Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2010
А. Иванов
«ЕВРЕИ В ЦАРСКОЙ РОССИИ И В СССР» —
ВЫСТАВКА ДОСТИЖЕНИЙ ЕВРЕЙСКОГО ХОЗЯЙСТВЕННОГО
И КУЛЬТУРНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА В СТРАНЕ СОВЕТОВ
«Выставка “Евреи в царской России и в СССР” демонстрирует большие достижения Ленинско-Сталинской национальной политики и советской социалистической культуры. К числу этих достижений ныне прибавилось еще одно — это сама выставка» — так заканчивался отзыв научного сотрудника Ленинградского государственного музея этнографии (ГМЭ)1 О.Т. Спектора об открывшейся там 10 марта 1939 г. новой экспозиции2. В этой фразе обращает на себя внимание упакованная в характерную для советской эпохи риторическую фигуру, автоматически приписывавшую любые достижения «руководящей роли партии и правительства», удивительно точная оценка сути всего сталинского культурно-политического проекта, который, по справедливому замечанию современного исследователя Е. Добренко, носил сугубо репрезентационный характер3. Рецензент, обладавший тонким «политическим чутьем», вполне закономерно включил этнографическую выставку в число важных объектов еврейского национального строительства в Советском Союзе. Наиболее значимым из них было признано создание Еврейской автономной области (ЕАО) на Дальнем Востоке СССР, которой и был посвящен основной раздел выставки. Удачная репрезентация факта существования ЕАО, с точки зрения автора отзыва, имела не меньшее «политическое и научное значение», чем сам факт.
Можно заметить определенную тенденцию в процессе реализации проекта еврейской земледельческой колонизации, целью которого провозглашалась организация «Еврейской республики» на территории СССР, сначала в Крыму, потом в Биробиджанском районе Дальнего Востока (ЕАО). На территории этой республики, на «своей земле» должна была сформироваться «здоровая советская еврейская национальность»4. Чем больше неразрешимых противоречий и трудностей возникало при воплощении в жизнь этого проекта, тем сильнее активизировалась его репрезентационная составляющая. Массовая агитационно-пропагандистская кампания, инициированная специально созданными в рамках проекта структурами — КОМЗЕТом при ЦИК СССР и ОЗЕТом, становилась все масштабней, тогда как реальные результаты в социально-экономическом и хозяйственном строительстве — все скромнее5. В 1930-е гг. по заказам ОЗЕТа советской журналистикой, литературой, живописью, театром и кинематографом была создана целая галерея монументальных, отчасти футурологических образов еврейских рабочих и колхозников, покорителей крымских степей и биробиджанской тайги. Эти молодые, всегда улыбающиеся мускулистые ударники-стахановцы вполне убедительно олицетворяли успехи советского руководства по привлечению евреев к производительному труду, как в сельском хозяйстве, так и в промышленности.
Обычно художественный дискурс, обслуживавший некоторую совокупность образов, обеспечивает наличие зазора между нею и реальностью в массовом сознании потребителей данной интеллектуальной продукции. Однако в 1930-е гг. усиление идеологического давления, интегральной части сталинского культурно-политического проекта, было направлено, в том числе, и на преодоление такого зазора, то есть на отождествление объекта и его художественной или какой-либо иной репрезентации. К решению этой проблемы было привлечено научное сообщество, и в первую очередь сотрудники этнографических музеев. В Советском Союзе доверие к науке как к наиболее объективному интерпретатору реальности стало общепринятым: вся советская действительность структурировалась и строилась в соответствии с марксистско-ленинской классовой теорией развития общественных отношений. Поэтому научное подтверждение результатов преобразований в рамках советского еврейского национального проекта со стороны этнографии — науки, изучающей народы, — должно было способствовать тому, «чтобы каждый трудящийся еврей воочию убедился в том, как последовательно советская власть разрешает национальный вопрос в окончательной и исчерпывающей форме не только теоретически, но и практически»6.
Следует отметить, что после совещания этнографов Москвы и Ленинграда в апреле 1929 г. экспозиции многих этнографических музеев начали перестраивать. Один из участников совещания, сотрудник Центрального музея народоведения в Москве Б.Н. Соколов, утверждал: «Сейчас настал момент острого осознания этнографическими музеями своего бытия, обусловленного общим бытием советского государства и его социалистических принципов и вытекающего отсюда планомерного более четкого построения этнографических музеев и направления их деятельности»7. Это довольно расплывчатое по форме высказывание достаточно ясно констатирует необходимость приведения деятельности этнографических музеев в соответствие с требованиями к другим советским институциями, занятым в сфере производства политико-идеологических репрезентаций. Смысл этой новой советской политики музейного строительства, по словам исследовательницы Франсцин Гирш, состоял в переходе от «экзотизационного» к «модернизационному» дискурсу при обновлении этнографических экспозиций, которые должны были представить «народы СССР переживающими невиданный, стремительный экономический и культурный взлет, но все еще нуждающимися в некоторой помощи для преодоления власти традиционных обычаев и верований»8.
В 1934 г. на волне всеобщей перестройки музейного дела Этнографический отдел Государственного Русского музея (ЭО ГРМ) был преобразован с самостоятельное учреждение — ГМЭ, который стал одним из крупнейших музеев такого рода в Советском Союзе. Согласно составленному еще в ЭО ГРМ плану работы на вторую пятилетку (1933—1937 гг.), предполагалось «в течение первых трех лет закончить ряд основных экспозиций в отделениях с тем, чтобы в четвертом и пятом годах второй пятилетки в достроенной к тому времени второй половине здания Этнографического отдела окончить выставление всех частей экспозиционного отдела»9. Этот план продолжали реализовывать и сотрудники ГМЭ, с той или иной степенью успеха экспериментируя с построением новых музейных экспозиций, стремясь представить в них «трудносоединимое, <…> содержательное наследие: с одной стороны, традиционную этнографическую тематику, с другой стороны — политическую идею, показать социалистические достижения народов СССР»10.
Создание на базе ГМЭ выставки «Евреи в царской России и в СССР» вполне гармонично вписывалось в экспозиционную политику музея. Там уже работала в качестве самостоятельного структурного подразделения еврейская секция, научные сотрудники которой занимались изучением этнографии евреев, проживающих на территории СССР. Сотрудники секции имели доступ к значительному собранию «предметов еврейской старины», которое начиная с 1907 г. создавалось такими известными этнографами, как Ф.К. Волков, А.А. Миллер, А.К. Сержпутовский. Особое место в музее занимала коллекция предметов, собранных во время этнографических экспедиций в черту оседлости, которые организовал общественный деятель, писатель и фольклорист С.А. Ан-ский в 1912—1914 гг.11
Выставку «Евреи в царской России и в СССР» в ГМЭ можно считать своеобразной кульминацией не только агитационно-пропагандистской кампании, в которой такая музейная экспозиция, несомненно, должна была занять ведущее место, но и советского проекта переустройства социально-экономической структуры российского еврейства в целом. Музеефикация достигнутых результатов, в особенности в области хозяйственного и культурного строительства в ЕАО, придавала всему проекту вполне законченный, реализованный вид, научно подтверждала его воплощение в жизнь. В этой связи важный символический смысл приобрел тот факт, что выставку решено было включить в постоянную экспозицию ГМЭ в качестве одного из отделов. Так подтверждался полноправный статус евреев как одной из национальностей Советского Союза, — наряду с другими национальностями, которым были посвящены отделы, включенные в экспозицию музея.
Инициатива создания выставки, посвященной этнографии евреев, принадлежала И.М. Пульнеру, одному из ведущих специалистов в данной области, с 1934 г. заведовавшему еврейской секцией ГМЭ. Еще в 1931 г. он выступил на страницах журнала «Советская этнография» со статьей «Вопросы организации еврейских этнографических музеев и еврейских отделов при общих этнографических музеях», в которой обозначил основные аспекты построения новых и реорганизации старых этнографических экспозиций, посвященных евреям, в музеях СССР. По мысли автора, вполне соответствовавшей духу времени, новые экспозиции должны были отразить «успехи социалистического строительства по всему фронту и, в частности, в еврейской среде»12. «Имея своей целью показать жизнь, культуру, быт всех населяющих СССР народов, наши советские музеи должны дать последние на фоне строящегося социализма, — развивал Пульнер исходный тезис своей статьи, — должны показать развитие культуры этих народностей в условиях диктатуры пролетариата, национальной по форме, социалистической по содержанию»13.
Подобную взвешенную позицию нельзя было упрекнуть ни в «узком, безжизненном академизме (превалировании своих, индивидуальных интересов над общемузейными, отказе от постановки в ближайшую очередь наиболее актуальных тем)», ни в «дилетантском упрощенчестве (выводах без достаточной научной убедительности, стремлении к внешнему эффекту без вдумчивой обоснованности)»14. Однако при сравнении основных положений статьи Пульнера с публикациями в советской прессе по поводу еврейской земледельческой колонизации обращают на себя внимание принципиальные идеологические расхождения между ним и руководителями КОМЗЕТа и ОЗЕТа, монополизировавшими в 1920—1930-х гг. сферу производства репрезентаций еврейской темы в СССР. Эти расхождения, прежде всего, касаются выбора основного объекта музейной репрезентации. Пульнер выбирает в качестве такового «еврейское местечко»15. Именно на «материалах еврейского местечка» он предлагал строить основные «экспозиционные комплексы», то есть музейные репрезентации «явлений», которые обычно создаются с помощью «групп разнообразных предметов в их взаимосвязи, обусловленной соседством друг с другом»16. Новые музейные экспозиции должны были показать, «с одной стороны, старый экономический быт, характерный для данного местечка (торговля, ремесла, отхожие и другие промыслы и т.д.), а с другой, а) умирание частной торговли в условиях внедрения в местечковую жизнь госторговли и кооперации, б) переход трудового местечкового еврейского населения к земледелию, в) коллективизацию еврейских кустарей и ремесленников и г) вовлечение еврейской бедноты и бедняцкой молодежи в фабричнозаводскую промышленность»17.
Подобный подход находился в русле этнографической науки конца 1920-х гг. Именно «еврейское местечко» рассматривалось тогда этнографами и краеведами в качестве основного объекта изучения. Как писал известный этнограф, профессор Ленинградского государственного университета В.Г. Тан-Богораз: «Местечко для еврейства — это то же, что деревня для русского народа. Местечковые евреи — это толща еврейского быта, и лозунг “лицом к деревне” для еврейства превращается в лозунг — “лицом к захолустному местечку”»18.
Иное отношение к «еврейскому местечку» можно обнаружить на страницах озетовской пропагандистской прессы, где оно репрезентировалось как гетто, в котором «экономически беспочвенные, политически бесправные, культурно отсталые, общественно изолированные, оторванные от крупных центров, от всей страны, без надежд на лучшее будущее, еврейские массы вырождались физически и морально»19. Наиболее радикально в отношении «еврейского местечка» высказывались М.Е. Кольцов и А.Г. Брагин в своей брошюре «Судьба еврейской массы в Советском Союзе»: «По самой своей природе местечко является безобразной единицей капиталистического устроения. <…> И самым проклятым ходом вещей, вместе с созданием местечка, ему была уготована роль извечного посредника между городом и деревней, посредника ненужного и вредного20. <…> Историческая необходимость с железной логикой ведет к тому, что захлопывающиеся “ножницы” в первую очередь разрежут еврейское местечко и окончательно лишат каких бы то ни было средств к существованию уже теперь нищенствующие еврейские массы»21. Иными словами, груз дореволюционного прошлого признавался слишком тяжелым для того, чтобы можно было надеяться на успешную модернизацию «еврейского местечка» в отведенные на это советским правительством сжатые сроки. Даже широкое распространение «приместечковых колхозов» и кооперация еврейских кустарей-ремесленников не могли кардинально решить эту проблему. Единственную альтернативу идеологи из КОМЗЕТа и ОЗЕТа видели в организации новых еврейских сельскохозяйственных поселений на специально отведенных для этого землях Южной Украины, Крыма и Биробиджана. Жесткая бинарная оппозиция «Из местечка — в колхоз», воспроизведенная в различных вариациях заголовками актуальных репортажей в советских газетах и журналах22, определяла главный вектор социально-экономических и культурных преобразований в еврейском сообществе СССР. И в отличие от господствующей в 1930-х гг. тенденции «в журналистике, лекциях и выставках», охарактеризованной Ф. Гирш как переход от «экзотизационного» к «модернизационному» дискурсу23, «еврейское местечко» все больше экзотизировалось в советских средствах массовой информации. А репрезентация успехов переселенческой политики в отношении еврейского населения бывшей черты оседлости, подкрепленная героизацией и мифологизацией освоения новых целинных земель, приобретала все большую актуальность.
Однако, несмотря на вполне политкорректное, хотя и беглое упоминание работы КОМЗЕТа «по реконструкции социального состава еврейского населения СССР»24, в упомянутой выше статье Пульнера ничего не сказано о необходимости репрезентации средствами музейной экспозиции массового переселения обитателей местечек из бывшей черты оседлости в так называемые районы сплошного еврейского земледелия, впоследствии преобразованные в Еврейские административно-национальные районы25, и в Биробиджан. При том, что Биробиджанский проект имел важное как внутренне-, так и внешнеполитическое значение, являясь советской альтернативой палестинскому проекту. Как писал один из публицистов того времени: «В Биробиджане еврейские трудящиеся станут строителями нового поселения, как в культурном, так и в государственном отношении. Отсюда ясно, что пунктом притяжения [для евреев] есть и будет не Палестина, а Биробиджан»26.
Различия в подходах к репрезентации советского еврейского национального проекта у исследователей-этнографов и популяризаторов-публицистов могут показаться вполне естественными, хотя бы в силу принадлежности последних к различным сферам производства интеллектуальной продукции. Однако, как мы увидим, в недалеком будущем эти различия практически исчезнут. В то же время, если судить по статьям ТанБогораза или Пульнера, вопрос об их лояльности сталинскому режиму в начале 1930-х гг. совершенно нерелевантен. Просто в это время борьба за тотальную идеологическую гармонию, за охват всех сфер производства гуманитарных ценностей в советской культуре, еще не была включена в повестку дня партийных руководителей. Работая, так сказать, на одном культурно-просветительском поле с озетовскими пропагандистами, этнографы хотя и чувствовали определенную зависимость от социального заказа, но могли еще позволить себе придерживаться собственных взглядов на то, что и как следует репрезентировать, хотя бы в силу отсутствия прямых контактов с ОЗЕТом. Однако, учитывая, что количество площадок, пригодных для организации этнографических музейных экспозиций, было ограничено, сотрудники еврейской секции ГМЭ и руководители ОЗЕТа в конце концов должны были встретиться и объединить свои усилия.
С момента назначения заведующим еврейской секцией ГМЭ в 1934 г. И.М. Пульнер поставил перед научными сотрудниками секции, в которую входили М.О. Шахнович, Е.И. Бриль и М.М. Гитлиц, задачу организации в музее выставки, посвященной культуре советского еврейства. При работе над ее экспозиционным планом Пульнер, несомненно, учел опыт двух других этнографических выставок, открытых в залах ГМЭ в 1930-е гг.: «Украинское село до и после Октября» и «Белоруссия и БССР». Особенно яростно критиковали экспозицию «Украинское село до и после Октября». В. Соловьева в резкой рецензии, опубликованной в журнале «Советская этнография», писала, что «выставка скучная, тупая, неграмотная»27. Серьезная ошибка, с точки зрения рецензентки, была сделана еще при выборе основного объекта репрезентации. «Тенденция представить Украинскую ССР в виде украинского села — политически неверная, — отмечала Соловьева, — ибо базируется на принципах старого колониального отношения Украины к царской России»28. Второе обвинение, высказанное в адрес авторов выставки, состояло в их приверженности к «фетишизму музейных экспонатов». Так, например, по мнению Соловьевой, богато украшенная вышивкой традиционная украинская одежда, непременный экспонат любых этнографических коллекций, «создает экономическую нивелировку по одной группе зажиточного крестьянства без классовых противоречий <…> и игнорирует значение кооперации в деле снабжения батрацких групп села и колхозников промышленными товарами»29. Таким образом, в результате «неприемлемости музейными этнографами неэтнографических экспонатов» на выставке не была показана «металлургическая, машиностроительная советская Украина с угольным Донбассом <…>, с Днепропетровским комбинатом черной металлургии»30.
Вследствие такой репрезентационной логики «еврейское местечко» уже никак не могло быть поставлено в центр экспозиционного плана новой выставки. Эффектно показать участие евреев в индустриализации СССР можно было только с помощью больших промышленных предприятий, построенных в ЕАО: например, Лондоковского известкового завода, Бироканского завода по обработке мрамора, которым облицовывались в том числе станции метро в Москве. Таким образом, отчасти по аналогии с выставкой «Белоруссия и БССР», где объектом экспозиции стала целая республика, именно ЕАО была выбрана в качестве такового. Политическая актуальность этого выбора была подтверждена заявлением М.И. Калинина, сделанным 28 мая 1934 г. во время встречи с делегацией рабочих московских предприятий и работниками еврейской печати. Тогда всесоюзный староста озвучил официальную точку зрения советского руководства: «…образование такой области [ЕАО] в наших условиях есть единственный способ нормального государственного развития [еврейской] национальности», и «лет через десять Биробиджан будет важнейшим, если не единственным, хранителем еврейской национальной культуры»31.
Первым шагом к созданию экспозиции стала составленная И.М. Пульнером подробная «Библиографии ЕАО»32. С 10 апреля по 1 августа 1937 г. под его руководством была проведена этнографическая экспедиция в Биробиджан для сбора материалов, которые предполагалось использовать в экспозиции33. К концу 1937 г. сотрудниками еврейской секции ГМЭ был разработан детальный 34-страничный «План (проект) экспозиции “Еврейская автономная область”», который лег в основу строительства выставочных стендов в залах ГМЭ. В процессе работы название экспозиции неоднократно менялось: в документах архива Российского этнографического музея (РЭМ) фигурируют, например, «История ЕАО», «Социалистический Биробиджан», и только в начале 1939 г. было утверждено окончательное название — «Евреи в царской России и в СССР»34.
В начале 1937 г. к выставке проявил интерес Б. Эскин, председатель Ленинградского отделения ОЗЕТа. Уже в апреле ГМЭ получил первые десять тысяч рублей из семидесяти пяти, которые, «согласно личным переговорам с тов. Эскиным», ЛенОЗЕТ предполагал предоставить для создания экспозиции35. Такую деятельную помощь можно объяснить тем, что «дела организации шли плохо, <…> число ячеек резко уменьшилось, как и общее число озетовцев»36, и руководители ЛенОЗЕТа рассчитывали с помощью выставки заявить о себе как об успешно функционирующей организации и привлечь новых членов в свои ячейки. С этой целью «План (проект) экспозиции ЕАО» предусматривал экспонирование специального «фотодокументального монтажа “Работа ЛенОЗЕТа”»37.
Проблемы ЛенОЗЕТа были вызваны общим кризисом, который переживала вся организация, как, впрочем, и весь еврейский национальный проект в целом в разгар сталинских репрессий. К 1937 г. ОЗЕТ существенно сократил свою деятельность и занимался только подбором кандидатов для переселения в Биробиджан, пропагандой и шефской помощью. В мае 1938 г. Политбюро компартии приняло решение о закрытии КОМЗЕТа, а через девять дней был ликвидирован и ОЗЕТ. Руководство обеих организаций было репрессировано.
Да и главное детище еврейской земледельческой колонизации в СССР — ЕАО — стало местом проведения кампании по «разоблачению иностранных шпионов, буржуазных националистов и скрытых троцкистов» среди еврейских переселенцев, начало которой было положено инспекционной поездкой члена Политбюро ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановича в январе 1936 г.38 Жертвами сталинских чисток стало почти все руководство ЕАО, включая руководителя областной парторганизации М.П. Хавкина и председателя облисполкома И.И. Либерберга. Более того, «начиная с 1938 г. и до самого конца войны переселение в область вообще прекратилось»39.
Все эти события, связанные с постепенным сворачиванием еврейского национального проекта в СССР, отрицательно сказались на строительстве экспозиции в ГМЭ. Учитывая, что к декабрю 1937 г. через руководство ЛенОЗЕТа была налажена надежная связь между ГМЭ и Центральным советом ОЗЕТа в Москве, который «оказывал широкое содействие» в создании выставки, ликвидация этой организации, несомненно, замедлила построение экспозиции. Первоначально было намечено закончить ее «к первой годовщине Сталинской конституции 5 декабря 1937 г.»40, затем открытие было перенесено на 1 сентября 1938 г.41; в конце концов выставка начала работу только в марте 1939 г.
В текстах статей и архивных документов, связанных с организацией выставки, легко узнается характерная риторика озетовских пропагандистов вплоть до дословного совпадения с ключевыми тезами их статей, опубликованных в советской прессе. Так музейная этнография встретилась с государственной пропагандой в рамках советского еврейского национального проекта. Курьезно, что эта встреча произошла в то время, когда сам проект был уже практически свернут, но его репрезентационная составляющая все еще сохраняла актуальность.
Имеющиеся в архиве РЭМа документы, включая неопубликованную статью И.М. Пульнера и М.О. Шахновича «Из опыта строительства экспозиции “Евреи в царской России и в СССР”» (1940)42, фотографии43, а также составленный И.М. Пульнером 47-страничный краткий путеводитель по выставке44 позволяют реконструировать экспозицию, работавшую в ГМЭ. Конечно, в силу ее масштабности в этой статье невозможно даже упомянуть все 53 стенда (щита), представленных в экспозиции. Поэтому на основе описаний лишь некоторых, наиболее выигрышных экспонатов мною будет сделана попытка выявления связи между иллюстративным (тематическим) методом репрезентации45, задействованным для построения выставки, и политико-идеологическими установками, актуальными в конце 1930-х гг.
Выставка размещалась на втором этаже ГМЭ, в длинном узком зале «с двумя нишами, <…> из которых одна помещалась при входе в зал слева, а другая, тоже слева, при входе в зал, представляла собою, по существу, узкий, мрачный и “скучный” проходной коридор»46. Пульнер и Шахнович отмечали: «Экспозиционную площадь удалось увеличить устройством двух дополнительных ниш (против существующих) и двенадцати одинаковой формы и размеров колонн-пилястр (по 6 вдоль боковых стен зала), облицованных гипсом. <…> Пилястры придали одновременно всему залу строгую симметричность, создали четкие и естественные границы для отдельных разделов и подотделов экспозиции и создали приятный ритм при переходе из одной части зала в другой, связав при этом весь экспозиционный зал в единое гармоничное и архитектурное целое. <…> Белая окраска <…> придала бодрый, светлый, легкий и парадный тон всему залу, усилила ритмичность всей экспозиции»47. В этой длинной цитате можно заметить, с одной стороны, декларируемое стремление организаторов придать пространству экспозиции пафос, обеспечивающий «необходимую эмоциональную зарядку»48 посетителей. С другой стороны, в солидном ложноклассическом оформлении зала с помощью фальшивых гипсовых пилястр — характерных архитектурных элементов сталинского ампира — нашло выражение неотрефлексированное желание авторов экспозиции придать ей монументальный характер мемориала.
Как следует из самого названия выставки «Евреи в царской России и в СССР», ее визуальный ряд был сформирован по принципу контрастного противопоставления «дореволюционной» и «послереволюционной» жизни российских евреев, поддержанного четкой расстановкой смысловых акцентов в экспозиции. Соответственно ее «вводный раздел» был емко и публицистично назван «Евреи в царской России — тюрьме народов», а «основной раздел» — «Евреи в СССР — социалистической родине трудящихся». Подобная двухчастная структура выставки была намечена еще в упомянутой выше статье Пульнера 1931 г. Основные экспозиционные комплексы разделов выставки — «еврейское местечко» и «ЕАО», идеологически противостоявшие друг другу, формировались из «подлинных историко-этнографических экспонатов, собранных экспедицией в Биробиджан, экспонатов из коллекций ГМЭ, [включая предметы из коллекции Ан-ского. — А.И.] и еврейских коллекций других музеев и произведений искусства (картин, скульптур и рисунков)»49.
Наличие на выставке экспонатов из других еврейских музеев СССР, например из Музея еврейской культуры в Одессе или из Музея евреев Грузии в Тбилиси50, показывает не только важность реализации этого выставочного проекта, но и готовность советских чиновников от музейного дела в годы Большого террора беспрекословно подчиняться директивам «партии и правительства». Ради их исполнения директорам музеев пришлось преодолеть «традицию музейного средневековья», согласно которой план экспозиции составлялся только «на “своих” экспонатах, <…> не из потребностей (политических, образовательных, научных), а из возможностей (по наличному в музее материалу)»51. Был нарушен непререкаемый диктат хранителей музейных коллекций — ни при каких обстоятельствах не передавать в чужие руки «свои» экспонаты, против которого протестовала упомянутая выше В. Соловьева, требовавшая «допустить экстерриториальный оборот экспонатов». После открытия выставки Пульнер намеревался созвать «совещание представителей Музеев, занимающихся изучением этнографии евреев, а также еврейских этнографов»52, в том числе и для того, чтобы выработать механизмы для пополнения еврейской коллекции ГМЭ новыми экспонатами из различных музеев СССР.
При создании выставки были широко задействованы прогрессивные в то время «формы комплексной экспозиции: “обстановочные сцены”, “диорамы”», макеты, которые, по выражению Б.М. Соколова, «должны подчеркивать существенные трудовые процессы, выражать основные формы хозяйственной жизни» и вообще «максимально выражать жизнь во всем ее многообразии»53. Именно такие элементы экспозиции стали главной приманкой для посетителей и заслужили наибольшее одобрение с их стороны, а также со стороны прессы.
Основной экспозиционный комплекс «вводного раздела» — «еврейское местечко» — посредством музеефикации исключался из современного контекста и в соответствии с советскими идеологическими установками органично встраивался в контекст непригодного прошлого. Еврейское местечко репрезентировалось через две обстановочные сцены — «Старое (дореволюционное) еврейское местечко» (оформление художников С.Б. Юдовина и Д.Е. Загоскина) и «Народный театр “Пурим-шпиль”»54, выполненную скульптором В.И. Ароновичем по эскизу С.Б. Юдовина, макеты «Жилище портного» и «Хедер»55 работы художника Я.М. Шура и 23 стенда с «плоскостными материалами» и предметами этнографических коллекций56.
В проекте путеводителя по выставке И.М. Пульнер отметил, что сцена «Старого еврейского местечка с его кривыми узкими улочками, полуразвалившимися, скученными и перенаселенными домиками» научно и документально обоснована. Подобный подход, по мнению Пульнера, гарантировал, что перед посетителем предстанет подлинная «жуткая картина недавнего прошлого; оживут многочисленные местечки дореволюционной Украины и Белоруссии, где 33,05% всего еврейского населения влачило полуголодное существование, задыхаясь под гнетом богачей и царской полиции»57. Обличительный пафос в отношении местечка ощущается и в задании (методичке) к макету «Хедер», также выполненному «по точным документальным данным»58. Он потребовался авторам выставки, чтобы проиллюстрировать следующий тезис: «…в то время как еврейская буржуазия посылала своих детей в гимназии, для детей еврейской бедноты существовали средневековые хедеры, где дети воспитывались в духе религии, покорности царизму и буржуазии, калечились духовно и физически»59. Не случайно в этих и других описаниях обстановочных сцен и макетов «вводного раздела» имеются указания на их научно-документальное обоснование. Оно служило бесспорным подтверждением объективности репрезентации социально-экономической жизни «еврейского местечка» в экспозиции ГМЭ и маскировало присутствие в ней идеологических конструкций, выработанных агитационно-пропагандистской кампанией ОЗЕТа.
Положительную коннотацию в экспозиции «вводного раздела» получили только произведения «еврейского народного творчества», хотя они и были неразрывно связаны с традиционной жизнью «еврейского местечка». Это противоречие было снято признанием того, что «в произведениях народного творчества трудящиеся выражали свой гнев и протест против векового угнетения, свои радости и страдания, чаяния и надежды, свободомыслие, оптимизм и веру в лучшее светлое будущее»60. «Еврейское народное творчество» трактовалось как неисчерпаемый источник развития современной советской еврейской культуры.
Одним из «замечательных памятников еврейского народного творчества, корни которого уходят в далекое прошлое», Пульнер и Шахнович считали «Пурим-шпиль»61. Такое театрализованное представление, из года в год разыгрывавшееся евреями в местечках во время праздника Пурим, было реконструировано во второй обстановочной сцене «вводного раздела» экспозиции. Реконструкция была выполнена по эскизам известного художника-графика С.Б. Юдовина. С этой целью летом 1938 г. он даже специально ездил в свое родное местечко Бешенковичи в Белоруссии, где «разыскал бывших участников “Пурим-шпиль” и зарисовал эскизы костюмов “Пурим-шпилер[ов]”»62.
Юдовин не только выполнял эскизы, рисунки и гравюры по заказу авторов экспозиции, но и входил вместе с представителями руководства ГМЭ в комиссию по приемке живописных работ и макетов, выступал в роли консультанта. И.М. Пульнер высоко оценил работу Юдовина по созданию экспозиции, назвав его «замечательным художником» и «прекрасным знатоком старого [еврейского] быта»63.
Несомненно, Юдовин был для авторов выставки знаковой фигурой, хотя бы потому, что уже к концу 1930-х гг. его творческие успехи, да и он сам, выглядели как своего рода «достижения советской национальной политики за двадцать лет среди евреев». Выходец из маленького местечка, он сумел за этот короткий срок зарекомендовать себя «большим и своеобразным мастером, вписавшим яркую страницу в историю советского графического искусства»64. Основное направление в художественном творчестве Юдовина, которое израильская исследовательница Рут Аптер-Габриэль определила в подзаголовке своей работы о нем как «От народного искусства — к социалистическому реализму»65, идеально соответствовало идеологической концепции выставки.
Юдовин принял участие и в оформлении зала, в котором была размещена выставка: по его эскизам художниками Н.С. Забровским и Г.Н. Ивановым были расписаны декоративные плафоны, «составленные и скомпонованные по мотивам еврейского народного орнамента»66.
В то время советская этнография интерпретировала орнамент как важнейший атрибут любой национальной культуры. Пульнер в письме, направленном в издательство Ленинградского отделения Союза советских художников по поводу издания альбома «на базе богатых собраний, имевшихся в Музее этнографии, а также у художника Юдовина», отмечал: «Еврейский народный орнамент имеет большое значение для культурного строительства первой в мире Еврейской автономной области, а также для развития кустарной художественной промышленности. <…> Издание альбома гравюр еврейского народного орнамента, несомненно, будет иметь большое политическое, научное и практическое значение и получит соответствующую оценку»67.
С.Б. Юдовин заинтересовался «еврейским народным орнаментом» еще в то время, когда он в качестве фотографа принял участие в экспедициях С.А. Ан-ского. Первые работы Юдовина в этой области вошли в небольшой альбом линогравюр «Еврейский народный орнамент», который он вместе с художником М.М. Малкиным выпустил в 1920 г. в Витебске. В предисловии к этому альбому Юдовин писал, что орнамент как важная часть «еврейского народного искусства» «кроме большой художественной ценности несет на себе ценность исторического документа, зафиксировавшего духовное состояние народа за последние несколько столетий»68.
Юдовин считался признанным мастером в области «еврейского народного орнамента», поэтому именно ему и была поручена столь ответственная работа, как эскизы орнаментированных плафонов для выставочного зала. Впоследствии Пульнер и Шахнович отметили, что эти плафоны, «выдержанные точно в народных мотивах и составленные из элементов еврейского орнамента, сохраняя его форму и окраску, <…> сами по себе сделались замечательными экспонатами [выставки], дополняя экспонируемые коллекции <…> орнаментов, собранных и зарисованных художником Юдовиным на Украине и в Белоруссии (1912—1927 гг.)»69.
На выставке в ГМЭ экспонировалось также около десяти гравюр и рисунков Юдовина. Среди них были не только работы, посвященные дореволюционной жизни «еврейского местечка», например «Эскизы костюмов участников “Пурим-шпиля”» или гравюра на дереве «Кузнец», но и соцреалистические гравюры и рисунки, например «Крейсер “Автора” на Неве в октябрьские дни 1917 г.» или «Вручение акта на вечное пользование землей [еврейским колхозникам]». Сопоставив эти две группы работ, можно усмотреть в творчестве Юдовина конформистское отношение к выбору тематики, позволявшее ему, как было сказано выше, обращаться к актуальным образам и сюжетам социалистической действительности, но в то же время не терять связи с «народным искусством». Одна из экспонировавшихся на выставке гравюр Юдовина, название которой говорит само за себя: «На месте местечковых лачуг и синагог появились новые дома», наглядно демонстрировала экзистенциальный момент перехода от непригодного прошлого «еврейского местечка» к новой жизни, к «светлому будущему». Тема социалистического строительства трактовалась почти буквально через возведение новых добротных жилых зданий, «домов образцового социалистического быта». Изображенная рядом традиционная местечковая застройка выглядела откровенно убого и при этом экзотично.
Согласно суждению современного исследователя Питера Мэйсона, экзотическим может стать нечто, прошедшее через процесс экзотизации, который сводится к «вытеснению объекта, наделенного характерными признаками, из его первоначального контекста, в другой, для него не характерный контекст, то есть де-контекстуализации»70. Таким образом, объект репрезентируется как устаревший, ущербный, неэффективный, но при этом абсолютно необходимый для конструирования прошлого, пусть даже непригодного71. Репрезентация социокультурного феномена «еврейского местечка» в экспозиции ГМЭ осуществлялась путем символического вытеснения его комплексного образа из современного и вполне еще актуального контекста — в контекст дореволюционного прошлого «царской России — тюрьмы народов», где процветали «человеконенавистническая и колониальноимпериалистическая политика русского самодержавия»72, экономическое угнетение евреев, государственный антисемитизм, погромы.
Грандиозность преобразований в еврейском сообществе, произошедших после Октябрьской революции, посетители должны были в полной мере ощутить в «основном разделе» экспозиции ГМЭ. Для этого были задействованы приемы монументальной пропаганды. Художник Г.Н. Траугот, принявший участие в биробиджанской экспедиции музея, по натурным эскизам выполнил два настенных панно в технике фресковой живописи: Южная (Приамурская) и Северная (Прижелезнодорожная) части ЕАО. По словам директора ГМЭ Е.А. Мильштейна, это была «первая фундаментальная живопись в музее, проделанная с большим вкусом, художественным чутьем»73. Оставляя в стороне оценку художественных достоинств панно Траугота, в которых строгие критики находили «влияние японской живописи»74 и даже «элементы формализма», «увлечение красками за счет темы»75, перечислю только основные сюжеты этих монументальных фресок. На них были изображены сельскохозяйственные работы: поля пшеницы, комбайны, грузовики с обмолоченным хлебом; индустриальные предприятия; добыча мрамора; вокзал с прибывающим поездом; пароход на Амуре; самолет в небе. Таким образом, ЕАО была представлена в духе пропагандистских клише 1930-х гг., как «страна со здоровым климатом и развивающейся хозяйственной жизнью», где «можно для физически здоровых людей найти трудовой заработок»76.
Одной из важных задач озетовской прессы стало преодоление в массовом сознании представлений о периферийном расположении Биробиджана, позже ЕАО, с целью стимулирования притока еврейских переселенцев. «Нужно раз и навсегда отказаться от мысли, что Биробиджан какая-то невероятная глушь и находится он на краю света, где-то у черта на куличках», — писал научный сотрудник и публицист М. Кадышевич. — Район прорезан железнодорожным путем мирового значения — Париж — Москва — Владивосток — Китай — Япония»77. Подобным образом пропагандистская литература встраивала ЕАО как в европейский, так и в азиатский пространственные контексты, отводя ей стратегическое значение перекрестка между Западом и Востоком. Не удивительно, что, с точки зрения Траугота, панорама ЕАО не могла обойтись без таких знаков принадлежности к железнодорожной магистрали «мирового значения», как вокзал и поезд.
Распространенным приемом маскировки удаленности ЕАО от традиционных центров компактного еврейского расселения было обращение к мифологизированным сталинской культурой «воздушным путям сообщения». «Биробиджан лежит на воздушной линии Москва — Владивосток»78,— отмечал работник ОЗЕТа А.А. Канторович. — На территории Биробиджана скоро будет два аэропорта. Еврейские переселенцы обучаются на курсах воздухоплавания, это первые пилоты Биробиджана»79. Согласно оценке исследователя советской культуры В. Волкова, «покорение воздушного пространства» было частью широкого и всеохватывающего движения тех лет80. В связи с этой логикой на панно появился и самолет81.
Монументальные живописные панно Траугота представляли собой семантически выверенную систему визуальных знаков, объединенных общей политической идеей. Художнику удалось создать впечатляющий собирательный образ новой «Еврейской страны», широкий таежный простор которой противопоставлялся «тесноте» и «скученности» дореволюционной черты оседлости. Эти две настенные фрески, объединившие ключевые тенденции в репрезентации ЕАО в 1930-х гг., стали бесспорным идеологическим центром «основного раздела», если не всей выставки. Собранные экспедицией в ЕАО материалы, выставленные на 15 стендах этого раздела, развивали, детализировали или поясняли содержание живописи Траугота. Будь то коллекция минералов, репрезентировавшая «природные богатства ЕАО», макет «Освоение тайги» работы художника А.П. Налетова, показывавший суровый быт первых еврейских переселенцев, или другой макет, «Колхоз им. Кирова» работы художника А.И. Паршина, демонстрировавший хозяйство зажиточного еврейского колхозника, или завешанный фотоснимками стенд «Юный город Биробиджан (столица ЕАО)» — все экспонаты раздела методично и последовательно подтверждали важную политическую идею о том, что «впервые в истории еврейского народа осуществилось его горячее желание о создании своей родины, о создании своей национальной государственности»82.
В жесткой структуре построения «основного раздела» выставки, в ее подчиненности идеологическим целям и пропагандистским задачам, да и в подборе самих экспонатов угадывается прототип будущих выставок «достижений народного хозяйства» (ВСХВ, ВДНХ)83. Однако этнографическая составляющая этой части экспозиции оказалась выражена очень слабо. Методы классической этнографии, задействованные Пульнером и его сотрудниками для описания и репрезентации «национальной по форме и социалистической по содержанию» культуры евреев ЕАО, могли бы оказаться продуктивными. Но в рамках сталинского национально-культурного проекта такой подход явно дал сбой. В результате этнографической экспедиции в ЕАО ее участники получили лишь некие идеологизированные культурные суррогаты: описания новых советских обычаев и ритуалов (коллективное чтение материалов о Сталинской конституции, демонстрация избирателей в Биробиджане); образцы политически грамотного фольклора (еврейские народные песни о Сталине и о Конституции, колхозные частушки); фотоснимки стандартных колхозных домов и т.п. Все это прекрасно вписывалось в общую канву советской социалистической культуры, но не обладало «национальной самобытностью». В отличие от павильонов советских республик на ВДНХ, в которых всевозможные «достижения» репрезентировались в обрамлении ненавязчивого этнического колорита, выполнявшего наряду с декоративной идентификационную функцию, в «основном разделе» выставки в ГМЭ создать такой колорит было нелегко. Возможно, этим был вызван шутливый вопрос по поводу «основного раздела» одного из посетителей выставки, оставившего в книге отзывов такую запись: «Да, все это очень хорошо. Но, однако, где же сами евреи?»84
Представляется, что эту проблему прекрасно осознавали и организаторы выставки. Отчасти они надеялись ее решить художественными средствами: обилием живописных и скульптурных работ, фотомонтажей, красочных карт, диаграмм и т.д. Свою роль должен был сыграть и «вводный раздел», представлявший посетителям «старое еврейское местечко». Дореволюционное еврейское прошлое, обставленное уникальными этнографическими артефактами, в том числе из коллекции Ан-ского, с лихвой восполняло недостаток этнического колорита в «основном разделе». Кроме того, благодаря «вводному разделу» в музейном пространстве возникла волнующая модернизационная интрига, связанная со стремительными — всего за двадцать лет — «достижениями» советского еврейского национального проекта.
Модернизационный дискурс репрезентации социалистического строительства в ЕАО опознается и в особом внимании организаторов выставки к процессу индустриализации области. Наряду с показом фотографий и макетов упомянутых выше предприятий горнодобывающей промышленности в разделе демонстрировался действующий макет Фанерного завода в Биробиджане работы художника В.В. Башинского. В задании на изготовление макета было указано: «Фанерный завод технически наиболее оснащенное предприятие деревообрабатывающей промышленности ЕАО. Задача макета — <…> показать евреев как квалифицированных рабочих социалистического предприятия»85. Следует отметить, что Биробиджанский фанерный завод, как и многие другие предприятия ЕАО, был капитально перестроен и реконструирован при финансовой и технической поддержке Союза ОРТ86. Однако по причине запрета в 1938 г. деятельности всех иностранных еврейских филантропических организаций на территории СССР об участи Союза ОРТ в индустриализации Биробиджана на выставке нигде не было упомянуто. Подобное присвоение чужих успехов вполне соответствовало общей стратегии сталинского культурно-политического проекта.
При изучении и интерпретации музейных экспозиций в историко-культурном контексте значимым оказывается не только то, что репрезентируется, но и то, что оставлено, так сказать, за скобками. Подобная фигура умолчания, или в данном случае сокрытия, обладает не меньшим смыслом, чем все то, что выставляется напоказ. Возможность разобраться в мотивации таких умолчаний/сокрытий проливает свет на функционирование советского политико-культурного проекта в разгар Большого террора.
Еще в своей статье о еврейских музеях 1931 г. И.М. Пульнер предлагал «социалистический сектор дать в разрезе интернациональном, показав в нем интернациональное единение трудящихся разных наций <…>, вовлеченных в новые социалистические формы труда и быта»87. Этот тезис был раскрыт на уровне формирования визуальных рядов в разработанном впоследствии «Плане (проекте) экспозиции ЕАО». Например, в десятом подразделе выставки — «Исторические сведения о территории, ныне занимаемой ЕАО» — предполагалось показать диапозитивы «Типы корейцев и амурских казаков»88; в тринадцатом подразделе — «Колхозное и совхозное строительство в ЕАО» — построить обстановочную сцену «Корейцы-колхозники на полевых работах» и показать диапозитивы «Жизнь и быт колхозников ЕАО: евреев, корейцев, русских, китайцев»89. Также не были забыты и «тунгусские племена охотничьего быта, издревле бродившие по долине р. Амура и его притоков с левой и правой стороны»90. Однако все эти материалы в окончательную экспозицию, развернутую в ГМЭ, не вошли.
В отзыве Центрального совета ОЗЕТа на «Проект (план) экспозиции ЕАО» от 13 декабря 1937 г., составленном по поручению его председателя С.М. Диманштейна, содержалась строгая директива: «Все, что приведено в разных отделах касательно вселения в область корейцев и развития их хозяйства и быта, исключить»91. Данная корректировка проекта экспозиции произошла в связи с депортацией корейского населения ЕАО в Центральную Азию: в сентябре 1937 г. было насильственно переселено четыре с половиной тысячи корейцев, чья лояльность советскому режиму вызывала сомнение у сотрудников госбезопасности92.
Исчезновение с выставочных стендов упоминаний не только о корейцах, но и о тунгусах, гольдах, якутах и китайцах можно объяснить желанием авторов экспозиции снять щекотливую оппозицию: «колонизатор — абориген». На ранней стадии колонизации Биробиджана в пропагандистских статьях ОЗЕТа еврейские переселенцы репрезентировались как агенты прогресса, «культуртрегеры»: с их приходом в тайге «появились трактора, дорожные машины, экскаваторы, <…> появилась мелиорация, агрономия, строительство» и началась «жизнь культурная»93. А «туземцы», например тунгусы, экзотизированно изображались как «наивные дикари», которые «в своем развитии не пошли дальше того уровня, на котором прочее человечество стояло много тысяч лет назад»94. Из этого сопоставления делался вывод о том, что «еврейская колонизация отвечает давно созревшим потребностям коренного населения»95. К концу 1930-х гг. подобный подход к репрезентации «интернационального единения трудящихся» ЕАО был разоблачен как «антинаучный и политически ошибочный»96. С другой стороны, оставалась опасность чрезмерного, с точки зрения советского руководства, акцентирования роли евреев в развитии Биробиджанского района, дававшая повод к обвинениям в «буржуазном национализме и еврейском шовинизме». Именно эти обвинения и были инкриминированы многим руководителям и сотрудника КОМЗЕТа и ОЗЕТа. В результате на выставочном стенде 28 «Из истории ЕАО» в рисунках, фотографиях и макетах были представлены только амурские казаки, «младшие братья русского народа»: их быт, история, участие в Гражданской войне на стороне большевиков.
Да и вообще репрезентация «дружбы между народами», о которой так много было написано Пульнером в подготовительных документах выставки, свелась лишь к одному эпизоду — «социалистическому соревнованию между евреями-колхозниками Новозлатопольского еврейского национального района [Крымская АССР] и казаками-колхозниками Цымлянского района [Ростовская обл. РСФСР]»97. Учитывая исторический антагонизм между этими двумя этническими группами, сам факт такого соревнования, несомненно, имел важное политико-воспитательное значение и уже был достаточно широко распропагандирован советской прессой98. Все перипетии социалистического соревнования между казаками и евреями были представлены на выставочных стендах 50—51 с помощью рисунков, фотографий, документов и даже вполне символической обстановочной сцены «Дружба народов», оформленной художником Д.Е. Загоскиным.
При изучении такого историко-культурного события, которым стала выставка в ГМЭ, встает вопрос о том, как она была воспринята и понята современниками — специалистами и рядовыми посетителями. Имеющиеся в архиве РЭМа протоколы совещаний комиссии по приемке экспозиции «Евреи в царской России и в СССР» и официальные отзывы представителей музеев, институтов и творческих союзов позволяют утверждать, что, несмотря на критические замечания, научное и литературное сообщества Ленинграда оценили выставку положительно. Так, например, директор Музея истории религии АН СССР Г.П. Францев в своем отзыве писал: «Выставка производит чрезвычайно хорошее впечатление. Общий тон выставки жизнерадостный, бодрый, много света», а директор Музея антропологии и этнографии АН СССР Д.А. Ольдерогге отмечал прекрасное художественное оформление экспозиции, особенно сцен «Старое еврейское местечко» и «Народный театр “Пурим-шпиль”»99. В коллективном отзыве композитора Л.Л. Штрейхер100 и писательницы Е.Г. Полонской101 также было сказано, что «выставка очень интересна, она наглядно показывает и старый быт дореволюционного местечка, и колоссальные достижения нового советского еврейства. Прекрасно оформлены сцены “Старое еврейское местечко”, “Пурим-шпиль”, <…> [декоративные] плафоны — выполнены с большим вкусом, они гармоничны, в них много нового»102.
Критика экспозиции сводилась к сожалениям о том, что «недостаточно ярко показана эксплуатация евреев в прошлом» (директор Института этнографии АН СССР, академик В.В. Струве) и в, более общем смысле, что надо репрезентировать «прошлое евреев шире, чем это сделано» (историк Ю.И. Гессен)103.
Авторы упомянутых выше отзывов обратили внимание главным образом на «вводный раздел» экспозиции, посвященный дореволюционному прошлому российского еврейства, и достаточно вяло и неконкретно прореагировали на ее «основной раздел», посвященный ЕАО. Представляется, что элементарная самоцензура, культивировавшаяся в годы Большого террора в среде ответственных работников, помешала директорам музеев и академикам обсуждать репрезентации ЕАО. Учитывая, что политическая репутация области была подорвана недавними разоблачениями «врагов народа» в высших эшелонах местного руководства, гораздо комфортнее и безопаснее было сконцентрироваться на критике той части выставки, которая была посвящена жизни евреев в царской России. Ее политико-идеологическая оценка не вызывала никаких сомнений, а призывы ярче показать «угнетение евреев в прошлом» могли только быть засчитаны в плюс этим авторитетным рецензентам.
Аналогичная картина наблюдается и в публикациях ленинградской прессы. Рецензент газеты «Ленинградская правда» по фамилии Ижорский в своей подробной статье о выставке в ГМЭ с восторгом описывал «панораму старого еврейского местечка, выполненную по эскизам отличного знатока еврейского быта художника Юдовина», и вполне в духе идеологических установок тех лет интерпретировал один из образцов «еврейского народного творчества» — шахматы — как «замечательную работу» «резчика-самородка», который, «опасаясь гонений, придал туре форму синагогального амвона, а на ферзе вырезал каббалистические знаки»104. Похвалив «яркую стенную живопись» Г.В. Траугота и положительно отозвавшись о макете А.П. Налетова, демонстрировавшем «жизнь и быт переселенцев в Биробиджане в самом начале освоения новых земель», Ижорский сделал вывод, что, «однако, о двух десятилетиях новой жизни евреев в советской стране посетитель получает в музее недостаточно полное представление»105.
Подобное мнение было высказано и другими посетителями выставки, оставившими записи в книге отзывов, которая велась с марта 1939-го по июнь 1941 г.106 В ней имеется около 200 записей на русском языке и идише. Своими впечатлениями о выставке спешили поделиться люди разных профессий, возрастов, национальностей, разного уровня образования. В целом выставка была воспринята ими как большое «достижение» если не «ленинско-сталинской национальной политики», то советского музейного строительства. Один из посетителей отметил: «…считаю экспозицию одной из наиболее удачных и талантливых из виденных мной в последнее время»107. В том же духе высказался и директор Горийского музея С. Маналати: «…выставка дает полную картину по своей тематике. Хорошо оформлены макеты и стенды. Следовало бы другим отделам музея, особенно грузинскому, перестроить свою экспозицию по образцу еврейской»108.
Судя по книге отзывов, наиболее сильное впечатление на большинство посетителей оказали экспонаты, репрезентирующие «старое еврейское местечко». Особо интересна реакция выходцев из бывших местечек, чьи отзывы нередко напоминают заключения экспертов. В качестве примера можно привести следующую запись: «Выставка выполнена с большой точностью. Я сам еврей, и своими глазами видел настоящее еврейское местечко, сам учился в хедере, и жил в семье бедного еврейского ремесленника»109. К советам и замечаниям таких экспертов авторы выставки прислушивались особенно внимательно. Это видно по заметкам И.М. Пульнера и других сотрудников еврейской секции ГМЭ в книге отзывов, которые в силу тогдашней музейной практики организаторы выставки были обязаны прокомментировать. Например, Пульнер оставил свой комментарий к следующему отзыву: «У вас в одной картине вместо чулка, который должны вязать женщины до революции ручным способом, у вас чулки вязки производства и втолкнуты спицы». «Этот недостаток должен быть исправлен»110, — написал Пульнер.
Знатоки старого местечка воспринимали экспозицию, в особенности обстановочные сцены, крайне эмоционально, не без ностальгических сантиментов. Их определенно удовлетворяло, что предметы повседневного обихода, хорошо знакомые им из личного опыта жизни в местечке, оказались в витринах и таким образом были наделены ценностью музейных экспонатов. Такая метаморфоза спровоцировала смысловую перекодировку даже тех предметов, которые должны были выставлять напоказ собственную ущербность и тем самым репрезентировать непригодное прошлое. Большинство посетителей, включая и тех, которые согласны были соотносить его с «еврейским местечком», восприняли такую перекодировку как должное, не усмотрев в ней противоречия с идеологическим посланием всей выставки.
Подобное восприятие публики было обусловлено сменой парадигм в советской культуре. К концу 1930-х гг. пролетарская, эгалитарная культура, с ее ориентацией на коллективный коммунальный быт, была в значительной степени замещена так называемой сталинской массовой культурой, в которой индивиду и его семье как важной ячейке советского общества отводилось «интимное», «домашнее» пространство. Соответственно, демонстрация аскетического коммунального быта биробиджанских переселенцев вызывала у выходцев из бывших «еврейских местечек» воспоминания о тяготах привыкания к новым условиям «советской жизни». Такие условия, несомненно, проигрывали «уюту» традиционного быта с непременными элементами «schmaltz» (эквивалент понятию «китч» на идише). Эту двойственность в восприятии экспозиции обусловили предметы этнографических коллекций, которые выглядели осколками утраченного местечкового быта.
Посетители, которые не были знакомы с «еврейским местечком» по личному опыту, особенно дети и подростки, обычно отзывались о «вводном разделе» в точном соответствии с идеологически выверенными этикетками и лозунгами, включенными в экспозицию. Характерная риторика этих пояснительных текстов присутствует во многих отзывах, но в особенности она заметна в отзывах участников школьных и студенческих экскурсий. Примером может служить следующая запись: «Мне всего восемнадцать лет. Я никогда не чувствовал гнета царизма. Однако, ознакомившись с “еврейским отделом” музея, я еще сильнее стал ненавидеть царизм — этот гнусный строй, при котором нация, к которой я принадлежу, так беспощадно и жестоко подавлялась»111. Идеологическое послание выставки такие посетители воспринимали почти буквально и, закончив осмотр экспонатов, приходили к закономерному выводу о том, что «раньше евреев очень угнетали, но зато им теперь хорошо живется»112.
В отличие от «вводного», «основной раздел» выставки, посвященный ЕАО, вызвал много критических замечаний. Наиболее типичные из них сводились к тому, что «желательно в дальнейшем побольше осветить Биробиджан и его жизнь, быт, культуру и развитие промышленности»113; «слабо представлено участие еврейской интеллигенции в современном искусстве, науке, живописи, скульптуре»114; «необходимо расширить отдел, отражающий жизнь евреев в СССР», поскольку «жизнь евреев в Биробиджане отражает только часть общей жизни еврейской нации»115. Многочисленные пожелания расширить «основной раздел» свидетельствуют о том, что попытка представить ЕАО «родиной всех советских евреев», если не в настоящем, то в будущем, оказалась, с точки зрения посетителей выставки, несостоятельной. Идентифицировать себя с ЕАО, то есть с биробиджанскими рабочими и колхозниками, авторы отзывов не были готовы. Для большинства из них, независимо от социального положения, культурными героями являлись известные представители еврейской интеллигенции — музыканты, писатели, художники, актеры, интегрированные в московскую или ленинградскую творческую элиту. Наряду с перечисленными выше способами самоидентификации через настоящее или будущее, «еврейское местечко» также воспринималось посетителями как смысловой конструкт, вполне пригодный для самоидентификации, но только через прошлое.
В книге отзывов можно найти отдельные скандальные записи маргиналов-правдолюбов, непременных участников любых знаковых мероприятий в области искусства и культуры во все времена. Однако содержание таких отзывов трудно сопоставить с привычными представлениями об атмосфере всеобщего страха в годы сталинского террора. Например, один посетитель дает экспозиции совершенно уничижительную характеристику: «Это даже не выставка — а культ. уголок. Зачем так обидно обеднили великий культурный народ? <…> Почему промолчали устроители о “Бунде” о “Паолей-Цион”116 и политическом движении рабочих вообще? Где отражена в жизни народа Палестина — «святая еврейская земля»? <…> А в Новой жизни — где свойства Биробиджана? Где рост школ, клубов и т.д.? Это пародия на выставку!» Кажется, в данном отзыве перечислены едва ли не все сюжеты, кроме «школ и клубов», за репрезентацию которых выставка была бы мгновенно закрыта.
На страницах книги отзывов сохранился и небольшой эпистолярный роман, который завязался между одним из посетителей и И.М. Пульнером в июле 1939 г. В силу важности этой переписки приведу ее лишь с незначительными сокращениями. «Данные выставки дают основание утверждать, что Биробиджан как еврейская национальная область не имеет будущего, — пишет этот проницательный посетитель, — я имею в виду тот факт, что за 10 лет туда переселилось всего 50 000 чел. (из 5 млн. евр. населения СССР)! <…> Виновниками пассивности еврейского народа по отношению к Биробиджану являются ев. работники117, которые сделали все, чтобы вытравить полностью национальное самосознание в народе, и укоренили в каждом еврее органическое безразличие к вопросу о судьбах нации. Поэтому евр. народ <…> получив возможность создать свою государственность в Биробиджане, не стал народом пионеров, так как это могло и должно было быть. То, что я утверждаю, становится наглядным и убедительно-правдивым на фоне переселения десятков тысяч русских и украинских крестьян на Д. Восток и
— никакой пропаганды за переселение туда из центральных областей. <…> Еврейский народ на горьких уроках истории ничему не научился. <…> Интересно, что делается сейчас в смысле переселения?»118
«У Вас, гражданин, — отвечает ему И.М. Пульнер, — даже не хватает мужества поставить свою подпись под Ваши рассуждения. Ваши рассуждения и оценка, данная еврейскому народу, политически безграмотна. Евр. авт. обл. строится и растет с каждым днем»119.
На следующий день в книге отзывов появилась новая запись дотошного посетителя: «Товарищ, заведующий отделом! Я не подписался потому, что было время закрытия музея, и меня очень торопили. Сегодня исправляю сове упущение. По существу же я, безусловно, прав. Еще очень мало написал! М. Мижень. Ленинград, Авиагородок, Общежитие № 3»120.
Эта переписка великолепно отражает ту двусмысленную ситуацию, в которой оказалась выставка «Евреи в царской России и в СССР». Пока она готовилась, статус главного объекта ее репрезентации претерпел существенные изменения, во всяком случае, вопрос о создании «Советской еврейской республики» в ЕАО был исключен из повестки дня. К тому же экспонаты выставки ни в коем случае не должны были напоминать о деятельности «буржуазных националистов и бундовских подпольщиков» из КОМЗЕТа и ОЗЕТа, о «политических извращениях прежних руководителей» ЕАО121. Так, например, внутренняя комиссия ГМЭ по приемке экспозиции приняла решение «переделать название щитов “Евреи на земле” на “Еврейские колхозы”»122 ввиду того, что первоначальное название слишком явно ассоциировалось с ОЗЕТом: многим был памятен, например, одноименный фильм, снятый по заданию и на средства этой организации123. В подобном демонстративном стремлении прибегнуть к фигуре умолчания для того, чтобы скрыть широко известные факты недавнего прошлого, можно усмотреть аналогию с распространенной в советских библиотеках практикой перечеркивания лиц репрессированных руководителей на фотоснимках и вымарывания их биографий на страницах энциклопедий и справочников. Такие наглядные изъятия никого особенно не смущали, читатели их активно не замечали. Так же и деятельность ОЗЕТа, с которой органически были связаны многие экспонаты «основного раздела» выставки, была активно забыта.
Именно так функционировала вся советская культура, направлявшая свои усилия главным образом на мифологизацию действительности, при этом реальное состояние вещей ее не очень-то занимало. Как писал В. Паперный в своей работе «Культура Два», посвященной советской архитектуре 1920—1930-х гг., «излюбленным архитектурным мотивом [в конце 1930-х гг. — А.И.] становятся снопы и колосья. Пафос урожайности становится тем сильнее, чем ниже падает реальная урожайность сельского хозяйства»124. Нечто подобное происходило и с репрезентацией ЕАО. По свидетельству историка Д.И. Вайсермана, «с 1938 по 1940 г. Еврейская автономная область не получила ни одного автомобиля, станка, какого-либо оборудования для промышленных предприятий и организаций, ни одного комбайна или трактора для колхозов и совхозов»125. Но, несмотря на это, большинству посетителей будущее еврейского национально-культурного строительства в СССР казалось радужным в свете представленных на выставке экспонатов.
Конечно, отдельные осведомленные посетители могли задавать «неудобные вопросы» и этим досаждать организаторам выставки. Однако если учесть, что М. Мижень возлагал вину за провал биробиджанского проекта в первую очередь на «ев. работников» из КОМЗЕТа и ОЗЕТа, которые уже год назад были расстреляны или отправлены в сталинские лагеря, его рассуждения отнюдь не носили опасного для советского режима характера, как это может показаться на первый взгляд. Однако нельзя сказать, что Пульнер так уж лукавил, утверждая, будто ЕАО «строится и растет с каждым днем». Скорее всего, он не видел серьезных причин для того, чтобы биробиджанский проект, постоянно переживавший какие-то трудности, не был бы в конце концов полностью реализован в соответствии с постановлениями «партии и правительства».
Выставка «Евреи в царской России и в СССР» подвела итог еврейскому хозяйственно-культурному проекту в Советском Союзе и стала, по сути, его своеобразным мемориалом. Пафосный, помпезный стиль сталинской монументальной пропаганды, задействованный для построения экспозиции в ГМЭ, прекрасно позволял увековечить «достижения Ленинско-Сталинской национальной политики среди евреев за двадцать лет», но, конечно, не мог адекватно отразить реальную жизнь еврейских колхозов и строек ЕАО, со всеми их проблемами и трудностями. Статуи и барельефы вождей, живописные панно и диорамы, изображавшие новую «советскую родину еврейских трудящихся», и другие экспонаты аналогичной идеологической направленности — весь этот арсенал экспозиционных средств 1930-х гг. превращал современность в героический миф. Подобное, по выражению В. Паперного, «затвердевание» репрезентации, вероятно, и вызвало многочисленные критические замечания в адрес раздела выставки, посвященного современности. Иными словами, если репрезентация еврейского прошлого, построенная по канонам этнографических музейных экспозиций, была с энтузиазмом воспринята аудиторией, то репрезентация настоящего в излишне пафосной выставочной упаковке конфликтовала в сознании наиболее проницательных посетителей со слишком проблематичным объектом, в который ЕАО превратилась к 1939 г.
Пожалуй, только ВСХВ/ВДНХ смогла справиться с преодолением зазора между объектом и его репрезентацией. Согласно Е. Добренко, такая «Выставка расширялась до масштабов Страны», так что в конце концов «не Выставка “отражала” Страну, но Страна воспринималась как многократно расширенная Выставка»126. Экспозиция в ГМЭ в силу стремительно менявшейся политической конъюнктуры не смогла стать идеологически безупречным репрезентационным продуктом, так же как и ЕАО не смогла стать «единственным хранителем еврейской национальной культуры» в Стране Советов.
К этому следует только добавить, что в 1941 г. в связи с началом войны выставка «Евреи в царской России и в СССР» была свернута, И.М. Пульнер умер в январе 1942 г. в блокадном Ленинграде, еврейская секция в ГМЭ была закрыта, а еврейская тема оказалась в СССР под запретом на несколько десятилетий.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Государственный музей этнографии (ГМЭ) был организован в Ленинграде в 1934 г. после отделения от Русского музея. С 1992 г. — Российский этнографический музей (РЭМ).
2) Архив Российского этнографического музея в Санкт-Петербурге (РЭМ). Ф. 2. Оп. 5. Д. 42. Л. 10.
3) Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: НЛО, 2007. С. 5.
4) Калинин М.И. Об образовании Еврейской автономной области. М.: Эмес, 1935. С. 13.
5) Комитет по земельному устроению трудящихся евреев (КОМЗЕТ) был образован при Президиуме Совета Национальностей Центрального исполнительного комитета (ЦИК) СССР в августе 1924 г. с целью привлечения еврейского населения Советской России к производительному труду. Всесоюзное общество по земельному устроению трудящихся евреев в СССР (ОЗЕТ) — общественная организация, ставившая своей целью привлечение евреев к земледельческому труду. ОЗЕТ был организован в 1925 г. в Москве, имел свои отделения по всему Советскому Союзу, занимался привлечением общественных симпатий в СССР и за рубежом к планам еврейской земледельческой колонизации в Крыму, на Украине, в Биробиджане.
6) Диманштейн С.М. Еврейская автономная область — детище Октябрьской революции. М.: Эмес, 1936. С. 3.
7) Соколов Б.М. Построение и деятельность советских этнографических музеев // Советская этнография. 1931. № 3-4. C. 126.
8) Hirsch F. Getting to Know «The Peoples of the USSR»: Ethnographic Exhibits as Soviet Virtual Tourism, 1923—1934 // Slavic Review. Vol. 62. № 4: Tourism and Travel in Russia and the Soviet Union. Winter 2003. P. 683.
9) Шахнович М.И. Вторая пятилетка этнографической работы МАЭ, ИПИН Академии наук СССР и Этнографического отдела Гос. Русского музея // Советская этнография. 1932. № 5-6. C. 204.
10) Мазный Н.В., Поляков Т.П., Шулепова Э.А. Музейная выставка: история, проблемы, перспективы. М.: ПРАЙМ, 1997. С. 42.
11) Часть этих предметов была передана в 1918 г. в ЭО ГРМ самим С.А. Ан-ским, опасавшимся за судьбу коллекции в неспокойное революционное время, другая часть попала в ГМЭ после закрытия Музея Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО) в Ленинграде. По результатам обследования осенью 1929 г. комиссии Евсекции при Отделе национальных меньшинств ВКП(б) ЕИЭО и его музей были закрыты, а их коллекции и архивы распределены по различным учреждениям СССР (Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД СПб.). Ф. 24. Оп. 8. Д. 165. Л. 4).
12) Пульнер И.М. Вопросы организации еврейских этнографических музеев и еврейских отделов при общих этнографических музеях // Советская этнография. 1931. № 3-4. С. 156.
13) Там же. С. 157.
14) Соколов Б.М. Построение и деятельность советских этнографических музеев. С. 127.
15) О трансформации понятия «еврейское местечко» в советской и постсоветской этнографии см.: Соколова А. Еврейские местечки памяти: локализация штетла // Штетл, XXI век. Полевые исследования. СПб.: ЕУ СПб., 2008. С. 35—37.
16) Поляков Т.П. Образно-сюжетный метод в системе взаимосвязей традиционных методов построения экспозиции // Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности. М.: Научно-исследовательский институт культуры, 1989. С. 41.
17) Пульнер И.М. Вопросы организации еврейских этнографических музеев. С. 160.
18) Тан-Богораз В.Г. Еврейское местечко в революции // Еврейское местечко в революции: Очерки / Под ред. проф. В.Г. Тан-Богораза. М.; Л.: ГИЗ, 1926. C. 7.
19) Эйдельман Е. От «черты оседлости» до Автономной области // Трибуна. 1935. № 1-2. С. 11.
20) Кольцов М., Брагин А. Судьба еврейской массы в Советском Союзе. М.: Мосполиграф, 1924. C. 6.
21) Там же. С. 11.
22) См., например: Маллори Д. От прилавка — к плугу // Огонек. 1924. № 47. С. 10— 11; Раппопорт Г. От прилавка — к плугу // Огонек. 1926. № 38. С. 8—9; Тыманович Э. От прилавка — к земле и хлебопашеству // Экран. 1929. № 39. С. 10.
23) Hirsch F. Getting to Know «The Peoples of the USSR». P. 683.
24) Пульнер И.М. Вопросы организации еврейских этнографических музеев. С. 160.
25) В конце 1920-х — 1930-х гг. в СССР было организовано пять Еврейских административных национальных районов: Калининдорфский и Сталиндорфский в Южной Украине, Новозлатопольский, Фрайдорфский и Лариндорфский в Крыму.
26) Сударский И. Биробиджан и Палестина. М.: ЦП ОЗЕТ, 1930. С. 21.
27) Соловьева В. К вопросу о национальных этнографических выставках // Советская этнография. 1931. № 1-2. 1931. С. 151.
28) Там же. С. 150.
29) Там же. С. 151.
30) Там же.
31) Калинин М.И. Об образовании Еврейской автономной области. С. 7.
32) РЭМ. Ф. 9. Оп. 2. Д. 31. Л. 1—4.
33) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 30, 34.
34) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 14, 16, 44, 45, 46.
35) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 1. К 1937 г. смета выставки выросла до 164 тыс. руб. (Там же. Л. 36).
36) Бейзер М. Евреи Ленинграда, 1917—1939. Национальная жизнь и советизация. М.; Иерусалим: Гешарим, 1999. С. 276.
37) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 33.
38) Тов. Л.М. Каганович в Еврейской автономной области // Трибуна. 1936. № 4. С. 3—4.
39) В итоге из 300 тыс. еврейских переселенцев, которые согласно планам КОМЗЕТа должны были составить население ЕАО, к началу 1936 г. удалось переселить только 14 тыс. (Малая советская энциклопедия. Т. 1. М.: ОГИЗ РСФСР, 1937. С. 920). В 1936—1937 гг. в ЕАО осело 5 800 человек (Вайсерман Д. Биробиджан: мечты и трагедия: история ЕАО в судьбах и документах. Хабаровск, 1999. С. 29). Таким образом, с 1928 по 1937 г. в Биробиджан переселилось не более 30 тыс. евреев.
40) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 1.
41) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 36.
42) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л. 1—21.
43) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 62. Л. 1—20; Фототека РЭМ. ИМ 3-71. № 64, 65, 71, 72, 74.
44) Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель по выставке. Л.: ГМЭ, 1939.
45) «Возникновение иллюстративного (тематического) метода означало перенесение центра тяжести с музейного предмета как такового на процессы или явления, свидетельством которых он является, и отражало объективную закономерность внутреннего развития коллекционного метода. Иллюстративный метод приближает музей к просвещению, к школе, и его формирование не случайно было связано с актуальными задачами строительства социализма в 1920—1930-е гг.» (Поляков Т.П. Образно-сюжетный метод в системе взаимосвязей традиционных методов построения экспозиции. С. 41).
46) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л. 15, 16.
47) Там же.
48) Семенова А. Антирелигиозная выставка в Ленинграде // Антирелигиозник. 1930. № 10. C. 82.
49) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 3.
50) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 1.
51) Соловьева В. К вопросу о национальных этнографических выставках. С. 152.
52) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 5. Л. 5. Следует отметить, что после ликвидации ОЗЕТа в 1938 г. И.М. Пульнер перевез из Москвы в ГМЭ архив Центрального совета ОЗЕТа, включавший 2286 негативов, 6217 фотоотпечатков, 41 диапозитив, 19 фотоальбомов; коллекцию скульптур, картин, документальных фильмов, два комплекта полезных ископаемых и библиотеку. Многие из этих материалов были использованы в экспозиции (РЭМ. Ф. 9. Оп. 1. Д. 24. Л. 1—3).
53) Соколов Б.М. Построение и деятельность советских этнографических музеев. С. 132.
54) «Пурим-шпиль», в современном написании пуримшпил (идиш — «пуримское представление»), — шуточный спектакль по сюжету библейской Книги Эсфири, рассказывающий о чудесном избавлении евреев Персии от гибели, которую им уготовил царский сановник Аман. Пуримшпил разыгрывался обычно непрофессиональными актерами во время праздничной трапезы.
55) Хедер (идиш, от ивр. хейдэр, букв. «комната») — еврейская начальная религиозная школа.
56) Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель. С. 7—24.
57) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 44. Л. 1.
58) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л. 11.
59) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 4. Л. 38.
60) Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель. С. 19.
61) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л 10.
62) Там же. Л. 10.
63) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л. 10.
64) Иоффе И., Голлербах Э. Юдовин. Гравюры на дереве. Л.: Типография Академии художеств, 1928. С. 3.
65) Apter-Gabriel R. The Jewish Art of Solomon Yudovin (1892—1954). From Folk Art to Socialist Realism. Jerusalem: The Israel Museum, 1991.
66) Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель. С. 18.
67) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 46. Л. 8.
68) Цитируется по современному переизданию альбома: Еврейский народный орнамент / Составители С. Юдовин, М. Малкин. Витебск: Журнал «Мишпоха», 2002. С. 29.
69) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 48. Л. 7.
70) Mason P. Ethnographic Portraiture in the Eighteenth Century: George Psalmanaazaar’s Drawings Eighteenth-Century Life // Eighteenth-Century Life. Vol. 23. November 1999. № 3. P. 59.
71) Например, о современной экзотизации «еврейских домов» в бывших местечках Подолии (Украина) см.: Соколова А. Еврейские местечки памяти: локализация штетла. С. 58 — 62.
72) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 2.
73) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 41. Л. 11.
74) Там же. Л. 16.
75) Там же. Л. 17.
76) Брук Б. Биробиджан. М.: ЦП ОЗЕТ, 1928. С. 47.
77) Кадышевич М. Биробиджан — страна больших возможностей. М.: ЦС ОЗЕТ, 1931. С. 5.
78) Канторович А. Перспективы Биробиджана. М.: Эмес, 1932. С. 93.
79) Там же. С. 94.
80) Волков В. Покорение воздушного пространства и техники личности сталинского времени // Культуральные исследования. М.; СПб.: ЕУ СПб, 2006. С. 190.
81) Развитие авиации в ЕАО стало одним из излюбленных пропагандистских сюжетов советской прессы. Построенный на средства членов ОЗЕТа самолет «Биробиджан» репрезентировался как «выражение национальной политики Советской власти на еврейском участке социалистического строительства» (Построим самолет «Биробиджан» // Трибуна. 1929. № 19. С. 21).
82) Из постановления Президиума ЦИК СССР от 29 августа 1936 г. // Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель. С. 29.
83) ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка) была открыта в Москве 1 августа 1939 г. Затем она была полностью перестроена и вновь открыта в 1954 г., а в 1958 г. — существенно расширена и преобразована в ВДНХ (Выставку достижений народного хозяйства).
84) Книга отзывов и пожеланий по экспозиции «Евреи в царской России и в СССР», 14 марта 1939 — 12 июня 1941. РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 6. Л. 48.
85) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 4. Л. 103.
86) ОРТ (аббревиатура от «Общество ремесленного труда», полное первоначальное название: «Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев России»; с 1921 г. — «Союз ОРТ») — основанная в Санкт-Петербурге филантропическая организация, работавшая в сфере профессионального образования евреев. В 1920—1930-х гг. Союз ОРТ, штаб-квартира которого с 1921 г. находилась в Берлине, а с 1933 г. — в Париже, принимал активное участие в финансовой и материальной поддержке еврейской земледельческой колонизации в СССР, имел свое представительство в Биробиджане и приобрел для Фанерного завода самое современное по тем временам оборудование. См.: Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Ф. 5244. Оп. 1. Д. 651. Л. 1 — 12.
87) Пульнер И.М. Вопросы организации еврейских этнографических музеев. C. 162.
88) ЦГА СПб. Ф. 6962. Оп. 10. Д. 22. Л. 24.
89) Там же. Л. 27.
90) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 56. Л. 4.
91) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 2. Л. 5.
92) Вайсерман Д. Биробиджан: мечты и трагедия. С. 64—65.
93) Финк В. Евреи в тайге: Очерки. М.: Федерация, 1932. С. 95.
94) Там же.
95) Там же.
96) Против подобной экзотизации протестовал, например, В.Г. Тан-Богораз, который писал, что «у туземцев есть своя собственная культура, вполне оригинальная, с большими достижениями, которая ныне, советизируясь, преображается и поднимается на новую ступень» (Тан-Богораз В.Г. Этнографическая беллетристика // Советская этнография. 1931. № 3—4. С. 138).
97) Евреи в царской России и в СССР: Краткий путеводитель. С. 45.
98) Об этом эпизоде см., например: Годинер С., Липшиц Д. Встреча в Цымле. Договор дружбы колхозников — казаков и евреев. М.: Эмес, 1936.
99) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 40. Л. 39.
100) Любовь Львовна Штрейхер (1888—1958) — композитор, этномузыковед, преподаватель Ленинградской консерватории, затем Государственного музыкального училища им. Гнесиных в Москве. В 1926 г. выпустила сборник «20 песен на еврейском языке для рабочих школ I и II ступени».
101) Елизавета Григорьевна Полонская (урожд. Мовшенсон; 1890—1969) — автор сборников стихов, очерков, книг для детей, переводов. В 1920-х гг. входила в литературную группу «Серапионовы братья». См. подробнее: Полонская Е.Г. Города и встречи / Ред. Б.Я. Фрезинский. М.: НЛО, 2008.
102) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 40. Л. 39.
103) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 41. Л. 6, 7. Юлий Исидорович Гессен (1871—1939) — выдающийся историк русского еврейства. Автор свыше 300 научных работ, в том числе «Истории еврейского народа в России» (1916), переиздана в 2 т. в 1925— 1927 гг.
104) Ижорский. Возрождение народа // Ленинградская правда. 1939. № 78 (7266). 5 апреля. С. 3.
105) Там же.
106) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 6, 7.
107) Там же. Д. 6. Л. 24.
108) Там же. Д. 7. Л. 26.
109) Там же. Л. 10.
110) Там же. Л. 37.
111) Там же. Д. 7. Л. 6.
112) Там же. Л. 13.
113) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 40. Л. 57.
114) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 6. Л. 2. О том же см.: Л. 11.
115) Там же. Л. 51.
116) Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России) и Паолей-Цион (Еврейская социал-демократическая рабочая партия) — две крупнейшие еврейские рабочие партии, принимавшие активное участие в революционном движении в России. В 1920-ее гг. деятельность обеих партий была запрещена советской властью. В связи с этим в «Отзыве ОЗЕТа на проект плана экспозиции ЕАО» было дано указание исключить упоминания о «мелкобуржуазных партиях (Бунд, Паолей-Цион и др.) из раздела “еврейское рабочее движение”» (РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 2. Л. 3).
117) Здесь под «ев[рейскими] работниками», несомненно, имеются в виду руководители и сотрудники КОМЗЕТа и ОЗЕТа.
118) РЭМ. Ф. 9. Оп. 3. Д. 6. Л. 44.
119) Там же. Л. 45.
120) Там же.
121) РЭМ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 41. Л. 9.
122) Там же. Л. 3.
123) Имеется в виду фильм «Евреи на земле». Сценарий В. Маяковского и В. Шкловского, надписи В. Маяковского, режиссер А. Роом, оператор А. Кюн, организатор съемок Л. Брик. Производство ВУФКУ (Ялта), 1926 г.
124) Паперный В. Культура Два. М.: НЛО, 2006. С. 163.
125) Вайсерман Д. Биробиджан: мечты и трагедия. С. 99.
126) Добренко Е. Политэкономия соцреализма. С. 440.