Вторая всероссийская конференция памяти Л.Г. Андреева (Москва, МГУ, 18—20 июня 2009 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
«ЛИКИ XX ВЕКА. МОДЕРНИЗМ: МЕТОД ИЛИ ИЛЛЮЗИЯ?»
Вторая всероссийская конференция памяти Л.Г. Андреева
(Москва, МГУ, 18—20 июня 2009 г.)
Минувшим летом на филологическом факультете МГУ проходила Вторая всероссийская научная конференция «Лики ХХ века», посвященная памяти вы
дающегося ученого и педагога профессора Леонида Григорьевича Андреева (1922—2001). В центре внимания участников конференции, организованной при поддержке Франко-российского центра гуманитарных и общественных наук кафедрой истории зарубежной литературы, которую много лет возглавлял Леонид Григорьевич, была проблема научного и педагогического осмысления явления модернизма в литературе. Многим памятны времена, когда слово «модернизм» у нас в стране использовалось как ярлык, которым обозначали все идеологически вредное или подозрительное, не подлежащее изучению или популяризации. Именно тогда студенты и аспиранты — причем далеко не только филологи-зарубежники — ходили на лекции профессора Л.Г. Андреева, чтобы узнать, что же все-таки происходило и происходит в западной литературе ХХ века: «протаскивать» контрабандой «идеологически чуждое» на своих занятиях профессор (сам современник многих великих модернистов) умел виртуозно. Сейчас уже иная эпоха, однако глубина осмысления литературы модернизма в России по-прежнему остается недостаточной. Рабочее название конференции — «Модернизм: метод или иллюзия?» — напоминало о том, что распространенный способ описания литературного модернизма предполагает опору на теоретические построения модернистов, на разработанные ими «громкие» стратегии. Подразумевается, что художник сам отчетливо обозначил рамки своего творческого поиска, определил степень новизны своего письма, указал на важнейшие отличия своего стиля от стиля предшественников и тем самым сформулировал самую суть «модерности» как адекватного ответа на вызовы эпохи. Исследователи литературы при этом идут вслед за ее «делателями», проявляя иногда чрезмерную доверчивость. Нередко для нужд преподавания понятие модернизма в литературе сводится к эвристически удобной схеме, к некоей сумме приемов («монтаж», «поток сознания», «коллаж», «объективный коррелят», «объективизм», «слова на свободе», «автоматическое письмо», «симультанность» и т.п.).
Участникам конференции предлагалось подвергнуть такой подход критической оценке, удостовериться, не пребывают ли исследователи модернизма (сознательно или бессознательно) в плену у творческой/теоретической иллюзии его создателей? Действительно ли модернизм понимался последними как новый метод письма? Стоит ли за броскими формулами и определениями новых приемов непосредственная творческая и словесная реальность? Не скомпрометированы ли эти привычные формулы, не носят ли они порой чисто «орнаментальный» характер? Наконец, в состоянии ли мы описать модернизм, не принимая в качестве аксиомы положения, сформулированные его творцами?
Что касается литературной теории модернизма, то под ней понимается множество различных, часто противоречащих друг другу построений, весьма отличных друг от друга национальных традиций и критических школ. В связи с этим неизбежно вставал вопрос о том, возможно ли в принципе вывести для модернизма некий универсальный терминологический ряд, определенную систему координат? Существует ли вообще понятие «модернизм», устоявшееся и принятое в мировой литературной науке, — или модернизм по-прежнему остается фантомом, призраком, многие десятки лет неприкаянно бродящим по Европе и Америке?
На эти вопросы в ходе конференции предлагались самые разные ответы. Отважная попытка очертить контуры модернизма в критической теории — англоязычной и отечественной — была предпринята в сообщении О.М. Ушаковой (ТюмГУ, Тюмень). Впечатляющая подборка определений логически подводила к парадоксальному выводу: в англоязычной критике модернизм оказывается понятием довольно конкретным и весьма функциональным. В России же после деидеологизации литературоведения никакой убедительной концепции модернизма создано не было; при этом в педагогической практике модернизм понимается как нечто исторически случайное (чего вполне могло и не быть) и нередко утилитарно рассматривается как эвристически удобное, «полезное понятие». И.В. Кабанова (СГУ, Саратов) представила в своем докладе ход эволюции представлений о модернизме в англоязычной критике: от неокритического понимания модернизма как свободного владения культурной традицией в пору формирования модернистского канона западноевропейской литературой (Э. Уилсон) до компрометации модернизма как осмысленного понятия в 80—90-е годы прошлого века, от стремления видеть в термине лишь пустоту (П. Андерсон), до понимания модернизма как политически и исторически ангажированного «проекта». В современных англоязычных теоретических трудах, заметила И.В. Кабанова, модернизм не существует как этическая и эстетическая целостность (М. Берман): речь, как правило, идет о возможности соотнести тот или иной тип литературного сознания, ту или иную литературную практику (включая и все национальные варианты) с модернизацией, модерностью, понимаемыми как социально-культурные, историко-политические категории.
Для того чтобы понятие «модернизм» приобрело новое наполнение, по мнению В.М. Толмачева (МГУ), следовало бы расширить хронологические рамки модернизма, распространив его на 1860—1960-е годы, с безусловным включением в орбиту модернизма и fin de siècle — времени декаданса. Эпоха модернизма должна пониматься как прошедшая несколько кульминаций единая волна культуры, наследующая в широком смысле Реформации — через романтизм, пропитавший творчество религиозным, мессианским смыслом. В таком понимании модернизм может быть рассмотрен как последний взлет христианской культуры перед наступлением эпохи постхристианской, к христианству равнодушной, взлет, сопровождаемый прежде всего верой в новое личное слово как в магический жест, вырывающий человечество из оков всего косного, «ставшего» (О. Шпенглер). Представление о неведомом Боге, о сакральности кощунства, о неизбывном одиночестве художника, неискоренимая серьезность размышлений о творчестве, подразумеваемый прогресс культуры, желание реформировать ее буржуазное понимание — вот родовые черты модернизма, без учета которых едва ли возможно построить новую «теорию» модернизма, до завершения которой, с точки зрения В.М. Толмачева, еще далеко.
За расширение рамок эпохи модернизма в календарный XIX век традиционно высказывалась в своих выступлениях «русская секция», что вполне согласуется с современной отечественной теорией и историей русского модернизма. О.А. Клинг (МГУ) и М.М. Голубков (МГУ) говорили о модернизме как об особом качестве литературного сознания, которое кристаллизуется уже в поле символизма и обретает особые, национально специфические формы бытования в советскую эпоху. Сложную диалектику отрицания-приятия западного модернистского опыта в среде русской литературной эмиграции продемонстрировала В.В. Сорокина (МГУ), выступившая с сообщением «Немецкий модернизм и русский Берлин».
В большинстве выступлений звучала убежденность в необходимости расширить контуры «континента модернизма» — не с тем, чтобы растворить его среди соприродных явлений, но, скорее, для того, чтобы яснее увидеть эту соприродность. Так, многие писатели, называвшие себя модернистами, могут быть глубже поняты не в попытке отделить их от символистов, а, напротив, через выявление общей основы их творчества. Это продемонстрировали в своих докладах А.И. Жеребин (РГПУ, СПб.), проанализировавший литературный манифест австрийского критика и писателя Г. Бара, Д.В. Токарев (Пушкинский Дом, СПб.), сблизивший Б. Поплавского и А. Рембо, М.А. Ариас-Вихиль (ИМЛИ РАН), увидевшая в М. Метерлинке творца социальной утопии, Т.В. Балашова (ИМЛИ РАН), описавшая на материале французской поэзии и прозы рубежа XIX— XX веков сотворение нового художественного языка, элементами которого стали модернистские стратегии вкупе с традициями символизма и натурализма.
Н.А. Соловьева (МГУ) и Н.Т. Пахсарьян (МГУ) настаивали на глубинной связи модернистской прозы с теми литературными традициями, от которых она демонстративно открещивалась. Н.А. Соловьева утверждала, что нелинейность смены литературных эпох можно усмотреть в том, что проза Г. Джеймса, О. Уайльда, В. Вулф в какой-то степени реализует не исчерпанный до рубежа XIX—XX веков потенциал готической традиции, изобретая новые нарративные структуры на фоне использования приемов нарождающейся массовой литературы (Б. Стокер). Н.Т. Пахсарьян же доказывала, что категорически не приемлющий роман XVIII века М. Пруст все-таки не был способен как прозаик полностью избавиться от этого наследия. А.Ю. Зиновьева (МГУ) продемонстрировала, что вопреки «антипуританскому бунту» американских модернистов, демонстративно апеллировавших к культурному наследию добуржуазной Европы (от античности до Шекспира), имеется глубинная связь поэтики Т.С. Элиота с англо-американским протестантским наследием — творчеством У. Хэзлитта и духом унитарианства. А. Ливри (Сорбонна, Париж) рассказал о том, как отношения с современниками (М. Барресом) и дух символизма (увлечение Вагнером, Ницше, митраизмом) в равной степени влияли на поэтику П. Клоделя. М.-Ж. Фуртанье (Тулузский университет) включила в орбиту модернизма экзистенциализм, прочитав доклад о переписке Ж.-П. Сартра с С. де Бовуар,
Разумеется, далеко не все участники конференции высказались в пользу расширения поля модернизма. В.В. Шервашидзе (РУДН) очертила верхнюю границу модернизма — новый роман и театр абсурда, когда модернизм оказывается в ситуации тотальной смыслоутраты и постепенно теряет почву под ногами, передавая эстафету нарождающемуся постмодернистскому мирочувствованию. Ю.Н. Гирин (ИМЛИ РАН) четко отграничил авангардную эстетику от модернистской. М.И. Свердлов (ИНИОН РАН) в докладе о военной английской поэзии ярко продемонстрировал, как новый век, новая реальность (Первая мировая война) сделали насущной необходимостью рождение новой, модернистской поэтики. О.Ю. Панова (МГУ), опираясь на творчество Э. Хемингуэя и Ф. Кафки, говорила о прямом и косвенном воздействии открытий психоанализа на модернистскую литературную антропологию.
Проблема модернистского канона оказалась в центре внимания при обсуждении англо-американского материала. Т.Н. Красавченко (ИНИОН РАН) продемонстрировала складывание феномена модернизма в англоязычной поэзии от Т.С. Элиота к Теду Хьюзу. И.А. Делазари (СПбГУ) предложил сквозь призму иронии рассмотреть роман У. Фолкнера «Пилон» как нормативный с точки зрения модернистского канона. В докладе О.Ю. Анцыферовой (Ивановский государственный университет) прослеживалось становление канонического модернистского текста в прозе Г. Джеймса — «раннего модерниста». В то же время Е.Ю. Гениева (ВГБИЛ) недвусмысленно показала, что для нее модернистский канон, как и для многих англоязычных критиков, укладывается в творчество Дж. Джойса.
Взгляд на модернистов как на своего рода мистификаторов от теории литературы оказался близок О.И. Половинкиной (ВГГУ, Владимир), настаивавшей на том, что знаменитый «объективный коррелят» Т.С. Элиота — это род культурной провокации и инструмент в борьбе с эстетическими воззрениями У. Пейтера, а также М.Ю. Ошукову (Петрозаводский государственный университет), критически подошедшему к ранней эстетике Э. Паунда. В.М. Толмачев и И.В. Кабанова в своих выступлениях подчеркнули, что модернизм был и остается англо-американским культурным проектом, который был успешно «экспортирован» (если не навязан) другим национальным литературам, что нередко искажало естественную логику литературного процесса и вело к известному «смещению ценностей».
В каком-то смысле с этой точкой зрения вступили в полемику участники секции, посвященной Марселю Прусту — писателю, которого В. Вульф и «блумсберийцы» признавали крестным отцом модернизма. Е.Д. Гальцова (ИМЛИ РАН) проследила, как отечественное восприятие модернизма — Б.А. Грифцовым, М.М. Бахтиным, Л.Я. Гинзбург — находилось под влиянием эстетики не Джойса, но Пруста. Своеобразную линию преемственности во французской литературе начала ХХ века начертила З.И. Кирнозе (НГЛУ, Нижний Новгород), связав специфику художественного времени в романах Ф. Мориака с опытом М. Пруста. В выступлении А.Н. Таганова (Ивановский государственный университет) говорилось о стремлении М. Пруста преодолеть традиционные миметические границы словесности, создать слово, равноценное «фрагменту бытия», наполнить традиционные языковые формы авторским субъективным опытом.
Немецкий взгляд на проблему, весьма отличный от англо-американского видения, был представлен в сообщении Ю.Л. Цветкова (Ивановский государственный университет) о смысле и функционировании понятий «модерн», «модернизм» и «постмодернизм» в немецком литературоведении. По мнению В.Г. Зусмана (НГЛУ, Нижний Новгород), именно поиск личного, обновленного слова есть единственно мыслимый способ творческого существования художника-модерниста. В своем докладе В.Г. Зусман показал, как в слове Ф. Кафки происходит «отслоение имени от сущности», создается «поэтика мнимых величин» (в духе о. П. Флоренского).
Национальные разновидности модернизма были представлены в докладах Т.В. Кудрявцевой (ИМЛИ РАН) — на материале немецкой литературы, Е.В. Фейгиной (МГУ), посвятившей свое выступление итальянскому герметизму, Е.З. Шакировой (МГУ) и А.Г. Шешкен (МГУ), которые обратились, соответственно, к венгерскому и македонскому вариантам модернизма. Разумеется, в ходе обсуждения не раз вставал вопрос об отношениях модернизма и постмодернизма, который Л.Г. Андреев считал дальнейшим развитием интенций модернизма — иными средствами («Постмодернистский — значит “после” модернизма, после “большого” модернизма», но все же модернистский…»9). О путях ухода от модернистских представлений о слове в сторону постмодернистского внимания к субъекту чтения и восприятия говорили М.Ф. Надъярных (ИМЛИ РАН) в сообщении об «инвенционных» стратегиях Борхеса, В.Н. Ахтырская (СПбГУ), развенчавшая репутацию В.Г. Зебальда как одного из последних модернистов («модерниста в постмодернистском мире») и доказавшая причастность писателя постмодернистским представлениям.
Живой интерес вызвала тематическая секция, посвященная модернизму на сцене и в кинематографе. Об особого рода минимализме как варианте модернистской театральности рассуждала Е.Г. Доценко (УрГПУ, Екатеринбург) — с опорой на модернистский кинематограф. Своеобразную «иерархию абсурда» усмотрела в «Лысой певице» Э. Ионеско А.В. Усачева (Институт славяноведения РАН). Соотношение утопических представлений модернизма в немецких прозе и кинематографе стало предметом сообщения А.В. Елисеевой (СПбГУ), посвященного О.М. Графу и Р.В. Фассбиндеру.
Кафедра истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ очень надеется на продолжение обсуждения затронутых проблем на будущей — Третьей — Андреевской конференции. Модернизм поистине многолик, облик его — даже если он кажется кому-то знакомым — может меняться до неузнаваемости, и, возможно, главная исследовательская задача — объяснить характер подобных метаморфоз.
А.Ю. Зиновьева, О.Ю. Панова
______________________________________________
9) Андреев Л.Г. От «заката Европы» к «концу истории» // На границах. Зарубежная литература от Средневековья до современности. М.: ЭКОН, 2000. С. 251.