» можно было бы закончить, если бы не одно обстоятельство. Похоже, что можно точно определить день, в который происходит действие стихотворения. Это 19 августа (6 августа по старому стилю), праздник Преображения Господня по церковному календарю.
Как известно, большие ярмарки были всегда приурочены к крупным церковным праздникам. Причем, как правило, ярмарка приходилась на престольный праздник одной из городских церквей. В стихотворении упомянута звонящая во все колокола Спасская церковь («святой Спас»). Очевидно, это ее престольный праздник, а так как дело происходит летом, то это именно праздник Преображения Господня, известный также как Второй или Яблочный Спас, и именно в этот день проходит описанная в стихотворении ярмарка.
В этом убеждает и еще одна важная деталь. Евреи, для которых ярмарки, приуроченные, как правило, к церковным праздникам, были жизненно важны, прекрасно знали основные даты христианского календаря, вполне освоив не только «христианское» пространство, но «христианское» время28. В России и на Украине широко распространено поверье о том, что до Второго Спаса нельзя есть яблок. Именно поэтому этот праздник называется Яблочным Спасом. Наши полевые материалы, собранные в бывших еврейских местечках, свидетельствуют, что местное еврейское население прекрасно знакомо с этим обычаем и склонно его соблюдать, тем более что до Спаса яблок все равно нет на базаре. Таким образом, как только закончился праздник, стемнело, герой стихотворения отправляется «на охоту» за первым и потому таким желанным яблоком.
Уже тогда, когда создавалось это стихотворение, то есть в начале 1930-х гг., многие из присутствующих в нем культурных аллюзий и этнографических подробностей были малопонятны американской еврейской аудитории. Именно это придавало стихотворению столь необходимый ему эпический колорит. Ведь эпос — это то, чем мы согласны восхищаться, даже не вполне понимая, чем именно мы восхищаемся.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Готовя эту статью, я сознательно не проверял, была ли в Нежине Спасо-Преображенская церковь, с тем, чтобы «вычислить» ее существование «на кончике пера». И только тогда, когда текст был закончен, обратился к всезнающему Интернету. И вот что оказалось.
Все без исключения статьи по истории Нежина пишут о том, что этот город был крупнейшим торговым центром и славился своими ярмарками.
Одной из главных и самой высокой (И с крестом, вознесенным…) церковью в Нежине была построенная в 1757 г. Спасо-Преображенская церковь, выдающийся памятник украинского барокко. Она расположена не в центре Нежина, а ближе к его окраинам. В 1861 г., когда тело Т.Г. Шевченко везли, согласно его завещанию, хоронить на Украину, именно в Спасо-Преображенской церкви происходило прощание с поэтом жителей Нежина, в ней по нему отслужили панихиду. Церковь, неразрывно связанная для жителей Нежина с памятью Шевченко, действительно была «святою» для еврейского поэта, который числил Шевченко среди своих учителей и переводил его стихи на идиш.
ПРИМЕЧАНИЕ
1) Мани Лейб. Лидер ун баладн. N.Y., 1955. Т. 1. С. 149—150. Существует перевод этого стихотворения на русский язык, выполненный В. Шубинским / Параллели. 2004. № 4—5. С. 555.
2) В идише для обозначения многих предметов существует двойная номенклатура: термин меняется в зависимости от того, еврейский это предмет или нееврейский. В частности, мясник, торгующий некошерным мясом, называется «койлер», а мясник-еврей, торгующий кошерным мясом, — «кацев». Далее в тексте стихотворения встречается слово «хоге» (в форме множественного числа «х’гоес»), которым обозначают только нееврейские религиозные праздники.
3) В 1881 г. в Нежине на центральной площади на общественные средства был открыт первый в Российской империи памятник Н.В. Гоголю. У этого памятника есть своя «еврейская» история. Генерал-губернатор не допустил на его открытие еврейскую делегацию с хлебом и солью, на том основании, что «евреи не составляют отдельного сословия» (Натанс Б. За чертой. М., 2007. С. 99).
4) Погребальное братство (букв. «священное товарищество») — организация, отвечающая в еврейской общине за похороны.
5) Во время традиционных еврейских похорон покойного без гроба, в саване и под покрывалом, несут на кладбище на специальных носилках.
6) Традиционное название еврейского кладбища.
7) Мелкие нечистые духи, персонажи украинского и еврейского фольклора.
8) Илья-пророк — главный герой еврейских народных сказок, в которых он выступает в функции доброго волшебника, помогающего беднякам, сиротам, благочестивым людям и т. п.
9) Уменьшительная форма имени автора.
10) Штетл — городок (идиш). Еврейский анклав, торговый и ремесленный центр малых городов и местечек Западного края. Термин «штетл» не вполне эквивалентен «местечку» (официальный административный термин), так как местечко включало, как правило, предместья с нееврейским полукрестьянским населением.
11) Roskies D.G. The Jewish Search for a Usable Past. Bloomington: Indiana University Press, 1999. P. 64.
12) Главный герой позднего романа Шолом-Алейхема «Мотл, сын хазана Пейси». В русском переводе этот роман называется «Мальчик Мотл».
13) То, что евреи составляли менее четверти населения Нежина, само по себе нетипично для местечек Западного края, в которых евреев было, как правило, больше половины, а иногда — до 90% общего населения.
14) Еврейская Пасха.
15) Осенние еврейские праздники, десять дней от Рош-а-Шана (Новолетия) до Йом-Кипура (Дня Искупления, по-русски — Судный день).
16) Похоже, что нежинские лужи и впрямь были «знамениты» не меньше миргородской лужи у Гоголя. По крайней мере, молодой А.П. Чехов в своей юмореске «Календарь “Будильника” на 1882 г.» пишет: «15 марта, понедельник. В г. Нежине, Полтавской губернии, утонут в грязи два хохла» (Чехов А.П. Собр. соч. Т. 1. М., 1983. С. 147). 15 марта (т.е. 28 марта по новому стилю) — это и есть «перед Пейсахом».
17) Мани Лейб. Лидер ун баладн. N.Y., 1955. Т. 2. С. 347.
18) В 1842 г. К.С. Аксаков сравнил Гоголя с Гомером, и это уподобление стало штампом еще при жизни Гоголя. Характерно, что, когда другой еврейский автор, Исаак Бабель, создает свой эпос, «Конармию», он точно так же ориентируется на Гоголя и античность и также упоминает «слепого бандуриста, который у кургана поет былую казачью славу».
19) См., например, статью В.Е. Жаботинского «Русская ласка» (Жаботинский В. Избранное. Иерусалим, 1989. С. 86—87).
20) Miron D. The Image of the Shtetl. Syracuse University Press, 2000. P. 2—4.
21) Семен Акимович Ан-ский (Шлойме-Занвил Раппопорт, 1862—1920) — писатель, драматург, общественный деятель, один из основателей партии эсеров, этнограф и фольклорист. В 1912—1914 гг. организовал первые фольклорно-этнографические экспедиции в «черту оседлости».
22) Исключить буквально. Я хорошо помню свое путешествие по Украине с одним израильским ученым, ортодоксальным иудеем. Фотографируя улицу в бывшем еврейском местечке, он старался, чтобы в кадр случайно не попала колокольня местной церкви.
23) Мани Лейб. Ингл-Цингл-Хват. М.; Иерусалим: Гешарим, 2004. С. 2 (репринтное издание). В этом же издании перевод поэмы на русский, выполненный М. Ясновым.
24) В литературе предыдущего поколения голоса конкретных птиц практически не звучали. Писатель мог упомянуть о том, что «пташки щебетали» — этого было достаточно.
25) Приблизительно таким же образом, по мнению М. Крутикова, герой романа Л. Гиршовича «Прайс», находясь на удалении от Ленинграда, превращает пространство города с его дворцами, соборами и музеями в подлинное достояние еврейского народа, как он его, конечно, понимает (Krutikov М. Who Gave Us Dreams Like These? St. Petersburg / Leningrad in Russian-Jewish Imagination. Paper from Congress of AAASS, 2006).
26) Согласно словарю Даля: «Ярмарка в Малоросии — большой базар».
27) Старцы народа сидели на Скейской возвышенной башне, Старцы, уже не могучие в брани, но мужи совета, Сильные словом, цикадам подобные, кои по рощам, Сидя на ветках дерев, разливают голос свой звонкий: Сонм таковых илионских старейшин собрался на башне. (Илиада, III, 149—153)
Автор благодарен В.В. Зельченко, подсказавшему эту ключевую для понимания текста цитату.
28) Тевье-молочник «пишет» своему автору Шолом-Алейхему: «У меня два поминальных дня: один незадолго до Покрова, а другой поближе к Новому году» (Шолом-Алейхем. Аз недостойный / Пер. с идиша М. Шамбадала // Собр. соч. Т. 1. М., 1959. С. 469). В календаре Тевье совмещены еврейский Новый год (Рош-а-Шана) и православный Покров. Для Тевье, который держит коров, Покров — важная дата. В России после Покрова скот ставят в зимние стойла.