Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2009
Ю.К. Щеглов
ИЗ КОММЕНТАРИЕВ
К “ЗАТОВАРЕННОЙ БОЧКОТАРЕ”
В. АКСЕНОВА1
ИЗ “ВВОДНОЙ ЗАМЕТКИ”
“Аксенов написал странную повесть”.
Такой фразой-абзацем, несколько в манере В. Шкловского, начиналась сопроводительная заметка к публикации “Затоваренной бочкотары” (далее — ЗБ) в желтой мартовской тетради журнала “Юность” за 1968 год. Фраза критика (Е. Сидорова) метко предвосхищала вероятную читательскую реакцию. Новое произведение называлось “повестью с преувеличениями и сновидениями” и било по голове уже самим заглавием, а сразу после него — диковатым, якобы взятым “из газет” эпиграфом. Читать Аксенова было, как всегда, легко и весело; юмор его развертывался с не меньшим очарованием и блеском, чем прежде; персонажи выступали как живые и поражали своей советской типичностью; радовала очевидная, хотя и не сразу уловимая атмосфера антиофициозности, “крамолы”, до которой был столь жаден и чуток советский читатель тех лет. Что доходило медленнее — это “сквозная идея” вещи, ее целостность, смысл символики и эксцентрических гипербол, вообще степень оправданности всех этих фантазий, снов, двойников, зеркальных отражений, экскурсов в заумь типа старинных “дыр бул щыл” и т. п. Предыдущая проза Аксенова могла лишь исподволь подготовить к чему-либо в этом роде; “Бочкотара” была первой, еще подцензурной и потому сравнительно сдержанной вехой его “нового стиля”, вскоре порвавшего и с тем потоком “молодежной литературы”, в рамках которой вызрели первые аксеновские повести, и со всей компромиссной, строившейся в лучшем случае на полуправдах культурой “развитого социализма”.
Верно, что на некоторое количество камней преткновения неизбежно натолкнется в повести и сегодняшний читатель. Но в целом большинство “странностей” давно прояснились; стиль и композиция ЗБ кажутся сегодня вполне умеренными, “дружественными читателю”. Смысловая направленность ЗБ тоже достаточно прозрачна, более того — симпатична и близка большинству современных читателей, не отравленных снобизмом и безверием громко трубящей о себе “пост”-литературы. Аксенов 1968-го, как и 2007 года, — один из тех мастеров, которые сохранили верность первоосновным гуманистическим ценностям и не стесняются это высказывать. При всей абсурдности, при всем, мягко говоря, неблагообразии рисуемого писателем мира мы не найдем у него уступок моральному релятивизму и нигилизму, этим фирменным знакам постмодерна; в своем распределении симпатий и антипатий Аксенов стоит по одну сторону с Толстым и Чеховым, чьи вакансии в русской литературе как защитников человечности и духовной культуры постоянны и не подлежат упразднению. С Чеховым как поэтом расплывчато-прекрасных утопических прозрений в контексте угасающего, склеротического, но все еще жестокого, не разучившегося умерщвлять и калечить мира автор “Бочкотары” связан рядом особенно глубоких параллелей; некоторые его философски программные вещи, например “Цапля”, демонстративно — начиная с заглавия (ср. “Чайка”) — насыщены чеховскими интертекстами. В атмосфере позднесоветского цинизма, безверия годов “застоя”, варварского “первоначального накопления” послесоветских лет, наконец, воинствующего аморализма современной антикультуры США, на которую Аксенов с великолепной сатирической остротой откликается в свой прозе последних двадцати лет, — писатель никогда не давал заглохнуть романтико-идеалистической, идущей от ранних 1960-х годов струе своего творчества и создавал произведения, взывавшие к человеческой порядочности и совести и учившие презрению к “наперсникам разврата”. (О чертах гуманистического идеализма в творчестве Аксенова см. работу: Жолковский 1996.)
Эта гуманистическая основа, связывающая Аксенова с классиками, осталась у него непоколебленной, хотя во внешне-стилистическом отношении его письмо в известной мере “постмодернизировалось”, признаки чего ощущаются, например, в падении языковых табу или в том, что можно называть “поэтикой отвратительного” (элементы которой, впрочем, имелись уже у Бабеля). Но, повторяем, ориентиры “традиционной” человечности расставлены в аксеновском поэтическом мире вполне недвусмысленно. Что же до странностей, то по мере повышения общей культурности нашего общества многие из них рассеялись сами собой, а раскалывать остающиеся “крепкие орешки” может помочь аппарат комментариев вроде тех, опыт которых здесь и предлагается.
В самом деле, если приглядеться, “Бочкотара” написана на достаточно знакомом и доступном широкому читателю языке. Как и некоторые другие классические произведения советской сатиры (например, романы Ильфа и Петрова или сказки-притчи Корнея Чуковского, чья аллегоричность взрослыми интеллигентными читателями всегда ощущалась), она почти целиком состоит из узнаваемых мотивов, архетипов и сюжетных блоков. Соотнося сюжет “Бочкотары” с читанным нами ранее, мы начинаем постигать тему и внутреннюю логику повести. В самом сжатом виде, происходит следующее.
1) В определенном типе повествований собирается того или иного рода компания (мушкетеры, обездоленные изгнанники, кругосветные путешественники, исследователи, экспериментаторы, философы-спорщики, охотники за сокровищами и т. п.). Объединившись на почве какой-либо общей цели, они пускаются в странствие по свету и встречают на своем пути разных людей, наблюдают различные места и нравы, попадают в приключения. Для формирования группы характерно, что до момента сходки будущие участники ее друг с другом незнакомы и разобщены: каждый решает какуюто свою персональную проблему или направляется куда-либо по собственным делам (самый частый случай — закончив некоторый жизненный цикл или серию трудов, собирается уйти на покой, отправиться в отпуск и т.д.). Вспомним хотя бы моряка Глеба Шустикова из ЗБ, который до встречи с Ириной и перед отбытием на место службы намерен заехать к дружку, “но теперь, ты понимаешь, не до дружка”. В “Детях капитана Гранта” географ Паганель становится участником поисков пропавшего капитана по рассеянности — сев на яхту “Дункан” вместо того корабля, на котором он собирался проводить собственные исследования. Новая цель — а то и просто игра случая, прихоть судьбы — властно заставляет каждого отменить свои личные планы и стать частью коллектива, “собирательного героя” с единою целью. В процессе поиска жизнь преподносит компании персонажей те или иные уроки, группирует вокруг новых ценностей и идеалов.
2) Путешествие героев ЗБ вписано в архетипическую схему “регенерации” — личного перерождения, в ходе которого герой становится новым человеком через посредство ряда испытаний, включая близость или подобие смерти, пребывание в “низких местах”, миметирующих подземное царство (например, в тюрьме или подземелье), встречу с новым учителем жизни, утрату родителей или других охранителей прошлого, утерю жилища, имущества и даже имени и т. п. Чистым примером полного набора этих перерождающих испытаний являются “страсти” Пьера Безухова в 1805— 1812 годы (смерть отца, пожар Москвы, французский плен, почти-расстрел, полное опрощение, безымянные странствия по дорогам, встреча с Каратаевым, утрата большой части состояния, смерть порочной жены, а в довершение всего и тяжелая болезнь). Черты этого комплекса прослеживаются и в каждом из героев ЗБ, о чем подробнее будет говориться далее, в примечаниях к разным местам повести.
3) Наконец, в ЗБ узнается еще одна сюжетная схема, более редкая, чем две первые, но также имеющая давнюю традицию. В ней герою(-ям) поручается присмотр над неким объектом, который обладает сверхъестественными свойствами и постепенно вступает в таинственную связь со своим попечителем, завладевает его душой, вытесняет его прежние интересы, требует от него подчинения и делает его своим послушным придатком. Пример этой схемы (хотя и противоположный ЗБ по направлению событий: не от зла к добру, как в ЗБ, а наоборот) мы находим в известном романе Стивена Кинга “Сияние” (и одноименном фильме Стенли Кубрика, с Джеком Николсоном в главной роли), где безработного писателя нанимают охранять огромный пустой отель в зимних заснеженных горах Колорадо. Отель этот издавна (по крайней мере с 1920-х годов) населяют демонические силы, которые постепенно и сводят героя с ума, отчуждают от семьи и толкают на преступление. “Добрую”, как в ЗБ, версию этого сюжета находим в советской литературе — это повесть Вс. Иванова “Возвращение Будды”, где старому профессору-востоковеду в годы военного коммунизма поручают сопровождать древнюю статую Будды из Петербурга в Монголию. Проникнувшись чувством своей ответственности и неотделимости от Будды, профессор после многих невзгод дальнего пути погибает, — но и мертвый, повернувшись лицом к Востоку, продолжает охранять драгоценную реликвию.
Эти три составляющие в “Бочкотаре” переплетены, образуя классический сюжет о моральной регенерации, решаемый одновременно в сказочно-приключенческой, лирической, комически-игровой и иронической тональности.
Как некогда Чехов, Аксенов изображает мир в фазе заката, “fin de siècle”: мир сформировавшийся, перезрелый и тайно жаждущий радикального обновления. Герои его — средние люди, среди них нет выдающихся индивидуальностей, есть только характерные представители сословий, профессий, состояний, чьи соответственные субкультуры в рамках советского общества давно сложились и стали для них второй натурой <…>
ОТ КОММЕНТАТОРА
В нижеследующих примечаниях речь идет не только о предметах малоизвестных и забытых, но часто и о явлениях всем памятных и знакомых, если они типичны и важны для понимания эпохи или если заслуживает объяснения их особая роль в художественном замысле произведения.
Еще одно оправдание для пояснения “общеизвестного” — в том, что примечания эти рассчитаны не только на читателей-соотечественников, но и на иностранных славистов и вообще любых лиц, интересующихся культурой бывшего СССР. Комментатор знает по своему опыту преподавания в североамериканских университетах, что для нерусской аудитории, даже при хорошем знании языка, значительная часть аллюзий и стилистических тонкостей остается непонятной и, более того, что просто заметить присутствие в том или ином месте текста чего-то особенного, проблематичного и нагруженного специальным смыслом для него не всегда оказывается возможным.
Недопонимание это — крайний случай того, что в разной степени может постигнуть любого читателя, в том числе и российского. Для многих сегодняшних читателей 1950-е и 1960-е годы почти столь же далеко отошедший мир, каким были для нашего поколения 1920-е годы, времена “Двенадцати стульев” и “Золотого теленка”. Между тем, “Затоваренная бочкотара” — классика современной русской литературы, произведение, во всех своих деталях заслуживающее самого чуткого прочтения. Мы заинтересованы поэтому в том, чтобы обеспечить как можно более адекватное понимание ее текста как отечественными читателями, так и иноязычными переводчиками и той публикой, для которой они работают.
Из соображений архитектонической цельности Комментарии разделены на две части: “Примечания к основному тексту”, к тому, что происходит наяву, и “Примечания к снам”, составляющим отдельный, параллельный мир <…>
ИЗ “ПРИМЕЧАНИЙ К СНАМ”
Вторая серия снов
Во вторых своих снах герои преисполнены больших надежд и ожиданий. Предметы их желаний и амбиций оказываются почти что у них в руках.
Для всех спящих, однако, это кончается неудачей и бесславным изгнанием из мест, где они ожидали удовлетворения.
Вслед за этим, как всегда, каждому является его собственный Хороший Человек. Он приоткрывает перед героями (за исключением Моченкина) новые возможности взамен нереализованных, приглашает их к акциям иного типа — пусть более скромным, но более “идеалистическим” по своему характеру и нацеленным на общее благо.
Ирина Селезнева и Глеб Шустиков в эту ночь снов не видят (так в первой печатной редакции; в авторской версии и в английском переводе (Wilkinson and Yastremski 1984) их любовная встреча отражается в совместном сновидении, изображенном с помощью сложной графической конфигурации).
Второй сон Володи Телескопова (с. 32)
Это большой день для Володи — день рождения Серафимы, в праздновании которого он намерен принять участие наряду с важными персонами района — “шишками райпотребкооперации”. Володя, однако, обеспокоен непрезентабельностью своей внешности — подбитым глазом. Для этого “фонаря” он пытается найти уважительную причину, причем поиск этот буквализован — Володя шарит в карманах, вытаскивая оттуда всякую рухлядь, в которой отражается беспорядочность его бродячей жизни. Наконец он находит за подкладкой “маленькую завалящую ложь”: “А это у меня еще с Даугавпилса. Об бухту троса зацепился и на ящик глазом упал”.
Володиному объяснению не верят, и он не допущен на праздник Серафимы, которая, к вящему его унижению, имеет монументальные размеры: “…стоит в красном платье, смеется, как доменная печь имени Кузбасса” (ср. аналогичные размеры станка и той же Серафимы в первом сне Володи, пальто во втором сне старика Моченкина). Телескопов пытается храбриться и даже угрожать, но его уносят идущие мимо дружинники (члены “народной дружины”, как назывались тогдашние общественные группы по охране порядка). При этом, как и герои первых снов, Володя раздваивается: одну его ипостась дружинники доставляют в универмаг ДЛТ, другую — бросают под капусту в огород.
Появляется Хороший Человек в образе Вадима Дрожжинина. Тот Володя, которого бросили под капусту, открывает ему свое тайное беспокойство о судьбе Серафимы и приглашает к действию: “Але, Хороший Человек, пойдем Серафиму спасать, баланс подбивать, ой, честно, боюсь, проворуется!”
Пояснения к отдельным местам сна:
Вытащил… красивую птицу — источник знания. — См. выше примечание к с. 32 основного текста: любите птиц — источник знаний! — Здесь слышны отзвуки агитпропа. Призыв любить птиц идет от дискурса о родной природе, о бережном отношении к ней, получившего особенное развитие в сентиментальной культуре позднесоветских “оттепелей”. Лозунг “Любите книгу — источник знания” можно было видеть в 1930—1950-х годах во множестве школ, библиотек и книжных магазинов.
Вытряслось[…] тарифной сетки метра три… — Тарифная сетка — предмет забот летуна, под определение которого в общем подходит Володя (в примечаниях к первому сну Телескопова: “Выгодная тарифная сетка была целью желаний так называемых летунов, постоянно меняющих место работы. В журнальных карикатурах конца 1920-х гг., например, изображался летун в виде бабочки, которую руководители предприятий ловят с помощью тарифной сетки”. — Публ.) — Здесь тарифная сетка буквализована, как это часто бывает во сне, и каламбурно сцеплена с мотивом рыбки из сказки Пушкина.
…в ней премиальная рыба — треска-чего-тебе-надобно-старче… — “Чего тебе надобно, старче?” — слова рыбки из пушкинской “Сказки о рыбаке и рыбке”, обращенные к рыбаку, выловившему ее сетью из моря. Ср. возможное эхо той же сказки в начале первого сна старика Моченкина. Помимо важности этой сказки как морского фона повести, можно усмотреть параллелизм между нею и ситуацией Телескопова, который — как и старик старухе — подчинен своей подруге Серафиме, боится ее и состоит у нее на посылках. Рыбные консервы — любимое лакомство Володи, ср. “углубленный в банку ряпушки” (с. 9); “рожа вся в кильках маринованных, лапы в ряпушке томатной” (первый сон, с. 22; отметим инверсию, обязательную для товарных номенклатур). Телескопов шутливо превращает цитату из сказки в название рыбы (очевидно, консервированной трески), полученной по месту работы в качестве премии за те или иные трудовые достижения.
…возвратной посуды бутылками на шестьдесят копеек, банками на двадцать (живем!). — Сдача посуды (стеклотары) в государственные приемные пункты — немаловажный источник дохода при безденежье, например перед зарплатой. Конечно, носить столько всякого добра в кармане полупальто возможно лишь при его бездонности, то есть во сне. “Живем!” — бодрое восклицание, означающее “все в порядке, ресурсы есть, не пропадем”.
…сборник песен “Едем мы, друзья, в дальние края”. — Заглавие книги — цитата из массовой песни о комсомольцах, переселяющихся в восточные районы СССР, главным образом в Казахстан, для “освоения целиннозалежных земель”. Музыка Вано Мурадели (автора оперы “Великая дружба”, прославленной в 1946 году разгромным постановлением ЦК, а впоследствии песни “Партия — наш рулевой”) на слова Э. Иодковского:
Мы пришли чуть свет
Друг за другом вслед.
Нам вручил путевки комсомольский комитет.
Едем мы, друзья,
В дальние края —
Станем новоселами и ты, и я!
Верхом на белых коровах приехали приглашенные — все шишки райпотребкооперации. — Белые коровы вместо белых коней — типичная для сна контаминация. В снах постоянно возникают всевозможные странные гибриды подобного рода. Например, Володя вытаскивает из кармана “красивую птицу — источник знаний” (с. 32).
А Симка стоит в красном бархатном платье, смеется, как доменная печь имени Кузбасса. — Фрейд относит печь к числу образов сна, нагруженных сексуальной символикой (символ женщины, ее матки и чрева; см.: Freud 1975: 147).
Ворюги, позорники, сейчас я вас всех понесу! — “Позорник”, “понести” — слова с оттенком арго; “понесу” значит “смету с пути, разгромлю, рассею”. По поводу “ворюг” можно предположить, что Володя не имеет иллюзий относительно честности работников райпотребкооперации (ср. его страхи в конце этого сна, что и его подруга Серафима проворуется).
Как раз меня и вынесли, а мимо дружина шла. — Доставьте молодчика обратно в универмаг ДЛТ или в огороде под капусту бросьте. — ДЛТ означает “Дом ленинградской торговли”. Как пояснил комментатору автор, в сне Телескопова проявляется его озабоченность историей собственного появления на свет: то ли кто-то купил его в универмаге (куда его и возвращают за ненужностью), то ли, в соответствии с известной легендой, он был оставлен аистом на капустной грядке… Первая версия сводит Володю к вещи, напоминая этим мотив Пиноккио-Буратино; вторая версия более “человечна”, хотя и она рисует Володю как младенца и легковеса. И в самом деле, при всей своей невесомости и внешней беззаботности Володя испытывает глубокую неуверенность относительно себя и своего места в жизни: как мы узнаем из другого места повести, он задается вопросами типа “откуда мы, кто мы, куда мы идем?”. См. его разговор с Вадимом (с. 45):
“— Я тебя понял, Вадюха! — вдруг вскричал Володя. — Где любовь, там и человек, а где нелюбовь, там эта самая химия-химия — вся мордеха синяя. Верно? Так? И потому ищут люди любви, и куролесят, и дурят, а в каждом она есть, хоть немного, хоть на донышке. Верно? Нет? Так?”
Моменты авторефлексии, как мы знаем, возникают и в снах других героев, как и мотив раздвоения. Но нигде они не приобретают столь продвинутую форму сомнений в своей личности (identity), какая с самого начала имеется у Володи.
Второй сон Вадима Афанасьевича (с. 33)
В нем выплывают на поверхность эротические вожделения героя, в обычной жизни им самим не осознаваемые, надежно вытесненные его второй натурой безупречного англизированного интеллектуала: “Он был холост и бесстрастен. Лишь Халигалия, о да — Халигалия” (с. 11). Сон, безусловно, навеян поразившим Вадима рассказом Володи о его романах с халигалийскими женщинами. Последний навел Вадима на размышления “о коварной Сильвии Честертон […] вообще о странном прелестном характере халигалийских ветрениц…” (с. 32). Второй сон позволяет догадываться об истинной подоплеке привязанности Вадима Афанасьевича к Халигалии, которая служит субститутом его далеко отодвинутой сексуальности.
Донжуанские подвиги Вадима в далекой стране достигают фантастических размеров; подобно коту, гуляет Вадим по черепичным крышам города Полис, проникая в спальни местных красавиц, доселе знакомых ему только по переписке. Корчится от досады его халигалийский соперник, атлет Диего Моментальный — еще одна, вдобавок к Сиракузерсу и викарию, фигура антагониста, наметившаяся только сейчас и не получившая в ЗБ большого развития. Кончается все это, однако, пробуждением “в полной тоске” в уже знакомой нам по первому сну болотистой низменности Куккофуэго.
Появляющийся Хороший Человек голосом Володи Телескопова предлагает Вадиму в утешение за его халигалийские любовные разочарования “свидание с подшефной Бочкотарой”, предметом все возрастающей любви и заботы всех путешественников.
Пояснения к отдельным местам сна:
Гаснут дальней Альпухары золотистые края. — Из серенады Дон Жуана в одноименной драме А.К. Толстого. Положена на музыку П.И. Чайковским. Серенада, начинающаяся памятными словами “От Севильи до Гренады”, часто цитируется в литературе: обычно ее вспоминают мужчины во фривольных контекстах, в разговорах о своих галантных победах или в ожидании любовной встречи. Так, в “Двенадцати стульях” И. Ильфа и Е. Петрова мотивами из серенады Дон Жуана сопровождаются романтические поползновения Ипполита Матвеевича Воробьянинова — пожилого бывшего “льва”, надеющегося завоевать сердце комсомолки Лизы (глава 20, “От Севильи до Гренады”). Ту же песенку напевает один из омолодившихся пациентов профессора Преображенского в “Собачьем сердце” М. Булгакова, а также игриво настроенные мужчины в ряде других произведений. Здесь, конечно, мы имеем в точности этот контекст.
Дышала ночь восторгом сладострастья… — Популярный городской романс на слова В.А. Мазуркевича (1900). Положен на музыку рядом композиторов; входил в репертуар известной цыганской певицы Вари Паниной.
Хороши весной в саду цветочки… — В памяти Вадима всплывают слова популярной в 1940-е годы песни композитора Б. Мокроусова и поэта С. Алымова:
Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной.
Встретишь вечерочком
Милую в садочке —
Сразу жизнь становится иной.
Стесняющийся своего деревенского происхождения, Дрожжинин явно смущен этим вторжением в его любовные напевы, вслед за “Альпухарой” и “Дышала ночь…”, советской массовой песни: “Это еще что, это откуда?”
Стефания Сандрелли — случайно попавшая в ряд халигалийских пассий Вадима — итальянская киноактриса (р. 1946), советскому зрителю тех лет известная по фильму “Развод по-итальянски” (1961).
Клятвы, мечты, шепот, робкое дыхание… — Вторая половина фразы — из общеизвестных стихов А.А. Фета: “Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья, / Серебро и колыханье / Сонного ручья…”
Как связать свою жизнь с любимыми? Ведь не развратник же, не ветреник. — Остроумно подмеченная интонация (включая опущенное подлежащее “я”) хорошо передает стиль мысли совестливого, наивного и пропитанного советскими штампами (в том числе исповедально-психологическими, как здесь) Вадима, которому, конечно, ни в коей мере не грозит опасность стать “развратником и ветреником”. Источники этой неотразимо характерной по тону медитации, вероятно, можно найти в массовой лирической и песенной продукции тех лет.
Я тебе, Вадик, устроил свидание с подшефной бочкотарой. — Невзрачной, лишенной секс-аппила бочкотаре предстоит вытеснить из сердца Вадима всех халигалийских красавиц, с которыми он только что пускался в столь отчаянные романы, а в конце пути — и самое Халигалию. Посредником, устраивающим свидание, естественно, оказывается Володя — главный покровитель и защитник интересов бочкотары в этом путешествии.
Как всегда, Телескопов накоротке с советской административной терминологией. “Подшефное” учреждение (колхоз, завод, школа, армейская часть) — значит, состоящее в постоянной связи с каким-то другим, “шефствующим” учреждением. “Шефы”, располагая более широкими возможностями (например, находясь в центре, имея влиятельные связи, обладая специальными знаниями и средствами), оказывали “подшефным” (обычно маломощным, расположенным на периферии, далеким от источников власти) всевозможную помощь, регулярно переписывались и встречались с ними, приезжали в подшефное учреждение с концертами и спектаклями (если шефом был театр или филармония) и т. п. Бочкотара — как раз образец слабого, ограниченного в своих возможностях, нуждающегося в “шефстве” начала.
Второй сон старика Моченкина (с. 35)
Эротическим подвигам Вадима Афанасьевича соответствуют по широте масштаба достижения старика Моченкина во втором его сне. Вся страна мобилизуется на строительство моченкинского пальто (можно, если угодно, видеть здесь во много раз увеличенную версию башмачкинской шинели). Проект называется “Пальтомоченкинстрой”, в духе всенародных предприятий эпохи индустриализации, свидетелем которых был дед Иван в свои молодые годы, — Днепростроя, Метростроя, Магнитостроя и т. п. (было и много тройных и более сокращений, как Севморпутьстрой, Беломорканалстрой). Монументальное пальто “высится над полями и рощами, как элеватор”, воротником уходя в облака.
На пути старика, идущего на примерку, возникает столь же огромный “неохолощенный баран”, первое предостережение Моченкину в его амбициозных планах. Всю свою трудовую жизнь Иван Александрович “охолащивал мелкий парнокопытный скот”, колоссальный представитель которого теперь грозит старику возмездием. (Прошлая жизнь вообще восстает против Моченкина, тревожа его нечистую совесть: так, в первом сне кусал его “ложный крокодил” портфеля, в котором он развозит кляузы.) Справедливо боясь барана, Моченкин обходит его “как бы стороной, как бы между прочим”.
На месте стройки деда Ивана ждет разочарование. Вечная “немезида” Моченкина, Андрей Лукич Фефелов, преграждает ему вход. В его пальто ныне организован краеведческий музей, где он видит и самого себя в качестве заспиртованного экспоната (опять раздвоение, как в большинстве снов). Недостроенное сооружение сталинской эры, переоборудуемое в музей или бассейн (как ранее превращение церквей в склады, дворянских собраний — в клубы, гостиниц — в учреждения и т.п.), — исторически характерная черта, понятная каждому, кто пережил геологические сдвиги XX века, распад одряхлевших империй и возникновение “новых прекрасных миров” на месте и из обломков старого мира.
Бесславно покидая место своих несбывшихся планов, Моченкин в отчаянии призывает на помощь “деву Юриспруденцию” (на память приходят пресвятая Дева-Богородица, упоминаемая Моченкиным в первом сне, и Дева-Обида из “Слова о полку Игореве”).
Слышатся тяжелые шаги Хорошего Человека, но облик его не виден.
Пояснения к отдельным местам сна:
Надо бы жирности накачать под такое пальто […] Ввожу в себе крембруле, стюдень, лапшу утячаю, яичнаю болтанку — ноль-ноль процента ре
зультата, привес отсутствует, хоть вой! — В отчете Моченкина о работе над собой смешиваются диалектальные формы (ввожу в себе, утячаю и т. д.) и хозяйственно-бюрократический язык (ноль-ноль процента, привес и т. д.). Жалобы Моченкина звучат как отголосок рассказа М. Зощенко “Личная жизнь”, где герой в сходной манере рассказывает о своих попытках улучшить свое здоровье и внешний вид: “Я покупаю мясо и колбасу. Я покупаю какао и так далее. Все это ем, пью и жру прямо безостановочно…” — и без всякого результата. Между прочим, в рассказе Зощенко фигурирует и пальто, покупаемое в рамках той же программы самообновления (затем оказывающееся краденым и, как и в случаях Моченкина и гоголевского Башмачкина, утрачиваемое). В словах “ввожу в себе” возможен также отзвук тринадцатой главы “Золотого теленка” Ильфа и Петрова: “Но больной [Лоханкин, объявивший голодовку] не думал вводить в организм ни компота, ни рыбы, ни котлет, ни прочих разносолов”.
Етта баран товарный, мутон натуральный, етта диаграмма качественная с абсциссом и ординатом, а етта старичок маринованный в банке, ни Богу свечка, ни черту кочерга — узнаете? — Случайность набора предметов типична для описаний провинциальных музеев. Ср. у Ильфа и Петрова о музее среднеазиатского городка: “В музее было только восемь экспонатов: зуб мамонта […], картина маслом “Стычка с басмачами”, два эмирских халата, золотая рыбка в аквариуме, витрина с засушенной саранчой, фарфоровая статуэтка фабрики Кузнецова и, наконец, макет обелиска…” (“Золотой теленок”, гл. 31). Музеи, где — почти как в “Бочкотаре” — главными экспонатами служили скелет и несколько диаграмм, были реальностью (см., например: Идзон Мих. Дядя Санпросвет идет // Огонек. 1930. 10 марта). В рассказе Л. Добычина “Хиромантия” упомянут “показательный музей “Наука” с отделениями гинекологии, минералогии и Сакко и Ванцетти”.
ЛИТЕРАТУРА
Жолковский 1996 — Жолковский А.К. Победа Лужина, или Аксенов в 1965 году // Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности. М.: Прогресс—Универс, 1996. С. 189—206.
Freud 1975 — Freud Sigmund. Introduction àla psychanalyse. Paris: Petite bibliothèque Payot, 1975.
Wilkinson and Yastremski 1984 — Aksyonov Vasilii. Surplussed Barrelware / Ed. and translated by Joel Wilkinson and Slava Yastremski. Ann Arbor: Ardis, 1984 [Introduction, Notes].
Публикация
В.А. Щегловой при участии А.К. Жолковского_____________________________________________________________
1) Все цитаты со ссылками на страницы даются по изданию: Аксенов Василий. Затоваренная бочкотара. М.: Изограф; ЭКСМО-Пресс, 2001. Текст повести, соответствующий данному фрагменту комментариев, помещен на с. 32—42 указанного издания (до фрагмента “Проект старика Моченкина”). — Примеч. публ.