Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
Дмитрий Равинский
ИСТОРИЯ ЧТЕНИЯ: РАЗДВИГАЯ ГРАНИЦЫ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Основная проблема, возникающая в связи с изучением чтения, связана с тем, что статистические данные слабо отражают его реальное значение. Однако именно они в наибольшей степени доступны исследователю. Традиционным является анализ документации библиотек и книжных магазинов, основанный на количественных показателях. Обычным для подобных исследований является информация о том, что в такой-то библиотеке 65% исторических романов были взяты для прочтения мужчинами, а 35% — женщинами, что 40% молодых людей до 30 лет брали в библиотеке только учебную литературу и т.д. Всем известны и рейтинги популярности, регулярно появляющиеся в книготорговой и книгоиздательской прессе.
Вариант такого статистического подхода — исследования, основанные на традиционных опросных методах. Можно утверждать, что подобные работы составляют «мейнстрим» современных западных исследований чтения, представленных в таких периодических изданиях, как «Reading Today», «Reading Research», «Literacy», а также в профессиональной печати библиотечного сообщества. Как образец такого подхода приведем работу, напечатанную в специализированном журнале, посвященном библиотечному обслуживанию подростков1. Статья «Что вы хотите нам сказать по поводу чтения?» подводит итоги опроса старшеклассников одной из школ США по поводу их досугового (не связанного с учебой) чтения. Анкета охватывала следующие темы: читают ли школьники в свое свободное время? Если да, то что, когда и почему они читают? На какие темы и о каких героях любят читать? Как они получают книги и кто поощряет их к чтению? Если не читают — почему? Кроме того, в анкете было четыре открытых вопроса: какая была ваша любимая книга в начальных классах? А в средних классах? Назовите лучшую книгу, прочитанную вами в этом году? Есть ли что-нибудь еще, что бы вы хотели нам сказать по поводу чтения?
Нет надобности доказывать необходимость и полезность подобных работ. Однако методологическая ограниченность подобного подхода очевидна. Особенно очевидна она для исследователей истории чтения, ведь именно исторический подход предполагает широкую гуманитарную перспективу. Анализируя западные работы в области истории чтения, появившиеся в последние десятилетия, нетрудно заметить стремление уйти от количественного подхода, попытки рассмотреть феномен чтения во всем многообразии его культурных значений.
«В конечном итоге, история чтения — это изучение норм и практик, которые определяли реакцию читателей на то, что они читали», — пишет австралийский историк2. Профессионалы в разных сферах — педагоги, просветители, священнослужители, библиотекари, профсоюзные деятели — стремились оказать воздействие на чтение своей «паствы». Вырабатывались рекомендации по поводу желательного чтения, формулировались запреты и предостережения. Как отвечали читатели на эти рекомендации и запреты? В каких социальных ситуациях они читали? Читали они молча и в одиночестве или вслух, собираясь группами? Читали небрежно, чтобы развлечься и заполнить время, или осмысленно и сосредоточенно в поисках самосовершенствования, просвещения или эмансипации? По мнению исследователя, без поисков ответов на эти вопросы история чтения теряет смысл.
Джейм Равен полагает, что лейтмотивом новых исследований истории чтения является тезис о том, что реакция читателей на тексты определяется не столько самими текстами, сколько социальными обстоятельствами и, таким образом, читательская реакция является социальным феноменом, лишь отчасти зависящим от реальных качеств текста3. По мнению ученого, история читателей и история чтения последних лет определяются исследованиями, направленными не столько на установление количества и типов читателей, или на подсчет уровня грамотности, или на выявление наиболее читаемых произведений, а скорее на изучение читательских практик, характера чтения и опыта индивидуального читателя. Работы по истории чтения, появившиеся в последние годы, старались ответить на вопросы не просто о том, кто читал и что читал, но — когда люди читали, где они читали, почему и, самое главное, как они читали. Последний тезис все чаще заявляется уже в заглавиях работ, посвященных истории чтения4.
Новые подходы к изучению истории чтения связаны со становлением новых теоретических трактовок чтения, прежде всего — М. де Серто, Р. Шартье, школы «рецептивной эстетики» и др. Но нас в данном случае интересует опыт приложения этих подходов к конкретной проблематике. Остановимся на трех работах.
Одна из них посвящена отношению квакеров XIX столетия к книге и чтению5. Основой для данной работы стало изучение коллекции старых книг, сохранившейся в библиотеке квакерского Дома встреч в городке Бьюдли (Bewddley) в английском графстве Ворчестешир.
Следует отметить, что Религиозное общество Друзей (так официально именовались квакеры) всегда серьезно относилось к литературной деятельности своих членов и стремилось ее контролировать. В 1611 г. было установлено, что «верные и авторитетные Друзья» должны были изучать все квакерские рукописи перед их печатанием. С 1673 г. все квакерские рукописи, «касающиеся принципов Друзей», должны представляться для рассмотрения Утреннему собранию епископов и старейшин в Лондоне — и эта практика продолжалась до 1860 г. Другое собрание отвечало за издание и распространение книг. Согласно рекомендации, принятой этим собранием в 1764 г., квакерским организациям рекомендовалось «от нашего имени знакомить книготорговцев с болезненной тревогою, порождаемой известиями о продаже или предоставлении книг, признанных нами вредными».
Многие собрания создавали библиотеки, чтобы обеспечить всем членам доступ к одобренным квакерским работам. Собраниям советовали создавать каталоги и вести учет выданных книг, чтобы «в случае кончины Друга, имевшего такие книги, или в любом другом случае данные книги могли быть сохранены для пользования Обществом». Каталог библиотеки в Бьюдли не сохранился, но каталожная нумерация книг показывает, что книг было больше, чем дошедшие до нас 129. Большинство сохранившихся книг — стандартные квакерские тексты, хотя есть и несколько книг, написанных не квакерами. Фонд этой библиотеки содержит не обязательно то, что квакеры реально читали, но скорее то, что они полагали нужным читать и распространять. Трудно определить, насколько интенсивно использовались книги из этой библиотеки, однако некоторые признаки — такие, например, как аннотации или небольшие экслибрисы, — указывают, что, по крайней мере, некоторые из них читались.
Исследовательница Мишель Лиз Тартер описала «процветавшую квакерскую рукописную культуру» XVIII в., в которой, по мере того как напечатанные работы становились все более стандартными и осторожными, члены сообщества имели возможность сохранять свою «мистическую, энтузиастическую связь со Словом».
Квакеры того времени были достаточно образованны, чтобы иметь возможность сделать реальный интеллектуальный выбор, но в то же время испытывали серьезные сомнения по поводу возможности приложения интеллекта к религиозным вопросам. По мнению Томаса Кларксона, отношение квакеров к образованию отличалось от более ограниченного, вдохновленного евангелистами, подхода к образованию рабочего класса, доминировавшего в XIX столетии. Каждый квакерский мальчик или девочка, сколь бы бедны они ни были, получали образование. Следовательно, всякий, кто был рожден в Обществе, умел читать и писать. Однако, вкладывая «ключи знания» в руки нового поколения квакеров, Общество чувствовало обязанность ввести определенные запреты как барьеры против порока и как защиту добродетели. «Серьезно рекомендовано, чтобы никто из Друзей не читал в своих домах и семьях романы, пьесы и другие пустые книги, стремящиеся загрязнить молодые умы, но, вместо того, следует побуждать их читать Священное Писание и религиозные книги». Никакая книга, в которой могло быть что-либо в малейшей степени «недостойное», не разрешалась в квакерских школах.
Две трети коллекции Бьюдли составляют автобиографические книги и дневники. Они построены главным образом на описании духовно-религиозного развития автора и часто уделяют большое внимание сценам смертельного заболевания и умирания. Это общая черта религиозной литературы того времени, отражавшая высокую смертность тех лет. Некоторые жизнеописания представляли и более светлую картину, но в целом общей тенденцией подобной литературы было не столько стимулировать читателя, сколько представить тщетность земных соблазнов.
Автор одного из автобиографических повествований, некий Джон Дэвис (р. 1667), писал, что перед тем, как стать квакером, он «начал отравлять свой ум чтением пьес и романов и других плохих книг, из-за чего подвергался многим соблазнам и очень часто поддавался им». Присоединившись к Друзьям, он хотел продать свои книги, но, поразмыслив, он бросил их в печь, «чтобы они не могли бы и в дальнейшем приносить вред». Однако к началу XIX в. подобное рвение встречалось уже редко. Драматические произведения по-прежнему строго отвергались, и некоторые квакеры считали, что и романы следует отвергнуть, но это мнение ни в коем случае не принималось Обществом в целом.
Отдельная тема — отношение квакеров к научной и познавательной литературе. В XIX в. многие квакеры отдавали дань научным исследованиям, и, безусловно, «интеллектуальные удовольствия» ценились выше «чувственных наслаждений». Ведь одним из аргументов против чтения романов было то, что они могут отвлечь читателя от «большего удовольствия, которое приносят книги о природе, раскрывающие богатства минерального и растительного царств, предоставляя безопасную пищу для ума». Автор статьи полагает, вместе с тем, что отношение квакеров того времени к книгам и знанию отразило их «нервную реакцию» на рационалистические тенденции времени и усиление «царства мира сего», что представляло угрозу для сохранения квакерской идентичности.
Подводя итог сказанному, автор пишет, что в целом квакеры XIX столетия понимали, что изучение книг может быть полезным для служения Богу и человеку, и, соответственно, каждый квакер должен был уметь читать и писать и книги должны были быть доступны для всех. Однако когда дело доходило до религиозных вопросов, квакеры полагали, что сокровенный опыт «глубинных тайн» открывается необразованным и невежественным в той же мере, как и тем, кто приобщился к интеллектуальной культуре.
Две другие работы написаны в рамках феминистского дискурса. Гендерный подход становится ключом к пониманию социальных обстоятельств, обусловивших читательскую реакцию на тексты.
Статья в авторитетном историческом журнале «American Historical Review» представляет проблему чтения в несколько неожиданном аспекте. Речь идет о восприятии статей, появлявшихся в специфическом сегменте американской массовой культуры 1920—1950-х гг. — так называемых «журналах признаний» (confession magazines)6. Подобные журналы («Правдивые истории», «Леденящая любовь» и др.) специализировались на историях любви, причем любви, «нарушающей запреты». Тема внебрачной беременности долгое время была одной из самых популярных в этого рода литературе, поскольку сама по себе создавала сюжетные линии, вызывавшие интерес аудитории, и обеспечивала прибыльное сочетание соблазна и морализации.
Следует учесть при этом, что в 1930—1940-х гг. быстро растущая массовая журнальная индустрия соперничала с религиозными и медицинскими авторитетами, а также со специалистами в сфере социальной работы за власть в определении культурных значений незамужнего материнства. К середине столетия молодая женщина могла узнать об опыте одинокой беременности и убежища, предоставляемого домами материнства, скорее из историй в «журналах признаний», чем из традиционных семейных, медицинских или религиозных источников. Появление статей о внебрачной беременности в популярных журналах делало одинокое материнство одновременно и более публичным, и более приватным, поскольку, облегчая доступ к информации о домах материнства, эти публикации могли избавить молодых женщин от необходимости признания родителям или врачам. Официальная американская организация — Бюро по вопросам детства — наладила сотрудничество с подобными изданиями, с тем чтобы в истории, где шла речь о незамужних матерях, включались адреса отделений Бюро, которые могли направить «матерей в затруднении» в местные дома материнства и другие социальные службы. Хотя социальные реформаторы, работавшие в Бюро, считали «журналы признаний» низкопробными и даже вредными, они рассматривали их как возможность достичь внимания одиноких беременных женщин из рабочего класса, все больше пренебрегавшихся социальными работниками, которые после войны обращали внимание в основном на клиентуру из среднего класса.
В ответ на появление одной из самых известных историй подобного рода под названием «Ужасающее испытание», напечатанной в ноябре 1949 г. в журнале «Правдивые признания», Бюро по вопросам детства получило около полутора сотен писем, сохранившихся в архивах Бюро. Анализ этих писем и стал основой статьи. В основном письма написаны женщинами, которым больше некуда было обратиться, — те, у кого были более значительные финансовые или семейные ресурсы, чаще обращались к иным источникам помощи, чем Бюро по вопросам детства. Анализ этого специфического разряда «писем читателей» позволяет определить роль такого рода литературы — «правдивых признаний» — в формировании сознания и поведенческих стратегий послевоенных «девушек в трудном положении».
Хотя не всегда возможно определить классовую принадлежность автора письма, можно предполагать, что в целом они представляют основную аудиторию такого рода журналов — трудовой класс.
Поскольку письма в Бюро были тоже своего рода «правдивыми признаниями», характер писем обычно испытывал влияние, а иногда прямо конструировался под воздействием лингвистических и нарративных техник, использованных в журнальных «признаниях». По словам автора, «есть доказательства того, что популярная культура могла помогать женщинам найти нужные слова, чтобы сделать подобное признание, так же как и нарративные шаблоны для рассказывания собственных историй» (с. 1470). По свидетельству одного социального работника (1933), «молодые женщины почти всегда приходят в дома материнства, вооруженные номерами “True Story Magazine”», объясняя рассерженным взрослым, что «эти истории совсем как наши». Социолог E. Franklin Frazier, интервьюировавшая после войны афроамериканских женщин, отмечала, что «часто они формировали свои установки по отношению к сексу под влиянием печатного слова», добавляя с сожалением, что «знакомая им литература ограничена, как правило, такими журналами, как “Правдивые истории” и “Правдивые исповеди”. Одна респондентка просто пересказала от своего имени романтическую историю из подобного журнала». Таким образом, пишет автор, истории из «журналов признаний» выполняют очень важную функцию: «…они помогают найти ответы на вопросы “как?” и “почему?”, которые постоянно и агрессивно в течение десятилетий задаются одиноким беременным женщинам профессионалами в области медицинской, социальной и религиозной деятельности» (с. 1470). Р. Кунцель ставит в центр своей работы два вопроса: как могли молодые женщины использовать популярную культуру для структурирования своей реакции на внебрачную беременность? И могли ли истории типа «Ужасающего испытания» сформировать способ, которым женщины понимали, представляли и даже переживали внебрачное материнство? Автор работает в русле нескольких пересекающихся исследовательских направлений: культурных исследований, рецептивной эстетики, социальной истории.
В отличие от более ранних «исповедальных историй», строившихся вокруг мелодраматического нарратива, «Ужасающее испытание» позиционировалось скорее как поучительный материал, предоставляющий «девушкам в беде» информационную помощь. Наиболее очевидно эта помощь проявлялась в том, что в истории приводился адрес Бюро по защите детства, куда можно обратиться за помощью. Но, чтобы получить помощь, требовалось изложить историю внебрачной беременности — задача, для многих очень трудная, поскольку в те годы беременность вне брака считалась величайшим несчастьем, которое может произойти с девушкой. Очень часто письма начинались фразой «Я не знаю, как начать это письмо…», женщины не могли легко найти слова, чтобы описать свою ситуацию. «Ужасающее испытание» и другие подобные истории давали способы артикулировать опыт, который многим казался находящимся за пределами слов. Собственно, это и предполагалось — в предисловии объявлялось: «…моя история может быть вашей историей или историей вашей дочери» — и многие женщины приняли это. «Прочитав историю, — писала одна женщина, — я обнаружила, что то, что произошло с этой девушкой, произошло и со мной». Следует учесть, что многие читательницы «журналов признаний» верили, что печатаемые там истории действительно написаны женщинами, пережившими личную драму. Истории из журналов выполняли очень важную функцию — они создавали модель, снабжали «девушек в беде» лексиконом и нарративными ходами, которые можно было использовать в общении с официальными инстанциями и легитимировать в итоге их собственные истории. «Ужасающее испытание» создавало виртуальное сообщество читательниц, которые могли теперь осознать свою беременность как часть общей «социальной проблемы», а не как индивидуальную травму.
Еще один пример оригинального подхода к изучению истории чтения связан с активным развитием в последние десятилетия новых направлений географической науки. Различные варианты культурной и социальной географии (иногда определяемой как «человеческая география», «бихевиористская география» и т.д.) породили немалое количество увлекательных гуманитарных исследований. В этом ряду находится и так называемая «феминистская география», представленная журналом «Gender, Place and Culture», в котором была помещена статья «Сексуальная география чтения в послевоенном Лондоне»7. Автор стремится «распутать сложное переплетение культурных маневров, имевших место в Лондоне после Второй мировой войны, которые сформировали новую дискурсивную географию, окружающую чтение, его удовольствия и его практики» (с. 371). Эту ситуацию определили две тенденции. Одна — усиление роли городских общедоступных библиотек благодаря государственной политике активной поддержки предоставления культурных богатств населению. Другая — распространение дешевых изданий в бумажных обложках, их возросшая заметность на городских книжных стендах. По мнению автора, эти тенденции воплощали различные географии чтения. Соперничество этих географий рассмотрено в связи со скандально известным неудачным судебным процессом против издательства «Penguin Books Ltd» по поводу готовившегося им издания романа Д.Г. Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» (1960).
1950-е были отмечены значительным расширением и оживлением британской системы общедоступных библиотек. Возрастающее государственное финансирование сопровождалось — на фоне разворачивающейся «холодной войны» — подчеркиванием роли библиотек как оплота демократии и защиты от тоталитаризма. Предполагалось, что в общедоступной библиотеке нет цензуры и читатели имеют доступ ко всем интеллектуальным богатствам. Роль библиотекаря в этом процессе, таким образом, оказывалась не слишком важной. В реальности, однако, выбирая, какие книги выставить на стеллажах, библиотекарь эффективно определяет, какие версии человеческого опыта, фактов и мнений получают санкцию на распространение внутри стен библиотеки.
В 1950-х гг. на страницах библиотечной прессы активно шли споры о том, в какой степени должна быть представлена в библиотеках так называемая «эфемерная литература», т.е. легковесная, развлекательная, имеющая сомнительное отношение к сокровищам культуры. С одной стороны, библиотека не может предписывать читателям, что им читать. С другой — провозглашенная функция библиотеки как хранительницы накопленного человечеством знания плохо согласуется с предоставлением подобных книг. Это противоречие разрешалось через общее для библиотекарей представление о том, что неполноценность «эфемерной литературы» самоочевидна и что читателям она скоро надоест и они обратятся к чему-нибудь более содержательному.
Между тем, 1950-е отмечены широким распространением дешевых изданий в бумажных обложках, причем библиотеки охотно закупали много экземпляров таких изданий и часто снабжали их прозрачными пластиковыми обложками, что позволяло продлить срок пользования и было выгоднее, чем приобретение дорогих книг в твердых переплетах. Однако в представлении читателей и библиотекарей подобные книги были ясно маркированы как «трэш» — непритязательная литература для легкого чтения, что подтверждалось и их яркими, безвкусными обложками. Ситуация изменилась в связи с деятельностью знаменитого издательства «Penguin», начавшего выпуск дешевых карманных изданий в мягких обложках. В отличие от издателей «трэша», «Penguin» издавал серьезную литературу. Лозунг издательства — «Великие произведения литературы по цене пачки сигарет» — отвечал демократическим устремлениям эпохи. Важно отметить, что книги этой серии отличало не только содержание, но и со вкусом выбранное оформление. Изящный формат томиков, повторявший пропорции изданий Альда Мануция, сопровождался тщательной проработкой всех типографских деталей. В противоположность ярким обложкам других дешевых изданий, книги «Penguin» были оформлены подчеркнуто аскетично. При этом обложки были легко узнаваемы. Предполагалось, что, заметив издалека знакомую обложку, читатель направится к ней, уверенный в качестве содержания, таящегося под обложкой. Своего рода наглядное воплощение идеи библиотекарей о читателе, приходящем от трэша к настоящей литературе.
Собственно, этим и был вызван тот резонанс, который встретило сообщение о намерении «Penguin» выпустить в своей карманной серии роман Д.Г. Лоуренса, многими считавшийся порнографическим. В те годы эротические издания свободно продавались в Лондоне, но отнюдь не в книжных магазинах и, разумеется, их не было в общедоступных библиотеках. Приобрести подобную литературу можно было в специальных магазинах, куда не каждый и зайдет, или — и это особенно интересно — в автоматах на лондонских вокзалах. С точки зрения географии чтения это очень показательно. Существует мир добропорядочного лондонца, определяемый прежде всего работой и домом. Библиотека присутствует в этом мире в первую очередь как поставщик чтения для дома. Понятно, что ни на работе, ни дома «грязную» книжку лондонец читать не будет. Но есть время передвижения между домом и работой, занимающего несколько часов. Это время отчуждения, вынужденного занятия, когда человек как бы не принадлежит себе. Именно в это время он может предаться чтению низкопробной литературы. Решение «Penguin» вызвало протест именно потому, что разрушало сложившуюся географию чтения. «На Черинг-Кросском вокзале эротика не была непристойной, потому что она была локализована и видима» (с. 376). Другое дело — «Любовник леди Чаттерлей» в аскетичной альдиновской обложке. «В этом обличье эротика могла покинуть Черинг-Кросс и распространиться по городу, проникнув даже в священные пространства — лондонские общедоступные библиотеки». А из библиотек «грязные книги» попадали и другое священное пространство — дома лондонцев. Угроза виделась как раз в нарушении сложившегося разделения зон чтения. Именно в этом и была причина неудачной попытки предотвратить выход эротического романа в обманчивой обложке респектабельного издательства.
Таковы три примера историй чтения. Общим для них является стремление прийти к тому, что иногда называется «этнографией чтения», — чтения, рассматриваемого в контексте разнообразных культурных и социальных факторов. Расширение исследовательского пространства — главная тенденция последних десятилетий.
__________________________________________
1) Hughes—HassellSandra, LutzChristina. What Do You Want to Tell Us about Reading? //Young Adults Library Services. 2006. Winter. Р. 39—45.
2) Lyons Martin. The history of Reading from Gutenberg to Gates // The European Legacy. 1999. Vol. 4. № 5. Р. 50—57.
3) Raven James. New Reading Histories, Print Culture and the Identification of Change // Social History. 1998. Vol. 23. № 3. Р. 268—287.
4) См., например: Bilston Sarah. «It is not what we read, but how we read»: maternal counsel on girls reading practices in mid-Victorian literature // Nineteenth-Century Contexts. 2008. Vol. 30. № 1. Р. 1—20.
5) Newman Edwina. Some Quaker Attitudes to the Printed Word in the Nineteenth Century // Quaker Studies. 2007. Vol. 11. № 2. Р. 180—191.
6) Kunzel Regina. Pulp Fiction and Problem Girls: Reading and Rewriting Single Pregnancy in the Postwar United States // American Historical Review. 1995. Vol. 100. № 5. Р. 1465—1487.
7) Hornsey Richard. The Sexual Geographies of Reading in Post-War London // Gender, Place and Culture. 2002. Vol. 9. № 4. Р. 371—384.