(или как немецкая теория литературы обходится со своими границами) (пер. с нем. К. Бандуровского)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
Хольгер Дайнат
ГДЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ДИСЦИПЛИНА?
(или как немецкая теория литературы обходится со своими границами)
[1]
Более широкой публике о работе Г[енриха] ф[он] д[ер] Х[агена] нам сказать нечего: не хотелось бы только, чтобы указание на недавно открытый ясный исток этого основательного учения пропадало втуне! Засим с большинством наших читателей мы прощаемся1.
Такими словами начинается второй абзац рецензии, насчитывающей не менее 65 страниц. Этими словами [автор рецензии, известнейший филолог-классик] Карл Лахманн отстраняется от значительной части своих (потенциальных) читателей, дабы обратиться к заведомо меньшему кругу адресатов. Подобное разграничение создает пространство коммуникации с особыми правилами, темами и способами выражения. В нем главным принципом считается «безоглядное и беспощадное устремление к истине». Ради этой цели и надлежит проводить скрупулезное исследование — вместо того, чтобы «поспешно и легкомысленно хватать вершки». Целью является получение нового знания, которое может быть извлечено из пристального перечитывания древних текстов. У участника коммуникации предполагаются познания в конкретной предметной области, в данном случае в «изучении средневерхненемецкого языка». Требуется строго ориентироваться на сам предмет, без каких-либо оглядок на личные соображения, и следовать принципу разграничения компетенций; равным образом положено избегать и «мелкой придирчивости», чтобы не впадать в «надменный тон». Эти требования по плечу не каждому. Из общего дискурса вычленяется специфический: без границ не может быть никаких процессов дифференциации, никакого системосозидания.
Примечательно не то, что указанный текст Лахманна подчеркивает некую границу, а то, что это совершается столь явно и открыто. Эту особенность можно было бы отнести к обстоятельствам места и времени появления рецензии. То, что имело смысл при публикации на дополнительных страницах «Йенского публичного литературного журнала», при переиздании в «Малых трудах по немецкой филологии» Лахманна кажется излишним: едва ли сюда заходит та «широкая аудитория», с которой надо было распрощаться. Иными словами, тексты могут лишиться разметки границ, если они уже маркированы рамками прагматического контекста — при циркуляции в ограниченной коммуникативной среде. Другое депозиционирование происходит благодаря временнóй перспективе. Это видно, если прочитывать этот текст как коммуникативное событие в специфическом историческом контексте. В период, прошедший с даты первой публикации рецензии в 1820 году и до переиздания в «Малых трудах» в 1874 году, германистика уже выделилась как особая дисциплина, а следовательно, возникла и та социальная система, к которой относятся последующие замечания.
Если обращать внимание на коммуникативные контексты филологического дискурса, то станут очевидны и другие ограничения, на которые Лахманн подчеркнуто указывает, когда, например, в своей рецензии стремится отказаться от всего личного. Границы науки и, соответственно, дисциплин, входящих в подобную науку, никоим образом не соотносятся у него с [индивидуальным] сознанием или телом. Вопрос, где у германистов заканчивается их германистика, заслуживал бы отдельного расследования, которое систематически проблематизировало именно то, что в большинстве биографических сюжетов предполагается более или менее самоочевидным, — «раздельное» описание предмета либо в человеческо-психологоантропологической, либо научной перспективе. То, что дифференциация науки не остается без последствий для людей, что она производит не только профессиональные навыки2, но также и специфические «деформации», продуктивность которых нельзя недооценивать, можно хотя бы кратко проиллюстрировать на примере Карла Мюлленхофа. В то время как Лахманн желает освободить германистику от личностного и субъективного, для его ученика и издателя «Малых трудов» это давно уже стало осознанной дисциплиной, если верить сообщению некролога:
Так сильно Мюлленхоф стремился к цели своей жизни, что в последние дни, когда он не мог больше трудиться, его постоянно беспокоило неисполнимое желание работать; даже чтение вслух не могло ему помочь, поскольку его неутомимый дух тотчас приступал к критике и тем самым испытывал беспокойство, которое было запрещено врачами. Когда он был в бреду, на его устах постоянно были «Кудрун», «Пророчество Вёльвы» и Бравалльская битва3.
Когда такие исследователи, как Ханс Ульрих Гумбрехт, выдвигают тезис, что «вся филологическая деятельность особым образом производит, в каждом отдельном случае, желание присутствия, желание физически и пространственно выраженного отношения к вещам мира (к которым принадлежат также и тексты)»4, — тут затрагивается не только сознание, но и тело. «Власть филологии» основывается на ее «способности занимать или заполнять пространства с помощью тел», таким образом, эта власть всегда строится также на особом «физическом превосходстве», которое «неизбежно гетерономно относительно всего, что может рассматриваться как структурный признак или содержание человеческого духа»5.
Поскольку наше внимание сосредоточено на коммуникативных контекстах, обратимся вновь к рецензии Лахманна. Посредством исключения «широкой аудитории» он очерчивает пространство, в котором реализуется и второе разграничение при обсуждении работы Фридриха Генриха фон дер Хагена о «Нибелунгах». Недавние специальные исторические исследования указали на важнейшую функцию таких споров для формирования сообщества, связанного с той или иной научной дисциплиной6. Благодаря установлению общего фронта укрепляется сплоченность группы ученых, из которой затем и рождается обособленная дисциплина.
Два разграничения, благодаря которым эта дисциплина конституируется, отличаются следующим: первое представляет собой разделение системы и окружающей среды, обеспечивая тем самым разрыв коммуникации: «широкая аудитория» исключена из обсуждения проблем германистики; в лучшем случае она будет проинформирована о результатах, которым еще предстоит быть воспринятыми «внешним миром», то есть популяризироваться. Второе разграничение возникает в результате спора по поводу притязаний на значимость знания; в результате в пространстве, произведенном благодаря первому разграничению, интенсифицируется и структурируется процесс коммуникации. Соперник оказывается конкурентом. Тем самым отвергается альтернативный подход, который станут хранить в памяти ровно до тех пор, пока его слабость будет укреплять авторитет победителя. Когда же Лахманн выходит из конфликта триумфатором, а возникающая дисциплина следует его концепции и даже наделяет его статусом «отца-основателя», то побежденному фон дер Хагену отводится роль некой внележащей фигуры. Он сам теперь — лишь фон, который оттеняет светоносный интеллектуальный профиль оппонента. В отграниченном пространстве дисциплинарной коммуникации фон дер Хаген теперь играет роль агента чего-то «внешнего». Он воплощает в себе внешнего врага относительно «внутреннего» содержания, и только в рамках нового дисциплинарного пространства может эту функцию выполнять.
Наконец, следует упомянуть и третье разграничение. Дисциплины различаются по оппозиции друг к другу. Они претендуют на полную власть в своей предметной области — круг Лахманна и братьев Гримм прежде всего в сфере изучения старонемецкого языка, литературы и культуры, но не во всей немецкой медиевистике. В итоге под титулом «германистов» могут объединяться также юристы и историки, но только не исследователи новой немецкой литературы (которой занимаются скорее историки и философы7). Герман Пауль исключает из филологической германистики изучение словесности Нового времени, но такое историческое выделение своего материала на языкознание и фольклористику не распространяется8. В течение XIX века дисциплины продолжают делить «территории» между собой9, и поле ученых, не подпадающих под определенную дисциплину10, сжимается до небольшой резервации. Основой того, смогут ли студенты, обучающиеся данной дисциплине, продолжить свою научную работу и далее, становится [подобающее] наследование университетской кафедры11.
[2]
Посредством таких разграничений дисциплины обеспечивают воспроизводство упорядоченного дискурса, постоянно подвергаемого угрозам. Это касается почти каждой «достаточно однородной коммуникативной сети исследователей, относящихся к некой совокупности научного знания, которое представлено в школьных учебниках», «большинства проблемных на сегодняшний момент постановок вопроса», «наборов методов исследования и парадигматических способов решения проблем» и «специфических для каждой дисциплины карьерных траекторий и институционализированного процесса социализации, которые служат селекции и индоктринации подрастающего поколения»12. Только если «принять во внимание меры ограничения и принуждения», можно понять дисциплину также «в позитивной и продуктивной роли»13 — в качестве механизма обеспечения научных стандартов. «Бывает, конечно, что говорят истинное в диком внешнем пространстве; но в истинном находятся, лишь подчиняясь правилам дискурсивной “полиции”, которые говорящий должен реактивировать в каждом из своих дискурсов»14. С этим принуждением к «постоянной реактивизации правила» согласуется теория аутопоэзиса Никласа Лумана, которая требует, чтобы каждый элемент (а в социальных системах — любая коммуникация) воспроизводил границу системы.
Действие «в диком внешнем пространстве» Фуко иллюстрирует на примере ботаника Грегора Менделя: «Мендель высказывал истину, но он не пребывал “в истинном” биологического дискурса своей эпохи»15. В романе Теодора Фонтане «Госпожа Женни Трайбель» такое же место в филологическом дискурсе своего времени отведено Генриху Шлиману. В этом романе описываются трудности, с которыми встречаются филологи, когда они каждым высказыванием обязаны воспроизводить границы системы. Метафора научного пространства, особенно идея охраняемого внутреннего пространства, на деле вводит в заблуждение. Коммуникация скорее превращается в постоянное балансирование; каждый ложный шаг угрожает срывом, и в итоге утрачивается авторитет, который раньше покоился лишь на пребывании «в истинном». Так, отсутствие коллеги Риндфляйша в филологическом кружке «Семеро греческих храбрецов» объясняется тем, что он на лекции «кого-то с кем-то спутал, вроде бы трагика Фринихоса с комедиографом Фринихосом»16. Эта ошибка сразу вызывает у рассказчика презрение: «И семиклассники сочинили про него стишок на мотив lirum larum». Чтобы загладить свой промах, Риндфляйш посещает другой кружок, «Греческое общество», в то время как основы педагогического/филологического авторитета в «ходе больших перемен» конца XIX века задают именно «Семеро греческих храбрецов»17.
Исходная стратегия «постоянной реактуализации правила» базируется на методически достигнутой познавательной истине18. Она ориентируется на код научной системы, строящейся на различии «истинного» и «ложного». Тем самым коммуникация устанавливается благодаря бинарности, которая первым шагом удваивает мир — где существуют истинные и ложные высказывания, а затем, вторым шагом, устраняет одну, ложную, сторону, для того чтобы предназначить себя исключительно для позитивного знания. Филолого-исторический метод (в единственном числе!), гарантирующий благодаря собственному строгому применению правильный результат, задает и критерии отнесения высказывания к ценностным характеристикам указанного кода. К обсуждению же своих собственных теоретических предпосылок дозволяется обращаться лишь с большой неохотой; скорее «особое интеллектуальное пространство герменевтики — интерпретативного способа обхождения с текстом — образует некая явная дистанция»19. На место случайности неупорядоченного знания должна прийти обязывающая определенность, позитивность методически полученных результатов20.
Тем самым наука оказывается постоянной борьбой за истину, против профанации знаний, текстов, традиции. Ложному и его агентам нет места в науке […] Политические, религиозные, эстетические, экономические и прочие интересы строго подчинены стремлению к истине (по крайней мере в самовосприятии ученых): речь должна идти только об истине и ни о чем ином. Применение знания (в том числе соответствующие вопросы о его релевантности) оказывается детематизировано или подхвачено фоновыми «большими повествованиями» о прогрессе, с их непременными happy ends (счастливыми финалами).
[3]
В самоописаниях германистики речь идет преимущественно о защите и расширении ценностных притязаний науки или, в более персонализированной формулировке, о плодотворном продолжении работы по следам «отцов-основателей», с одной стороны, и о конфликте ученых и дилетантов, с другой. До тех пор, пока филолог определяет себя в оппозиции к дилетанту, дифференциация внутри самой науки играет лишь подчиненную роль. Речь идет скорее о вторичном феномене, который обязан своим существованием не постановкам проблемы или теориям, но скорее предметным областям. В сфере филологии главным ориентиром остается национальный принцип — выделение языков или языковых семей, в которых объективирует себя (национальный) дух. Также существуют разногласия относительно того, какое именно понятие филологии более предпочтительно — узкое или широкое; следует ли ей сосредоточиваться в первую очередь на реставрации текстов (их издании и комментировании) или филологию нужно понимать как «общую науку о культуре»21. В развитии этой отрасли знания всегда наличествуют обе возможности, однако в практике XIX столетия, разумеется, преобладающая роль принадлежала тем филологам, кто занимался самим текстом, в то время как «теоретические» головы стоило искать скорее в рядах знатоков древности или ученых, занимающихся культурой [вообще].
Альтернативная стратегия воспроизводства дисциплины строится на теории, на вошедшей в обиход терминологии литературного исследования: на методах (во множественном числе!), на тех концептуальных предпосылках, которые определяют предмет, постановку вопросов и способы анализа. В этом случае внимание скорее направлено на раскрытие более общих и систематизированных контекстов, чтобы объяснить явления [в их взаимосвязи] и дать импульс дальнейшему изучению. В этих условиях смешение Фриниха-комедиографа с трагическим поэтом Фринихом также досадно, но эту «мелочь» можно проигнорировать, если подобное случается в процессе выдвижения гипотезы, которая чревата новыми идеями. Такое теоретизирование, сколь рудименарным и неудовлетворительным оно ни кажется с сегодняшней точки зрения, укрепляет внутреннюю дифференциацию дисциплин. Только теперь в рамках германистики возникает теория литературы как отдельная субдисциплина22. С этих пор единство германистики и теории литературы становится открытой проблемой. Единое наследие истории литературы уступает место множественности исследовательских программ23. Они могут сменять друг друга24 и изучаться с точки зрения последствий такой перемены, но прежде всего они могут сосуществовать друг с другом, что придает дисциплине красочный плюрализм.
Увеличение числа исследовательских программ приводит к инфляции понятия истины. Ведь в рамках различных теоретических и методических точек зрения в «истинном» содержании дисциплины могут существовать весьма различные знания. Теория литературы расширяется. Открываются новые исследовательские поля и предметные области, и старые тексты и совокупности знания интерпретируются в свете актуальных теорий совершенно по-разному. С точки зрения эволюционной теории можно говорить об увеличении вариаций; и там, где не может действовать отбор, явно неконтролируемое возрастание науки порождает диагноз «кризиса». Вместо того чтобы приветствовать плодотворность способов исследования или богатство теоретического или методического арсенала, многие принимаются сетовать на недостаток единства и обозримости дисциплины. Границы теории литературы начинают расплываться.
[4]
В такой ситуации «кризиса» воспоминания о «добрых старых временах» предоставляют новый кредит прежним решениям проблем. Так, например, начиная с середины 1920-х годов можно наблюдать повышение оценки филологии среди (и именно) тех, кто раньше открыто участвовал в ее дискредитации. Укрепление стандартов литературно-теоретической работы — от эмпирической проверяемости результатов, через контроль за состоянием исследования, до подтверждения непротиворечивости аргументации — на деле предназначено для того, чтобы отгонять «шарлатанов» от тех участков, где ведется научное строительство; и этой «самозащитой» должны заниматься только подлинные мастера своего дела. Границы дисциплины становятся более тесными. «Возвращение к филологии» в 1920-е годы подразумевает именно этот путь развития25.
Но тем самым проблему плюрализма, лежащую в основе «кризиса», можно ограничить в объеме, но не решить. На большее «дискурсивная полиция» не уполномочена. Поэтому требуется некая иная стратегия саморегулирования дисциплины. Защита границы между внутренним и внешним заменяется попыткой разместить собственную программу в центре этой области знания и вытеснить конкурентов на обочину. Таким образом, цель состоит в том, чтобы скорее маргинализировать «чужаков», нежели отделяться от них особой границей. Но в любом случае это требует убедительной концепции, которая указывает место различным постановкам вопроса и предметным областям.
Такой стратегии следует, например, Вольфганг Кайзер в своей книге «Произведение словесного искусства» (1948). Он понимает теорию литературы как «совокупность теоретических вопросов», «которые ставит литературное произведение как таковое»26. Чтобы упорядочить множество исследовательских позиций, он ищет общую точку отсчета. Он находит эту исходную инстанцию в самом предмете изучения и определяет его по-новому, тем способом, которым прежде, до создания им теории «имманентной интерпретации произведения» («Werkimmanenz»), определяли ее только аутсайдеры. Теперь предметом теории литературы провозглашается отдельное литературное произведение, и задача состоит в том, чтобы как можно полнее, всеобъемлюще понимать его и интерпретировать27. Кайзер изолирует произведение и учреждает асимметричное различение текста и контекста. Текст отличается двумя свойствами: он производит «предметность особого рода» и располагает языковой структурой, посредством которой «все, что зарождается в произведении, становится единством»28. На этой самоотнесенности основывается автономия литературы в узком смысле (поэтика), в то время как литература в более широком понимании — как вся письменная традиция в целом — функционирует в качестве документа (для другого) и, таким образом, подчиняется коммуникативным целям. Если в центр поставить «охват произведения как целостности и единства»29, который делает интерпретацию произведения «самым сокровенным [моментом] теории литературы», то «вопросы о возникновении, источниках, творческом процессе, воздействии, влиянии, которое произведение оказало, о его значении для течений, эпох и, наконец, вопросы, которые обращены к его автору, можно понимать как более широкий круг проблем, который располагается вокруг указанного центрального пункта теории литературы»30. В формулировках вроде этой и обнаруживается та теоретическая задача, для которой Кайзер нашел решение: дисциплина интегрирует плюрализм методов по модели «центр—периферия», так что она может теперь расширяться или сужаться по мере надобности.
Обе стратегии обращения с границами дисциплины можно проиллюстрировать на примере садоводства31. Имеющий строгую форму французский парк является продуктом искусственного метода. Благодаря соблюдению строгих правил и форм он легко обозреваем и отклонения сразу бросаются в глаза. Хотя сама его разбивка четко отделяет его от окрестностей, от «пространства дикого внешнего» (Фуко), он ограничен, как правило, стеной или забором. Английский парк, напротив, выдает себя за нетронутую природу. На его извилистых тропинках наблюдателю открываются всегда новые поразительные виды. Парк погружен в ландшафт, который кажется его продолжением по ту сторону тесных границ. Тем не менее пасущиеся на близлежащих лугах овцы и коровы, которые принадлежат к окружающей его среде, удерживаются от проникновения в ядро этой зоны укрытыми во рвах преградами, которые вырывают у гуляющего, если он неожиданно натолкнулся на них, характерное «ага!». Таким образом, спрятанная во рву пограничная стена в любом случае своему имени соответствует.
Стратегия, основанная на идее «дисциплинарного ядра», также не обходится без границ, хотя и не должна (или не может, или не хочет) точно указывать, где они проходят. Преимущество этой стратегии в том, что не нужно сразу реагировать на какую-либо провокацию, нарушающую границу. Многое улаживается само собой; к тому же мы должны иметь дело с социальной системой, состоящей из коммуникативных событий, которые происходят и тотчас вновь исчезают. Это исчезновение — публикаций в недрах библиотек — является правилом и составляет проблему для науки, поскольку для учебного процесса эти инновации утрачиваются. Это касается особенно всего «периферийного». Такие серые зоны позволяют быстрое, незаметное пересечение хорошо укрытой от взгляда границы, наподобие той, что незаметно ограждает английский парк, — так что здесь «внутреннее» и «внешнее», «внутри» и «вне» постоянно сменяют друг друга. Таким образом, дисциплины дрейфуют через научный ландшафт, который, в свою очередь, дрейфует через развивающееся (и стало быть, тоже дрейфующее) общество.
Между тем представления о прошлом, бытующие в рамках дисциплины, работают над исторической легитимацией происходящих перемен. Посредством такой работы некоторые аутсайдеры32 перемещаются из края в центр, превращаясь в предшественников или первопроходцев. Пространство, окружающее дисциплину, и ее периферия располагают достаточным материалом для таких реструктурирующих мероприятий33. Можно сказать словами Фуко: в этом случае «истины» переносятся из «дикого внешнего» в упорядоченное «истинное» содержание дисциплины. Подобным зачином некое нововведение в науках о культуре превращает целую группу бывших аутсайдеров в предшественников, которые помещаются в первой же строке соответствующего текста, входя в контекст единой науки. Такие почтенные галереи предков покажутся удивительными, хотя при этом в них можно недосчитаться и разных уважаемых лиц, ибо они отсылают к такому прошлому, с которым здесь надлежит распрощаться34.
Обладая столь высокой степенью гибкости, дисциплина предполагает большую степень тождества и непрерывности. Этот эффект, который не следует недооценивать, производят многочисленные тексты, которые описывают предмет [литературоведения] все время заново и иным образом, тем самым утверждая и подтверждая его дискурсивное существование. Таким образом, дисциплина обретает постоянный адрес в социальном процессе коммуникации. Если обратиться по этому адресу, кто-нибудь непременно ответит, в большинстве случаев — это будет даже множество голосов. В случае специфических вопросов и проблем от германистики ожидают ответа — и получают его, а те, кто проходил обучение в этой области, становятся «людьми с устойчивыми профессиональными устремлениями и жизненными перспективами»35. Эти устойчивые структуры ожидания в свою очередь укрепляют дисциплину в ее функции отбора и стабилизации знания. В подобном отношении они могут служить индикаторами коммуникативного успеха научной системы. Этот эффект тождества и непрерывности действует настолько убедительно, что как только возникает стремление счесть существующие дисциплины слишком статичными, жесткими, чересчур специализированными и враждебными к инновациям, то сомневающемуся аутсайдеру сразу предъявляются встречные упреки в защите чуждых традиций, подрывных стратегий, интер- и трансдисциплинарности36. Из этого семантического оппозиционного бонуса ныне извлекают пользу науки о средствах массовой информации и культурология (Kulturwissenschaften) с их обещаниями инноваций и синтеза, и это, в свою очередь, отсылает к предыдущим дебатам о содержании и границах германистики. Тем не менее стабильность дисциплины базируется не только на дискурсивно произведенном тождестве, иначе методологический «кризис» отразился бы на ее функционировании. Однако работа продолжается, поскольку дискуссионное положение остается достаточно неопределенным.
[5]
Что стабилизирует порядок дисциплины? На чем базируется ее коммуникативный успех? Здесь напрашивается мысль об институциях и определение дисциплины как «формы социальной институционализации процесса когнитивной дифференциации науки, которому предшествует относительно более неявное проведение границ»37. Несомненно, институциональная инфраструктура регулирует производство и циркуляцию знания. Так, например, многообразие теоретических программ в теории литературы 1920-х или 1970-х годов окажется значительно редуцированным, если уяснить, что в его основе лежит представительство тех или иных методологических позиций в университетах в лице того или иного ординарного профессора. Ибо институции так или иначе должны поддерживаться, и это стоит, как известно, не только денег. Эти ресурсы должны мобилизоваться, и их получают, как правило, не без ожидаемых возмещений.
Этот аспект редко тематизировался наукой XIX века. Против утилитарного мышления эпохи Просвещения была направлена гумбольдтовская концепция университета, которая предполагала автономию науки, хотя в то же время высшая школа была сплошь государственной38 и обучала преимущественно чиновников. Предпосылкой для получения более высоких позиций в общественной службе было успешное окончание университета (дающее квалификационные дипломы [«Berechtigungswesen»]), а неограниченный доступ в высшую школу предоставляла в Пруссии до 1900 года только гимназия гуманитарного профиля, в которой доминировала классическая филология. Смена внешней дифференциации на внутреннюю как ведущая тенденция в научной системе конца XIX столетия не только делает законным вопрос о пользе наук, но и специфицирует само предложение соответствующих услуг — прежде всего под давлением индустрии и естественных наук. При сопоставлении классического и естественно-научного обучения речь шла не только о тех или иных отдельных предметных областях, способах и целях познания, но и о разных адресатах знания и квалификаций: науки о природе ориентируются преимущественно на индустрию, гуманитарные науки — на систему образования, а молодые социальные и экономические науки — на благосостояние государства39.
Стабильность дисциплин в существенной мере зависит от того, удается ли им связать получение знания с институциональной инфраструктурой и с экспортом результатов и квалификаций в другие социальные системы. При этом отдельные области функционируют согласно своей собственной логике и своему особому статусу, также исторически изменчивому. У каждой из них есть особые условия «обратной связи»40 и собственные временные горизонты. Прикладное применение (или трансфер) науки изменяет знание, которое нужно будет «подгонять» к другим системным взаимоотношениям и которое станет отбираться только согласно этим условиям. Однако теории могут меняться быстрее, чем исследовательская или учебная практика. Перестройка институций требует большего количества времени, чем изменение интересов в публичном пространстве, на которое влияют средства массовой информации. Процесс обучения следует иным ритмам, чем экономическая конъюнктура. Сцепление, координация и синхронизация этих максимально сложных контингентных отношений являются весьма избирательными и не автоматическими — и здесь возникают хрупкие и одновременно стабильные композиции. Они хрупки, так как небольшое смещение может оказать на них серьезное воздействие; они стабильны, поскольку для изменений имеется относительно ограниченный набор альтернатив. Такие соединения интеллектуальных и социальных компонентов могут до определенного предела компенсировать нестабильность других познавательных сфер, коль скоро при совершении своих операций они заботятся и о необходимой надежной работе соседних областей знания. Тогда дисциплина может отложить на определенное время проблемы когнитивной самоидентификации ради упрочения собственной социальной структуры и укрепления прикладных отношений с «внешним» миром.
[6]
Дисциплины селятся на поверхностях срезов знания, его организации и производства, если использовать известную формулу Юргена Форманна41. Или, по словам Тимоти Ленуара, они — «первоначальная структура посредничества, которая регулирует обмен между научным изысканием и политической экономией своей области»42. В то время как исследовательским программам присущ «чисто проблемно ориентированный характер»43, программы дисциплин обладают и политической направленностью. Они пытаются согласовывать друг с другом различные притязания, дабы мобилизовать ресурсы для дальнейшего существования и роста дисциплины. Так, определяя понятие дисциплины, Ленуар подчеркивает «различие между процессами, которые содействуют приращению ее познавательного содержания, и объяснением успеха той или иной дисциплины на институциональном уровне»44.
Концептуально мы затрагиваем здесь проблематику социализации науки и онаучивания общества45. Для теоретика литературы это означает, что, наблюдая свою дисциплину, он уже тем самым переходит ее границу, так как при помощи специфических средств теории литературы нельзя достаточно точно ни проанализировать ее организационную инфраструктуру, ни уяснить отношение этой специальности с окружающим миром. Поэтому исследования по истории дисциплины разворачиваются исходя из эксцентрической позиции. Они вводят в самонаблюдение дисциплины чуждые наблюдения. Помимо достижения познания они также ориентированы и на научный менеджмент, и на вопросы научной политики.
Коммуникативный успех концепции Вольфганга Кайзера базируется как раз не только на иерархизировании литературно-теоретических исследований и не только на ее познавательной результативности46 — ибо эта программа задействует «исследование проблем на широком фронте»47. Скорее «эти интеллектуальные предпосылки могут становиться эффективными только тогда […], когда программу можно приспособить к требованиям политической экономики»48. Здесь Ленуар, опираясь на Маркса и Фуко, исходит из социологической точки зрения, которая уделяет первостепенное внимание экономике и политике. Мы заменяем эту позицию концепцией функционально дифференцированного общества, чтобы можно было точнее определить адресаты, к которым обращена работа теории литературы — в рамках поля, связанного с этой дисциплиной.
В случае германистики нужно прежде всего иметь в виду подготовку преподавателей немецкого языка, на что ориентировались 80—90% всех учащихся по этой специальности (до конца 1970-х годов). На какой запрос из этой сферы отвечала та концепция теории литературы, какую предложил, например, Вольфганг Кайзер? Проблема, с которой сталкиваются преподаватели германистики с 1920-х годов, — интеграция учебного материала, весьма разросшегося с тех пор благодаря исследованиям культуры. Стоит сказать и о параллельной проблеме, относящейся к плюрализму методов, — разумеется, в другой системной связи. Националистические критерии — а исследования культуры назывались в тогдашней германистике «немецкими исследованиями» — для этого не годились, и еще в феврале 1933 года Союз германистов настаивал на том, чтобы делать «основной упор в образовании» на «обучение интерпретации»: «В подлинной интерпретации, в настоящей мастерской работе филолога в живое целое объединяются языкознание, теория литературы и каждый вид специального научного исследования»49. Эта «Великая хартия образовательных программ» (Иоганн Георг Шпренгель) была перечеркнута из-за политических событий. Однако она сигнализировала о запросе, для удовлетворения которого надлежащие методологические основы будут созданы лишь через несколько лет. В теории литературы это произойдет около 1940 года, с появлением целого ряда сходно устроенных исследовательских программ, к которым после падения национал-социалистического режима — при сохранении персональной и организационной непрерывности — смогли подключиться и «новые живительные источники»50. После 1945 года «теория имманентной интерпретации произведения» извлекла пользу из дискредитации националистической семантики. Несомненная связь такого понимания художественного произведения с духом «немецкого движения» на том этапе могла равным образом способствовать как принятию традиционных культурных ценностей, которые теперь подавались аполитично (с возможным использованием в целях холодной войны), так и отказу он них (что было более вероятным). Не только на занятиях немецкой литературой, но и в scientific community (научном сообществе филологов), и в образовательном гражданском публичном пространстве концепция Кайзера вызвала в послевоенные годы большой резонанс.
[7]
Из того факта, что университет соединял в себе определенную организационную инфраструктуру, систему подготовки преподавателей немецкого и ряд актуальных этических положений, опосредованных языком и литературой, вытекали тогда и предпосылки успеха разного рода дисциплинарных программ внутри германистики51. Они задавали границы познавательному развитию, а также обеспечивали единство германистики даже тогда, когда самоочевидные предпосылки для взаимоувязывания прежних методов и идей уже теряли былую убедительность. Эти дисциплинарные установки еще в 1970-е годы препятствовали преобразованию «национальной филологии» в самостоятельные отрасли знаний — теорию литературы и лингвистику. Даже внедрение магистерских учебных программ (что было реакцией на снижение потребности в преподавателях) мало что здесь изменило, так как новые учебные стандарты в значительной степени ориентировались на запросы педагогического плана. Таким образом, можно сказать, что организационное единство дисциплины согласовывалось в те десятилетия с определяющими принципами научных исследований в области германистики.
С 1980-х годов эта стабильная связь разрушается. Одновременно меняются и критерии коммуникативного успеха. Тем самым границы дисциплины приводятся в движение — и уже неясно, где именно пролегают скрытые в траве загороди, отделяющие «сады знания» от «дикой» внешней среды. Сворачивание первостепенной ориентации на подготовку преподавателей привело к новому обсуждению задач гуманитарных наук, что, правда, практически не затронуло университетской системы, ибо число студентов при этом вовсе не уменьшалось. В этих спорах бросается в глаза, что ранее предъявляемые «широкой публике» аргументы германистов, англоведов и романистов в пользу фундаментальной образовательной подготовки учителей теперь полностью исчезают. Скорее проявляется стремление добиться признания в других сферах деятельности: открывать для выпускников новые рынки рабочей силы, стать привлекательным в глазах общественности и студентов. Вместе с тем перемаркировка прежних гуманитарных наук в науки о культуре52 привела к расширению или перемене прежних, унаследованных границ дисциплины.
До сих пор несколько меньшее внимание, чем к этому программному спору, вызывали дебаты о реформах учебной организации в университетах в связи с так называемым «Болонским процессом»53. Эти реформы коренным образом изменяют организационную инфраструктуру науки. «Болонский процесс» предполагает создание общеевропейского пространства для высшей школы в глобализированном мировом сообществе. Это подразумевает отход национального государства от ответственности за систему образования; теперь автономия университета означает и разгосударствление — в пользу ориентации на экономические требования, как это, пожалуй, сегодня уже очевидно. Политико-административные директивы, направленные на эту реконструкцию, пока ограничиваются немногими формальными положениями, которые в совокупности предусматривают весьма перспективные, но избирательные сценарии реализации. Их осуществление предоставляется специалистам на местах.
Внедрение многоступенчатого учебного процесса — бакалавриат, магистратура, последипломное обучение (Graduierte), область постдокторских штудий — разбивает академическое образование на отдельные короткие этапы, что создает возможность для более точного контроля. Сокращение времени учебы благоприятствует возможной переквалификации и принуждает концентрировать учебные предметы вокруг существенных, содержательных аспектов той или иной науки. Это принуждение будет усилено благодаря предписанному росту внимания к интердисциплинарности и к тем разделам обучения, которые связаны с профессиональной подготовкой. Ведущие эксперты обширных, слабо интегрированных в познавательном плане дисциплин, вроде германистики, должны в этом случае принимать нелегкие решения по поводу внутренней реорганизации, тем более что конкурентная ситуация обостряется. Нужно добиться признания по сравнению с другими предметами и утвердить себя в качестве поля специфических образовательных услуг, выдержав соревнование на европейском и даже на мировом рынке. Различия между отдельными типами высшей школы — университет, технический институт, специальное высшее учебное заведение — вероятно, будут смягчаться благодаря рейтинговым оценкам мест и процессов обучения. Исследования теперь будут концентрироваться в меньшем числе институтов и в научно-исследовательских центрах, которые в значительной степени станут финансироваться благодаря проектам, привлекающим дополнительные средства. Агентства аккредитации берут на себя задачу постоянного оценивания учреждений образования и науки. Введенная для сопоставления образовательных услуг Европейская система перевода кредитов (ECTS) облегчит формальный контроль за перемещениями знаний и специалистов.
Эта уже происходящая реконструкция системы образования нацелена на изменение структур высшей школы и порядка дисциплин. В настоящее время меняющаяся макросоциальная среда требует программ, совмещающих образование и научные исследования. Для «продвинутых» планов представляются шансы реализации, которые предусматривают «мягкую» организационную инфраструктуру. И поэтому нужны новые опосредующие институты развития знания. Будут ли это привычные дисциплины — вопрос, конечно, открытый. Останется ли существовать германистика или теория литературы в знакомом нам статусе — еще более спорно, ибо в прежнем их виде они вполне могут просто исчезнуть.
Пер. с нем. К. Бандуровского
______________________________________________
Перевод выполнен по изданию: Dainat Holger. Wo hört eine Disziplin auf? Über den Umgang der germanistischen Literaturwissenschaft mit ihren Grenzen // Grenzen der Germanistik. Rephilologisierung oder Erweiterung? (Germanistische Symposien, Berichtsband 26) / Walter Erhart (Hrsg.). Stuttgart: Metzler, 2004. S. 6—21.
1) Lachmann K. Rezension: Der Nibelungen Noth und der Nibelungen Lied, hrsg. von v. d. Hagen [1820] // Lachmann K. Kleinere Schriften zur deutschen Philologie / Hrsg. von Karl Müllenhoff. Berlin, 1876. S. 206—271.
2) См.: Kolk R. Wahrheit — Methode — Charakter. Zur wissenschaftlichen Ethik der Germanistik im 19. Jahrhundert // Internationales Archiv für Sozialgeschichte der deutschen Literatur [IASL]. 1989. Bd. 14. № 1. S. 50—73.
3) Karl Müllenhoff // Biographisches Jahrbuch für Alterthumskunde. 1884. Bd. 7. S. 21—30.
4) Gumbrecht H.U. Die Macht der Philologie. Über den verborgenen Impuls im wissenschaftlichen Umgang mit Texten. Frankfurt am Main, 2003. S. 17.
5) Ibid. S. 16.
6) Von der gelehrten zur disziplinaren Gemeinschaft (= DV/s-Sonderheft) / Hg. v. J. Fohrmann, W. Voßkamp. Stuttgart, 1987; Kolk R. Berlin oder Leipzig? Eine Studie zur sozialen Organisation der Germanistik im «Nibelungenstreit». Tübingen, 1990; Wissenschaftsgeschichte der Germanistik im 19. Jahrhundert / Hg. v. J. Fohrmann, W. Voßkamp. Stuttgart; Veimar, 1994.
7) Fohrmann J. Das Projekt der deutschen Literaturgeschichte. Entstehung und Scheitern einer nationalen Poesiegeschichtsschreibung zwischen Humanismus und Deutschem Kaiserreich. Stuttgart, 1989.
8) Paul H. Begriff und Aufgabe der germanischen Philologie [1891] // Grundriss der Germanischen Philologie / Hg. v. H. Paul. Bd. 1. 2. Aufl. Straßburg, 1901. S. 1—8.
9) Это не значит, что дисциплины непосредственно граничат друг с другом, как это можно было представить по аналогии с географической картой; скорее они всегда окружены своего рода «нейтральной полосой». И даже если этот промежуток окажется заполнен, то где-то рядом непременно появятся новые пробелы.
10) В качестве исследования одного такого случая см.: Schiott M. Hermann Hettner. Idealistisches Bildungsprinzip versus Forschungsimperativ. Zur Karriere eines indiszipliniertem Gelehrten im 19. Jahrhundert. Tübingen, 1993.
11) Означительномчисленемецкихтеоретиковлитературы, преподающихвуниверситетах, которыевыступаютнаследникаминемецкихфилологов, см.: Weimar K. Geschichte der deutschen Literaturwissenschaft bis zum Ende des 19. Jahrhunderts. München, 1989.
12) Этот каталог критериев для «идентификации и характеристики той или иной “дисциплины”» приведен в кн.: StichwehR. Wissenschaft, Universität, Professionen. Soziologische Analysen. Frankfurt am Main, 1994. S. 17.
13) Foucault M. Die Ordnung des Diskurses / Mit einem Essay von Ralf Konersmann. Frankfurt am Main, 1991. S. 25 (см. также перевод С. Табачниковой: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности: Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. — Примеч. перев.).
14) Ibid. S. 25.
15) Ibid. S. 25.
16) Fontane Th. Frau Jenny Treibel // Werke, Schriften, Briefe. Abt. I. Bd. 4 / Hrsg. von Walther Keitel und Helmuth Nürnberger. München, 1974. S. 349. (Используется русский перевод с некоторыми изменениями по изданию: Фонтане Т. Пути-перепутья. Госпожа Женни Трайбель / Пер. с нем. Е. Вильмонт и С. Фридлянд. М., 2003. Lirum, larum — имеется в виду детский стишок «Lirum, larum Loeffelstiel, wer nichts lernt, der kann nicht viel». Первые слова не имеют смысла. — Примеч. перев.).
17) Там же. S. 353: «Время старых форм миновало, и ученое сословие не должно быть исключением».
18) Дальнейшие соображения следуют различению теорий и методов как программных средств внутри научной системы; см.: Luhmann N. Die Wissenschaft der Gesellschaft. Frankfurt am Main, 1990. S. 403 ff.
19) Gumbrecht H.U. Die Macht der Philologie. S. 13.
20) Широко распространенная позитивистская практика в филологии обходится в Германии без теоретизирования, так что более поздние дискуссии о теории относятся преимущественно к французским или английским концепциям, вследствие чего в Германии нет никакого сопротивления крайне отрицательным оценкам «позитивизма», ибо «позитивисты» здесь — всегда кто-то «другие».
21) Так, Августу Бёку следовал Герман Пауль (см.: Paul H. Begriff und Aufgabe der germanischen Philologie [1891] // Grundriss der Germanischen Philologie / Hg. v. Paul H. Bd. 1. 2. verb. Aufl. Straßburg, 1901. S. 1). От Германа Пауля понятие «наук о культуре» заимствовал Генрих Риккерт, благодаря которому оно получило широкий резонанс (см.: Rickert H. Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft / Mit einem Nachwort hrsg. von Friedrich Vollhardt. Stuttgart, 1986). Ср. кэтому: Hoeschen A., Schneider L. Zwei klassische Konzeptionen der Kulturwissenschaft: Hermann Paul und Heinrich Rickert // IASL. 2002. Bd. 21. № 1. S. 54—72.
22) См.: Weimar K. Die Begründung der Literaturwissenschaft // Literaturwissenschaft und Wissenschaflsforschung / Hg. v. Jörg Schönert. Stuttgart; Weimar, 2000. S. 135—149; Dainat H. Von der Neueren deutschen Literaturgeschichte zur Literaturwissenschaft. Die Fachentwicklung von 1890 bis 1913/14 // Wissenschaftsgeschichte der Germanistik im 19. Jahrhundert. S. 494—537; Idem. Zwischen Nationalphilologie und Geistesgeschichte. Der Beitrag der Komparatistik zur Modernisierung der deutschen Literaturwissenschaft // Germanistik und Komparatistik. DFG-Symposion 1993 / Hg. v. Hendrik Birus. Stuttgart; Weimar, 1995. S. 37—53.
23) Fohrmann J. Das Projekt der deutschen Literaturgeschichte. S. 226 ff.
24) Их быстрая смена напоминает — прежде всего противникам — о моде. Проблематичной остается при этом и включенность новых теорий в образовательный процесс. См.: Schönert J. Mentalitäten, Wissensformationen, Diskurse und Medien als dritte Ebene einer Sozialgeschichte der Literatur. Zur Vermittlung zwischen Handlungen und symbolischen Formen // Nach der Sozialgeschichte. Konzepte für eine Literaturwissenschaft zwischen Historischer Anthropologie, Kulturgeschichte und Medientheorie / Hg. v. Martin Huber, Gerhard Lauer. Tübingen, 2000. S. 95—103.
25) Dainat H. «Erlösung von jenem ertötenden Historismus». Die Neuere deutsche Literaturwissenschaft zu Beginn der zwanziger Jahre // Die Historismusdebatte in der Weimarer Republik / Hg. v. Wolfgang Bialas, Gerard Raulet. Frankfurt am Main, 1996. S. 248—271.
26) Kayser W. Das sprachliche Kunstwerk. Eine Einführung in die Literaturwissenschaft. 2. ergänzte Aufl. Bern, 1951. S. 18. Ср.: Danneberg L. Zur Theorie der werkimmanenten Interpretation // Zeitenwechsel. Germanistische Literaturwissenschaft vor und nach 1945 / Hg. v. Wilfried Barner, Christoph König. Frankfurt am Main, 1996. S. 313—342.
27) Kayser W. Das sprachliche Kunstwerk. S. 283: Однако именно отдельное произведение является подлинным предметом науки о поэтике. Исследовательский метод, который не отдает должное этому в полной мере, не находится в самом внутреннем кругу науки. Предметы, свойственные прочим направлениям, будь то личность автора, поколение, возрастная группа или эпоха, сами по себе находятся вне подлинного внутреннего центра теории литературы.
28) Kayser W. Das sprachliche Kunstwerk. S. 14.
29) Ibid. S. 232.
30) Ibid. S. 17 (и далее).
31) Следующее изложение ср.: Boxsei M. van. Die Enzyk lopädie der Dummheit. Frankfurt am Main, 2001. S. 63— 79. За указание на эту работу я благодарен Филиппу Тайшфишеру.
32) Карьера «аутсайдеров» заслуживает специального исследования, посвященного в первую очередь истории этого понятия.
33) Так, например, Рудольф Унгер вновь возвращает историков литературы и философов, ранее отделенных от филологов, в область теории литературы, развиваемой в рамках германистики, — когда он создает собственный проект программы изучения «истории духа»; см.: Unger R. Philosophische Probleme in der neueren Literaturwissenschaft [1908] // Unger R. Aufsätze zur Prinzipienlehre der Literaturgeschichte. Berlin, 1929. S. 1—32.
34) Традиция германистики совершенно не играет никакой роли в кн.: Fauser M. Einführung in die Kulturwissenschaft. Darmstadt, 2003. Даже Вильгельм Дильтей, на которого все же ссылается Клиффорд Гирц, здесь не упомянут. Странно, что наука о культуре охотно указывает на «патологию модерна», однако себя, как науку, считает, очевидно, этим процессом не затронутой.
35) Zymek B. Historisch beispiellos einflußreich? Schul- und hochschulstrukturelle Eckdaten einer Wissenschaftsgeschichte der Germanistik in der Bundesrepublik Deutschland während der siebziger Jahre // Germanistik der siebziger Jahre. Zwischen Innovation und Ideologie / Hg. v. Silvio Vietta, Dirk Kemper. München, 2000. S. 101—123.
36) См.: Weingart P. Die Stunde der Wahrheit? Zum Verhältnis der Wissenschaft zu Politik, Wirtschaft und Medien in der Wissensgesellschaft. Weilerswist, 2001. S. 348.
37) Stichweh R. Wissenschaft, Universität, Professionen. Soziologische Analysen. S. 17.
38) Weimar K. Geschichte der deutschen Literaturwissenschaft. S. 171 ff.
39) Ср. сисследованиемпосоциальнымнаукам: Schiera P. Laboratorium der bürgerlichen Welt. Deutsche Wissenschaft im 19. Jahrhundert. Frankfurt am Main, 1992; относительнозависимостинаукодухеотполитикивобластиобразованиясм.: Weingart P. u. a. Die sog. Geisteswissenschaften: Außenansichten. Die Entwicklung der Geisteswissenschaften in der BRD 1954—1987. Frankfurt am Main, 1991.
40) Относительноэтогосм.: Semantischer Umbau in den Geisteswissenschaften nach 1933 und 1945 / Hg. v. Georg Bollenbeck, Clemens Knobloch. Heidelberg, 2001.
41) Fohrmann J. Organisation, Wissen, Leistung. KonzeptuelleÜberlegungen zu einer Wissenschaftsgeschichte der Germanistik // IASL. 1991. Bd. 16. № 1. S. 110—125.
42) Lenoir T. Politik im Tempel der Wissenschaft. Forschung und Machtausübung im deutschen Kaiserreich. Frankfurt am Main; New York, 1992. S. 210.
43) Ibid. S. 212.
44) Ibid. S. 213.
45) Относительноэтогосм.: Weingart P. Die Stunde der Wahrheit? Zum Verhältnis der Wissenschaft zu Politik, Wirtschaft und Medien in der Wissensgesellschaft.
46) Баланс не является всецело позитивным. Имеются значительные потери, например, в исследовании барокко, которое процветало в 1920-е и в начале 1930-х и возобновилось после национал-социалистического периода только в 1960-е годы; даже незаурядные исследователи барокко, такие как Гюнтер Мюллер, Эрих Трунц или Вольфганг Кайзер, не составляют исключения.
47) Lenoir T. Politik im Tempel der Wissenschaft. S. 214.
48) Ibid. S. 214.
49) Die Leitsätze: Die wissenschaftliche Ausbildung der Deutschlehrer // Deutsche Bildung. Mitteilungen der Gesellschaft für Deutsche Bildung (Deutscher Germanistenverband). 1933. Bd. 14. № 1/2. S. 6—10. Обсуждение этих тезисов в комитете по высшей школе см.: Die Sitzungsberichte // Ibid. S. 12—16.
50) См.: Dainat H. Anpassungsprobleme einer nationalen Wissenschaft. Die Neuere deutsche Literaturwissenschaft in der NS-Zeit // Atta Troll tanzt noch. Selbstbesichtigungen der literaturwissenschaftlichen Germanistik im 20. Jahrhundert / Hg. v. Petra Boden, Holger Dainat. Berlin, 1997. S. 103—126.
51) Kolk R. Germanistik als Bildungswissenschaft? Exemplarisches aus der Institutionengeschichte 1800—1950 // Germanistik: Disziplinare Identität und kulturelle Leistung. Vorträge des deutschen Germanistentages 1994 / Hg. v. Ludwig Jäger. Weinheim, 1995. S. 285—300.
52) Frühwald W. Geisteswissenschaften heute. Ein Denkschrift. Frankfurt am Main, 1991.
53) Относительноэтогосм.: Dainat H. ECTS etc. — Studienreform im Zuge des Bologna-Prozesses // Mitteilungen des Deutschen Germanistenverbandes. Bd. 50. Bielefeld, 2003. См. также: Modularisierung in Hochschulen. Handreichung zur Modularisierung und Einführung von Bachelorund Masterstudiengängen. Erste Erfahrungen und Empfehlungen aus dem BLK-Programm «Modularisierung» / Hg. v. Bund-Länder-Kommission für Bildungsplanung. Bonn, 2002; Klemperer A. Die Einführung von Bachelor- und Master-Programmen an deutschen Hochschulen. Gütersloh, 2002.