(Рец. на кн.: Каргин А.С. Прагматика фольклористики: Сб. статей, докладов, эссе. М., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2009
Каргин А.С. ПРАГМАТИКА ФОЛЬКЛОРИСТИКИ: Сб. статей, докладов, эссе. — М.: Гос. республиканский центр рус. фольклора, 2008. — 384 с.
Из предисловия, названного “Слово об авторе книги” и подписанного тремя профессорами, читатель узнает, что автор книги — основатель и бессменный директор Государственного республиканского центра русского фольклора (сокращенно — ГРЦРФ), издатель журналов “Народное творчество”, “Живая старина” и “Традиционная культура”, редактор многочисленных сборников, организатор конференций и других мероприятий. Эта деятельность, несомненно, заслуживает всяческого уважения, однако она ни в коей мере не гарантирует, что все, выходящее из-под пера столь почтенного автора, должно вызывать такое же одобрение. Книга важна как раз тем, что дает читателю редкую возможность не только услышать о славных деяниях юбиляра (она издана к его 60-летию), но и познакомиться с его собственным научным и публицистическим творчеством и даже, что особенно интересно, с его мемуарной и дневниковой прозой.
Книга состоит из пяти разделов. Первый (“Научные статьи, доклады, выступления”) включает работы 1990—2007 гг. Открывающие его две статьи, “О диалектике форм народного художественного творчества” и “Художественная самодеятельность и фольклор”, впервые увидели свет в книге “Народное художественное творчество” (1990). Они наполнены ссылками на К. Маркса и А.В. Луначарского; тут автор еще остается вполне в рамках советского дискурса о художественной самодеятельности, которая оценивается как высшее достижение человечества, в то время как профессиональное искусство предстает как боковая ветвь народного творчества. Далее читатель может познакомиться со статьями “О фольклоре и фольклористике (полемические заметки)”, “Современный фольклорный процесс: реальность и стереотипы восприятия”, “Комплексный подход к изучению фольклора: от полидисциплинарности к интертекстуальной фольклористике”, “Фольклор в современном социокультурном пространстве: от повседневной практики до элитарного досуга” и т.д. Второй раздел, “Публицистика разных лет: популярные статьи, интервью, эссе”, включает заметки “По краям углубившейся пропасти”, “Народное творчество на изломе времени”, “Музы на паперти”, “Нужен ли маркетинг народному искусству?”, “Стихия и схема” и др. Третий раздел составляют “Публикации, посвященные истории ГРЦРФ”, например: “Творчество, неподвластное идеологии”, “У истоков новой “Живой старины””, “К изданию первого номера научного альманаха “Традиционная культура””, “Навстречу Всероссийской конференции фольклористов”, “К Конгрессу фольклористов” и др. Наконец, четвертый раздел (“Из неопубликованного”) включает две публикации: “Русская деревня в воспоминаниях современника: великие уроки прошлого” и “Пометки на полях (Из записных книжек последних лет)”.
В книге есть только две заметки, посвященные конкретным фольклорным темам: в одной автор приводит песню, услышанную им когда-то от родителей (с. 205—206), а в другой — рассказ о революции, записанный им от своего деда в 1966 г. (с. 161—166). Они очень интересны и по своему содержанию, и по тому, что в них вырисовывается живой и вызывающий симпатию образ автора. Можно только сожалеть о том, что не они определяют общее содержание книги. Представляет также интерес эссе “Русская деревня в воспоминаниях современника: великие уроки прошлого”. Здесь автор воссоздает историю своей семьи, делится воспоминаниями о деревенской жизни, рассказывает о своих первых опытах записи фольклора и собирания сведений о своих односельчанах. И в этом случае вызывает сожаление то, что такое эссе в книге всего одно. Оно побуждает по-другому смотреть и на публицистические статьи А.С. Каргина, поскольку проясняют те мотивы, которые определяют его поведение в качестве администратора.
Основу книги составляют тексты выступлений на съездах, конгрессах, “круглых столах” и передовицы в журналах, ответы на вопросы читателей, предисловия, полемические отклики и т.д. Целесообразность включения некоторых из них вызывает сомнения. Например, статья “Фольклор и художественная культура XX века” впервые была опубликована в качестве предисловия к сборнику “Сохранение и возрождение фольклорных традиций” (М., 1999. Вып. 9); в ней кратко излагается содержание статей сборника; в отрыве от него статья мало что дает читателю. По ошибке в книге два раза напечатан один и тот же текст: сначала под названием “Круглый стол “Что такое фольклор?” (Навстречу Первому Всероссийскому конгрессу фольклористов)” (с. 122—124), потом под названием “К Конгрессу фольклористов” (с. 295—297).
Соображения о фольклоре и фольклористике, которыми делится А.С. Каргин на страницах книги, не отличаются оригинальностью. При желании мы найдем изложение тех же идей у других авторов, прежде всего у трех знаменитых ленинградских фольклористов: В.Е. Гусева, Б.Н. Путилова и К.В. Чистова.
Об уровне собственных научных медитаций А.С. Каргина дает представление такая запись: “До былин (всем так хорошо известных) был, думается, другой жанр естественного (!) как теперь понятно (!) — душевного самовыражения, на основе которого могла сформироваться былина. По моему мнению, былина могла выйти из языческих шаманских камланий, в которых действовали боги, черти, духи и т.п.” (с. 348). Мнение действительно оригинальное, и никому до сих пор в голову такое не приходило, да и вряд ли придет в дальнейшем, поскольку шаманские камлания не имеют ничего общего с эпическими песнями о богатырях и никак не могли в них превратиться. Кроме того, самих “языческих шаманских камланий” у русских никто никогда не фиксировал.
Рецензируемая книга интересна не как теоретический или публицистический труд о фольклоре и путях фольклористики, а прежде всего как определенный социальный факт из жизни и истории нравов постперестроечной России. Мы должны быть благодарны А.С. Каргину за то, что он предоставил потомкам возможность составить достаточно объективное представление о том, какие люди на рубеже XX—XXI вв. стояли во главе фольклористики, каков был их интеллектуальный багаж, какие цели они перед собой ставили, что любили и ненавидели и т.д. Если это “зерцало” и дает не слишком привлекательный образ, то он все же вполне соответствует тому реальному объекту, который перед этим “зерцалом” располагается. Именно в таком плане — как социальный и человеческий документ — мы и рассмотрим далее “Прагматику фольклористики”.
Профессиональное искусство как сорняк на ниве художественной самодеятельности. Наибольшее значение для понимания А.С. Каргина как определенного социального типа дает последняя публикация сборника, озаглавленная “Пометки на полях (из записных книжек последних лет)”. В отличие от большинства текстов сборника, имеющих характер “методических рекомендаций”, “установочных статей” или ответов читателям, эти заметки имеют личностный, а подчас даже исповедальный характер. Автор делится с читателями своими размышлениями о месте фольклора в современной России, и надо сказать, что эти размышления оказываются довольно неожиданными, а подчас даже интригующими!
Большинство “пометок” имеют критический характер. В частности, автор обрушивается на неких злоумышленников, искажающих сущность фольклора: “Ситуация в фольклорном процессе не дает возможности ее трактовать таким образом, что с фольклором все ясно, а целевые установки на фольклор полностью и открыто изложены в известных документах, Настоящий смысл современных манипуляций с фольклором, думается, скрыт, неясен для большинства участников масштабной международной игры под привлекательным названием “сохранение и возрождение фольклора”.
Внимание к фольклору воспринимается как самоценная гуманистическая акция вне контекста действительных причин и мотивов, обуславливающих принятие документов, практических мер и т.п. При более внимательном подходе ясно, что в основе причин и мотивов лежит ясно просматриваемый момент, имеющий антифольклорный характер. То есть с помощью фольклора решаются — и весьма эффективно — задачи по искоренению самого фольклора как глубоко национального и локального явления” (с. 367).
Казалось бы, функция автора как директора ГРЦРФ как раз и заключается в “сохранении и возрождении фольклора”, однако он закавычивает эти слова и характеризует такого рода деятельность весьма нелицеприятно — как насилие над фольклором и “уничтожение его родовой сущности” (с. 367).
Мысль о том, что некто искажает и подменяет сущность фольклора, звучит в “пометках” неоднократно. Например, возвращаясь с фестиваля, организованного в Волгограде “Фольклорным союзом”, автор записывает: “Много увидел фольклорного безобразия (здесь и далее курсив в цитатах мой. — А.Т.). Насаждается оно, к удивлению и сожалению, в немалой степени теми людьми — деятелями от фольклора, которые по своему гражданскому, профессиональному статусу, казалось бы, должны всячески помогать и способствовать наведению порядка. Поэтому безобразия, творимые ими, вдвойне безобразнее — они это делают изощренно, профессионально, зная чего хотят. Хотят же они — ни много, ни мало порулить фольклорным процессом, определять его лицо, а главное — заполучить право делить фольклор на более и менее правильный, более или менее ценный и художественный. И вершить суд над несогласными” (с. 361).
При чтении таких ужасных обвинений у читателя невольно вырывается крик: “Да кто же они, эти ужасные люди? Неужели кто-то другой хочет “порулить фольклорным процессом”, которым так славно рулит сам А.С. Каргин?”
Еще более шокирующий характер обвинительные интонации А.С. Каргина приобретают, когда он говорит о деятелях профессионального искусства: “Высокое искусство все более концентрируется в узких человеческих анклавах (!) и сообществах художников, музыкантов, певцов, танцоров, которые создали мощную, развитию (!) технологическую индустрию художественного производства. В этом производстве задействованы миллионы работников, от техников, инженеров, визажистов, костюмеров, обслуживающих так называемых мастеров сцены, эстрады, кино, телевидения, до богоподобных (на их взгляд) творцов. Последние изгаляются, выпендриваются, выворачиваются наизнанку, чтобы привлечь потребителя своей продукции” (с. 355). К этим “анклавам” причисляются, в частности, “выдающиеся мастера классического искусства типа В. Гергиева, Д. Хворостовского…” и др. По-видимому, они тоже “изгаляются, выпендриваются, выворачиваются наизнанку, чтобы привлечь потребителя своей продукции”. “Специализированные структуры от искусства”, оказывается, отучили обывателя от самостоятельного творчества, поскольку “им нужно сбывать кому-то свою продукцию”: “Иначе — что будут делать сотни тысяч ремесленников от живописи, музыки, театра. Умрут от непризнания и бедности” (с. 356).
Если в конце 1980-х гг. автор полагал, что профессиональное искусство — это побочная ветвь самодеятельности, то теперь он идет дальше: различные виды искусства, такие как живопись, музыка, театр, осмысляются им как продукт вредительской деятельности ремесленников от искусства, которым нужно кому-то сбывать свой залежалый товар. Закономерно возникает вопрос: откуда такая ненависть к искусству у человека, профессионально занимающегося народным творчеством? Во многих статьях сборника имеются странные пассажи, посвященные искусству и его творцам, но о том, какая ненависть к нему таится в душе автора, мы узнаем только из откровенных “пометок”.
Автор неоднократно повторяет тезис, популярный в советский период, о том, что “от фольклора отпочковывается и на его основе развивается профессиональное искусство, любительское творчество, а затем и художественная самодеятельность” (с. 18). Между тем, поскольку речь идет о России, “профессиональное искусство” (например, театр, опера, балет) не “отпочковывались” от фольклора, а переносились в готовом виде из других национальных традиций. Казалось бы, превознесение художественной самодеятельности над профессиональным искусством осталось только в памяти тех, кто помнит 1950-е гг.! Ан, нет, оказывается, до сих пор есть люди, которые убеждены в том, что “человек, напевающий “под нос” на кухне, в спальне малышу, в мастерской, на огороде, даче — есть цель и смысл культуры” (с. 352). Тут мы должны со всей определенностью сказать, что понимаем цели культуры совершенно по-другому!
Столь же неоправданно высоко оценивает А.С. Каргин и наследие крестьянской культуры, по существу сводя к нему все наследие допетровской Руси. Но ведь в Древней и Московской Руси были не только земледельцы, но и князья, и их дружинники, и монахи, и горожане. Вклад этих групп населения в становление древнерусской культуры никак нельзя преуменьшать, а тем более вообще вычеркивать. Когда А.С. Каргин утверждает, что “древнейшие в мире культуры у всех народов имеют крестьянское происхождение” (с. 19), он также допускает сильное преувеличение. Сельскохозяйственное производство появилось достаточно поздно; культура охотников, известная нам по наскальной живописи, возникла значительно раньше.
Фактические ошибки. Как только от общих рассуждений о народном творчестве автор переходит хоть к какой-то конкретике, приводит даты или имена, тут же начинаются ошибки, количество которых на единицу площади совершенно зашкаливает. Возьмем, например, такое предложение: “Проблема общего и особенного в культуре заинтересовала ученых уже на рубеже XVIII— XIX вв. (Л. Морган, Е. Тейлор, а затем их последователи Ф. Боас, Б. Малиновски (!), Р. Бенедикт” (с. 59). Во-первых, два имени из пяти названы неправильно: должно быть Э.Б. Тайлор, а не Е. Тейлор, Б. Малиновский, а не Б. Малиновски; во-вторых, Л. Морган и Э.Б. Тайлор жили не на рубеже XVIII— XIX вв., а в середине и второй половине XIX в.; в-третьих, Ф. Боас, Б. Малиновский и тем более Рут Бенедикт не были последователями Л. Моргана и Э.Б. Тайлора: Ф. Боас и Б. Малиновский создали собственные оригинальные научные направления, а Рут Бенедикт была последовательницей Ф. Боаса.
На с. 64 автор перечисляет “фундаментальные труды А. Афанасьева, Е. Барсова, Ф. Буслаева, А. Веселовского, П. (!) Сахарова”. Вероятно, он не понимает, насколько двусмысленным выглядит помещение известного фальсификатора русского фольклора И.П. Сахарова в один ряд с действительно выдающимися исследователями. Аналогичным образом на с. 71 в перечень “фундаментальных трудов” по фольклористике почему-то попала безграмотная компиляция М. Забылина (кстати, скорее всего, это псевдоним). На с. 319 Д.С. Лихачев назван историком, хотя он был филологом.
Многочисленные ошибки встречаются в написании личных имен: на с. 26 В.Я. Пропп назван В.Ф. Проппом; Ф.И. Буслаев назван Ф.А. Буслаевым, А.А. Потебня — А.Д. Потебней (с. 47), И.П. Сахаров назван П. Сахаровым (с. 64).
Один из способов риторического воздействия, широко применяемый автором, — использование своеобразных “иконостасов”, то есть перечисление неких культурно значимых имен. Некоторые списки удивляют подбором имен, например, перечень “великих умов человечества” начинается Аристотелем, а заканчивается почему-то Шопеном, Свиридовым и Л. Леоновым (с. 358).
На с. 307—308 говорится: “На рубеже XIX—XX веков увидели свет работы Е.В. Барсова, А.Ф. Гильфердинга, И.Е. Грабаря, В.И. Даля, М.Б. Едемского, И.Е. Забелина, Н.А. Иваницкого, С.В. Максимова, К.К. Романова, П.Н. Рыбникова и многих других, частью ныне незаслуженно забытых авторов. Большинство из них с сыновней болью, честно описывали мрачные, темные стороны жизни; с гордостью показывали сметливость, практическую жилку крестьянина, гармоничность ее (!) организации; радовались и восхищались величием души крестьянина, на плечах которого несколько столетий возрастала, крепла государственность огромной империи”. Перечисленные лица действительно жили в основном в конце XIX — начале XX в., однако А.Ф. Гильфердинг (1831—1872) и В.И. Даль (1801—1872) скончались до этого времени. Можно только догадываться о том, почему в данный список, состоящий в основном из историков, фольклористов и краеведов, включены также художник И.Е. Грабарь и великий князь, литератор К.К. Романов. И Е.В. Барсов, и А.Ф. Гильфердинг, и другие перечисленные историки и краеведы добросовестно собирали фольклор, описывали народные обряды и верования, изучали русскую историю, но вряд ли кому-нибудь из них пришло бы в голову заниматься тем, что приписывает им А.С. Каргин, то есть “радоваться и восхищаться величием души крестьянина” и т.п.
Статью, озаглавленную “Новые социальные механизмы функционирования народной культуры и их роль в интернационализации этнических процессов” (1990), автор начинает с того, что рассказывает “удивительную историю” о Вавилонской башне, которую “донесла до нас” Библия (с. 53). Заканчивая статью, он снова возвращается к библейскому сюжету, сравнивая “строительство общеевропейского дома” со строительством Вавилонской башни. Трудно заподозрить автора в том, что он сознательно решил пошутить; скорее всего, он просто не понимает, насколько двусмысленный характер имеет такое сравнение. Читатель, вероятно, помнит, чем закончилось строительство Вавилонской башни.
Весьма сомнительны и познания автора в области истории нашего Отечества. Так, например, на с. 88 А.С. Каргин пишет: “Вплоть до начала XVIII в., т.е. до реформ Петра I, Россия оставалась патриархальной страной, ее менталитет хранил незыблемыми ценности земледельческой культуры, на них строилась мощь Российской империи”. Наверно, любой восьмиклассник знает, что “мощь Российской империи” началась именно с эпохи Петра I и основывалась она не на “ценностях земледельческой культуры”, а на развитии армии и флота.
На с. 54 приводится такое утверждение: “Тенденция к размежеванию в культуре проявилась со всей серьезностью в середине XI (!) века, со вступлением ведущих государств мира в эпоху постиндустриального развития…” (с. 54). Наверно, это опечатка и вместо XI должно быть XX.
Для исторического кругозора автора характерно, что разные эпохи в развитии России видятся им как бы существующими одновременно; например: “Мировосприятие славянофилов, связанное с идеализацией допетровской Руси, было спровоцировано стремлением России к планетарным контактам со всем миром, которое стимулировало сначала христианство, а затем бурная ассимиляция ценностей западного мира, начатая реформами Петра Первого” (с. 72). Из-за путаного синтаксиса смысл фразы не вполне понятен, но, по-видимому, имеется в виду, что сначала христианство стимулировало “стремление России к планетарным контактам со всем миром”, а это стремление, в свою очередь, “спровоцировало” “мировосприятие славянофилов”. Остается только загадкой, почему такое “мировосприятие” проявилось не сразу после введения христианства, а примерно через 850 лет после этого?
На с. 307 написано: “…в России крепостных крестьян было всего от 30 до 40 процентов; грамотность среди них достигала 60—70%, а производительность труда была одной из самых высоких в мире. Россия кормила хлебом половину Европы!” Здесь автор смешивает период до 1861 г. с периодом кануна Первой мировой войны. До 1861 г. Россия не кормила хлебом Европу и производительность труда была в ней чрезвычайно низкой.
Автор упоминает о “схеме мышления Митрофанушки, не знавшего, что говорит стихами. Потом ему сказали об этом” (с. 354). Автор запамятовал, что в подобной ситуации оказался мольеровский Журден, причем речь шла о прозе, а не о стихах.
На с. 307 автор упоминает о каких-то “придворных историках и этнографах”, не называя их поименно. Под “придворным историком”, вероятно, он подразумевает Н.М. Карамзина, но вот кто такие “придворные этнографы”, мы догадаться никак не можем.
Борьба за язык. На протяжении нескольких сотен страниц автор успешно знакомит читателя с теми сложностями, которые возникают у него при попытках правильно построить фразу на литературном русском языке. Особые проблемы вызывают у него согласования падежей и родов, глагольные управления, деепричастные обороты, употребление личных местоимений.
Существенные проблемы возникают у него с употреблением личных местоимений, например: “Наследство требует обогащения и развития. В противном случае он уходит из сферы активной жизни, замирает в движении” (с. 20); “Неопределенность и путаница и сегодня остается одной из основных проблем фольклористики, от состояния которой во многом зависит состояние других отраслей в области народного художественного творчества. Причины этого были названы ей полтора десятилетия назад…” (с. 25).
Тяжело дается автору и согласование падежей, например: “Для помора, живущего тяжелым трудом, сделавшим этот карбас, занимающимся ловлей рыбы… окружающая действительность воспринимается не художественной картиной, а суровой реальностью” (с. 319).
Возникают проблемы и с управлением существительных: “В последние годы со стороны СССР сделаны крупные шаги на международную кооперацию в плане изучения традиционной культуры” (с. 62). А.С. Каргин пишет: “Такую оценку об их работах..” (с. 320) вместо “такую оценку их работ”.
Трудно справиться автору и с нагромождением слов в родительном падеже, например: “Первая (проблема) связана с необходимостью прогнозирования социально-культурного проектирования развития события и их вкрапления в этническую среду бытования человека, т.е., коротко говоря, что ждет народную культуру на этом пути…” (с. 62).
Не всегда удается решить проблемы с деепричастными оборотами, в связи с чем нередки такие предложения: “Рассматривая ее (крестьянской культуры) эволюцию, отчетливо виден процесс превращения крестьянства из самой массовой категории русского населения в одну из групп начиная с конца XIX в.” (с. 83); “Только определяя фольклор как развертывающийся во времени и пространстве духовный процесс, возможно, его комплексное определение и понимание” (с. 106).
Иногда фраза имеет такой характер, что трудно даже догадаться, что именно в ней пропущено или перепутано, например: “Попытка обособить культурно-национальное развитие оправдано как реакция общественного сознания масштабов разрушительных процессов, затронувших многие народные культуры” (с. 61).
Текст подчас настолько искажен, что напоминает какое-нибудь заумное футуристическое стихотворение в прозе, например: “Каждая национальная культура уступает (!) определенной этике (!) своего развития в мировые этноконтактные связи… Уже не только в рамках отдельных стран поваляются (!) этноконтактные зоны, но весь мир постепенно превращается в единую огромную картину (!)” (с. 57).
Своеобразную квинтэссенцию книги можно видеть в таком пассаже: “В фольклористике появились вульгаризаторские тенденции, которые соседствовали с ориентацией изучение (!) лишь традиционных проблем. Сложившееся положение объясняли тем, что фольклор — лишь принадлежность классовоантагонистического (!) общества, в советских условиях он яке (!) отмирает. Для нового же творчества, в частности для художеств ной (!) самодеятельности нужна и новая наука” (с. 34).
Автор пытается говорить о таких материях, как фольклор и художественная самодеятельность, вкладывая в текст личные чувства, однако при этом плохо справляется со специальной лексикой. Кроме того, как мы видели, у него не всегда получается построить фразу в соответствии с правилами русской грамматики. Все это в совокупности с тягой к художественному, выразительному слову и афористичности создает своеобразную гремучую смесь, благодаря которой текст начинает подчас восприниматься как собрание афоризмов, как если бы его сочинил кто-нибудь из героев Андрея Платонова. На основе рецензируемого издания можно было бы составить при желании целую книгу в духе афоризмов Козьмы Пруткова или известной рубрики “Нарочно не придумаешь”. Приведем ряд примеров: “Народное художественное творчество каждой эпохи неповторимо, хотя и не совпадает по своим приметам с характеристикой этой эпохи” (с. 15); “Современное творчество все больше развивается на основе фиксированных текстов и вообще источников” (с. 49); “В большинстве источников современные сложности в традиционной культуре оцениваются однозначно как ее последние мгновения существования” (с. 56); “Строительство общеевропейского дома невозможно представить без решения вопроса о его культурно-этнической доктрине, без взноса каждого народа в культурное основание дома” (с. 62); “…вокруг городского фольклора сложился “заговор умолчания”, опирающийся на откровенные высказывания о несуществовании такого феномена” (с. 64); “Насилие — это попытка реанимировать и возвратить в жизнь явно вчерашние образцы, приемы, изделия крестьянского быта, отошедшие вместе с условиями жизни, сошедшие с магистральных путей культурного движения и сохраняющиеся в запасниках музеев, архивов и т.п. Отсюда — появление лаптей, поддевок, понев, косовороток, исполнительских приемов, имитирующих пение старых людей, и т.д.” (с. 69); “В тоже (!) время фольклор, представляющий аутентичную линию, постепенно приобретает качества музейного реликта, исторического культурного памятника. Его реконструкцией занимаются группы специально обученных людей” (с. 150); “Конвульсивные судороги, пробегающие одна за другой по телу культуры, объявляются обновлением…” (с. 176); “История учит тех, кто хочет у нее учиться, не отвергает ее опыт, а вдумчиво, кропотливо анатомирует его на весах современности и складывает в багаж нужных знаний” (с. 312); “Опоэтизированность — взгляд стороннего наблюдателя, зачастую отражающий описываемый предмет с позиции собственного видения” (с. 319); “Можно нанизать фольклор на цепь сознания и выстроить последовательность рождения фольклорных жанров” (с. 348); “Значит, в культуре, искусстве заложен дуализм: многое от великого, божественного, а многое от низменного, сатанинского. В этом распознании — наибольшая трудность его оценки” (с. 358); “С кем вы, мастера культуры? Народ вам нужен в качестве потребляющей (хавающей) массы. Это понятно, но для чего вы народу нужны — не могу понять” (с. 360).
Риторика и стиль. Основной повествовательный прием, применяемый автором, заключается в следующем: выбирается какая-нибудь нехитрая мысль, вроде того, что фольклор — это хорошо, но и фольклоризм — тоже неплохо, и потом повторяется на разные лады с некоторым стилистическим варьированием на нескольких страницах.
Чтобы ввести читателя в творческую лабораторию автора, приведем обширную цитату: “Положение это — по сути о бесчисленной множественности форм фольклоризма — весьма примечательно, ибо оно констатирует наличие разных фольклоризированных явлений во внебытовом фольклорном творчестве.
Определяя эти фольклоризированные слои, мы сами говорим о наличии разницы, между, скажем, специфическим фольклоризмом и авторским, между бытовым фольклоризмом и маргинальным и т.д. В тоже (!) время нужно признать и то, что фольклоризм — это органическая составная часть фольклора, бытование его по иным, чем фольклор(,) законам, способ обмена творчеством между разными маргинальными группами единого национального сообщества.
При этом, давая положительную оценку фольклоризму как органической составной части общего фольклорного процесса, видимо(,) необходимо рассматривать фольклор и фольклоризм равноправными участниками (!) этого процесса и говорить не о засорении, загрязнении фольклора фольклоризмом, а о взаимовлиянии, взаимодействии, которые могут быть и положительными и отрицательными.
В тоже (!) время очевидно, что фольклоризм фольклоризму рознь” (с. 149).
Многие периоды построены так, как будто перед нами записи спонтанной устной речи с ее специфическими особенностями: неправильным порядком слов и эллипсисами. Такой способ объясняться вполне органичен для художественной сказовой прозы, имитирующей речь рассказчика или персонажа. Однако когда таким образом построен научный текст, это производит странное впечатление, — как если бы на темы происхождения фольклора и рождения профессионального искусства из духа художественной самодеятельности начал рассуждать дед Щукарь, сидя где-нибудь на завалинке. Приведем характерный пример: “Фольклор есть способ естественного художественно-бытового самоотражения сознания человека. Способ и появился вместе с Homo Sapiens. Точку отсчета осмысленного и одушевленного способа отражения окружающей жизни нужно вести не от событий и уж тем более не от дошедших до нас рисунков, песен, сказок. Вероятно, их большая часть до нас не дошла. Или дошли самые поздние, когда появился (был осознан и освоен) способ их фиксации в устной или материальной форме” (с. 347).
У читателя данного пассажа, вероятно, вызовет сомнения то, что “рисунки, песни, сказки” могли существовать до того, как “появился… способ их фиксации в устной или материальной форме”, зато с мыслью о том, что многие из “рисунков, песен, сказок” не дошли до нашего времени, каждый, думаю, с радостью согласится.
Поэтическое начало научно-публицистической прозы А.С. Каргина ярко проявляется в окказиональном использовании рифмы. Включенная в научный дискурс, она не сразу осознается читателем, зато потом осмысляется им как яркая примета художественной прозы; например: “Таким образом, мы имеем дело с постепенной мутацией и трансформацией фольклорных традиций отдельных народов, расширением географии их бытования, утерей корневых, родовых признаков… Этот длительный по времени процесс имеет тенденцию к постоянному ускорению и расширению географических зон” (с. 58).
Среди излюбленных стилистических приемов автора важное место занимает синонимия. Приведем несколько примеров: “Забота международных организаций — с помощью специализированных правительственных и неправительственных учреждений, организаций, ассоциаций, комитетов, советов обеспечить национальную защиту, сбор и помощь в возрождении уходящих из активного бытования образцов народной традиционной культуры” (с. 62); “Исполнители, выполняющие волю режиссера, не носители естественных форм фольклора, они — их транзитеры, переносчики, трансляторы” (с. 364). Какая тонкая игра на смысловых оттенках однокоренных слов: исполнители выполняют волю режиссера, но они не носители, а переносчики (как переносчики болезни!); “…фабулы и сюжеты песен и пьес ходульны, схематичны, обыденны и порнографичны…” (с. 360); “Только в естественном состоянии фольклорный текст всегда полимерен, объемен и разноформатен” (с. 361); “В его верхнем слое сталкиваются все мыслимые и немыслимые завихрения, водовороты, краски, блики, брызги” (с. 362).
К числу наиболее востребованных относятся анатомические метафоры. В “Прагматике фольклористики” то ученые, то нерадивые исполнители фольклора все время кого-то или что-то препарируют, анатомируют, расчленяют или реанимируют, однако сам автор гордо отказывается от того, чтобы взять в руки скальпель. Приведем характерные примеры: “Препарация культуры как целостного феномена не входит в нашу задачу” (с. 54); “Система используемых доказательств приводит к мысли… об особой болезненности, социальнопсихологической ранимости, проистекающих от любых попыток препарирования национальных обычаев, обрядов, культур” (с. 56); “Фольклор оказался расчлененным на слово, музыку, драматическое действо, изобразительные элементы” (с. 102); “Подобное мы наблюдаем в практике многих современных фольклорных городских ансамблей, реанимирующих тем или иным способом, в частности, традиционную крестьянскую песню…” (с. 150); “С разных позиций и интересов анатомировали жизнь русской деревни ученые” (с. 305).
Прозопопея и эротомания. Среди стилистических приемов, которыми пользуется автор, важное место занимает и так называемая прозопопея, то есть олицетворение различных объектов и даже абстрактных понятий.
Иногда предложение строится таким образом, что трудно понять, кто является субъектом тех или иных действий — люди или какие-то абстрактные понятия, например: “Художественная самодеятельность не только заимствует фольклорные образцы, применяя их в своих целях. В ее недрах рождаются новые черты, традиции, носители этих традиций, которые переходят в сферу фольклора и там ассимилируются” (с. 45). С ужасом представляет себе читатель, как рождаются носители традиций, а потом переносятся куда-то и там еще кем-то ассимилируются.
В некоторых фрагментах прозопопея сочетается с эротическим подтекстом, и тогда текст приобретает некоторую игривость, хотя речь вроде бы идет о серьезных вещах; например: “Культура и образование во все времена и эпохи оплодотворяли друг друга, воспитывали личность. <…> Без взаимности культура и образование решают локальные цели. <…> Между тем всей глубины взаимоотношений, неразделимости мышления и чувств, культуры и образования мы не только не осознали, но делаем и продолжаем делать немало в сторону все большего их разделения” (с. 170).
Еще более экстравагантный характер имеет рассказ о том, как церковь и общество сообща боролись с массовой культурой: “…на третьем этапе церковь и общество уже вместе боролись с культурой массовой, пытаясь противостоять ей. Однако это была борьба родителя со своими нарождающимися детьми, в чем-то наследовавших (!) достояние родителей, а в чем-то отрицавших (!) его и порождавших (!) все новые формы своей художественной жизни. На занимаемой площади в родительском доме становилось все теснее от новых жильцов, многие из них забыли свою родословную, вели себя дерзко, эпатировали старших. Родители стали занимать лишь скромный угол на первом этаже. Но рожать не перестали” (с. 100).
Картина того, как церковь и общество ютятся в скромном углу на первом этаже, но при этом всё рожают и рожают, поистине имеет эсхатологический характер. Вспоминается апокалиптический образ Жены, облеченной в солнце, которая “имела во чреве и кричала от болей и мук рождения” (Откр. 12:2). В христианской традиции Жена, облеченная в солнце, понималась как аллегория Церкви. Можно думать, что рукой автора водил определенный архетип.
Отношения между деньгами и фольклором также изображаются автором в свете сексуальной метафорики. Поскольку и “рубль”, и “фольклор” являются существительными мужского рода, картина их соития приобретает под мастерским пером автора какой-то особенно извращенный характер: “И тогда, по усмотрению насильника фольклор изображает народную красоту в удобной для него (насильника-рубля) форме, по его команде страстно изображает ностальгию русской души, заливает сцену матершинниками в косоворотках и поневах с балалайками, гармониками, домрами, гитарами. Такой “фольклор”, ложась под рубль, осознает свою ущербность и уровень своей художественности. Но ложится” (с. 352).
Выводы
После знакомства с книгой у читателя возникает несколько вопросов. Например, о том, стоило ли человеку, связанному профессионально с искусством, откровенно признаваться в своей ненависти к его современным представителям? Или о том, стоило ли описывать деятельность по “сохранению и возрождению фольклора” как сугубо подрывную? Вряд ли мы получим когда-нибудь вразумительные ответы на эти вопросы. Во всяком случае, мы должны быть благодарны автору за то, что он откровенно поделился с нами своими нетривиальными размышлениями.
Можно оценить данное издание как своеобразный социальный эксперимент, призванный проверить, читает ли кто-нибудь вообще книги по фольклористике, выходящие на русском языке, или можно издать книгу объемом в 360 страниц и быть уверенным, что в нее все равно никто не заглянет, а если заглянет, то не решится высказать публично свое мнение. Автор рецензии рассматривает проделанную им работу как посильную попытку принять участие в этом эксперименте.
Хорошо понимая, что никогда не услышу ответа на свои вполне конкретные, а вовсе не риторические вопросы, рискну все же продолжить в том же духе. Зачем понадобилось предъявлять миру такой странный опус, компрометирующий не только его автора, но и солидное учреждение, с которым связаны многие полезные начинания? Неужели так трудно было более тщательно отнестись к составлению книги и отдать ее квалифицированному редактору, чтобы тот исправил ошибки и опечатки, сократил наиболее сомнительные фрагменты и т.д.?
Если представить себе на минуту, что кто-то поставил бы своей целью скомпрометировать А.С. Каргина и ГРЦРФ, он вряд ли смог бы сделать это более успешно, чем издатели “Прагматики фольклористики”. Причем скомпрометированы оказались и многие другие люди и учреждения. Если человек, не умеющий грамотно писать по-русски и делающий элементарные ошибки в области истории своего Отечества, мог защитить докторскую диссертацию, долгие годы занимать руководящие посты в Министерстве культуры СССР и руководить Центром фольклора, это явно дискредитирует не только его самого, но и те организации, которые выдавали ему дипломы, предоставляли работу, назначали на руководящие должности и т.д.