(Рец. на: Philosophy as Literature // The European Legacy. 2009. Vol. 14. № 5)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
Дарья Барышникова
ФИЛОСОФИЯ
В РАСПОРЯЖЕНИИ ЛИТЕРАТУРЫ
PHILOSOPHY AS LITERATURE / Guest еditor Costica Bradatan // The European Legacy. 2009. Vol. 14. № 5. — 650 p.
Создавая свои произведения, философы, как и писатели, используют специфические языковые средства, разные жанры, приспосабливают тексты для определенной аудитории, что воздействует на структурном уровне на смысл того, что хочет сказать философ. Часто авторы бывают настолько увлечены, покорены языком, что почти теряют себя в акте письма: выражают все, к чему принуждает язык; в иных случаях они столь захвачены собственным дискурсом, что становится трудно отделить себя от него: в этих случаях они не сильно отличаются от писателей, превращающихся в персонажей собственных повествований.
Во вступлении к рецензируемому тематическому номеру журнала приглашенный редактор, профессор Техасского технического университета Костика Брадатан, констатирует, что в последние годы опубликовано сравнительно мало исследований, посвященных литературным особенностям философских текстов. Куда чаще произведения литературы читают как философию. Симптоматичный пример — недавний сборник «Literary philosophers» (N.Y., 2002), героями которого стали не Кьеркегор или Беньямин, а Борхес, Кальвино и Эко. По мнению Брадатана, тут есть и вина философов, которые не стесняются браться за анализ самых разных текстов, однако чувствуют дискомфорт, если кто-то анализирует их средства выражения. Настоящий сборник обязан своим появлением такому неудовлетворительному положению дел. Рассмотрение произведений философов с литературной точки зрения должно стать шагом на пути самоанализа философии, и тут ей нечего терять, кроме ряда стереотипов и общих мест.
Костика Брадатан предуведомляет читателя, что тексты сборника не претендуют на исчерпание темы «философия как литература». Это лишь серия предварительных рефлексий о литературности философии, ставящих задачу и очерчивающих основные направления возможных исследований: стилистические аспекты, композиционные особенности, контекстуальные взаимосвязи философских текстов и др. Читатель не найдет тут системного рассмотрения какого-либо исторического периода, школы мысли или литературных техник, используемых философами.
Открывается сборник дискуссией Брадатана с литературоведом Джузеппе Маццоттой (Йельский университет) и историками философии Александром Нехамасом (Принстонский университет) и Саймоном Кричли (Нью-Йоркская новая школа), где участники формулируют основные проблемы литературного анализа философских текстов.
Вместо проведения демаркационной линии между «литературной» и «чистой» философией Нехамас предлагает различать тексты, претендующие на «имперсональность», и тексты, где ярко выражен голос автора. По мнению Кричли, в качестве критерия целесообразнее принимать не индивидуальность стиля письма, а стремление произвести глубинное воздействие на жизнь читателя, что со времен Античности было одним из главных свойств философии и на что в Новое время разрушительно подействовала профессионализация, превратившая философию в еще одну отрасль знания со своей системой правил.
Другая цель философии, самосоздание, или «сотворение себя» (self-creation), автоматически подразумевает литературную проблематику, раз воздействие на сознание осуществляется посредством языка. По Нехамасу, прибегая к «индивидуальному стилю», философ избирает «эстетический способ» самосоздания. С проблемой «сотворения себя» связана и проблема «реконцептуализции мира», с которой неизбежно сталкивается любой философ в любую эпоху. Мир является «составным продуктом» вселенной и разных видов отношения человечества к ней; он — одновременно и то, что уже здесь, и то, что зависит от нашего вклада. С точки зрения Маццотты, частным случаем необходимости переосмысления границ мира становится необходимость заново определить границу между философией и литературой. «Вопреки распространенному мнению, литературоведение вплотную приблизилось к “передовой линии” этой проблемы, особенно гендерные исследования и историцизм», — говорит Маццотта и почему-то приводит в пример теорию перевода Беньямина и концепцию различания (differance) Деррида. Однако, за исключением этого упоминания, участники дискуссии, рассматривая проблемы языковых средств философии, избегают затрагивать собственно литературную проблематику. А именно: поставленный модератором вопрос об изучении отношения таких основополагающих литературных феноменов, как тропы, нарратив, эксплицитная авторская точка зрения, к производству философского дискурса, по сути, остается без ответа — «невозможно сформулировать в общих понятиях роль различных литературных приемов в философском проекте создания себя» (с. 528).
Вероятно, в наибольшей степени отвечает задачам, поставленным в начале сборника, статья профессора Алабамского университета Келли Дина Джолли «Ядро единства в предложении Эмерсона». Джолли проблематизирует структуру эмерсоновских эссе, весьма отличающуюся от принятого академического канона (тезис, аргументы, выводы) и шокирующую неопытного читателя статичностью, повторяемостью и даже банальностью. Чтобы почувствовать за этим динамизм и глубину, Джолли призывает сменить оптику восприятия: смотреть не на логическую аргументацию, а на вариативное развитие «элементных слов» («elemental words», термин Джолли заимствует из «Бытия и времени» Хайдеггера). «Элементные слова» содержат внутри себя каркас как всего предложения, так и всего эссе. Использование Эмерсоном «элементных слов» позволяет высветить (light up) «поле сознания» (field of conciousness), которое и является объектом его исследования. Джолли показывает эту работу Эмерсона на примере эссе «Опыт» («Еxperience»), в котором с помощью двух «элементных слов» — «find» и «surface» — Эмерсон эксплицирует процесс испытания, или претерпевания (undergoing) в качестве феномена, «поля сознания». Джолли показывает новаторство или, по крайней мере, своеобразие Эмерсона в его разделении «поверхности» и «реальности», с одной стороны, близком кантовской антиномии явлений и вещей в себе, с другой, в отличие от Канта, у Эмерсона непознаваемость вещей зависит и от того, хотим ли мы до конца их познать. Здесь ключевым является эмерсоновское разграничение между «деятелем» («actor») и «созерцателем» («spectator»), между двумя составляющими личности, чей опыт в корне различен. И в целом, несмотря на порой непоследовательно выдержанный образ «имплицитного читателя», в статье удачно найден баланс между общетеоретическими построениями, комментарием и примерами практического применения теории.
Марк Кортес Фавис исследует роль письма в философии Серена Кьеркегора («О понятии Письма с постоянной отсылкой к “Кьеркегору”»). Критикуя распространенное утверждение о «сократическом» характере философии Кьеркегора (связанное с понятием «непрямой коммуникации»), Фавис показывает, что оно не совсем точно. Если сократический логос характеризуется близостью к живой речи, то обстоятельство, что Кьеркегор был прежде всего писателем, располагает его куда ближе к Платону. Это становится очевидным при рассмотрении «поэта-диалектика» Кьеркегора — сократического философа, которому нужно вовлечься в действия, к каким Сократ (в диалоге Платона «Федр») относится пренебрежительно, как к удаленным от истины: писать, особенно стихи. Фавис полагает, что форма «непрямого письма» Кьеркегора противоположна «непрямой речи» Сократа, который сводит письмо к якобы постыдной мимикрии изящных искусств. «Поэт-диалектик» демонстрирует противоположные характеристики философа как писателя, внутри себя существующего как живущий, а внешне — как пишущий субъект. Сократическая составляющая призывает к осознанию собственного внутреннего становления в потоке живого существования, платоновская является результатом осмысления собственных стилистических возможностей, потребности выражать себя.
Первая часть исследования фокусируется на «экзистенциальной диалектике» Кьеркегора, свойственной его «сократической позиции» — элемент, непокорный письменному слову, высоко ценящий живущую субъективность — то, что Кьеркегор называет «единичным индивидом». Вторая часть — «поэтическая экзистенция», специфичная для «платоновской позиции», — противоположный элемент, покорный творческой необходимости, через поэтическое разъясняет истинные возможности, присущие человеческому существованию. Фавис заключает, что у Кьеркегора эти два модуса взаимодействуют друг с другом, иногда иронично конфликтуя и в конце концов порождая философскую деятельность, верную сократическому идеалу «искусства жизни», но и соответствующую идеалу единичного и творческого «искусства письма».
Статья «Бесчеловечно мудрый стыд» Брэндана Морана (Университет Калгари), интерпретирующая работы Вальтера Беньямина о Кафке, интересна прежде всего акцентами, расставляемыми канадским ученым. Жест стыда, с точки зрения Беньямина демонстрируемый Кафкой, «философичен», в противоположность мифу, который налагает «завершенность» на историю. Кафка связывает «удивленный стыд» (astonished shame) с порядком человеческих отношений, заданным мифом, и крайне внимателен к отклонениям от этого порядка. «Жест» Кафки, продолжаемый Беньямином, является философским и в том смысле, что избегает трагического отождествления судьбы со специфическим моральным регламентом. Моран заостряет внимание на тезисе Беньямина о взаимодополняющих отношениях искусства и философии, строящихся на том, что последняя всегда упорно сопротивляется любой кажущейся завершенности жеста произведения искусства. Подобные комментарии, как и несколько чрезмерное внимание, уделяемое Мораном проблеме мифа (которой Беньямин в своих работах о Кафке касается лишь мимоходом), свидетельствуют о том, что он читает Беньямина сквозь призму концепций Бахтина и Ролана Барта, на которых, правда, не ссылается.
Адам Гонья в статье «Стенли Кэвелл и два изображения голоса» говорит о необходимости различения между обдуманным высказыванием — когда мы более или менее знаем, что хотим сказать, и подбираем правильные слова для этого, и высказываниями другого типа, где сознание является, скорее, воспринимающим. Если философский текст — это обдуманная компиляция слов, то что делать философу со вторым типом высказывания? Каждый тип «изображения голоса» (picture of the voice) философски разработан автором статьи; первый — исходя из работ Шопенгауэра, в которых вразумительность речи достигнута посредством «осознанного утверждения», иначе говоря, последовательного подчинения языка ходу мысли. В этих работах знающий интеллект — место голоса, источник слов. Чтобы выразить содержание восприятия, поэт работает с языком, но ничего нового в выражении не оказывается: оно далеко от изначальной чистоты восприятия. Второй случай демонстрируется на примере Ницше, чей подход показывает трансляцию неосознанных энергий событий из внешнего мира в сознающий разум. Здесь источник слов — уже не знающий интеллект, но музыкальное настроение. Язык — не медиум, выражение предполагает открытие новых аспектов. Не умаленный, не отчужденный, голос раскрывает себя заново в словах поэта.
Сходное различение анализируется на примере произведений Шеймаса Хини и завершается соображениями о том, как важнейшие интеллектуальные наставники Кэвелла — Витгенштейн и Эмерсон — отзывались о Шекспире. Их различные оценки, как показывает Гонья, зависят от склонности к одному или другому «изображению». Этот контраст объясняет и работы самого Кэвелла, который различает экономику и эстетику речи (с. 594). Экономика речи объясняется первым «изображением голоса» (вразумительность как таковая), а эстетика связывается с самораскрытием.
Статья «Философия, поэзия, паратаксис» Джонатана Монро исследует отношения философии и поэзии, в основе которых лежат отношения между поэзией и прозой, в работах Джорджо Агамбена. Сравнивая философскую, поэтическую прозу Агамбена с критическим наследием Бодлера, а также Беньямина и Розмари Уолдроп, Монро исследует возможности применения того, что Агамбен называет «любое бытие», «любая сингулярность», в нашем понимании потенциальных возможностей, в отношениях между современными письменными практиками и тем, что Агамбен называет «грядущим сообществом».
Внося вклад в развитие инновативных, альтернативных форм текстуальности, одновременно «философских» и «поэтических», Агамбен и Уолдроп разделяют понимание плодотворной роли паратаксиса в сопряжении философии и поэзии, поэзии и прозы, ведущее к тому, что можно назвать эстетикой и политикой соположения. В поэтизировании философии и философском объяснении поэзии Агамбен следует Витгенштейну. Не только в отдельном предложении, но и во всем высказывании автор производит неповторимое единичное текстуальное событие, его текст существует как «обмащик» (философии) или «фальшивка» (как поэзия, литература). И наоборот, этот текст не профессиональный «помощник», но «мультяшный персонаж», более динамичный в сравнении с «постановщиком», («со всей серьезностью») грядущего сообщества (с. 605).
По мысли Монро, философия, представленная как гипотаксис (под-чинение), и поэзия как паратаксис (со-чинение), располагаются не в жесткой оппозиции, но скорее в игровом взаимодействии друг с другом.
Рецензируемый сборник не столько подводит итоги, сколько открывает новые перспективы для исследователей литературы и историков философии. Доминирующий в современном литературоведении междисциплинарный подход, возникший на волне нового интереса к теории, в настоящее время скорее требует от исследователя комментаторских навыков, чем производства широких теоретических обобщений. Авторы сборника разделяют пафос междисциплинарного подхода и поэтому часто относятся к своему материалу (как литературным произведениям, так и к философским трудам) просто как к поводу для глубокого и подробного комментария. Но мы постарались показать, что качество материала таково, что даже сковывающие себя строгим методом авторы все равно раскрывают актуальность рассматриваемого ими материала для современной теории.