(Москва, 14 апреля 2009 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2009
14 апреля в Высшей школе экономики в рамках ежемесячного научного семинара Института гуманитарных историко-теоретических исследований (ИГИТИ ГУ-ВШЭ) состоялся “круглый стол”, посвященный феномену документирования. Предметом дискуссии стал не столько “документ” как таковой, сколько меняющиеся культурные представления о документе, его социальный статус и коммуникативные эффекты. Организаторы “круглого стола” предложили рабочий неологизм “документность” — по аналогии с якобсоновской “литературностью”.
Сообщив об этом во вступительном слове к дискуссии, Ирина Каспэ, старший научный сотрудник ИГИТИ, упомянула исследовательские области, в которых рассматривались смежные проблемы: будь то проблема архива (и прежде всего его “экспозиционной”, публичной стороны) как института конструирования образов прошлого или проблема документального дискурса, существующего внутри культурных практик, связанных с категориями “условности”, “вымысла”. Специфика этого “круглого стола” заключалась в решении инициировать разговор о документах, относимых к разным социальным институтам и принадлежащих разным дискурсам.
Как предположила Ирина Каспэ, задать общий контекст обсуждения мог бы вопрос “Что именно призван удостоверять документ в том или ином случае?” — ведь документ в современной культуре выполняет посредническую функцию в тех ситуациях, в которых не работают или ставятся под сомнение механизмы персонального межличностного доверия. “Документ” оформляет, формализует и замещает собой практику персонального доверия. С проблемой доверия, подчеркнула докладчица, связана и другая сторона “документности” — представляя собой институционализацию и инструментализацию режима доверия, документ оказывается открыт для всевозможных попыток фальсификации (и, соответственно, для подозрений в фальсифицируемости). Таким образом, в качестве документа может быть определено не просто то, что репрезентирует “подлинность”, но и то, что в принципе подлежит фальсификации. В этом смысле документное оказывается тесно связано с нормативным, каноническим, формульным, но в то же время нагружено значениями субъективности (идентичности, персональной или коллективной ответственности, поручительства и т.д.).
Далее — в выступлении Бориса Степанова — было проблематизировано традиционно-документоведческое понимание документа. Как отметил докладчик, существует объективная трудность в том, чтобы привлечь к обсуждению профессиональных документоведов. Во-первых, апеллируя к правовой функции документа, документоведы в то же время исходят из его законодательных определений, которые не подвергаются сомнению, воспринимаются как выражение безусловного, нормативного знания. Во-вторых, в документоведении сегодня предпринимаются попытки создать универсальную теорию документа, опирающуюся на семиотические и информационные теории 40 — 50-летней давности. Все это препятствует тому, чтобы развернуть в русле современной гуманитарной рефлексии те многочисленные интересные культурные проблемы, которые могут быть поставлены в связи с функционированием документа.
Рождение бюрократического документа проанализировала Галина Орлова, предложив рассматривать бюрократию как власть письменных форм и процедур, использующую и производящую эффекты документальности. Речь шла об оформлении особого политического и эпистемологического статуса документа в российских практиках администрирования XVIII—XIX вв. — от перевода действий власти в письменный формат до законодательной регламентации процесса делопроизводства. Несмотря на то что конструкт “документ” был введен в канцелярский обиход в начале XVIII века, его регулярное и генерализованное использование в современном значении началось лишь в пореформенную эпоху. Будучи эффектом абстрагирования от конкретики бюрократического письма (“бумаги”) и решаемых администраторами проблем (“дела”), документ совместил в себе претензию на реальность и достоверность с дисциплинарной технологией. Отмечалось, что порядок производства документа и документальности, выработанный в российской канцелярии, пережил конкретно-исторические политические порядки.
О политическом документе речь шла в докладе Святослава Каспэ. Современный политический процесс в значительной степени состоит из производства документов, предназначенных влиять на распределение властных ресурсов. Тогда политический документ оказывается своего рода концентратом политической реальности. Через него проявляется суть политики, точнее, то, что тот или иной политический актор предлагает считать ее сутью. Политический документ может также являться указанием на нереализованные возможности — в том смысле, что документ, не вступивший в силу, потенциально был способен произвести некоторые существенные изменения в политической ситуации. Итак, можно резюмировать, что политический документ является сгустком политических смыслов.
Илья Кукулин и Николай Митрохин рассказали о собственных исследовательских проектах, в ходе которых рассматривались дневниковые записи как фиксаторы социальных процессов, не получающих отражения в официальных документах. Вообще социальные процессы докладчики разделили на документированные (те процессы, суть которых отражена в официальных документах), недокументированные (те процессы, о которых мы можем в дальнейшем узнать через косвенные свидетельства, то есть, например, криминальные и коррупционные) и полудокументированные. Последние и являются предметом изучения докладчиков. Это процессы, отраженные в дневниках, мемуарах, но не в официальных документах. Особенностью таких процессов является то, что их существование, которое может быть засвидетельствовано только дневниковыми записями, фактически остается под вопросом. Было подчеркнуто также, что, представив историю деятельности аппарата ЦК КПСС, с одной стороны, на основе записей, фиксировавших вербальные практики делопроизводства, с другой, на основе формальных, документных записей, мы получим две разные истории, лишь частично пересекающиеся друг с другом.
Борис Дубин в своем выступлении обратил внимание на то, что “акции” документа существенно повышаются в обществе в периоды “ценностного политеизма” — именно тогда документ становится по-настоящему значимым и, более того, может выдвигаться в качестве образца, скажем, для литературы и искусства (как это происходило в 1920-е годы в СССР). Такие периоды чередуются с другими, периодами “стабильности”, когда документ остается значимым, но оказывается подозрительным, воспринимаясь как средство все более жесткого социального контроля. Речь во всех этих случаях идет о современных обществах, именно они востребуют документ как тип текста и создают систему документов, даже их мифологию, включая литературную (Гоголь, Кафка, Зощенко, Платонов). При этом, как заметил докладчик, под документом можно понимать, с одной стороны, удостоверение идентичности или распоряжение к действию, с другой — способ передачи значений во времени и пространстве.
Таким образом, статус документа в обществе может выступать характеристикой самого общества. В докладе отмечалось, что в определенных социальных ситуациях отношение к документу может быть строго формальным (к примеру, предполагающим, что каждый член общества должен постоянно иметь при себе паспорт), ориентированным на массовую и государственную его фальсификацию или даже на уничтожение. Конфликт этих установок и представляет основной интерес для исследователя: как культура работает с реальностью, где любой документ может оказаться фальсифицированным или находится под угрозой уничтожения (в этой связи можно вспомнить роман “Могила для Бориса Давидовича” Данило Киша, а также “Исправленное издание” Петера Эстерхази).
Это выступление завершило первую часть обсуждения, в которой акцент был сделан на “нормативной” стороне документа, на его функции транслятора норм. Во второй части дискуссии речь шла, прежде всего, о документе как способе представления события.
Такое понимание документа получило теоретическое обоснование в докладе Елены Петровской: по ее мысли, в документальном отражаются способы вхождения события в тексты культуры (существует проблема событий, не фиксируемых традиционными способами документации). Исследовательница напомнила, что документ далек от привычно приписываемой ему “объективности”. Документальное в вымышленных и фиктивных формах улавливает лишь отголосок исторической правды. Используя кантовскую терминологию, можно сказать, что документ является “как бы изображением”, то есть тем, что не может быть в принципе нам дано в опыте и о чем мы лишь косвенным образом можем получить представление.
Оксана Гавришина продолжила тему, посвятив выступление статусу документальности в фотографии. Свое рассуждение она выстроила вокруг серии фотографий Сёмэя Томацу “Нагасаки. 11.02”, выполненной в начале 1960-х годов. Связь фотографии и “отображаемой” реальности зачастую воспринимается как естественная, но, конечно, не является таковой. Исследовательница отметила, что идея документа в фотографии в последней трети XIX — начале ХХ века была тесно связана с движением социальных реформ. Документальная фотография была призвана не просто свидетельствовать о реальности, а побуждать к ее преобразованию. Документ в квазинейтральном значении возник в фотографии к 1920—1930-м годам, и это было связано, с одной стороны, с распространением новых иллюстрированных журналов, а с другой — с инициированными государством документальными проектами. Однако уже во второй половине ХХ века начинает осознаваться неоднозначность статуса фотографии как документа. Документ, по наблюдению докладчицы, всегда отсрочен по отношению к событию. С 1960-х годов в фотографии все большее внимание уделяется выявлению сложной природы связи события и документа. Томацу, работая спустя более чем десятилетие после атомной бомбардировки Нагасаки, тем не менее запечатлевает это “событие”, длящееся в опыте и телах людей и на искореженных поверхностях предметов. Речь не идет, однако, о простой фиксации “следов” события. Томацу осознает медиальный (посреднический) характер любого документа. Он делает значащим, тем самым заметным, сам акт фотосъемки, уподобляя вспышку фотоаппарата вспышке света при атомном взрыве. В этом случае, как и во многих других, можно говорить о драматизации как форме документа, — заключила Оксана Гавришина, добавив, что в последние десятилетия именно такая форма документа в фотографии оказывается наиболее востребованной.
О необходимости переосмысления документа в свете развития медийных средств далее рассказывала Нина Сосна. Она продолжила линию размышлений предыдущих докладчиков, принципиально проблематизировав объективный статус документа и выдвинув положение, что сам документ может быть явлен в виде различных его представлений. Изобретение и совершенствование компьютеров привели к возникновению электронных баз данных, что, в свою очередь, ведет к радикальному переосмыслению и реконцептуализации документа, так как изменяется сам его образ. В связи с этим, по замечанию докладчицы, наибольший интерес для исследования представляют места перехода между событием (его наблюдением или переживанием) и его записью, между “чтением” этой записи и представлением о произошедшем.
Случайно заснятые на пленку несколько минут крушения “Челленджера” в 1986 году, когда корабль буквально рассыпался на глазах собравшейся наблюдать за пуском публики, почти не задевают зрителя: все происходит слишком быстро, чтобы возникло некоторое отношение к происходящему. То же изображение, показанное, может быть, чуть медленнее и синхронизированное с небольшим музыкальным фрагментом, сразу же формирует режим восприятия. Как было отмечено в докладе, такое различие связано не с процедурой эстетизации, а с возможностью некоторого приближенного видения того или иного события. Резюмируя сказанное исследовательницей, можно сказать, что функционирование медиального способно показать, как работа воображения, вымышленное проявляются в восприятии документа, которое в определенном смысле ими и задается.
О феномене документирования событий в Интернете как специфической медиасреде шла речь в сообщении Натальи Самутиной. В пространстве блога создается среда, побуждающая удостоверять собственный опыт, документировать его: в докладе был рассмотрен феномен своеобразных “документов” туристических путешествий. Большую часть содержания блогов составляют рассказы о путешествиях, в которых текст перемежается фотографиями, ссылками на веб-камеру, стоящую там, где человек был, или на музыку, которую он слушал во время своей поездки.
Коммуникация людей в виртуальной среде создает множество новых, формальных, коммуникативных, темпоральных характеристик документа. Те роли, которые документ играет в Интернете, то, чем становится документ в пространстве блога, — все это, по мнению докладчицы, приводит к переосмыслению документирования. Путешественник отправляется в поездку и совершает определенные действия уже с оглядкой на то, как эти действия могут быть представлены. Путешественник, ставший документатором, рассматривает, к примеру, фотографию, с одной стороны, как свидетельство (фиксацию, организацию своего опыта), с другой, как часть общего ритуала, воспроизведение уже сложившихся в сообществе практик. В соответствии с тем, что и как будет представлено, оформляются сами стратегии просмотра и типы документации. В своих действиях путешественник иногда следует тем советам, которые ему давали члены значимого для него сообщества. И сам он, в свою очередь, выбирает для осмотра и фотографирования то, что может быть наиболее интересным, значимым для других. К тому же, как оговорила исследовательница, в рамках такого “сообщества путешественников” доверие к личному опыту гораздо выше, чем к официальной информации.
В целом дискуссия позволила присутствовавшим выявить для себя различные грани “документа”. В первой части “круглого стола” обсуждение затронуло в большей степени проблемы институтов и инстанций, наделенных полномочиями присваивать тем или иным культурным явлениям “документный” статус, во второй — преимущественно проблемы рецепции, навыка распознавать и воспринимать документальное и, более того, способности документа ускользать от какой бы то ни было фиксации в опыте. Собственно, данный разговор и был инициирован ИГИТИ с целью обнаружить и поставить под вопрос привычную оптику, предполагающую, что “документ” — предельно нейтральная характеристика, не репрезентирующая никаких иных значений, кроме “подлинности”, “аутентичности”, “безыскусности” и т.п. Предпринятое в ходе дискуссии различение социальных действий, результатом которых становится возникновение документа, безусловно, способствовало необходимой фокусировке взгляда.
В заключение можно лишь отметить, что исследование культурного статуса документа, “документности” только начинается. Достоинством прошедшего в Высшей школе экономики “круглого стола” является то, что он не столько “закрывает тему”, сколько ставит новые проблемы.
Владимир Селиверстов