Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010
Юрий Лейдерман
20 ИЮЛЯ 1969
Полет американцев на Луну
как бросок перчаткой в Советский Союз, —
президент Кеннеди сказал.
Но что осталось от этого? лишь “Аллё! Аллё!”,
взгляд в окна опустевшего дурдома.
Расклеванный голубчик, Сидор Сидорович, сидит,
смотрит в свою сулею с самогоном:
приедут ли гости, не приедут ли гости.
О, коды полей! О, сойка и Брежнев!
Пресс-бар был оборудован
по последнему слову техники —
огромные экраны,
но никто не хотел комментировать это,
предпочитали просто толочься в пресс-баре.
Разве что иногда входил виноград:
— В истории я являюсь вечным вкладом! [Бар]
Длинный рынок, ангар, колхоз,
отечественная ступень — четвертая, последняя,
ее отделение надо произвести.
(Нож и яички остались забытыми, покрылись корой.)
Саша, солнышко, пошел в мастерскую, скоро вернется.
Пещерное сообщество имеющих детей,
по-прежнему занятое борьбой за выживание,
запихивает холостякам в отвороты сапог
какие-то записки, что становятся литературой:
Русселем, найденышем, Рембо, литературой.
А етцли бога нет вообще, а етцли!?
Вот Вагнер там выходит из себя: “говно! говно!” — кричит,
да и Руссель стоит нахмурясь,
ребята гонят Либескинда из пирога его сердешного —
в пизду сажают, ошметку к самосвалу прицепляют
и по Берлину голытьбой везут.
(Они идут присядкой, змейкой, тестикулами катятся —
дыхание ног и всяких лакомых забав,
напевы маргариток в серале и рейхстаге.)
Зачем же Либескинд так лебезит пред миром?
Тепло и Нерушимо — сделать переворот на склоне горы,
со всего маха засунуть кулак в ствол и написать: “огонь!”
Желудок розовый, сычуг ума прекрасного!
повороты дебилизма туда-сюда —
поворачивается голова на стовбуре ствола.
Пусть будет общество в зеленом шаре моря:
сословия там не тянут, не тянут браки —
там просто женщина протягивает ногу.
И чтоб слова, как маленький чертяка (он зла не помнит),
крутились там, поддерживая жизнь господ смещенных.
Серьер, о Серьер! Мой голубчик Серьер!
Приведи людей в пиво и в Марс!
А не можешь — так мира края отверни
(докажи невозможность):
“Алгибра!” — прикрикни, губу оттопырь.
Иначе что же: ни в космос, ни в землю-либушу —
меркнет ракета и ботвиньи на всех не хватает,
уже вырубают леса Амазонки.
Хайдеггер считал, что нам должно дойти до границы, до ужаса-технэ,
и там распластаться, подкладку прорвать.
Но мы не дошли: “Талион!” — закричали, —
много дел и на почве,
лучше здесь мы останемся, все сбережем!
Не сберегли, не накормили,
в полях остались грязных за фу-фу —
на раскладушках,
доктор-мастерские все поправляет нам носки,
хоть уверяет, что поправляет нам манто.
(И многие ведь верят.)
И гимны, скроенные на один манер “ха-ха” —
“вот Индия, вот Индия, чемоданчик!..”
Тяжело, тяжело, невозможно, конечно — куда ни прикинься,
всюду Гитлера тычут в лицо абсолютной заслонкой.
Ты им: “Хайдеггер!”, “Наполеон!” — а они тебе: “Гитлер?!”,
ты им: “Небо!” — “и Небо как Гитлер!”.
Паразитья цена самого языка.
Вот и Цандер-конструктор: дочь Астра, сын Мэнни,
он сбрендил,
вот и Гитлер…
Плетется лес по прозвищу “Холодный”,
а дальше — чей-то папа,
продюсер, сын гречаный.
Те-ра-ду-ру! Ти-ри! — что значит “сын гречаный”?
А это значит — будет все как было:
могли послать ракету — не послали,
сто, двести, триста лет теперь все будет, как и было, —
бросок в скулу перчаткой не нашел ответа.
Он вечно взрослый и растет как взрослый —
гречаный сын [внук Путина, быть может].
О, если б два других, два императора,
как две ивовые бобышки, возглавили правительство,
как стовбуры-стволы,
что отклоняются от вечного плевания себе в пизду…
Два императора бы управляли городом —
как берег моря управляет мальчиком и садом,
два императора — “пошли туда”, “пошли сюда”.
И я бы мог почтительно сказать:
“Мой император! Ты — мой офицер, собачий собутыльник!”
О, если б города, и города + города —
какая бы была страна, какие расстояния на ней!
Гора, как егоза, защимки солнца:
стручки мохнатые бровей
и эта челка, карегрудка.
Безумный родитель — родителю риз,
но он засыпает —
вминается в лампу, в Москву, в стоянку-пшеницу,
так он засыпает.
Болтанка, дорога и баба в очипке —
я флагом накрою ее,
и будет значение другое: объект, грузовик
(борьба с Либескиндом),
императоры-братья, их небота по склону…
Приятная весть, чайниз собрания, песня Родоп,
что мы принесли из аида-отшиба:
теперь ты гетрапец-шепард заброшенных слов,
нах юбер лайф уж ничего не светит —
одень отцовску шапочку со смертью,
дыми, катайся на китайце и замри.
Иди в наросты дерева,
где в лубе соединяются тестикулы и нож —
и бестолковые красавицы, и матушки хорьковая улыбка:
погранконтроль проходит Дина, улыбаясь быстро,
проходят Юля с Леной (девочки “Тату”) —
а ты пускаешь дым и перегаром пышешь,
ведешь писюх шеренгу —
им ничего, они играют зернышками кофе.
Космодром накрывается жестяным чехлом,
в отвороты сапог запихивают болванки —
рукопись не отличишь от ярма кож.
Но пой, скворчик, пропахивай —
мы перчатку бросили, жопа летит,
“Я тебя подвину!” или “Я тебя не подвину!” —
Юля Волкова своей товарке говорит,
так они толкаясь бедрами прекрасно, как супостат, занимают места…
Вбил ибрис манерно он в зернышки кожи,
упился старухой, манжеткой в пыли мазанул —
тут солнце взошло, на простынях уж каталось с десяток
самых отважных. Портной со счастливой улыбкой
на это глядел, в прядке его светилась эмблема US.
(Он капитан Горел — не знаю лучше
я должности его —
служил когда-то на крейсере под названием Бог.)
Наш коллектив пруда рассеян
по стульям — частично с красной спинкой, частично — черной:
звездное равнодействие социализма —
вход в коллектив и гомозню,
но здесь же горение карликов, удар по крышке оловянной.
Броском, башибузуком мы отделяем советский луб —
отщип, и браво! мы нашли — вот яйца, вот и нож.
Но коробочка пархата,
но коробка ведь пархата —
у кудлатых все богато,
а у нас с тобою сырь.
Мы глядим в шестидесятые
как в нагорный монастырь —
это все, конечно, гиль.
Хрусткий Кеннеди, ангажный,
будто лошадь из парадной,
но над лбом его я видел
эту прядь волос — Овидий,
прядка воздуха булана,
как перчатка, как бросок,
рушить дерева заскок.
Это был бросок перчаткой в си-губу,
это катер был на командоры, лодка в полную джудекку,
как овчинкой протираешь окно к другу,
но внезапно рушится стекляшка.
И розалия! рапакиви! унавожка!
сидел Руссель безногим мудрецом —
теперь вращаются алмазные колеса,
и в хвою валится ненужной семиотика.
На бедре у Пандильи-Русселя, на челке у Кеннеди
супрематизм или хаос?
Мозаика пляжей речных, заросли, пежень-печаль, дубье великана?
Но прянули вверх со ступеней,
несчастных, обмотанных всех горловин,
больше нет горловин и кудлатых манто —
только шалости Юли и Лены:
“Я тебя не подвину!”, “Подвинешь!” —
толкание бедер в Луну.
Даже Сидор, небога, проснулся —
уже не играет в тычки со своей сулеей самогона —
может быть, он играет в Кавказ?
Анкуб на Юлю взгромоздится стопкой блинной,
а в челке Кеннеди я голенький лежу —
ворочаюсь и говорю стихами,
и воздеваю к миру кулаки —
добавка в мир, икре подобно,
кукиш царю, что рвется в мир.
Богатства в экономике не будет —
мы не родильники, родились в петушке,
в тени, потом перебрались в очипок,
вприсядку научились танцевать —
над символами, книжками, не более…
Зато сейчас в обнимку — хотя бы с Кеннеди —
несемся по-над степью, лохматый воздух подошел.
Цветы мы раньше оставляли за оградой,
теперь — вы видите?! — уж Гришенька с серпами,
а Костя просто с молотком
им “тюки! тюки!” по головкам,
и вовсе не осталось никого,
особенно в Самаре —
клубочком раздвигая руки,
быть в комнате один: “у-у! у-у!”
И мячик дочка ловко отбивает —
несется мяч чрез улицу, отскакивает
от стен тюрьмы, летит в акацию,
его в когтях уносит умный коршун,
пожарка процветает повиликой,
и Сашенька приносит сапоги —
всемерно для полета, но с отворотами:
любись, Рембо! Жарри!
с бандитами — а это для жеманниц.
— Ты говорил: не надо командоров… а Кеннеди?
— А он не командор, он возглас, причт в степи,
он дама — в степи присела, платье приподняв,
не новый мировой порядок,
но порядок крыш и дахов,
коврига, что биением квантов…
ГРУППА ДРУЗЕЙ ВСЕГДА ЛИШЬ КАК ГРУППА ПОДОНКОВ В СТЕПИ.
Адамом, дымом писать письмо,
и друга вывести под именем Расширенка
(вспухание ковриги в каравай),
и объяснить ему, что выбор
единственный остался:
примкнуть к колонне северной или южной,
колонны огибают Русь —
там клейкая гумнота из Рима и малороссиек
гниет, по ней идут дожди.
Мужик! мужичок! напиши же вещь целую! руки раззявь!
яблоком нёба коснись, дудкой по заду мазни!
— Но я не могу: у меня, как назло, операция
прямо сейчас в Москве началась…
Зачем операция?! Дурик, пирожник,
ты посмотри — бьютифул все!
Ты должен воздвигнуть в себе утверждение:
(“да” стоит > чем зло > чем вечность)
и операция будет уже не нужна.
Говорят, правда, — хочешь жениться опять
и посватался к знатной москвичке:
операция “облачко пыли”, кибуц на колхоз,
нет лишней минуты, все Тоня стоит у колодца…
Целая вещь снова в долгу.
А было бы так хорошо: францёзишна музыка —
из отворота сапог лыбится гарь-поросенок!
Яички барана и нож покрыты корой — вечное СССР!
это не просто страна, что, дескать, когда-то,
и даже не клещи народных забав,
это Луна на ущербе —
или, скорее, Земля, как мы ее видим с Луны,
точно! точно! я знаю: это Земля, как мы ее видим с Луны —
на Брежнева Кеннеди смотрит,
в рябину глядится ручей,
а Небо в глядение бросает перчаткой.
Одна-две минуты — уговорить бы Мамая
окна в дурдоме не закрывать:
ведь хорошее было бы место —
у Волги осока, кумыс, пеструха народных костюмов,
пренебрежение, с которым Петр город тащил из реки…
Ну и еще одна м-а-а-а-люсенька ремарка:
бог с ними — Кеннеди, усатый лысый Брежнев,
но ведь сейчас — да, именно сейчас! — мы говорить должны:
куда вы, люди, суки!? опомнитесь! куда вы, дурачье!?
в степи пшеничной, во дворе сортирном
что делаете?! вовсе дурачье?!
2008