(Рец. на кн.: Абакумов О.Ю. «…Чтоб нравственная зараза не проникла в наши пределы»: из истории борьбы III отделения с европейским влиянием в России (1830-е — начало 1860-х гг.). Саратов, 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010
Вера Мильчина
ТРУДЫ И ДНИ БОРЦОВ С ЗАРАЗОЙ
Абакумов О.Ю. “…ЧТОБ НРАВСТВЕННАЯ ЗАРАЗА НЕ ПРОНИКЛА В НАШИ ПРЕДЕЛЫ”: Из истории борьбы III отделения с европейским влиянием в России (1830-е — начало 1860-х гг.). — Саратов: Научная книга, 2008. — 212 с. — 500 экз.
Когда в 1826 г. было создано III отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, то одной из целей его деятельности был объявлен надзор за иностранцами, прибывающими в Россию, отбывающими из нее и в ней проживающими. Этим ведала третья экспедиция III отделения, однако многие дела об иностранцах проходили также и по его первой экспедиции, занимавшейся политическим надзором в целом и изучением мнений, царящих в обществе. Сам по себе тот факт, что III отделение наблюдало за иностранцами, известен достаточно широко; предметом специального анализа становились некоторые дела о приезжих иностранцах, например материалы наблюдения за Бальзаком1, однако исследований, посвященных конкретным формам и механизмам этого надзора в первой половине XIX в., немного (есть лишь главы в книгах о III отделении в целом). Из недавних работ на эту тему можно, собственно, назвать лишь статью М. Сидоровой и Е. Щербаковой “Наблюдение за иностранцами в России”2. Чуть больше повезло заграничной агентуре российских спецслужб, однако книги на эту тему, вышедшие в последние годы, излишней научностью не отличаются и носят скорее популярный, чтобы не сказать — поверхностный, характер3. Тем ценнее появление целой монографии о борьбе III отделения с иностранным влиянием, — борьбе, которая представлялась подданным Николая I чрезвычайно важной, поскольку европейские страны с парламентскими режимами мыслились не просто как царство хаоса, а — что гораздо опаснее — как источник “заразы” (ср. название рецензируемого исследования), способной в любой момент перекинуться на тот остров стабильности и порядка, каким Николаю и его приближенным казалась Россия. Борьба с иностранным влиянием осуществлялась в разных формах и на разных, так сказать, плацдармах: у III отделения имелись агенты, информаторы и контрпропагандисты, находившиеся за пределами России (впрочем, до 1850-х гг. число их было сравнительно невелико), III отделение силами собственных осведомителей и обычной полиции вело надзор за иностранцами, находившимися в России (по энергическому выражению управляющего III отделением Л.В. Дубельта, “гадами, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают”); наконец, существовала целая система мер, призванных воспрепятствовать неблагонамеренным иностранцам попасть в Россию. Этим разным аспектам взаимоотношений российской тайной полиции с иностранцами посвящены шесть глав рецензируемой книги, каждая из которых, как и книга в целом, названа цитатой из ее “героев”.
Первая глава — “…общее положение делается с каждым годом все опаснее” — это обзор основных направлений заграничной деятельности III отделения: как и за кем следили, от кого получали сведения о происходящем за границей, что предпринимали для опровержения иностранных “клевет” на Россию. Абакумов совершенно справедливо отмечает здесь, среди прочего, неправомерность полного отождествления тогдашнего понятия “агент” со шпионством, а информатора — с агентом (с. 16). Так, княгиня Д.Х. Ливен, сестра шефа жандармов Бенкендорфа, которая в течение многих лет жила за границей, сначала в Лондоне как жена русского посла, а затем в Париже как хозяйка салона (по определению легитимистской газеты “Мода”, “конторы, куда весь дипломатический корпус направляется за последними новостями”), частным образом сообщала в Россию различные политические известия, однако ни агентом, ни шпионкой она от этого не делалась, а оставалась аристократкой, принадлежащей к дипломатическому миру (другое дело, что дипломаты в описываемую эпоху нередко воспринимались как такие же борцы с иностранными происками, что и платные агенты III отделения; именно так, в одном ряду, они упомянуты, например, в “Отчете” этого ведомства за 1839 г.).
Вторая глава — “Завися от трех министерств, я поневоле служу под трехцветным флагом” — это рассказ о “творческом пути” одного из осведомителейпрофессионалов, Я.Н. Толстого, который в течение 25 лет исполнял обязанности агента III отделения в Париже — сообщал разнообразную информацию, полученную от нанятых им французов, и занимался контрпропагандой, то есть опровергал тексты всяческих “клеветников России”, появлявшиеся на страницах французской прессы. По поводу Толстого Абакумов также делает важное терминологическое уточнение: “…в современном понимании Я.Н. Толстой был не агентом, а резидентом русской тайной полиции” (с. 63); впрочем, это верно именно с сегодняшней точки зрения, по понятиям же первой половины XIX в. Толстой был шпионом, и те, кто были в курсе истинных его занятий в Париже, так его и именовали4.
В третьей главе — “Я враг всякому мятежу, всякой революции, всем ее правилам и мнениям” — Абакумов продолжает рассказ о заграничных “агентах” (в самом широком смысле этого слова) III отделения. На сей раз его герой — не российский, а прусский подданный, Людовик Шнейдер (1805—1878), известный куда меньше, чем Яков Толстой, но служивший Николаю I ничуть не менее исправно. Актер берлинского королевского театра и издатель газеты “Друг солдата”, а после 1848 г. чтец при дворе прусского короля, он обратил на себя внимание российского императора еще во время маневров 1835 г., а в 1848 г. при посредничестве Н.И. Греча вступил в непосредственный контакт с III отделением и с высочайшего разрешения стал печатать в “Северной пчеле” свои статьи антиреволюционного содержания (до 1865 г. он напечатал их целую тысячу), причем оплачивало его деятельность III отделение, которому он оказывал, помимо сочинения своих “аналитических” корреспонденций, также и другие услуги: поставлял (для сведения) изданную за границей революционную литературу, сообщал информацию о революционерах, печатал в немецкой прессе свои благонамеренные статьи в монархическом духе.
Четвертая глава — “Деятельность заграничных возмутителей начала уже принимать огромные размеры” — посвящена борьбе III отделения против вольной русской печати, борьбе, которая довольно скоро показала, что старые средства — пассивное внешнее наблюдение и помещение в иностранной прессе прорусских статей — не оправдывают себя, что все это только “паллиативы” (помета Александра II на полях Отчета III отделения за 1862 г.) и что требуются свежее “полицейское воображение” и “новые формы”; ими оказались прежде всего провокации.
Первым опытам в этом жанре (достигшем расцвета уже за рамками рассматриваемого периода) посвящена пятая глава — ““Мы вынуждены использовать людей, которым не полностью доверяем ” (Г.Г. Перетц, Ю. Балашевич, В. Штибер)”. Эта среда уже предвещает мир “бесов”; особенно колоритен поляк Юлиус Балашевич, который, став платным агентом III отделения, выехал в Париж, где “писал подложные письма, используя бланки и печать Жонда народового”, “имел доступ к перлюстрированной французской полицией корреспонденции и не только снимал копии, но и дописывал письма, искусно подделывая почерк”, затем отправился в Англию следить за Герценом и Огаревым, но при этом “начал основательно обустраиваться в Лондоне и даже приобрел антикварный магазин” (с. 144).
Вообще чрезвычайно любопытная проблема — это психология агентов тайной полиции, представляющая собой смешение таких побудительных мотивов, как корысть, монархические убеждения и авантюризм. Толстой противопоставлял себя чиновникам III отделения, среди которых трудно найти “людей грамотных, беспристрастных и даже бескорыстных” (с. 73); когда в 1860 г. П.В. Долгоруков упомянул в одной из своих публикаций “господина Жака Т., русского шпиона”, он даже вызвал обидчика на дуэль (впрочем, несостоявшуюся). Шнейдер именовал себя защитником народных масс, которые “пагубное, лживое представительное правление” ведет к “разорению и бедствию”, и гордился своими философическими беседами с Николаем I о родстве военной службы и богослужения (с. 81, 78). Наконец, вышеупомянутый Балашевич также, особенно в начале своей карьеры, аттестовал себя в качестве идейного борца с революционным злом. Напротив, сын декабриста Г.Г. Перетц, ставший “одним из первых агентов политической полиции, внедренным в ряды радикальной оппозиции” (с. 130), начинал как “ревностный поклонник Белинского и Герцена” (с. 127); сходным образом и у Толстого в юности были до 1825 г. связи с будущими декабристами, а после — тайный надзор, по высочайшему повелению “учиненный” над ним русским послом в Париже. Путь в сотрудники тайной полиции (в том числе и ее заграничных агентов) и формы легитимации этой деятельности для самого себя и окружающих — это, повторяю, отдельная проблема, которую Абакумов затрагивает лишь отчасти; впрочем, с основной темой его книги она связана тоже лишь отчасти.
Заключает книгу шестая глава — “Приказано иметь за ними строгий надзор…” — рассказ о том, как осуществлялся этот самый надзор за иностранцами внутри России: какие документы требовались для приезда, как выдавались виды на жительство, что фиксировали в своих донесениях осведомители III отделения, сообщавшие о поведении иностранцев.
Все шесть глав написаны с использованием обширного архивного материала, преимущественно из фонда III отделения, хранящегося в ГАРФе, но не только. Абакумов цитирует и материалы других архивов, например интереснейшие письма Я.Н. Толстого к П.А. Вяземскому из Остафьевского архива (РГАЛИ). В главе о Толстом Абакумов вступает в невольное соревнование со специально посвященной этому персонажу монографией П.П. Черкасова, вышедшей в том же, 2008 г.5 Разумеется, формат четырехсотстраничной монографии позволяет Черкасову быть более обстоятельным и более щедро цитировать, как по старой публикации Е.В. Тарле в “Литературном наследстве” 1937 г., так и по архивам, донесения Толстого в III отделение. Однако у Черкасова письма к Вяземскому не использованы и даже не упомянуты, а между тем они ценны во многих отношениях. Во-первых, они позволяют “из первых рук” узнать подробности неспокойной жизни Толстого в 1850-е гг., когда в начале нового царствования власти озаботились наконец тем “сумбуром”, какой царил в толстовском послужном листе: официально он был приписан к Министерству народного просвещения, с 1848 г. ради получения дипломатической неприкосновенности был причислен к русскому посольству в Париже, то есть подчинен еще и Министерству иностранных дел, а деньги получал из III отделения и потому, активно работая на это ведомство, труды на ниве просвещения давно забросил, да и раньше состоял с соответствующим министром (С.С. Уваровым) “не в частых сношениях” и даже книжные новинки ему присылал с большим опозданием (с. 51, 62—63). Разумеется, эта сторона жизни Толстого освещена и в его официальной переписке, но со старым приятелем Яков Николаевич держался куда более откровенно, чем с петербургским начальством. Между прочим — и эта вторая ценная черта писем к Вяземскому — о петербургских начальниках Толстой здесь отзывается без всякого подобостратия и даже, наоборот, весьма пренебрежительно, в том же духе, в каком Собакевич отзывался о местных чиновниках; о Дубельте он пишет: “Дубельту дали I Владимира. Это награждение дается даже после Андреевской ленты, а он заведывает только второстепенным местом. Этак он скоро из Дубельтов попадает в трипельты. Мне кажется, что он не великий гений” (с. 60), о графе А.Ф. Орлове сообщает, что ему “не далась политическая наука, французской же грамоте он учился на медные деньги” (с. 61), а петербургского гражданского губернатора Н.М. Смирнова, как выясняется, “всегда считал Митрофанушкою” (с. 60). Наконец, в-третьих, письма эти демонстрируют замечательное эпистолярное мастерство и яркость русского языка Толстого (особенно эффектные на фоне его ровных, нейтральных французских донесений в III отделение). Об ожидаемой “доверительной грамоте” российскому послу при новом императоре Наполеоне III Толстой пишет: “Мы боимся, чтобы в грамоте не назвали его [Наполеона] просто Сирым (Sire), а не братом и другом…” (с. 52), о разъехавшихся из Парижа на лето светских людях говорит: “…кто на водопое, кто на выгонах” (с. 70), русских парижан именует “полуучеными и полупьяными православными, но право не славными умниками” (с. 70), а свои связи с разными министерствами характеризует так: “Князь Василий Андреевич Долгоруков [шеф жандармов] настаивал на том, что я только морганатически с вами [Министерством просвещения, где Вяземский в это время был товарищем министра] обвязан, а по сущности принадлежу вверенной ему канцелярии и что стою у него на бюджете. <…> Я до сих пор считал себя состоящим при министерстве просвещения как сбоку припека или как плеоназм” (с. 62— 63). Уже по этим примерам видно, что бойкости русского пера Толстой за десятилетия заграничной жизни не утратил.
В том, что касается введения в научный оборот документов из Остафьевского архива, Абакумов необъявленное соревнование с Черкасовым выигрывает; да и вообще некоторые аспекты парижской жизни Толстого освещены у Абакумова полнее: например, он, в отличие от Черкасова, называет имена тех сотрудников (секретарей, переписчиков), к чьим услугам прибегал сам Толстой; в их число наряду с безвестным г-ном Лебланом входил, между прочим, Анри Мюрже, будущий автор “Сцен из жизни богемы”6. С другой стороны, в некоторых отношениях Абакумов Черкасову проигрывает — по той причине, что не смог ознакомиться со всеми ГАРФовскими документами, связанными с Толстым и его деятельностью. Перечисляя французских агентов, услугами которых пользовался Толстой, Абакумов упоминает журналиста Кордона (замечу, что правильное написание его фамилии — Cardonne, то есть Кардон, или Кардонн). В 1854 г. этот самый Кардон в нарушение субординации пожаловался прямо шефу жандармов А.Ф. Орлову на то, что не получил обещанного вознаграждения за составленную им записку о французской армии. На письме, сообщает Абакумов, сохранилась пометка: “Спросить Толстого, что это. Ему даны на этот счет 2 тыс. руб. сер.”. “Может быть, — комментирует Абакумов, — Я.Н. Толстой, не вылезавший всю жизнь из долгов, не торопился расплачиваться за услуги и придерживал гонорары?” (с. 68). Предположение совершенно справедливое, но самое любопытное, что ответ на него отыскивается в той же архивной единице, которую процитировал Абакумов, только в другом месте этого огромного досье. Переписка Толстого со своим непосредственным начальником в III отделении, “дорогим и бесценным другом” А.А. Сагтынским, опубликована у Черкасова (с. 402—404), и из нее явствует, что Толстой в самом деле взял основную часть денег, выделенных для оплаты этой работы, себе — под тем предлогом, что составлял записку из разных источников, а не только из материалов Кардона, Кардону же передал 500 франков, а он, мол, и на то не наработал.
Стану ли я упрекать Абакумова в том, что он не изучил подробнейшим образом все четыре сотни листов этого (отнюдь не единственного в фонде III отделения) толстовского досье? Или в том, что, цитируя разные выразительные донесения осведомителей о поведении иностранцев, он ссылается в основном на дела середины 1850-х гг., а, например, аналогичные дела второй половины 1820-х гг. не рассматривает вовсе? Нет, не стану, потому что хорошо представляю себе, какое безграничное поле деятельности предоставляет исследователю архив III отделения. Здесь едва ли не за каждым именем скрывается целая история, отразившаяся с большей или меньшей полнотой в листах архивных папок, и “раскрутить” в подробностях каждую из этих историй в пределах компактной монографии невозможно. Один пример: ссылаясь на отчет III отделения за 1839 г.7, Абакумов называет среди российских агентов француза Бакье и отмечает, что уже на следующий год Бакье числился в очередном отчете среди “бывших агентов”, потому что — по скупой информации отчета — прибегнул в свою очередь к помощи агента-поляка, а тот оказался неблагонадежным. Так вот, про одного этого агента Бакье, который под псевдонимом Сен-Леже переписывался с Бенкендорфом, носившим в этой переписке руссоистское имя Сен-Прё, можно было бы написать отдельную большую статью (что я в ближайшее время и надеюсь сделать). Частично подоплека неуспеха Бакье на русской службе раскрыта все в той же книге Черкасова, однако Черкасов смотрит на дело исключительно с толстовской точки зрения: по его мнению, в том, что Бакье и Толстой не смогли работать “в связке” (на что надеялись их шефы в III отделении), виноват исключительно Бакье, который “зарывался”, предъявлял начальству необоснованные претензии и поставлял в Петербург недостоверную информацию (в чем именно состояла ее недостоверность, Черкасов не уточняет). Бакье, со своей стороны, винил во всем Толстого и Сагтынского и утверждал, что Толстой кладет деньги, предназначенные ему, в свой карман (в чем, как видно из рассказанного выше эпизода с Кардоном, не было ничего невероятного), а Сагтынский его покрывает. Но дело даже не в том, кто тут прав, а кто нет (по части корыстолюбия Бакье и Толстой, по-видимому, стоили друг друга), а в том, каким именно образом Бакье морочил голову Бенкендорфу-Сен-Прё: анализ его донесений показывает, что под видом секретных сведений, полученных от своих людей во французских министерствах, он преподносил ему новости и слухи, почерпнутые из свежих французских газет…
Так вот, повторяю, не стоит упрекать автора рецензируемой книги за то, что он не восстановил “творческий путь” всех “темных людей”, сотрудничавших с III отделением, с той же подробностью, с какой рассказал о Л. Шнейдере или Ю. Балашевиче — а историю взаимоотношений этого агента с петербургским начальством Абакумов по архивным документам восстановил гораздо полнее и точнее, чем Черкасов, коснувшийся ее слегка и проанализировавший довольно поверхностно8. Материал так обширен, что приходится ограничиваться, как выразился сам Абакумов, говоря об акциях III отделения против эмигрантских кругов, “точечными действиями”.
Эти точечные действия дают очень неплохие результаты. Абакумов не только воссоздает с помощью юридических документов, архивных материалов и мемуарной литературы общую картину отношения к иностранцам и надзора за ними (в этом смысле чрезвычайно полезна шестая глава), он уточняет некоторые детали и опровергает некоторые устоявшиеся мифы, которые кочуют из одной работы в другую. Возьмем, например, вопрос о численности заграничных агентов III отделения. В начале книги Абакумов приводит впечатляющий перечень авторов, которые сильно преувеличивали мощь политического сыска за границей: тут и “обширная сеть агентов”, и “150 шпионов царского правительства во Франции” (с. 4—5), и “множество агентурных донесений о Герцене” в 1860-е гг.; в этом последнем случае исследователи, по предположению Абакумова, чересчур доверяют самому Герцену, которому повсюду мерещились шпионы, пытающиеся затесаться в число посетителей его дома (с. 117—118). Между тем на самом деле, как показывает Абакумов, заграничные агенты были наперечет, а надзор — “очень плохим: поверхностным и бессистемным” до такой степени, что сведения о лондонских эмигрантах приходилось черпать из донесений священника посольской церкви Е.И. Попова, а тот мог сообщить очень мало, поскольку русские выходцы, как свидетельствуют составители отчета III отделения за 1860 г., в посольскую церковь не ходили; что же касается Франции, то о некоторых эмигрантах, проживавших там, сотрудникам III отделения приходилось, за полным неимением собственной информации, запрашивать сведения у парижской полиции.
Внутренний сюжет всей истории взаимоотношений III отделения и иностранцев в рассматриваемый Абакумовым период состоит в том, как надзорное ведомство, ревностно старающееся “поставить заслон” и “отразить атаки”, постепенно приходит к пониманию невозможности выполнить эти задачи прежними методами. Впрочем, некоторые симптомы этого бессилия наблюдались и раньше; очень характерен восстановленный Абакумовым по архивному документу эпизод 1841 г., когда по высочайшему повелению был создан специальный правительственный комитет, призванный найти средства к прекращению приезда в Россию “бесполезных и вредных иностранцев”. Иностранцев поделили на 12 категорий и стали рассматривать возможность ограничить их приезд в Россию за счет существенного (а порой и просто огромного, в сто и более раз) увеличения въездных пошлин. Так вот, в результате обсуждения выяснилось, что у каждого министра имеется своя заветная категория иностранцев, относительно которой он твердо знает: они нужны России, им запрещать въезд вредно (или, по крайней мере, преждевременно). Министр финансов отстаивал интерес иностранных купцов, фабрикантов, заводчиков и даже булочников и парикмахеров, ибо все они привозят с собой “товары, нововведения и улучшения в искусствах и ремеслах”, министр народного просвещения защищал иностранных учителей и гувернеров, ибо русских наставников “в России еще не столько находится, чтобы возможно было обойтись без иностранцев”; в результате дебатов вредными были признаны разве что модистки и аферисты, занимающиеся контрабандою, а новых практических мер не было принято никаких (с. 149—152). Иначе говоря, сами власти признали, что полезных иностранцев приезжает в Россию больше, чем вредных, а отделение одних от других осталось, как и прежде, проблемой сложной и далеко не всегда разрешимой.
Опровергает Абакумов и другой, более частный, миф, согласно которому III отделение контролировало всю цензуру; он напоминает, что по цензурному уставу 1828 г. на III отделение была возложена цензура только драматических произведений, как русских, так и иностранных (с. 191—193); именно для этого в 1842 г. была образована внутри ведомства специальная пятая экспедиция, куда тексты пьес доставлялись через дирекцию императорских театров или — если речь шла о провинциальных театрах — через губернаторов. Между прочим (возвращаясь к вопросу о численности сотрудников высшей полиции), в этой экспедиции, как подчеркивает Абакумов, состояло всего четыре чиновника (а не 14, как указано в одной из работ о III отделении).
Абакумов вводит в научный оборот большое число неизданных материалов, причем материалов интересных и полезных, — жаль только, что, ссылаясь на архивные дела ГАРФа о надзоре за иностранцами, исследователь часто опускает дату, когда имел место тот или иной эпизод; таких случаев особенно много в последней главе, где обильно цитируются записки полицейских агентов о разговорах иностранцев и происшествиях с ними, и это отсутствие точной даты донесения (хотя бы года) очень досадно — как досадно и то, что у книги нет именного указателя.
Есть в работе Абакумова и некоторые фактические неточности. Я.Н. Толстой не выпускал против Кюстина двух брошюр: под своим именем и под псевдонимом Jacques Iakovleff (с. 43); брошюра была одна — под псевдонимом, правда, в 1844 г. Толстой выпустил еще одну французскую брошюру, в которой также полемизирует с Кюстином (“Письмо русского к французскому журналисту о диатрибах антирусской прессы”), но и на ней имя Толстого нигде не значится. Фамилия соавтора Е.Э. Ляминой (книга ““Бедный Жозеф”: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского (М., 1999)) — не Старовер (как указано у Абакумова дважды), а Самовер. Рассказывая о полицейской слежке за португальским поверенным в делах доном Педро де Коста, Абакумов цитирует поступившую к Л.В. Дубельту информацию о том, что португалец всю ночь провел у “некоей Паивы”. Паива (или, точнее, Пайва) — совершенно не “некая”, а вполне конкретная и даже довольно известная авантюристка, куртизанка и (во второй половине жизни) хозяйка светского салона Эстер Лахман (1819—1884), родившаяся в Москве в семье евреев, выходцев из Польши; в двадцать лет она попала в Париж, где поменяла имя с Эстер на Тереза, стала любовницей знаменитого пианиста Герца, приятельницей Листа и Теофиля Готье, а в 1851 г. вышла замуж за португальского маркиза Аранхо де Пайва, которого скоро бросила, звучную же его фамилию сохранила. В данном случае, впрочем, виноват не только и не столько Абакумов, сколько современные публикаторы дневника Дубельта, на который саратовский исследователь ссылается; они не только не снабдили фамилию Пайва никаким комментарием, но даже не включили эту красавицу в именной указатель.
Два стилистических замечания. Одно совсем незначительное: “рersonnalitй peu attrayante” (слова французского исследователя М. Кадо о княгине Ливен) следует переводить вовсе не как “неприглядная персона” (с. 21), а скорее как “не слишком приятная особа”. Другое замечание более серьезное. На с. 57 Абакумов рассказывает о намерении Я.Н. Толстого в 1854 г. собрать подборку патриотических литературных стихотворений. В следующем абзаце — без всякого перехода или предуведомления — сообщается: “Публикация подборки писем русского ветерана (осуществленная на счет автора) получила довольно большой общественный резонанс”. Из сноски становится ясно, что речь идет о брошюре “Lettre d’un vйtйran de l’armйe russe en 1812 [Письмо ветерана русской армии 1812 года]”, опубликованной в 1854 г. в Брюсселе. Но как догадаться, что эта брошюра — вовсе не та подборка, о которой говорилось в предыдущем абзаце, а публицистическое сочинение П.А. Вяземского (он и есть “автор”) — первое из целой серии “писем ветерана”, вышедших в 1855 г. в Лозанне, а затем вошедших в 6-й том Полного собрания сочинений этого автора (1881)?
Кстати, в предуведомлении к перепечатке “Писем ветерана” в этом издании о причастности Толстого к этой публикации ничего не говорится; значит, это маленькое библиографическое открытие? В таком случае обидно, что оно затерялось в тексте из-за невнятности изложения.
В книгу Абакумова вошло очень много фактического материала, однако некоторые аспекты надзора за иностранцами остались за рамками исследования. Мне, например, не хватило в нем рассказа о том, как сотрудничали при надзоре за иностранцами разные ведомства. Дело в том, что надзором этим занимались и III отделение вместе с подчиненными ему жандармами (как известно, главноначальствующий III отделения был одновременно и шефом жандармского корпуса), и обычная полиция. Жандармы собирали сведения о чем-то провинившихся иностранцах и отправляли их в III отделение, где составлялись всеподданнейшие доклады императору и принимались высочайшие решения о высылке того или иного иностранца из пределов России или учреждении за ним секретного надзора, сам же этот надзор или высылка осуществлялись силами обычной полиции. Наконец, свою роль в этом процессе играло и Министерство иностранных дел, поскольку иностранные дипломаты, как правило, стремились брать высылаемых подданных своей страны под защиту и обращались с претензиями к вице-канцлеру Нессельроде, а тот транслировал их требования и пожелания шефу жандармов.
Однако не неточности или недоговоренности определяют лицо книги Абакумова. Его определяют, во-первых, огромный массив вводимых в оборот архивных материалов, характерных деталей, мелких, но выразительных фактов, во-вторых — способность различать за этими мелкими деталями ход истории и эволюцию методов надзора и, наконец — умение автора не демонизировать и не идеализировать III отделение, иначе говоря, вести спокойный и серьезный разговор, не умиляясь и не ерничая, — для исторического исследования достоинство немаловажное.
____________________________________________
1) Cм. публикацию С. Куликова: Звенья. 1934. Т. 3/4. С. 289—324.
2) См.: Петербург — место встречи с Европой. СПб., 2003. С. 303—316. Кстати, в рецензируемой книге эта статья не учтена.
3) См., например: Борисов А.Н. Особый отдел империи: История заграничной агентуры российских спецслужб. СПб., 2001; Линдер И.Б., Чуркин С.А. История специальных служб России Х—ХХ вв. М., 2004. С. 209—210; Григорьев Б., Колоколов Б. Жизнь российских жандармов. М., 2007. С. 136—152. Несколько более серьезная работа А.Г. Чукарева “Тайная полиция России, 1825—1855” (Жуковский; М., 2005) касается заграничной агентуры лишь походя.
4) Например, А.И. Тургенев 3 июля 1843 г. сообщал брату, что Толстой получил чин коллежского советника по представлению Бенкендорфа “вместе с другими шпионами” (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 950. Л. 240).
5) Черкасов П.П. Русский агент во Франции. Яков Николаевич Толстой, 1791—1867. М., 2008.
6) Заметим, что французская “Википедия”, запутавшись в Толстых, определила Мюрже в секретари прямо к Льву Толстому.
7) См.: Россия под надзором: Отчеты III oтделения: 1827— 1869. М., 2006.
8) Cм.: Черкасов П.П. Указ. cоч. С. 413—414.