(памяти одного философского класса)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010
Сергей Грачев
“ВЕЩЬ НЕВОЗМОЖНАЯ,
НО ОТТОГО БЕЗУМНО ИНТЕРЕСНАЯ…”
(памяти одного философского класса)
…Реальное мышление должно быть абсолютно чужим всему, что нас окружает, а потом уже, на пределе — всему тому, что есть мы сами. Это, конечно, вещь невозможная, но оттого безумно интересная…
А.М. Пятигорский. Из материалов философского класса, 2009
Сама затея с философским классом в Лондоне была фактически равна по своей парадоксальности ставящейся задаче: “…выработать у себя “очуженное мышление”, которое только и может быть “своим””. Пятигорский настаивал: “…только то, что есть чужое всему остальному, может считаться своим. Чему, прежде всего? Всем тем обстоятельствам, которые не есть вы и в которых вы живете, — стране, религии, семье, любому обществу — хорошему или плохому, моде хорошей или плохой, направлению — хорошему или плохому”. Почти уверен, что никто из нас, участников класса, не понимал до самой последней встречи в октябре прошлого года, как именно это должно произойти и, уж точно, как Пятигорский намеревается это сделать? Но Александр Моисеевич был человек упорный и продолжал с упорством, вызывающим разве что восхищение, настаивать на своем: “Класс был придуман, скорее, может быть, выдуман около трех лет назад. По своему первичному замыслу класс — это место, где те, кто хочет мыслить самостоятельно, независимо от природных, этнических и социальных условий своего мышления, будут заниматься рефлексией над своим мышлением как объектом, полностью чужим не только этим условиям, но и внутренним состояниям самого мыслящего. Полностью очуженное, избавившееся от связей, места и времени мышление — такова едва ли достижимая цель класса”.
На практике же все началось с его телефонного звонка осенью 2006 года. Пятигорский позвонил и попросил помочь ему с организацией “Класса по выработке чужого (очуженного) мышления” (КВЧМ). “Почему “класс”, а не, скажем, общество, ассоциация, академия, ложа, наконец, или орден? А потому, что любое общество, будь то Философское Общество Сомали или Общество Гинекологов Республики Чад, по определению, состоит из людей, уже являющихся гинекологами или философами, сколь бы неправдоподобно последнее ни звучало. В то время как класс — это не объединение профессионалов или любителей в данной области человеческой деятельности, а место, где люди встречаются для занятия такими вещами — в силу своей личной склонности или по прихоти судьбы, — мышление о которых никоим образом не может определить ни социального статуса занимающегося, ни его места в иерархии его культуры”.
Итак, “мыслить самостоятельно”, то есть во чтобы то ни стало делать это, совершенно независимо от каких-либо внешних обстоятельств, думать самому. Позже, в составленном Пятигорским “Уставе индивидуального участника Класса”, ученику будет дана следующая рекомендация: “Он должен непрестанно стараться прекратить восприятие любых негативных факторов, действующих — все равно, со стороны ли общества, близких или далеких лиц и обстоятельств — как направленных лично против него, но видеть в них лишь препятствие своим умственным усилиям, причина которого в нем самом. Это — Благородное Старание. <…> Он должен культивировать в себе полное пренебрежение как к положительным, так и к отрицательным оценкам другими людьми его поведения или образа жизни. Ибо его поведение — в его работе со своим собственным мышлением, а его образ жизни — не более чем меняющееся обличье актера или шута, играющего роль самого себя. Его рабочим лозунгом должно быть: “пусть люди говорят” (Данте). Он видит нереальность своего социального статуса и не заботится о своем этологическом ранге. Это — Благородное Пренебрежение”.
Философ — это не тот, кто обязательно думает, мыслит или философствует (или, что еще смешнее, называет себя философом; мало ли таковых!), но тот, кто “живет как философ”, а именно — не может не думать, не мыслить и не философствовать. Лично для меня очередной парадокс состоял в том, что счастье быть его учеником сводилось к… страху пропустить возможность мыслить. И страх этот со временем пребывания рядом с Пятигорским становился все более тотальным. “Он [ученик] должен непрестанно пребывать в страхе, что умрет, не могучи или не успев осознать свою мысль о себе как о чужом этой мысли внешнем объекте и осознать саму эту мысль как чужую всем своим прошлым и настоящим объектам, в первую очередь ему самому. Это — Благородный Страх”.
Когда Александра Моисеевича не стало, очень многие стали задавать мне (видимо, как секретарю класса) один и тот же вопрос: зачем ему был нужен именно этот класс? (А ведь он к нему очень серьезно относился. Он даже и подумать не мог, чтобы пропустить занятие из-за плохого самочувствия.) Сегодня у меня есть только один ответ на этот вопрос: я предполагаю, что для него это было началом Школы, той идеи, с которой он, как говорят его ученики, очень серьезно “носился” последние лет десять. Школу он, очевидно, понимал, как последний формат собственной философской работы…
Он настаивал, что название класса (“очуживания мышления”) придумал один из его учеников, а не он сам, но я думаю, что это была в первую очередь попытка приглашения к настоящему философскому разговору. Его задачей было собрать в классе тех, кто хочет с ним вместе говорить, думать и философствовать. Люди приходили и уходили, но его интенция оставалась всегда одной и той же: запустить их собственный философский разговор. Их! Не его с ними, а чтобы они начали говорить… Мне кажется, это было для него так важно, потому что это был особый формат — тот, которому не соответствуют ни обычные лекции, ни личные беседы. Формат, в котором ученики сталкиваются с необходимостью предъявлять настоящих себя — философствуя, ведя философский разговор. (“Предъявлять себя” означало, кстати, говорить только от “первого лица”; слова “мы”, “все”, “вообще, люди говорят” и прочие были абсолютно и строгонастрого запрещены к использованию во время занятий. Либо говори “я”, либо не говори вообще, так как на самом деле мы ничего не знаем о “всех людях” или “о других” — мы о себе-то едва ли что знаем.)
Произносимое слово, разговор, устная речь (как и устная на протяжении веков традиция “Упанишад”) были для Пятигорского не только сакрально хранимыми “модальностями” его собственного философствования, но и приемом, который требовал, с его точки зрения, совершенно иной концентрации внимания участника разговора. “Ему необходимо быть предельно внимательным к происходящему здесь и сейчас для последующей сознательной нейтрализации им всех фактов, событий и обстоятельств, как не более чем внешних поводов для его мышления либо для отбрасывания их своим мышлением. Тогда они рефлексируются как чужие мышлению и незначимые для него самого — как мыслящего о них. Но ослабь он на минуту свое к ним внимание (фактам и т.д.) — и они сразу же окажутся столь же для него значимы и важны, как для среднего мыслящего, то есть не мыслящего человека. Тогда он пропал — и как мыслящий, и как личность. Это — Необходимое Внимание, которое не может быть благородным, каким не может быть ничто необходимое”.
Пятигорского больше нет. Смерть “как объект философствования”, возникавшая в дискуссиях класса непрерывно на протяжении всего последнего года работы, вдруг стала объектом нашей будничной действительности (похороны, ритуалы, некрологи, работа с архивом и наследием…). Однажды я спросил его напрямую, может ли он дать определение смерти? “Немедленно!” — сказал он (это был его излюбленный “оборот речи”). “Мое феноменологическое определение смерти. Смерть — это когда мое мышление, рефлексирующее над моим же мышлением, — то есть вторичное мышление — придумывает такое состояние, когда рефлексировать не над чем. Состояние остановки и прекращения мышления — вот что я условно называю смертью. Именно говоря о ней не метафизически”.
В таком повороте (“именно говоря о ней не метафизически”) теряют всякий смысл и любые разговоры о том, “есть ли что-то после смерти”. Но зато совершенно иной смысл приобретает теперь разговор об “очуженном мышлении”. В “Тибетской книге мертвых” (тексте, который был постоянным предметом разбора в классе, тексте, который непрерывно звучал во время его похорон) есть место, связанное с “выбросом (экстракцией) сознания” (“extraction of consciousness”). Это место (и этот момент) традиционно связывается с моментом освобождения. Освобождением того, что “не умирает”, — освобождением сознания. Но освобождением от чего? От себя, всякий раз умирающего.
И снова где-то в глубине (теперь уже моего) сознания — постоянно взлетающий и снова пропадающий в бездне голос Учителя: “И, наконец, предел — сознание отчуженное. Сознание чужое, понимаете? Не как что-то интимное, мое, любимое. Только когда ты его выбросишь как объект, не связанный ни с твоей личностью, ни с твоей плотью, ни с твоей кровью, ни с твоей, и это самое трудное, психологией, ни со всем строем твоих естественных реакций и желаний. <…> Только это отчужение дает то, что мы называем свободой, — операциональную свободу мышления человека, которая уже сознательно, РЕФЛЕКСИВНО оторвана от всего, во что оно связано культурой, историей, плотью, родом и случаем. <…> Только после отчужения мышления от всего и, в конце концов, от него самого оно приобретает силу отстраненности, четкости, которые все вместе называются одним словом — СВОБОДА!”
29 декабря 2009 года