Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010
Николай Митрохин
ИЗ ДВУХ БЕСЕД
С АЛЕКСАНДРОМ МОИСЕЕВИЧЕМ ПЯТИГОРСКИМ
Публикуемое биографическое интервью с Александром Пятигорским представляет собой компиляцию фрагментов двух бесед, состоявшихся в Москве (28 сентября 2008 года) и Лондоне (26 марта 2009 года)21. Общая продолжительность бесед — около четырех часов аудиозаписи. Предполагалось, что интервью будут продолжаться и развивать затронутые во время предыдущих встреч темы, однако, к сожалению, этого не случилось.
Подготовка публикации этого интервью осложнилась специфической манерой построения Александром Моисеевичем разговора. Как правило, после трех-четырех высказанных подряд фраз он задавал интервьюеру “контрольный” вопрос на понимание и следил за его реакцией. И продолжал свою речь в зависимости от этого, зачастую оставив предыдущую мысль или тему в “подвешенном” состоянии и начав развивать новую. Читать близкую к устному тексту распечатку подобной беседы было бы, наверное, сложно. Поэтому многие “контрольные” вопросы и ответы на них из текста при данной публикации исключены, а разорванные фрагменты темы, когда это возможно, объединены в одно целое.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Я, в отличие от моих родителей, дедов, родился полным, насквозь космополитом. И мое совсем раннее детство, до 1939-го — года перелома в сталинской политике в сторону мировой военной империи, этому содействовало.
Н.М.: Вашего отца звали Моисей Гдальевич…
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Гдалий — это уже тоже русификация. Знаете, как по-еврейски? Игдалъяху. Игдалъяху Липович. Моисей Гдальевич Пятигорский, рождения августа 1898 года. Был советский выдвиженец. Технический чисто. Человек был слабого здоровья, всю жизнь мучился, эмигрировал. Потом из Израиля я его взял к себе в Англию, когда совсем стал он плохой. И подумайте: из-за слабого здоровья не дотянул семь месяцев до ста лет. Умер в начале 1998 года. А мать умерла совсем молодой: восемьдесят семь лет. Родилась в 1901-м и умерла в 1988 году. Все Пятигорские происходили из Полтавской губернии. И ведут свое начало с аракчеевского времени, с кантонистов. И были, видимо, приписаны бесфамильные к Пятигорскому полку. Отсюда фамилия. Потом они расселились во второй половине XIX века [по территории современной Украины]. Отсюда киевские Пятигорские. В основном они поселились в Кременчуге. Но после страшного кременчугского погрома — о нем очень мало кто знает. Ведь все знают какие погромы? Главные — первый киевский при графе Игнатьеве. Потом кишиневский, потом кременчугский. И Пятигорские двинулись уже на север, появились харьковские Пятигорские. И совсем измельчавшие и обнищавшие — уже в Донбассе, как мой отец, село Каменское. (По техническим причинам значительный фрагмент рассказа — о деде по отцу, обстановке в селе Каменское и решении семьи о том, чтобы отец рассказчика учился в русской гимназии, не был записан. — Н.М.).
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Насколько я понимаю, выход был один. У евреев была процентная норма, да и русским было нелегко поступить, всяким Ванькам. И отец говорит: “Я помню, что папа, — то есть мой дед, — говорил, что директору гимназии надо было дать взятку”. Вы можете себе представить, это же фантастическая взятка — 1000 рублей… Что надо было сделать? Дед сходил с ума: он же не мог заработать тысячу рублей ни за год, ни за два года. Но, как всегда, удивительным образом находились добрые люди. А поскольку портного любили… порядочный портной, видимо, во все века считался редкостью. Помните у Крылова? О мосте через реку, где всякий, кто врет, сваливается, — “свалились той весной два журналиста да портной”. И вы можете себе представить — благодетели. А папа говорит, он человек очень благодарный, благодетели были блестящие: инженер-поляк22, заведующий лабораторией немец и присоединившийся к компании русский поп. Дед был такой маленький тихий еврей. И случайно — отец клялся, что случайно, — разгуливая по улице, попал в облаву на буржуазный элемент и люмпенов. К нему лично это не имело никакого отношения. Это был конец 1921 года. Вы знаете о таких налетах? Для меня здесь, как и для вас, очень важна разница в годах, тут каждый год был другой. И что? С ним обошлись хорошо. Захватив, их погнали в Таганскую тюрьму. Продержали в холодном подвале больше суток. Не кормили, не давали воды, не пускали в уборную. Представляете, что вообще там делалось, в этом подвале, если, как дед отцу рассказывал, там было больше тысячи человек, захваченных этим отрядом для “очищения Москвы”? Дед вышел, но, видимо, он простудил почки. И почти сразу же и умер.
Н.М.: А гимназия-то где была?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Там же, в селе Каменское. Видимо, как я уже потом узнал, это была роскошная гимназия. И отец в 1916 году окончил эту гимназию с золотой медалью23. Там же завод бельгийско-французский был. А что было на заводе? А ну-ка, молодой человек? Ячейка большевиков. Они уже именовались большевиками. И вот оказалось в итоге, естественно, что любимые друзья отца — опять, это же модно было, кроме того, я помню, как в детстве появилась знаменитая Сара-большевичка и гигантский Иван-бобыль. Бобыля бедного расстреляли еще до чисток.
Н.М.: Это были друзья вашего отца?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Конечно, они не учились в гимназии. И отец говорил, что, когда начались всякие “события” — во время Гражданской войны, — взяточника директора гимназии расстреляли одним из первых. Отец говорит, православного попа, он пользовался абсолютным уважением населения, как бы случайно, под горячую руку, зарубили саблями. А ученого раввина избили до полусмерти. А почему раввина? Ну, веселая история. А почему? Мы сейчас говорим не с философом, а с историком, который должен быть холоден. И потом отец, Гражданская война, очень неприятные были события, в особенности с Нестором Ивановичем Махно. И я говорю: “Отец, как ты пережил, ведь Махно — это ужас?” Он говорит: “Это все вздор. По сравнению с деникинцами Махно был гуманист”. Вы верите в это? Он говорит, что страшнее деникинцев были только спецотряды ЧК. Но они никого же не мучили, спецотряды ЧК. В расход мгновенно. А у деникинцев были страшные вещи. Отец говорит, что деникинцы поймали шесть студентов, повезли их на завод и бросили в котел с кипящим маслом. Разумеется, всех немцев, поляков и заводских специалистов сдуло.
Н.М.: А отец был активистом компартии?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, отец не был принципиально. Он был добрейший [человек], он был сын портного. Он хотел только одного: учиться. И вот он в 1919 году оказался в Москве — золотой медалист — и поступил в великолепное учреждение, Московский горный институт. И там преподавал знаменитый Павлов — отец говорит, что это был великий металлург24. А ведь академик Павлов и его помощники чем занимались? Тем главным занятием, что должно быть у настоящего преподавателя. Выбирать студентов. И вот на отца обратили внимание. Он, разумеется, окончил с отличием. А потом — безработица, ранние 1920-е, деться некуда, он уже женился на маме. Отец был, конечно, рьяным энтузиастом индустриализации — это же было его дело. Он стал металлургом. И поскольку он был из абсолютных пролетариев, то есть куда дорога? В партию. И вот тут отец сказал: стоп! Он говорил: “Я тихий человек, я не люблю никаких партий”. Его каменские друзья уже давно… один был адъютантом у Каменева — не у того Каменева, а у Сергея Сергеевича Каменева25. И другой был начальником штаба у Дыбенко.
И оказалось, что такие, как отец, нужны страшно. Отец всегда говорил: образование, образование — было мало настоящих сталеваров. Отец был природный мастер. Вы понимаете этот тип человека? Он говорил, носом все чувствовал. И просто его стали рвать. Поначалу он чуть ли не на “Шарикоподшипнике” — помните, да?
Н.М.: Московский шарикоподшипниковый?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, где все, полная разруха и так далее. А потом великий мастер всех времен и народов велел самых способных и с верным происхождением послать в Германию, на заводы Круппа, и в Англию — в Бирмингем. И мой отец отправился на год в Германию и на полтора года в Англию. 1931-й, мне было два года. Он говорил, что перед ним была поставлена конкретная задача. Почему в Бирмингеме льют сталь лучше, чем в России. Отец говорил: “Я поехал с таким ужасным ощущением дикого самозванства — инженер из России приехал к Круппу. Я увидел, что не может быть сравнения, лучше — хуже, и надо было начинать все сначала”. Это русская традиция, да? Начинать любое дело, даже если оно в Древнем Египте осваивалось, сначала. А смешно, правда? И все. И вот отец оттуда вернулся, и пошла его… Отец все время хотел оставаться на заводе “Шарикоподшипник”, где его уже двигали начальником сталелитейного цеха. Мартеновского. А вы не знаете, какая это должность. Это почти царь и бог. Но он ушел тогда практикантом, помощником мастера. А тут создалось новое привилегированное высшее учебное заведение — Промышленная академия имени Сталина. Сталин велел ее создать, потому что партработники во всех концах страны, посланные руководить промышленностью, они не имели никакого представления. И надо было их срочно силой согнать и учить. И оказалось, что папа здорово учит. Он там прочел первый, по-моему, даже вообще в то время в России курс введения в металлографию и вообще развернул там свою деятельность. А кроме того, семью-то надо было кормить. Зарплаты были тогда дико низкие. И мы благополучно просуществовали до самой войны. Это была рядовая советская, очень патриотическая семья. Никого не посадили. А почему никого не посадили? Не буржуазно-белогвардейского происхождения, а по еврейской линии не миллионерство. Но все-то на самом деле в России не так просто. Но пронесло. Посадили только моего любимого деда. То есть он не был тем портным, тот, бедняга, умер очень рано.
Н.М.: А другой дед, которого посадили?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: А другой дед — там очень сложно. Это, понимаете, вы не в курсе дела, у евреев очень сложно с этим, там очень своеобразные разводы и сплошь и рядом удочерения и усыновления. А другой, это был мой любимый дед, он был братом этого портного, но он рано ушел из семьи, был юным хулиганом, любителем… Это все XIX век… И закончил свою русскую карьеру… в начале ХХ века в Москве купцом первой гильдии и самым известным производителем в России дорогой дамской кожгалантереи. Забавно, да? Он был великим энтузиастом кожи, штамп, делал все своими руками. Миллионер, победитель на выставках в Париже, Лондоне, и я еще помню, где-то он сохранил какие-то образчики божественной дамской галантереи.
Н.М.: Они по фамилии все были Пятигорские?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Пятигорские либо Пятигорские-Теплицкие, я не могу, только со стороны отца.
Н.М.: А мама ваша откуда была?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: А мама, Сара Григорьевна Цубина, а потом, по папе — Пятигорская, была из совершенно другого “педигри”. Мама была не из полунищих местечковых евреев, а со стороны отца — дочка купца первой гильдии города Гомеля. И со стороны матери — из очень старого, знаменитого еврейского рода. Фамилия моего деда, мужа моей бабушки, была Цубин. По-русски его звали Зубин. Он был очень — вот тут единственное современное вульгарное слово, которое к нему подходит, — крутой. Еврейская разновидность русских купцов, описанных Островским. Ох, крутой был! Как все богатые евреи в Белоруссии, он торговал лесом. Там же бездна леса была. Он торговал разными вещами. И он не пил, только курил. Был настоящим хорошим евреем, крутым до полной невозможности общения с ним кого бы то ни было. На молитву вставал в полшестого утра. В доме запрещал говорить на идише. Висела табличка: “В этом доме говорят либо на древнееврейском, либо на литературном русском языке”. Был невероятным поклонником кого из русских писателей, угадайте?
Н.М.: Лескова?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет. Лесков требует изысканности. Он боготворил Льва Николаевича Толстого. О Достоевском говорил: “Не люблю эти психологические штучки”
<…>
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Так вот, я возвращаюсь. У деда была одна слабость, которая его погубила: игра. Он был, конечно, членом аглицкого клуба. В Гомеле был английский клуб. В Гомеле были миллионеры. В Гомеле было дворянство, Гомель же был окружен поместьями, принадлежавшими старой знати. И он был членом аглицкого клуба и совершенно разорил фирму и семью. Бабушке там удалось кое-что спасти. Она мне рассказывала, потом мама — как этот сверхъеврейский купец, конечно, уже по сути своей был русским евреем…
Н.М.: И ваш дед после разорения, которое случилось когда — в конце XIX века, в начале ХХ?..
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Разорился он в 1914 году. И за три года бабушка почти все восстановила и вернула с огромным трудом дом, большой дедовский дом, который стал — чем? Губчека. А что, плохо?
Н.М.: Хороших размеров был дом.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Мама, правда, говорила, что дом был прекрасный, только жить в нем никому было невозможно.
Н.М.: А бабушка просто взяла в руки семейный бизнес, что ли? Как она отвоевала?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да. Дедушку устранила в чтение Талмуда, Толстого и Гёте. И взяла дело в свои руки. Она была очаровательным, добрейшим, мягчайшим человеком, и она брала обаянием людей. Она все устраивала.
Н.М.: А сколько детей всего было, братьев-сестер?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Сейчас скажу: моя мама, старшая сестра Эсфирь Григорьевна. Что окончила в Москве старшая сестра? — Бестужевские курсы. В Москве тоже они были. Отсюда все, а там знакомые были все, конечно, весь круг был противоположный папиной родне. Интеллигенция. Старшая сестра, средняя сестра и младшая сестра. Мама, Шура, Эсфирь и Мария. Мама была второй по возрасту. Все сестры окончили гимназию с золотой медалью, и все окончили Московский и одна Петербургский университет.
Н.М.: А братья?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, один умер в детстве от скарлатины.
Н.М.: Что с сестрами было потом, в ходе и после революции?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Сестры все, включая мою маму, проклинали отца и все это. Они это ненавидели. Было полное принятие революции, абсолютно на стороне большевиков.
Н.М.: А по матери отец вот этого купца кто был?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Цубин то есть? Отец этого купца происходил из раввинского рода. И тянул, конечно, в Вильнюс. Но это же все рядом там. И он дал поручение своему управляющему выписать из Австрии еврейку, белокурую, с голубыми глазами, девушку. И чтобы она не знала ни одного слова на этом мерзком идише. Из хорошей семьи. Она и прибыла на поезде и на санях. Ей было семнадцать лет. И она была из очень хорошей германской еврейской семьи, где прадед был германофил, и все имена были — Зигфриды, Фридрихи — ни Абрамов там не было, ни Гершей. И саму ее звали, мою бабушку, Зелинда Ансельмовна. Это древние германские имена. Ее отец был Ансельм Шапиро. Из Берлина, по сведениям, которые уже потом я получил, полиглот. И уже никаких там тебе карт, ни саней и английских клубов, а приличное прусское общество. Там были и журналисты какие-то. Даже был один поэт, но это уже полная была германская ассимиляция. Жутко смешно, правда?
Н.М.: А почему он согласился отдать свою дочь втемную за гомельского торговца лесом?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Все-таки дочерей-то ведь надо размещать. И все. И вот мне нужно было приехать в 1974 году в Лондон, чтобы узнать, что моя двоюродная бабушка, одна из младших сестер моей бабушки, Роза Шапиро, умерла в Лондоне, поднимаясь по ступеням на последний этаж с особым хранилищем British Library. Которая стала известной благодаря тому, что первая дала описание 18 нормандских замков. Она была историком архитектуры и искусствоведом. Эти все германские Шапиро уже к России никакого отношения не имели. Другая двоюродная бабушка. Умерла в возрасте восьмидесяти девяти лет, ее младшая сестра. То есть все моложе бабушки. Была в Оксфорде крупнейший переводчик — первой перевела “Хаджи-Мурата” и “Крейцерову сонату” на французский и английский языки. То есть это было время и русской, и европейской культуры и на высшем уровне культурной коммуникации.
Н.М.: То есть по матери, соответственно, дед матери по отцу был раввин?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: По отцу был раввин.
Н.М.: А кто кому платил? Ваш дед платил какой-то выкуп за эту девушку или, наоборот, семья платила приданое за нее?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Я у бабушки спрашивал, она сказала, что приданое было только то, что ехало с ней.
Н.М.: А он из Гомеля что-то им не платил в качестве калыма?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Ой, нет. Он был кондовый. Я думаю, он ничего, он носа не высовывал за пределы России.
Н.М.: А она выучила русский язык в Гомеле или как?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Как она могла не выучить, дед говорил на великолепном русском языке. Хотя родным ее языком, как и языком всех сестер в детстве, был немецкий.
Н.М.: Она разговаривала по-немецки, например, с вашей матерью или с вами?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Бабушка? С дочерьми, это при мне, все мое детство — только по-немецки. Но русский она знала. Отец, который знал идиш, он так включался в разговор. Но отец, конечно, по культуре был ниже, чем они. Бабушка умерла в первые годы войны. Они остались в Москве. Мама владела немецким языком в совершенстве. Она преподавала немецкий язык в Москве периодически в школе. Кроме того, она была очень опытным корректором и издательским и типографским работником. После войны уже она преподавала в Москве, в двух или трех школах, а потом уехала с отцом в Сталинград, когда он там в 1950 году кафедру получил. Это было связано, мы и квартиру потеряли, а кроме того, начался государственный антисемитизм в Москве, и о кафедре даже в Институте стали уже не могло быть и речи. И они там прожили с 1950-го до 1965-го. А потом купили маленькую квартиру на даче под Москвой, в Удельном — есть такое место по Казанской. Это не целая дача, а половина, может, даже меньше.
Н.М.: А с вами она на каком языке разговаривала?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Со мной можно было разговаривать только на русском. Но отец латынь помнил с гимназических времен. Он-то был в Горном с великим Павловым, с Минкевичем26. И с Минкевичем он оставался долго, того пощадили. Это был такой великий металлург, у которого было одно слабое место: он был из очень знатной дворянской семьи. Польской по происхождению. Тогда ведь это невозможно было установить вообще. Это был необыкновенный ученый, по словам отца и других.
Н. М.: А отец ваш в 1930-е годы работал в Промакадемии…
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Он работал, продвигался, но начиналась война. И когда она началась, оказалось, что со всем плохо. Но ни с чем так не плохо, как с высокоуглеродистыми сталями для снарядов. И отца в июле 1941 года срочно, не дав собраться, отправили на Урал, на самый крупный снарядный завод Советского Союза и, как потом американцы писали, один из самых крупных в мире. Знаменитый завод номер 63. Нижний Тагил. И я помню, как отец говорил: “Вот, сынок, я вернулся к своему истинному делу”. Он это обожал… Начал он со старшего мастера, в каковой должности он пробыл ровно одну неделю. После чего его назначили замначальника цеха. Вы не знаете, это был завод, построенный в конце XIX века. И ситуация была страшная: был установлен на заводе двенадцатичасовой рабочий день. У отца в цеху температура до 85, на улице — 35 градусов мороза. Отец сказал, что за первый год от крупозного воспаления легких в цеху умерло 60 человек. Но цех был огромный — ну что 60 человек? Но это был привилегированный цех, работа адская. И рабочим выдавали по 50, а иногда и 100 грамм спирта. С едой было очень плохо. Мать проворачивала в мясорубке картофельную кожуру, промывала ее, и мы делали котлеты из нее. А директор завода — ох, я его никогда не забуду — лично назначенный ЦК как надежда, говорил на каком-то заводском банкете. Вы не думайте, что не было банкетов. Говорил: “В отличие от вас, я водки в рот не беру. Я пью только коньяк”.
Отца стали патологически повышать. На заводе его любили. Можете себе представить: горячий цех, не было ни одного рабочего без уголовного прошлого, дикие пьяные драки — совершенно страшная жизнь. Это был такой кошмар! Отец меня взял, он сказал: “Ничего, не помрешь, постой в цеху”. Двенадцать лет мне было. Он говорит: “Не помрешь, попробуй”. Определил меня на завод подносчиком. И учеником. 85 градусов, а на улице — 30—35. И жуткий низовой антисемитизм. Евреев терпеть не могли. И я помню, ко мне подходит кладовщик и говорит: “Я кладовщик из цеха, — это же важная фигура. — А ты помни: я жидов не переношу. Но Моисей Гдальевич, — говорит про отца, — это же бог: пришел, подошел к мартену, понюхал, — вы знаете, что там огромную роль играет обоняние, — и сказал: 1,5% водорода. Откуда он знал, что 1,5, а не 2,5? И наши сердца завоевал за один день”.
Он стал начальником цеха, потому что предыдущий начальник явился в партком и сказал: “Пожалуйста, посылайте меня в концлагерь. Здесь больше не могу”, — он болеть стал и вымолил себе отправку на фронт, в инженерную часть. Потом писал, что на фронте неизмеримо легче. Как отец говорил: “Парфенов Иван Григорьевич все-таки характера не выдержал”. И вот высшее повышение — отец назначается главным металлургом завода — это уже большое начальство. В это время на заводе работало 18 тысяч человек. Это был кошмар дикий. Это было нечто неописуемое. Но мы же ничего толком не знали, мы жили слухами. Все знало начальство, хотя, как потом выясняется, и начальство тоже ничего не знало. Вы знаете, это особенность этой страны. У населения было убеждение, что там, наверху, знают все тайны мироздания. И главное, кто умрет, а кто останется в живых. А на самом деле наверху не знали тайн мироздания и не знали, кто из них умрет, а кто останется в живых.
Тринадцать лет мне исполнилось. И за это полагалась рабочая карточка. Семья уже начала жить привольно. Отец был начальством. Иногда приносил в кармане, как мама говорила, до десяти кусков сахара. А проблемы хлеба уже не было: он начальник, я получаю. И я уже бегал на рынок — уже роскошь пошла — и выменивал хлеб на масло. И я все время подслушивал [как] все дети. Мы жили в коммунальной квартире, но это было счастье, это была начальническая коммуналка, у нас была своя комната на нашу семью. А что, плохо? Роскошь! И вторую занимал капитан второго ранга, морской военпред, Кулаков, который говорил: “Ты, я вижу, все время подслушиваешь. Из тебя выйдет историк”. Как вам нравится? Ведь историк должен настоящий подсматривать и подслушивать. И вот, я помню, отец в день его назначения главным металлургом пришел и говорил матери — он очень редко жаловался: “Сара, но это же невозможно. Я прихожу в главную металлургическую лабораторию, выбегает лаборантка и говорит: “Какое счастье, что вы приехали, Моисей Гдальевич. Иван Петрович — первый главный металлург — был арестован за три месяца [до этого]””. Отец говорит, он был старше на курс, был один из самых талантливых. И все, и погиб в тюрьме. Так что отец был на месте погибшего. Отцу это очень не нравилось. Он считал, что это несправедливо. Но почему? Потому что страна нуждается в таких людях. Не по-человечески, несправедливо, а что — он был нужен стране. А то, что сгноили человека, это никого не интересовало. Логично, все в порядке, да? На этой логике все — завод нарастал, завод жил, завод первый освоил “катюши”. А потом заводу повезло. Туда перекинули пятьдесят семей ленинградцев. Слушайте, их вид — это был такой кошмар! Но ведь даже среди этих семей приезжали странные люди. Приехала одна пара — муж и жена. Жена — Марина Ивановна — потом прославилась. Вот Марина Ивановна сказала матери, что блокада была для них с мужем счастьем. Они регулярно обменивали хлеб и продукты на картины. И она привезла картины. И наш сосед Ковалев спросил у мамы: “Вы можете их смотреть?” И мама сказала: “Но это же чрезвычайно безнравственно”. А бедный Степан Степанович Ковалев, начальник железнодорожного цеха завода, сказал: “Убить их надо, и немедленно”. Понимаете, эти люди же на мертвецах свою коллекцию сделали. И что же вы думаете? Ее муж, как я потом понял, прожженный негодяй и мерзавец, это все-таки удивительная страна, — ее муж стал не просто своим человеком на заводе, а важным. Сначала — замначальника снабжения. А потом оказалось, что он в сговоре был с новым начальником. Причем учтите, это война, это Сталинград. А этого Степана Степановича директор выгнал. Тот на совещании крикнул директору: “Ты негодяй и живодер”. И этого беднягу Степана Степановича отправили на фронт. А назначили другого совершенно, который сказал отцу, что железная дорога способному человеку — это что, цитата из Салтыкова-Щедрина? Или из Гоголя? — предоставляет большие перспективы. И потом этот джентльмен из Ленинграда и новый начальник железнодорожного цеха — Сухов — они в конце войны организовали, как потом выяснилось (оказывается, за ними уже начали следить), вполне современную торговлю водкой. Сухов, я знаю, потому что я был знаком с его дочкой, еще до конца войны переехал в Москву. И отгрохал огромную дачу. Тогда ведь началась дачемания. Еще люди гибли миллионами на фронте, а уже шла дачемания. Но с директором, который коньяк пил, начались неприятности. Он перед зданием обкома устроил пьяный дебош и там избил своего шофера, ногами причем. И его пришлось снять. Я сейчас бы прокомментировал, что надо быть последовательным водочником, в этом все дело. И вот там отец проработал до конца войны и еще после некоторое время. Получил свой орден и вернулся в Москву. И стал преподавать в своем родном институте, Институте стали — имени Сталина. Мы потеряли квартиру, потому что за взятку наши соседи получили нашу квартиру. Но они повели себя благородно: вернули нам книги. Мы остались без дома фактически, без квартиры, жили у теток, в коммунальной квартире на Собачьей площадке, напротив дома Булганина так называемого. А наш дом в XIX веке принадлежал председателю Московской судебной палаты. Дом был одной гигантской коммунальной квартирой, где жило 62 человека. С одним туалетом на 62 человека, была еще ванная, но там почему-то во время войны держали керосин.
А потом началась первая антиеврейская кампания. Я всегда говорю “антиеврейская”, а не “антисемитская”. Потому что “антисемитская” — слишком по-научному звучит. А наш сосед по коммунальной квартире…
Н.М.: В каком году вы поступили в университет? В 1947-м, в 1948-м?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, дело в том, что со мной были большие неприятности. Не политические. Я был скромным мальчиком, добрым и скромным. Меня выгнали из девятого класса за полную неуспеваемость по всем предметам, кроме истории. Школу я мог кончить в 1945-м. А потом с горя мои родители через студенческих друзей покойной сестры определили меня в самую привилегированную школу города Москвы, за этим домом в пяти минутах27, 110-ю, где директором был знаменитый, великий Иван Кузьмич Новиков28. Назвав ее другим именем и другим номером, эту школу описал гениально в одной главе Юрий Домбровский29. Это уже он описывал эту школу, когда она была трудовой школой в 1920-х годах, а до этого она была знаменитой Флёровской гимназией в Москве. Устроиться туда было невозможно, но приятель сестры, который потом стал историком, — жив! — есть такой Сигурд Оттович Шмидт30. Сын Отто Юльевича. Замечательный был парень. Вот он меня, рискуя собственной репутацией, устроил в эту школу. Вот зря рискнул. Откуда меня с грохотом выгнали. И мне честно сказал преподаватель физики, легендарный Иван Адамович [Чернышевич]31: “Знаешь, Пятигорский, я тебе прямо скажу: парень ты хороший, — а меня жутко в классе любили. — Твоя беда в том, что только голова не работает”. И добавил: “С мышлением у тебя плохо”. Двойки и единицы — по геометрии, тригонометрии, алгебре, физике. Мои бедные родители в полном отчаянии. А я в это время фантазировал, учил латынь и древнегреческий. Мне была очень противна школа только одним, что там надо было заниматься математикой… А у нас преподаватель был такой, Леопольд Яковлевич Окунев — алгебраист32. А там Рудольф Серебряный, он давно умер, устроил так, что я должен взять билет, сесть, причем предварительно…
А потом пришли в гости ко мне, здесь, на Поварской, к моей будущей жене в подвал, потому что я тогда жил у теток и принимал ребят часто в подвале старого особняка. И я помню, как Рудольф взял на себя организацию. Организация была такая: что я должен с усталым видом взять билет, поклониться, сесть. А с двух сторон сядут Саша Леонтович33 и Рудольф. И они мне просто напишут, а я должен буду просто выучить. Это было великолепно. Но беда в том, что я это выучил. И Окунев на меня смотрит и говорит: “Молодой человек, не могли бы вы удобным вам образом объяснить, что такое интеграл?” Я, посмотрев на текст, в котором я не понял ни слова, написанный Рудольфом и Сашей Леонтовичем, сказал: “Интеграл, Леопольд Яковлевич, это вот такая штуковина”. Он говорит: “Не надо”. И поставил тройку. Он, видимо, испугался, и с сердцем у него могли быть неприятности.
Н.М.: Возвращаясь к школе. Школу вы закончили все-таки как?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Меня пожалела директор соседней школы, у которой я учился в первом классе. Которая помнила всю нашу семью. Это все арбатские, знаменитая тоже школа номер 43, Любовь Георгиевна Багдасарова34, царство ей небесное. Там вообще сидел потенциальный медалист на потенциальном медалисте и медалистом погонял, я бы на аттестат никогда там не прошел. Была лучшая школа в Москве. Мама к ней пришла, стала плакать: “Сашеньке же надо кончить школу”. Все-таки что-то было милое в стране, да? Но ведь дело было в том, что надо было кончить школу не только мне, но еще двум юным джентльменам, у которых такие же неприятности были35. Согласитесь, была какая-то симпатичность в отношениях. И по дружбе с родителями бедная старая Любовь Георгиевна решила нас протащить. И я помню ее разговор с химиком. А химик помнил мою сестру, помнил меня первоклассника — ой, был такой совершенно необыкновенный Иван Иванович, человек просто потрясающий. Она говорит: “Иван Иванович, ну, спросите Сашеньку про что-нибудь легкое, например про водород”. Но все-таки в интересах истины, разумеется, иностранный язык и историю я сдал прекрасно. Я обожал учить иностранные языки. Просто обожал. И становился самым трудолюбивым человеком на свете. Я сам с четырнадцати лет дома выучил латынь. Потому что я с самого начала — не буду хвалиться — почти все понимал. Когда я читал, например, впервые грамматику русского языка, я помню мой первый разговор с таким блестящим, знаменитым русским лингвистом — Александр Александрович Реформатский36. Я был студентом пятого курса и пришел на чужой факультет на семинар, который меня дико заинтересовал. По русскому языку. Вы знаете, меня этот язык всегда чрезвычайно интересовал. На самом деле язык безумно интересный. Я тогда ходил на все семинары на разных факультетах, где было что-нибудь интересное, пренебрегая главными занятиями. Он изложил систему русских прилагательных и говорит: “Я понимаю, вам это может показаться очень сложным”. Никому это, разумеется, не показалось сложным, потому что прилагательное — и прилагательное, о чем говорить? “Но на самом деле, здесь возможны некоторые, — сказал он, — великолепные упражнения”. И подошел к доске и показал. В русском языке соотношение прилагательных очень сложно регулируется в разных конструкциях. “Вот, — говорит, — как великолепно получается. Вы понимаете?” А я был хамом. И кроме того, хотелось выделиться. Я говорю: “Александр Александрович, не понимаю, помоему, вы не правы. По-моему, надо по-другому сделать”. Взял, нахал, мел, стер его схему и написал свою. Тут он так жестко посмотрел на меня, а я уже был серьезный юноша, и сказал: “Ко мне на семинар пойдете?” Я говорю: “Не-а”. — “Почему?” Я так по-хамски: “Слишком уж разученный и переученный язык”. Вы знаете, сколько работ по русистике? Подохнуть можно. А надо все читать, пока не появился новый гений в русской лингвистике.
Н.М.: Лотман?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, Лотман филолог, а не лингвист. Лотман млел перед Александром Александровичем, как и я потом. Потом, уже много лет спустя, он ко мне подошел и сказал: “Простите, уж, Александр Моисеевич, что я вам даю советы. Но я наблюдаю: вы совершенно не ту водку пьете, так нельзя”.
Н.М.: Вы были единственным ребенком?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, сестра была, пять лет разницы, рано умерла, от несчастного случая. Окончила медицинский институт, стала молодым врачом и буквально через год погибла. Бывают такие случаи ужасные.
Н.М.: Вы в пионерской организации активным были?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Вот это первая рана глубокая. Когда принимали в пионерскую организацию, то приняли весь класс, за исключением Сашки Романова и меня. Потому что мы себя регулярно безобразно вели на переменках. При том, что я считал, что это глубоко несправедливо. Я считал, что насчет Сашки Романова это справедливо. И конечно, самым страшным было то, что мы устроили с другим моим приятелем, который выкрутился, мы устроили дикое безобразие. У нас была огромная вешалка. Что такое вешалка в школе? Стоят такие вешалки, вешалки, вешалки. И вдруг нам пришла в голову мысль, что на самом деле — это по аналогии, как с доминошными костями: если опрокинуть одну, она опрокинет другую, та опрокинет третью. Были задатки технические? Были. И мы устроили это, подглядев, что никого на вешалке нет, был дикий грохот, и последняя вешалка выбила окно. Боже мой! И тут я понял, что доверия ко мне нет и не будет. И я не был принят в пионеры, это было очень трагично. Мама даже испугалась, что это нехорошо, почему мы не были приняты в пионеры? Так окончилась моя, я бы сказал, партийно-государственная карьера, не начавшись.
Н.М.: А дальше вы не были в пионерской организации?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Был. Был в пионерских лагерях — надо же кудато ребенка на лето.
Н.М.: Какой-нибудь член совета дружины?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Никогда в жизни. Это совершенно, это я как отец — нет, никогда. В комсомоле должен был быть. И там произошла крайне неприятная история со мной в комсомоле. Я потерял комсомольский билет. Ведь это, считалось, очень нехороший поступок. И не заявил об этом. Заявил только через год. Это было уже перед самым университетом. Была дикая история, и меня исключили — как называется? — с последним предупреждением. Потом восстановили, и я поступил на фило
софский факультет уже с сильно испорченной политической репутацией.
Н.М.: Из-за этого билета?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, с билетом все наладилось. Там были разные другие неприятности, связанные с неуемным трепом на лестничной площадке перед философским факультетом. Правое старое здание МГУ, если стоять спиной к Манежу, и левый вход в правое здание. Левый подъезд. Там у меня уже репутация была испорчена, и все. И сколь бы я ни хотел подниматься по партийно-государственной лестнице, как вот я упал с пионерами в третьем или четвертом классе, а тут все было хуже и хуже. И вот тут я все-таки хочу сказать о самом главном. Все это чушь — дедушки, бабушки. Самую важную роль в моей жизни сыграли учителя. Во-первых, личные. Я имею в виду, люди, который были всегда старше меня, которые попадались мне в жизни. И я бы сказал, что это пошло навалом с эвакуацией, на Урале, когда там в школе учился. Там оказался Мишка. Первых своих учителей я описал когда-то в книжке “Философия одного переулка”. Еще во дворе. Вот первым, в каком-то смысле, был Роберт, конечно, растворившийся в пространстве…
<…>
Н.М.: Вы про Октябрину Волкову37 не могли бы рассказать?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Про Октябрину Волкову я могу рассказывать сутками38. Она была необыкновенным человеком. Боже мой, случилась самая страшная мерзость: на Новодевичьем кладбище, где стоит памятник генераллейтенанту Волкову39, там у подножия две женские фигуры — это две его дочери, Октябрина и Инна. И не разрешили ни ту, ни другую похоронить. Я с ней познакомился, когда уже в Институте востоковедения работал в 1956 году. Ее тогда же приняли на работу. Она была необыкновенным человеком.
Н.М.: Вы с ней познакомились в Институте востоковедения…
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Волкова меня должна быть старше на три или два года. Она была обаятельная женщина. Она инвалид — вы знаете, да? — полный. У нее врожденное с ногами. Но это сочеталось со страстью всей ее жизни — она дикая собачница. Представляете, инвалиду гулять с собаками.
Н.М.: У нее было несколько этих собак?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Ох, ну там все-таки щенки появлялись по закону природы. Она была феноменально талантливым человеком в языках. Она вообще была одаренная личность. У талантливой личности часто в итоге оказывается, подбросили одно — пошло, подбросили бы другое…
Н.М.: И ей подбросило санскрит?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, в Питере. Индология. Она прекрасно хинди знала — да она вообще черт-те что знала. Любила заниматься и терпеть не могла, как и ваш покорный слуга всю жизнь, работать. Но жизнь заставляет. Заниматься и работать — это разные вещи, это вам понятно?
Н.М.: Да, в работе систематичность.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Не только. В работе очень часто самопринуждение.
Н.М.: Была какая-то группа, которая с ней занималась санскритом?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: То два человека, то один, то три, то пять. Я с ней занимался. Понимаете, у нас было несколько очень способных лингвистов в институте, к которым я не имел ни малейшего отношения. Я лингвист бездарный. То есть могу что-то выучить, но нет лингвистического таланта.
Н.М.: А кто был талантлив?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Юра Парфионович40. Теперь скажите, какая фамилия? Я одно время настолько был помешан на фамилиях, мне очень хотелось с ходу. Конечно, по идее, семинарская должна быть.
Н.М.: Русская. Начитанные крестьяне в деревнях тоже называли своих детей.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, не Парфенами, а Парфеонами. Только здесь это не так. Он происходил из старой семьи с Рогожской заставы, из старой старообрядческой семьи.
Н.М.: А Парфионович — это фамилия?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Фамилия. Его отец был староста на Рогожской заставе. А Юра был разведчик-диверсант на войне. Он работал в Китае, работал в Тибете. И так выучил китайский, он выучил тибетский.
Н.М.: В какие годы? В 1930-е или в 1940-е?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Что вы, в 1930-е он был маленький мальчик.
Н.М.: То есть он был советником Китайской народной армии?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Каким советником? Он всегда говорил: “Я всегда был командиром взвода бандитов”. Потому что разведчики — это же бандиты. Человек талантливый природно. Феноменальной скромности. Я его очень любил. И Октябрина его очень любила. Да кто его не любил! Он был личность. К сожалению, слишком много пил. Но может ли разведчик не пить? Он у нас работал в институте. Мы вместе работали. Пил, пил и умер молодым человеком, не дожил до семидесяти пяти лет. А вот мой незабвенный учитель, первый учитель моей жизни, я вам о нем говорил, великий ученый — Кнорозов41. Кнорозов умер в 1998 году. Был 1922 года рождения. Значит, сколько ему было? Только 76.
Н.М.: И он ваш учитель со времен МГУ?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, я был учеником девятого класса средней школы, и он вел с нами незабвенные исторические беседы.
Н.М.: Он был учителем в школе?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Он был старшим лейтенантом артиллерии. Я был девятиклассником, которого только что выгнали за неуспеваемость. А у него была группа интересующихся, я был самым младшим. Он демобилизовался и был на третьем курсе истфака. Был такой профессор Авдиев, историк Востока42. Не бог весть что, но приличный профессор. Все-таки были еще профессора, с дореволюционным образованием. 1945 год. И была группа интересующихся общими вопросами истории. Я уяснил, что история — это не специальная дисциплина, что есть только одна история — история всего того, что есть. Это было началом моего образования. Что есть и что осознает себя существом.
Н.М.: Мне не очень понятно, что имелось в виду.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: А вот так. Нам тоже было непонятно. Это был первый урок. “Ну, джентльмены”, — говорил Кнорозов, он к нам обращался всегда “джентльмены”. Просто он стал известным на истфаке, когда был студентом второго курса. После каждой лекции Авдиева и кого угодно другого — например, Струве Василий Васильевич43 приезжал из Ленинграда, читал лекции — Кнорозов задавал вопросы. И во втором семестре Авдиев, который вышел покурить, сказал — тогда же была манера по имени-отчеству студентов называть, вы знаете, — он сказал: “Юрий Валентинович, вы совершенно напрасно посещаете мои лекции”. Тот говорит: “Ну, как так?” “Вы ничего нового для себя из них не узнаете. Я сильно подозреваю, — сказал Авдиев, — что имело бы смысл вам предложить читать лекции, которые читаю я”. Представляете советского профессора, чтобы он это говорил? Вы представляете, кем надо было быть! Хорошо воспитанным человеком просто. “Да, — сказал Кнорозов, демобилизованный пьяница-артиллерист44. — О чем же мы будем договариваться? Во всех примерах древнесемитскую огласовку ставить в скобки”. Он говорит: “А откуда вы знаете о скобках?” Он говорит: “В подвале сидел в окруженном Харькове полгода. Делать было нечего, выходить нельзя, стреляли. Выучил словарь древнеегипетский Гарднера и стал думать о хамитско-семитских связях”. И Авдиев, встречаясь с ним, все время про себя говорил: “Какой ужас, что же из всего этого получится?” 2008 год, начало. Ваш покорный слуга на полуострове Юкатан в Мексике. Экскурсовод водит по этому гигантскому храмовому музею. “Откуда вы?” — спрашивает экскурсовод. А я с моим очень, пардон, хуевым испанским, можете себе представить, какой это кошмар, говорю: “Из Англии, до этого из Москвы”. Она обращается к присутствующим и говорит: “С нами русский. Представитель страны великого Кнорозова, тут его портрет”. Ничего себе, да? Все-таки есть слава у России. Потому как Кнорозов — это тот, кто расшифровал таблицы майя. Идем по тропинке в джунглях. Экскурсовод говорит: “А здесь великий Кнорозов каждое утро прогуливался с палкой. Он уже был на три четверти слеп. Мы его водили по раскопкам”. Шофер прогрессивный по дороге в Мехико-сити: “Россия дала миру в ХХ веке двух великих людей: Троцкого и Кнорозова”. А Фуко бы пришел в восторг. Он бы сказал: “То, что попало в пятно исторического сознания этих людей”. Я считаю, что совсем неплохо. Я помню, как, водя карандашом по карте, Кнорозов нам говорил, рассказывая о трех первых заселениях Америки: “Вот теперь мы дошли до конца — Огненная Земля. Джентльмены, а не ужас ли в том, что ни я, ни вы никогда этой Огненной Земли не увидите?” Я жене цитировал, когда мы гуляли по Огненной Земле. Кнорозов умер на матрасе, на полу в больнице, в Питере. В 1998 году просмотрели крупозное воспаление, привезли на скорой, не было мест, положили, ухода никакого. Он двое суток пролежал один.
Н.М.: Почему? Там семьи никакой не было?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Я не знаю, я решил, у меня нет на это духа — выяснять подробности смерти Юрия Валентиновича. Потом он на меня смертельно обиделся. За то, что я отказался с ним работать. Я уже был повязан Индией, буддизмом. Он говорит: “Бросьте все, становитесь настоящим американистом. Мы с вами горы будем двигать”.
Н.М.: Это разговор уже из 1960-х годов?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да.
Н.М.: А вы с ним и людьми двумя остальными насколько часто встречались? И чем он с вами занимался?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Раз в неделю. График был. В доме, на кухне его товарища по факультету, Саши Плунгяна, на метро Электрозаводская. Александр Маркович Плунгян. У них была квартира еще московская, маленькая. Была такая семья, очень еврейская. Плунгян — это сокращенно от Плунгянский. Уже умер отец, семья влачила жалкое советское существование, такая полуинтеллигенция. Военные годы. Помните культуру кухонь? Кнорозов: “Что такое история? И помните, джентльмены, история — это история сознания. Где нет сознания, там нет никакой истории, это выдумка дураков”. У него было три ученика — его товарищ по курсу Саша Плунгян, на курс моложе — будущий известный детский поэт Валя Берестов45. И ученик девятого класса “б” Саша Пятигорский. И он нам все описывал.
Н.М.: А вы-то как с ним познакомились?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: А я случайно ухаживал за одной девушкой, у нее была подруга, за которой ухаживал Саша. И я там стал рассуждать о происхождении религии, о которой я имел такое же представление, как о шумерском языке. И тогда Саша Плунгян сказал: “Приходите ко мне, вы услышите Юру Кнорозова, такого вы больше не услышите нигде в мире”. Москва. 1945 год.
Н.М.: И вы встречались в течение 1945—1946 годов и потом это все закончилось?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Закончилось тогда, когда Кнорозов сказал: “Джентльмены, больше не встречаемся. За мной уже второй месяц идет слежка. И нам пришьют группу. Посадили уже трех ребят с истфака”.
Н.М.: Это не группа Красина?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, Красин был на философском. До Красина добрались на два года позже46. Это был Юра Брегель47. Потом младший научный сотрудник Института востоковедения, в котором я работал, редактор издательства. Отец его был известным политэкономом — Энох Яковлевич Брегель48. Остальных двоих я уже не помню49. Потом Брегель повысился в чине и стал заведующим кафедрой древней арабской истории в Иерусалимском университете. Потом он повысился в чине и стал замдиректора тюрко-алтайского центра в Блумингтоне. А на все это мой дед бы спросил: ради всего этого надо ли было садиться в концлагерь?
Потом пошли неприятности. Поступил донос, что он [Кнорозов] был в окружении и скрыл это. Но дело в том, что на него обратил внимание очень властный профессор, могучий профессор, имеющий, как тогда говорили, связи “там”. Сергей Павлович Толстов50. Хорезм раскопал. Это был такой типичный советский выдвиженец 1920-х годов. Очень талантливый человек. Он схватился за Кнорозова и сказал: “Ты будешь делать всю лингвистику и все надписи. Мы с тобой горы будем сдвигать”. Ведь тогда все сдвигали горы… Кнорозов гораздо позднее сказал: “Я стал думать: а зачем сдвигать горы? Пусть они стоят там, где они стоят”. Это уже зрелый человек.
Н.М.: Но он в любом случае это понял и прекратил занятия?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да.
Н.М.: А он в тот момент на каком курсе был, когда он вам все это преподавал?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: На третьем. Брегель и другие, они как раз тогда и были арестованы. Кажется, Брегель был на втором. Брегель тоже фронтовик. Тогда к фронтовикам стало меняться отношение, потому что слишком много себе позволяли.
Н.М.: Есть такая очень любимая Борисом Грушиным идея, что социальную активность фронтовиков после войны пытались погасить.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Вы хорошо его знали? Большой мой друг. Ну, такой, по факультету, Борька Грушин.
Н.М.: Комсорг группы?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Философского факультета. Я оторвался очень рано. Я же не входил ни в одну группу, потому что меня это начисто перестало интересовать. Красина… я помню только одно его высказывание на лестнице в курилке. Мне показали: “Вот это Красин, он ничего не боится”. 1946 год.
Н.М.: А вы что делали на этой лестнице? Вы же позднее поступили.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Я позднее поступил, с большим опозданием. А на этой лестнице я выпытывал у одного человека с филфака совершенно непонятный для меня вопрос: почему отсутствует начальный гласный в индоевропейских словах. Не ведая, что через десять лет после этого появится целая теория, переворачивающая индоевропеистику. А он мне: “А вот это Красин”. “Ты о чем говоришь? О советской власти, — сказал Красин, — а я советскую власть в рот ебал”. А мне это все было безумно интересно. Я был мальчишкой, я подумал, как это он не боится. Итак, Красин был арестован, Славка Стороженко был арестован51.
Н.М.: Мне интересно другое — как вы попали на эту лестницу? Вы же не просто так шли по улице, решили зайти?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, а мы договорились. Я с одним студентом — кто же был этот студент? Это был точно не Иванов, с Ивановым я познакомился через много-много лет. Который для меня тоже сделал необыкновенно много. Но первым моим реальным учителем — я сейчас говорю только о науке — был один человек, Владимир Николаевич Топоров. Без него мы бы с вами сейчас здесь не сидели.
Н.М.: Но вы, еще учась в школе, через Кнорозова познакомились и уже на философский факультет ходили с его подачи?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, это уже было позже. Уже когда меня выгнали из десятого, так это стало, по выражению одного моего друга, привычкой.
Н.М.: Возможно, были какие-то конкретные люди, знакомые на факультете, к которым вы просто ходили?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, это начиналось. А потом появился первый человек, который стал для меня на факультете всем. Я уверен, что вы не знаете его. Это был Зиновьев52 всегда. Главное из рассуждений Зиновьева: “Запомните, главное в человеке — это ум”, — объяснял герой войны Зиновьев.
Н.М.: Это он был для вас главным человеком или не он?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Он. “Вот ты, Карл”, — был такой Карл Кантор53, помните фамилию?
Н.М.: Завкафедрой эстетики ВГИКА был потом.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Он был, может быть, единственным человеком, которого Зиновьев всю жизнь по-настоящему любил. Зиновьев не был человеком чувств. И вот я помню, опять: не курилка, а лестничная площадка, старое здание, левый вход. То есть правое здание, если вы спиной к Кремлю.
Н.М.: Правое, где сейчас не факультет журналистики, а гуманитарное.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, левый вход. Стоим. И он говорит: “Главное в человеке — это ум. Вот ты, Карлушка, — а мы всегда знали, что Зиновьев не мог без публики, но это нормально для студентов всего мира, если есть жизнь. — Ты, Карлушка, ты еврей?” Карлушка, прекрасно понимающий, что это начало представления, говорит: “Еврей, Саша”. — “Дурак ты. Кабы был умным, не был бы евреем. В следующий раз будешь умнее”. Еврейскую тему в самые антисемитские времена Зиновьев обожал развивать. Ничего не боялся. Я был на четвертом курсе, когда маэстро обратил на меня внимание. Но просто главным человеком был с первого момента моего уже присутствия Толя Ракитов, потом — профессор Анатолий Ильич Ракитов54. Я слушался каждого его слова.
Н.М.: Вы с ним познакомились, уже когда поступили?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нет, за год мне его уже показали. Все знал на свете. Всегда есть такие студенты, абсолютный авторитет. Когда я с ним познакомился он был студентом, третьего курса, но тут же я поступил, на четвертый курс перевелся заочного, и мы стали неразлучными друзьями. Это был замечательный человек, необыкновенный. Во-первых, с феноменальной живостью и реактивностью. Никогда, как Зиновьев, не лез на драку. Зиновьев, для него самое большое удовольствие было лезть на драку, провоцировать. Тогда же я познакомился с Ильенковым55, это был замечательный человек, который, как и Зиновьев, уже в то время сильно пил. Но это был антизиновьев — идеалист, абсолютный германофил, романтик, гегельянец. Ракитов был эрудит. Он все знал.
Н.М.: Все — это что?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: А это не важно. Я вижу лицо, скажем, моего приятеля — он был старше меня, он никогда не был моим приятелем — Зиги Шмидта. Он бы тоже: “Все — это что?” Кстати, чудный был человек совершенно.
Н.М.: Ракитов — что с ним дальше было?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Нормальная карьера. Он был членом партии всегда. Аспирантура, поскольку он был простым русским человеком. Практически непьющим. Он был болен, полуслепой уже в юности. Он потом защищал кандидатскую, он написал бездну книг, он стал заниматься философией науки. Но Ракитов не был бунтарем. И потом я познакомился с человеком, который, будучи одним из руководителей комсомольской организации, потом членом партии — это чтобы у вас не было аберраций групповых, — всю жизнь оставался идеально порядочным человеком.
Н.М.: Я не говорю, что там были все непорядочные.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Вот это есть мнение, я всегда ору. Я вообще против групповых оценок. Это было двое таких, делавших партийно-комсомольскую. Но один был полусумасшедший и опять — агрессивно порядочен. Вы понимаете, что значит порядочен и агрессивно порядочен?
Н.М.: Моралист такой.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Да, это был Лен Карпинский56. Вы помните его? Это был моралист, который совершенно со слезами и горечью переживал упадок советского строя, являющийся следствием морального упадка России. Они были друзья, Левада57 и Карпинский. Нет, Карпинский-то хотел
быть первым секретарем ЦК КПСС.
Н.М.: У него почти получилось.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Он стал вторым секретарем ЦК ВЛКСМ, да?
Н.М.: По идеологии.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Это был человек патологически порядочный. Так его за это и выкинули из ЦК. У него еще была манера — прерывать докладчика и говорить: “А ты случаем не врешь сейчас?” Вот сейчас хорошо было бы прервать докладчика, так вообще не было бы ни одного доклада. Но по абсолютной порядочности чемпионами были двое — Левада и Лен Карпинский.
Н.М.: А Левада тоже был комсомольским активистом?58
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Абсолютно. И невероятным патриотом.
Н.М.: А вы не были патриотом?
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Мой патриотизм был расшатан. Он был кардинально расшатан, во-первых, в детстве хулиганами с моего двора и циниками. Его пытались укреплять мои родители. Объясняя, что без всего этого было бы гораздо хуже. А вот Щедровицкий был человек практичный. Он говорил: “Вот что. Завтра, самое позднее, послезавтра нас всех посадят”. Но уже времена становились такими нехорошими — 1951 год. Они становились совсем нехорошими. Нет, я не буду сейчас вам рассказывать о том эпизоде, который интересен, не сейчас. Мы с вами еще увидимся в этой жизни?
Н.М.: Я надеюсь на это.
А. ПЯТИГОРСКИЙ: Вы знаете, все-таки самый рассказ будет о десяти днях. Я уже кончил философский, я уже был учителем средней школы в Сталинграде, я уже занимался индийской философией, сидя в Сталинграде и читая разные книги, и языками. Рассказ будет о десяти днях, а именно… Нет, не о десяти днях, а о неделе. Давайте считать так. С 18 по 25 февраля 1953 года. Позвольте, сообщение о евреях-отравителях было в январе, да? 13 января.
___________________________________
21) Встреча в Москве состоялась благодаря посредничеству Ирины Чечель, в Лондоне — Кирилла Кобрина, за что мне хотелось бы выразить им отдельную благодарность. Расшифровка второй беседы была оплачена за счет гранта, выделенного автору в 2009 году Центром политической философии (Москва) на реализацию проекта “Система управления религиозностью в СССР, советские религиоведы и поиск ответов на вечные вопросы бытия в последние десятилетия существования советской власти: от теории к практикам”. За помощь в библиографических розысках и советы также хотелось бы поблагодарить Габриэля Суперфина (Бремен).
22) О роли преимущественно польского дворянства в строительстве и эксплуатации завода см.: Слоневский А. Любимый город, гнусно называемый Днепродзержинск. Дворянское гнездо Каменское // Экспедиция XXI. 2009. № 12 (http://www.exp21.com.ua/rus/notes/8410.htm). Эта статья частично объясняет, почему город (с 1917-го) Каменское был переименован в 1935 году в Днепродзержинск в честь польского по этническому происхождению революционера.
23) В гимназии села Каменского на несколько классов младше отца рассказчика учился и Леонид Брежнев. Описание гимназии, поселка и завода, имеющее, по всей видимости, лишь некоторое отношение к реальным событиям см.: Брежнев Л. Жизнь по заводскому гудку (http://leonidbrezhnev.narod.ru/K_Zavod_gudok.htm).
24) Павлов Михаил Александрович (1863—1958) — академик АН СССР, Герой Социалистического Труда (1945). Автор ряда учебников по металлургии, в том числе фундаментального курса “Металлургия чугуна”. Государственная премия СССР (1943, 1947). Награжден пятью орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и медалями.
25) Каменев Сергей Сергеевич (1881—1936) — командарм 1-го ранга (1935). Участник Первой мировой войны, к моменту ее окончания — полковник. После Октябрьской революции примкнул к Красной армии. Один из организаторов Осоавиахима, руководил мероприятиями по освоению Арктики. Похоронен на Красной площади у Кремлевской стены.
26) Минкевич Николай Анатольевич (1883—1942), советский металловед, заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1934). Исследования Минкевича в области термической и термохимической обработки способствовали внедрению многих новых технологических процессов в машиностроение. Участвовал в проектировании термических цехов первых советских авиационных, автомобильных и тракторных заводов. Государственная премия СССР (1941).
27) Интервью проводилось в доме на улице Поварской (быв. Воровского).
28) Новиков Иван Константинович (1891—1957) родился в деревне Захаровка Крапивнинского уезда Тульской губернии в многодетной крестьянской семье. Окончил учительскую школу, с 1919 года работал помощником сельского учителя, учителем в сельской школе, затем руководителем Управления народного образования в Туле. В 1925 году назначен директором детского дома “Светлый путь”. В том же году детский дом объединили с московской школой № 10 имени Амундсена (реальной гимназией Флёрова, существовавшей с 1906 года, — о ней подробнее см.: Сайт 110-й школы [http:// www.proshkolu.ru/org/school110/file/35904/]) в Мерзляковском переулке и Новиков стал ее директором. В этой должности он проработал до 1952 года, пока не ушел на пенсию после инсульта. Кандидат педагогических наук, заслуженный учитель школы РСФСР, с 1950 года — член-корреспондент Академии педагогических наук РСФСР. Награжден двумя орденами Ленина, тремя медалями. В руководимой им школе, располагавшейся между Арбатом и улицей Герцена, училось множество детей советской элиты (например, сыновья Н. Хрущева, наркома финансов СССР А.Г. Зверева, маршала С.К. Тимошенко, руководителя Госплана Д.Д. Дегтяря), а также Алексей Баталов, Мария Миронова, Генрих Падва, Андрей Сахаров, Натан Эйдельман. В школу приглашались видные ученые, проводившие показательные уроки по физике, химии, астрономии и другим предметам. Под руководством Новикова 10-я (с 1934 года — 110-я) школа стала одной из лучших в Москве.
29 Здесь Александр Моисеевич, по всей видимости, ошибается. Юрий Домбровский учился в 1920-е годы в школе № 7 (бывшей Хвостовской гимназии) в Кривоарбатском переулке (там же, где учились Анатолий Рыбаков, Булат Окуджава), однако она была расформирована в 1926 году. Подробнее см.: Б.К. Юрий Домбровский: 90 лет со дня рождения // ТумБалалайка. 1999. № 12. Апрель—июнь (http://tumbalalaika.memo.ru/articles/artn 12/n12_15p17.htm).
30) Шмидт Си´гурд О´ ттович родился 15 апреля 1922 года в Москве, сын географа, знаменитого сталинского полярника О.Ю. Шмидта. Окончил школу № 110, затем исторический факультет Московского университета (1944). C 1949 года преподает в Московском историкоархивном институте (ныне Российский государственный гуманитарный университет). Доктор исторических наук (1965). Почетный доктор РГГУ, с 1970 года — профессор. Одновременно с 1956 года работает в Институте истории АН СССР (ныне Институт российской истории РАН). В 1968—2006 годах председатель Археографической комиссии Академии наук (Комиссии Института славяноведения РАН по археографии, архивоведению и смежным дисциплинам), ныне ее почетный председатель. Более 500 научных трудов по истории культуры, историографии, археографии, архивоведению и др.
31) Многократно упоминается в мемуарах выпускников школы, в том числе отмечается его незаурядный саркастичный юмор. Его внучатый племянник пишет о его происхождении так: “Мой прадедушка был польских кровей, а точнее, выходец из польско-белорусской шляхты, и, по рассказам моей бабушки Софьи Никодимовны Чернышевич, имел огромный дом, конюшню и легкую двухколесную тележку-качалку, с запряженным в нее чистокровным скакуном. Другими словами, у него было столько денег, что он мог легко позволить себе радостную и беззаботную жизнь на берегу чудесного озера, где вообще-то и находился его дом, который он оставил в наследство моему дедушке Григорию Адамовичу Чернышевичу. В 1917 году в Белоруссию пришла Советская власть, которая отнеслась к ним очень сурово. Вместе с остальными жителями деревни, имевшими большие дома и конюшни, их арестовали и вывезли за Урал в лесной массив в Пермской области, где дали топоры и приказали строить себе дома. <…> Родной брат моего дедушки Иван Адамович Чернышевич во время чудовищных репрессий в ссылку не попал и переехал в Москву, где стал учителем физики в знаменитой московской школе номер 110. В этой школе он стал любимым преподавателем, выучив сотни известных людей, таких, как сына Никиты Хрущева — Сергея, детей Буденного, Ворошилова, Кагановича, Бухарина, Микояна, а также видных научных и политических деятелей, например будущего руководителя немецкой разведки Штази — генерала Маркуса Вольфа”. Цит. по: “Группа “Плеханово”: Официальный сайт” (http://www.gruppaplehanovo.ru/ links.php?subaction=showfull&id=1178324557&archive=& start_from=&ucat=26&).
32) Автор известного в то время учебного пособия по высшей алгебре, профессор. Одновременно с преподаванием в школе преподавал в Высшей школе криптографов Главного управления специальной службы при ЦК ВКП(б) // Защита информации. Конфидент. 1998. № 4. С. 89—94.
33) По-видимому, речь идет об Александре Михайловиче Леонтовиче (р. 1928), сыне известного физика — академика Леонтовича, в настоящее время профессоре Физико-математического института РАН им П.Н. Лебедева.
34) Была известна как директор 43-й женской школы в центре Москвы тем, что в 1937—1939 годы у себя на квартире приютила некоторых из своих учеников, родители которых были репрессированы (см., например: Бейлинсон В.Г. Советское время в людях. М.: Новый хронограф, 2009. С. 51 (он с ошибкой упоминает ее как Богдасарову)). Сама школа, находившаяся с 1936 года в Мертвом переулке (до 1936 года ее номер был 23), была известна не только шефством над ней Дома ученых, но публикациями журнала “Огонек”. В нем в 1950—1960-е годы появилось несколько публикаций (первые две были подготовлены Маргаритой Алигер), освещавших мечты и жизненный путь класса ее воспитанниц выпуска 1953 года. См.: Ларина Ю. Постоянные мечтательницы “Огонька” // Огонек. 2006. № 17 (http://www.ogoniok.com/4942/15/).
35) Как директор женской школы помогла получить аттестат трем юношам (например, были ли они зачислены в школу или только формально сдавали там экзамены, в данный момент остается неясным).
36) Реформаторский Александр Александрович (1900—1978) окончил историко-филологический факультет МГУ (1923), работал редактором и корректором в издательствах, преподавал в вузах Москвы, в том числе в МГУ, Литературном институте и МГПИ. Создатель Лаборатории экспериментальной фонетики в МГУ. В 1958—1970 годы — завсектором структурной и прикладной лингвистики Института языкознания АН СССР.
37) Волкова Октябрина Федоровна (1926—1988) родилась в Ленинграде. В 1952 году окончила восточный факультет ЛГУ. Преподавала в Институте внешней торговли МВТ СССР (1952—1956). Научный сотрудник Института востоковедения АН СССР (1956—1981). Автор нескольких статей и переводов с санскрита. См.: Милибанд С.Д. Биобиблиографический словарь отечественных востоковедов. М.: Наука, 1995. Т. 1. С. 248.
38) Вопрос об Октябрине Волковой был предложен для интервью Габриэлем Суперфином (Бремен), с 1960-х годов знавшим о ее влиянии на Пятигорского. Как видно из нижеследующего текста, Пятигорскому крайне не хотелось развернуто отвечать на этот вопрос, хотя он в ходе беседы дважды предложил почтить ее память.
39) Волков Федор Андреевич (1898—1954) родился на территории современной Ленинградской области в крестьянской семье. В Красной армии с 1918 года. Окончил Военно-политическую академию (1928). Участник войны с октября 1941-го. Герой Советского Союза (1945), генерал-лейтенант (1944), закончил войну в качестве командира 91-го стрелкового корпуса 69-й армии 1-го Белорусского фронта на Берлинском направлении. Окончил Военную академию Генерального штаба (1949) и работал в ней старшим преподавателем.
40) Парфионович Юрий Михайлович (1921—1990) родился в Москве в семье служащего. Участник войны. Был в КНР (1950—1953). Окончил Московский институт востоковедения (1953). Научный сотрудник Института востоковедения (с 1953). Кандидат филологических наук (1971). Опубликовал более 30 работ. См.: Милибанд С.Д. Указ. соч. Т. 2. С. 209.
41) Кнорозов Юрий Валентинович (1922—1999) родился в Харькове в семье русских интеллигентов. В 1940 году поступил на исторический факультет МГУ (окончил в 1948-м). Участник войны. Научный сотрудник Музея этнографии народов СССР (с конца 1940-х). В 1952 году опубликовал первую работу с результатами дешифровки письма майя, до этого считавшегося нечитаемым. Доктор исторических наук (1955). В 1963 году опубликовал полноценную монографию “Письменность индейцев майя” (Государственная премия 1976 года). Впервые смог оказаться на месте жительства индейцевмайя только в 1990-м. Оставил значительную школу исследователей, применяющих математические методы для расшифровки текстов, научное наследие хранится в центре Мезоамериканских исследований РГГУ.
42) Авдиев Всеволод Игоревич (1898—1978) родился в Москве в семье служащего. Окончил факультет общественных наук МГУ (1922). Преподавал в московских вузах, в том числе в ИФЛИ (1931—1941), на истфаке МГУ (с 1942), в ВПШ при ЦК КПСС (1939—1955). Сотрудник ГИМ, зав. отделом Древнего Востока. Научный сотрудник Института истории (1940—1944), Института востоковедения (1944—1960). Автор 170 опубликованных работ. См.: Милибанд С.Д. Указ. соч. Т. 1. С. 28—29. В 1947 году был наиболее вероятным автором доноса на египтолога и советского шпиона Михаила Коростовцева, после которого тот из Египта отправился на Колыму (Документы прошлого // Радиостанция “Свобода”. 2009. 28.11).
43) Струве Василий Васильевич (1889—1965) родился в Петербурге в семье ученого. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1911). Член АН СССР (1935). Заведующий египетским отделом Эрмитажа (1914—1933). Преподаватель Петербургского университета, затем ЛГУ (1916—1934). Директор Института востоковедения АН СССР (1941—1950), затем там же зав. отделом Древнего Востока (1958—1965). Издал около 400 работ. См.: Милибанд С.Д. Указ. соч. Т. 2. С. 453.
44) Насколько известно по различным вариантам биографии Кнорозова, он окончил войну связистом, впрочем, в некоторых публикациях упоминается, что он сознательно фальсифицировал и мистифицировал собственную биографию.
45) Берестов Валентин Дмитриевич (1928—1998) родился в Калуге в семье учителя. С детства начал писать стихи, в эвакуации в Ташкенте познакомится с Анной Ахматовой и Корнеем Чуковским. Окончил исторический факультет МГУ и аспирантуру Института этнографии. Много работал на археологических раскопках. С 1957 года — профессиональный литератор.
46) Здесь А.М. Пятигорского подводит память. Красин и члены так называемого “кружка Кузьмы”, в который он входил (существовавшего с 1946 года), были арестованы в январе 1949 года. Виктор Александрович Красин родился в 1929 году в Киеве. Отец был репрессирован в 1937-м и погиб. В 1944 году семья вернулась из эвакуации в Москву, где в последнем классе школы (1946) Красин стал активным участником кружка “индийских философов”. В 1947-м поступил на психологическое отделение философского факультета МГУ, вступил в кружок однокурсников. В 1949 году, как и другие члены кружка, арестован и приговорен к 8 годам лагерей “за критику марксизма с идеалистических позиций”. В том же году получает 10 лет лагерей за побег. В 1954-м реабилитирован. В 1954—1963 годах учился на экономическом факультете МГУ, закончил аспирантуру, параллельно работал таксистом. В 1966—1968 годах работал в ЦЭМИ АН СССР, подготовил диссертацию, начал активно участвовать в правозащитной деятельности, особенно тесно был связан с Петром Якиром. В 1968-м уволен из института по политическим мотивам, в 1969-м приговорен к 5 годам ссылки за “тунеядство”. В 1971 году приговор был отменен, однако уже в 1972-м он был арестован за активное участие в передаче самиздата за рубеж. Показания Красина, его жены и Якира, данные на следствии и представленные КГБ в пропагандистских целях, стали самым крупным успехом этой организации в борьбе с диссидентами в 1970-е годы. В 1973—1975 годах отбывал ссылку в Калинине. В 1975 году эмигрировал в США, где работал финансистом. В 1990-е годы вернулся в Россию. Автор книги мемуаров “Суд” (Нью-Йорк, 1983), в которой он подробно описал свою биографию и сотрудничество с КГБ (http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/auth_book66 eb.html?id=85102&aid=279).
47) Брегель Юрий Энохович (р. 1925) — тюрколог, иранист. С 1956 года сотрудник ИВ АН СССР; в 1973-м эмигрировал в Израиль. С 1979 года работает в США, профессор университета в Блумингтоне (Индиана). В 1990-е годы директор Института Внутренней Азии. Был арестован (вместе с Владимиром Кабо) осенью 1949 года (Брегель — 7 ноября, а Кабо месяцем ранее — 7 октября).
48) Брегель Энох Яковлевич (1903—1993, США), экономист. Доктор экономических наук (1940), профессор (1935). Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В. Плеханова (1924). С 1926-го преподавал в различных вузах Москвы, Московском экономико-статистическом институте (с 1955). С 1973-го — в Израиле, с 1979-го — в США. Автор большого числа монографий, учебников и учебных пособий, в том числе широко известной “Политической экономии капитализма” (М., 1966, 1968). Засл. деятель науки РСФСР (1965).
49) Это был один человек — Владимир Кабо, оставивший подробные мемуары об этом: Кабо В. Дорога в Австралию: Воспоминания. New York: Effect Publishing, 1995 (http://aboriginals.narod.ru/doroga_v_Avstraliiu13.htm).
50) Толстов Сергей Павлович (1907—1976) окончил историко-этнологический факультет МГУ (1930). В 1939— 1951 годы профессор, зав. кафедрой этнографии исторического факультета МГУ, с конца 1942 по 1966 год директор Института этнографии АН СССР. С 1953 года член-корреспондент АН СССР. Организатор (1937) и руководитель (до 1969) Хорезмской археолого-этнографической экспедиции. Государственная премия СССР (1949) за работу “Древний Хорезм” (1948). После перенесенного в 1965 году тяжелого инсульта потерял работоспособность. (Благодарю за справку Ольгу Свешникову (Омск).)
51) Стороженко Вячеслав Петрович (р. 1929), в лагере находился вместе с В. Кабо. Окончил МГУ (1958) по специальности “Экономическая география”. Доктор экономических наук (1985). Работает в ЦЭМИ РАН с 1995 года; в настоящее время — главным научным сотрудником. Опубликовал 150 научных работ.
52) Зиновьев Александр Александрович (1922—2006), философ, публицист.
53) Кантор Карл Моисеевич (1922—2008), советский философ и искусствовед. Окончил философский факультет МГУ (1952). Инициатор создания (1957) и заместитель главного редактора журнала “Декоративное искусство”. С 1971 года работал в Международном институте рабочего движения.
54) Ракитов Анатолий Ильич родился в Москве в 1928 году. Окончил философский факультет МГУ (1952), затем аспирантуру Московского института народного хозяйства им. Плеханова. Затем работал там же преподавателем, профессором. С 1971 года — заведующий отделом философских наук ИНИОН АН СССР, являлся главным редактором реферативного журнала “Философия и социология (за рубежом)” и “Философские науки в СССР”. В 1991-м — советник Президента РФ. С 1992 года — руководитель Информационно-аналитического центра Администрации Президента РФ, с 1993 — руководитель Аналитического центра по общей политике администрации Президента РФ. В 1994—1996 годы — советник руководителя Администрации Президента РФ. В настоящее время — главный научный сотрудник ИНИОН РАН, руководитель Центра информатизации, социальных, технологических исследований и науковедческого анализа Министерства науки и Министерства образования.
55) Ильенков Эвальд Васильевич (1924—1979) родился в Смоленске в семье известного писателя, впоследствии лауреата Сталинской премии. Вскоре семья переехала в Москву. В 1941 году поступил на философский факультет ИФЛИ, участник войны. Окончил философский факультет МГУ (1950), затем аспирантуру того же факультета. В студенческие годы входил в группу молодых философов (А. Зиновьев, М. Мамардашвили, Г. Щедровицкий). В 1955 году уволен с факультета. В дальнейшем работал в Институте философии АН СССР. Считался одним из лидеров новой волны так называемого “марксистского идеализма” в философии, что к 1970-м годам вызывало уже непонимание бывших соратников. Покончил жизнь самоубийством.
56) Карпинский Лен Вячеславович (1929—1995) родился в Москве в семье видного “старого большевика”, сооснователя РСДРП. Окончил философский факультет МГУ (1952). В 1955—1958 годах — секретарь Горьковского обкома ВЛКСМ по пропаганде, первый секретарь обкома. В 1958—1962 годы — зав. отдела пропаганды, секретарь ЦК ВЛКСМ по пропаганде. Считался в ЦК ВЛКСМ лидером “либерального” (то есть “истинно ленинского”) идеологического крыла (в противовес “патриотическому”). В 1962—1967 годах — член редколлегии, редактор газеты “Правда” по отделу пропаганды марксистсколенинской теории, затем по отделу культуры. В 1967— 1969 годах — специальный корреспондент газеты “Известия”. В этот период стал одним из идейных лидеров неформальной коалиции сторонников “социализма с человеческим лицом” (самоназвание — “ревизионисты”), существовавшей в тогдашнем партийном и комсомольском аппарате и центральных СМИ, а также академических институтах. В 1969—1973 годах — старший научный сотрудник Института конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР. В 1973—1975 годах, после “разгона” “ревизионистской” части сотрудников института, — заведующий отделом литературы по научному коммунизму и опыту социалистического строительства издательства “Прогресс”. Уволен оттуда и исключен из партии за попытку создания подпольной организации по распространению “ревизионистского” самиздата — “Солярис”, причем обвинение против его “подельников” строилось на основе его показаний. Хотя по данному делу власти ограничились внесудебными репрессиями, вместе с ним с работы были уволены и получили фактический запрет на занятие профессиональной деятельностью несколько молодых сотрудников журнала “Молодой коммунист”, ставших в перестроечный и постперестроечный период известными экономическими публицистами (Игорь Клямкин, Отто Лацис, Лев Тимофеев). В 1975—1989 годы работал как искусствовед с различными издательствами и художественными комбинатами. В 1988-м восстановлен в партии. В 1989—1995 годах — политический обозреватель, главный редактор, председатель редакционного совета газеты “Московские новости”, соучредитель многочисленных общественных инициатив этого периода.
57) Левада Юрий Александрович (1930—2006) окончил философский факультет МГУ (1952). Был (вместе с Пятигорским, Зиновьевым, Щедровицким и Мамардашвили) одним из лидеров нового поколения советских философов. Доктор философских наук (1966). Один из основателей социологии в СССР 1950—1960-х годов, автор первого опубликованного курса лекций по социологии и организатор теоретического семинара в Москве 1960-х — начала 1970-х годов, породившего индустрию массовых опросов в СССР в рамках концепции изучения и трактовки “общественного мнения”. В 1960—1970-е годы работал старшим научным сотрудником и руководителем подразделений в ИКСИ и ЦЭМИ АН СССР. В 1988— 1992 годах был руководителем теоретического сектора Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ), а с 1992-го — главой ВЦИОМа. В 2003 году, после конфликта с государственными органами основной коллектив ВЦИОМа перешел на работу в “Левадацентр”, который существует и поныне и остается авторитетнейшей социологической службой России.
58) О комсомольском активизме многих основателей советской социологии подробнее см.: Митрохин Н. Заметки о советской социологии (по прочтении книги Бориса Фирсова) // НЛО. 2009. № 3 (98) (http://www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/199/).