Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2009
Недавно “Литературная газета” опубликовала странную отрицательную рецензию Н. Шубниковой-Гусевой1 на нашу книгу2 — настолько странную, что нам захотелось рассказать ее автору, как надо и как не надо писать отрицательные рецензии.
Прежде всего в этом деле важен выбор тона. Разгромный отзыв принято начинать как можно сдержаннее, с видом полной беспристрастности. Однако рецензент с ходу пренебрег этим правилом, назвав авторов положительных откликов на “Биографию” нашими “единомышленниками”. Ошибка здесь не только в неверном словоупотреблении, наивно приписывающем единое мировоззрение тем, кто всего лишь хвалит книгу за научную добросовестность. Хуже в этом слове другое: слишком явно отдает оно “партийностью”, слишком ощутимо в нем значение, отмеченное еще в словаре Даля, — “замышляющие что-то заодно с кем-то”.
“Партийность” нужно прятать. Не лучше ли было выбрать другую исходную позицию для критической атаки — “цеховую”? Ведь тактически намного выгоднее представить оппонентов не “единомышленниками” во вражде к Есенину, а просто — “неспециалистами”. В дальнейшем же — развернуть статью в соответствии с ее хлестким названием: и это биография? — написана-то она не есениноведами (и хвалят ее тоже не есениноведы), отсюда незнание того-то и того-то (конкретные примеры), непонимание того-то и того-то (убедительные аргументы), ну и вывод — нет, так биографии не пишут…
Вместо этого в ход идут привычные для “партийной” критики бранные формулы. Вполне можно было бы ограничиться такими уничижительными оценками, как “серьезного внимания специалистов их труд не заслуживает” или “легковесность (мягко говоря)…”. Но рецензент все никак не может остановиться: “гремучая смесь” (метафора); замена “плюса на минус” (антитеза); “заведомо ложные показания”; искажение “до неузнаваемости” (гипербола). В последней фразе статьи — “черная биография Есенина” — эпитет выполняет функцию черной метки.
Н. Шубникова-Гусева прилагает немало усилий к тому, чтобы добиться наибольшего контраста в оценках: с одной стороны — “самый чистый лирик”; с другой — самозваные биографы, уличающие его в “самых страшных и отвратительных грехах”. Рецензента можно понять: всегда соблазнительно дать волю эмоциям и форсировать голос. Но не стоит забывать — подобные увлечения сопряжены со многими опасностями. Наш долг предупредить об этом уважаемого есениноведа — хотя бы на случай появления еще какой-нибудь неправильной биографии Есенина.
Опасность первая: нападая на оппонента, нельзя терять меру. Так, утверждению: “биография Есенина искажена” — еще можно поверить; но в то, что “до неузнаваемости”, — вряд ли. Допустим, авторы напрасно обвиняют поэта в каких-либо грехах — но неужели “в самых страшных и отвратительных”? Слишком громко сказано, чтобы быть правдой. Когда специалист выносит какой-либо работе отрицательный вердикт, не выходя за пределы здравого смысла (“много ошибок”, “тенденциозно”, “бездоказательно”, “слабо” и т.д.), с ним можно соглашаться или спорить. Но как реагировать на заявления вроде — “черная биография Есенина”? Разве что плечами пожать. Давно известно: оценочные прилагательные в превосходной степени до добра не доводят (и особенно — в научных рецензиях). Вместо того чтобы бить по оппоненту, они предательски обращаются против самого обвинителя.
Опасность вторая: эмоциональная взвинченность нередко приводит к логическим сбоям и неувязкам. Вот и сердитый автор отзыва на нашу книгу все никак не может примирить свои мысли — иной раз в пределах одного предложения. Например, приписав нам взгляд на Есенина как на “ничтожного человека, ставшего воплощением зла”, надо было по крайней мере обратить внимание на несовместимость двух этих определений. Даже самому скандальному биографу пришлось бы выбрать что-то одно: “ничтожного человека” при всем желании нельзя объявить “воплощением зла”. Далее: прежде чем осуждать нас за искажение светлого образа (“Есенин — фанатик, стилизатор, приспособленец и алкоголик — таким предстает поэт, делающий ставку на “канареечность”, расчетливость и беспринципность”), не худо было бы согласовать собственные претензии. Трудно даже вообразить такого “фанатика”, который был бы при этом “приспособленцем”, тем более “делающим ставку на <…> расчетливость и беспринципность”. Наконец, какой смысл многозначительно цитировать одно из многих противоречивых высказываний Есенина: “Я реалист”, если в следующем абзаце о нем же говорится как о “самом чистом лирике”? Ведь это взаимоисключающие высказывания.
Следует учесть еще одну коварную особенность “прокурорской” риторики: поддавшись обличительной инерции, уже не так-то просто вернуться к принятым формам филологической полемики. Вот и эта статья вызывает ощущение комического диссонанса как раз тогда, когда ее автор переходит к будничным, “мирным” упрекам почти в академическом стиле: “натяжки” (хорошо хоть “непозволительные”), “ошибки <…> в датировках дарственных надписей и фотографий…”; “новая “концепция” по сути не нова” (хорошо хоть слово “концепция” взято в презрительные кавычки). Занятная логика — с одной стороны, клеймить книгу последними словами, а с другой — указывать на обычные, как у людей, “ошибки”, “натяжки”, отсутствие новизны. Сказав “А”, тогда уж надо было говорить “Б” — и строго придерживаться славной традиции погрома и проработки.
Если бы наш разоблачитель был последовательнее и вместо заблудившейся метафоры (по велению которой персонифицированные “цитаты” льют “воду на выстроенную авторами мельницу”) воспользовался старым добрым идеологическим штампом (“на чью мельницу авторы льют воду?”), то он сумел бы по крайней мере избежать ненужных двусмысленностей. И не запутался бы, например, в завершающем статью выводе: “Главная неудача книги в том, что биография Есенина и даже внешняя ее сторона искажены до неузнаваемости”. В самом деле: в случае тотального извращения фактов (с заменой “плюса на минус”) — о какой “неудаче” может идти речь? Тогда уж надо оценивать результаты злодейского расчета: удалось или не удалось “исказить до неузнаваемости” светлый образ.
Недоразумения возникают и по странной забывчивости рецензента. Вроде бы уже выведены мы на чистую воду: клеветники, собиратели “заведомо ложных показаний”… Но вот следует новое обвинение — и оказывается совсем некстати, невольно опровергая предыдущие: тайна Есенина, видите ли, “не разгадана” и представлена “как чудо”, а сам поэт назван всего лишь “русским Орфеем”! Положим, нами так и не раскрыт секрет есенинской поэзии (пусть кто-то другой найдет однозначное решение этой задачи). Однако разве не противоречат такие высокие слова, как “чудо” и “Орфей”, основной цели гo´ре-биографов — очернить русского поэта?
Подобные недоумения прямо связаны с третьей (и самой большой) опасностью, угрожающей грозным рецензиям: а что если кто-то решит проверить обвинения Н. Шубниковой-Гусевой и откроет саму книгу? Вдруг тогда выяснится, что критик палит по воображаемым мишеням или (коль уж нельзя обойтись без сельскохозяйственных метафор) воюет с ветряными мельницами? Именно с такой ситуацией мы сталкиваемся в данной статье: едва ли не все (!) претензии в ней или бездоказательны, или не по адресу.
Но обо всем по порядку. Мы очень признательны нашему критику за единственный комплимент, ненароком обороненный в деепричастном обороте: “умело подбирая цитаты…”, — и все же не можем ответить любезностью на любезность. Да, чем строже рецензент выговаривает нам за предвзятое цитирование, тем сам охотнее идет на подтасовки — однако никак нельзя сказать, что он делает это умело. Чтобы убедиться в досадной неловкости уважаемого специалиста, достаточно посмотреть, как раскрывается тезис в третьем абзаце статьи: “Авторы [“Биографии”] обвиняют поэта в самых страшных и отвратительных грехах и даже преступлениях”.
Хорошо, в каких? “Пишут о “демонах неврастении и шизофрении”, о предательстве <…> и даже воровстве”. Все мимо. Неврастения и шизофрения, как известно, не являются преступлениями. “Предательство” и “воровство” в случае с Есениным — тоже. Не надо так откровенно вырывать слова из контекста: ведь в нашей “дункановской” главе3 речь идет не о каких-то ужасных грехах поэта, а о его трагическом душевном надломе. В книге ясно написано: тогдашние поступки Есенина страшны не сами по себе, а как симптомы надвигающейся болезни, все более явные в последние месяцы заграничного турне. Акцент данной главы — не на вине поэта, а на его беде; авторское отношение здесь — не осуждение, а сожаление. Нашему разоблачителю не следует забывать: вымысел — не дело критика, а искусство тонко передергивать — не всем дано.
Далее рецензент оспаривает приводимые нами свидетельства: интервью с резкими словами Есенина в адрес А. Дункан было будто бы сочинено газетчиком “Нью-Йорк уорлд”, а М. Дести дает “заведомо ложные показания” о денежных отношениях поэта с супругой. Парировать эти выпады тем легче, что оппонент сам невольно подсказывает, как это сделать. Н. Шубникова-Гусева так, в назидание нам, расхваливает “Летопись жизни и творчества С.А. Есенина”, что просто грех не воспользоваться материалами этой книги.
Итак, интервью — газетная утка? Где доказательства? Где указания на источники? Их нет. Тогда обратимся ко 2-й книге 3-го тома “Летописи”. Здесь слова Есенина приводятся (с. 296) с той же ссылкой, что и у нас (на “Айседору и Есенина” Г. Маквея); комментарии насчет недостоверности приведенной цитаты отсутствуют. Но этого мало: ниже (с. 299) печатаются отрывки из другой беседы с Есениным (в газете “8-Ур Абендблатт”), красноречиво озаглавленной — “Лучше в Сибирь, чем быть мужем Дункан: Побег супруга от “ужасной” Изадоры”; по этому поводу в “Летописи” тоже не высказано никаких сомнений. Еще ниже (с. 301—302) даны сведения об интервью поэта “Чикаго трибьюн” сходного содержания. Спрашивается: три газеты, три есенинских заявления — и все выдумано? И авторитетные специалисты, составители “Летописи”, об этом не знают? Извините, не верим.
Продолжим: показания М. Дести рецензент считает ложью из ревности (напомним, что ни Есенина, ни Дункан ко времени появления этих мемуаров уже нет в живых). Что ж, вновь для удобства воспользуемся данными “Летописи”: “предвзятость” не мешает Дести по другим поводам положительно высказываться о Есенине: “Сергей вел себя ангельски и интересовался только своими стихами и работой” (с. 122); “Сергей читал свои стихи и <…> был похож на молодого бога с Олимпа — оживший танцующий фавн Донателло” (с. 290). Да и разве дело только в неблагонадежности дункановской подруги — как будто нет других свидетельств, указывающих на вольное обращения Есенина с деньгами своей супруги? Эти косвенные улики нетрудно найти в той же “Летописи”: то Дункан по обыкновению вынуждена опровергать скандальные слухи (“…Айседора <…> уверяет, что никаких денег он у нее взять не мог, ибо доллары, о которых идет речь, она пожертвовала на голодающих “волжских” мужиков” — с. 305; см. также с. 298), то уже сама подозревает мужа в краже брюссельских кружев (с. 305). В последние месяцы заграничного турне надломленный, отчаявшийся поэт совершал и не такие поступки — значит, от свидетельства М. Дести так просто не отмахнуться.
Если столько натяжек теснится в одном только маленьком третьем абзаце, сколько же их насчитывается на протяжении всей рецензии Шубниковой-Гусевой!
Вот нам указывают на “упрощенную оценку имажинизма”, приведя одну цитату (В. Степановой) и посетовав на отсутствие другой (В. Брюсова). Не правда ли, как легко наш критик обобщил здесь две главы “Биографии”, посвященные отношениям Есенина и имажинистов (ни много ни мало 170 страниц текста). В этих главах приведено множество самых разнообразных мнений современников об имажинизме (а не только Тынянова и Замятина, как пишет рецензент); подробно обсуждается имажинистская поэтика и тактика литературной борьбы — все это почему-то не замечено. Что касается “аргументированной оценки” Брюсова (“Имажинисты поставили как принцип, что все образы должны быть подчинены основному стилю стихотворения”, — и в этом их “самостоятельный вклад”), то она опущена нами по причине ее маргинальности: брюсовский тезис противоречит не только мнению большинства современников, но и манифестам самих “образоносцев”. Высказывание же Степановой (“командоры” не придумали ничего, кроме самого названия школы) лишь заостряет тогдашнее общее место: имажинистам (в отличие от Есенина!) так и не удалось освободиться от влияния футуристов. Разумеется, этим их значение далеко не исчерпывается.
Вот раздается очередное возмущенное восклицание: “Здесь [в главе о зарубежной поездке] ни слова о трагедии поэта, ни слова о написанных за рубежом произведениях: три варианта “Страны негодяев”, “Черный человек” и цикл “Москва кабацкая”!” “Ни слова” — это, конечно, снова гипербола. И опять тревога напрасна: как в этой, так и в других главах немало сказано о “Москве кабацкой” (с. 408—411, 367—369), особенно же — о “Черном человеке” (с. 412—414, 525—531). Ну а в связи со “Страной негодяев” (и другими поздними опытами вроде “Песни о великом походе” и “Поэмы о 36”) напомним: наша книга не относится к жанру “жизнь и творчество”, требующему монографического разбора всех крупных произведений поэта. “Биография” гораздо свободнее в выборе, оставляя возможность не останавливаться на неудачных или тупиковых (по нашему мнению) сочинениях.
А вот пересказываются наши мысли — каждый раз, словно отраженные в кривом зеркале:
“Есенин — “профессиональный шармер” — одна из сквозных тем книги”. Неправда — это побочная тема, оттеняющая четыре основных: “сила есенинской поэзии”, “обаяние его личности”, “отсутствие у него нравственного стержня”, “трагедия поэта”.
“Оправдание <…> [частому цитированию Мариенгофа] они видят в том, что приятель Есенина правдив и не допускает искажения фактов”. Объяснение (а не оправдание) — не в этом. В нашей книге прямо сказано: “Мариенгоф <…> играет с фактами, меняя освещение, ракурс, риторический акцент для подтверждения своих пристрастных тезисов — и при этом не жалеет ни друзей, ни врагов, ни живых, ни мертвых” (с. 218—219). Но при этом — мало кто из советских мемуаристов точнее Мариенгофа отразил литературный быт эпохи военного коммунизма, и уж, вне всяких сомнений, никто лучше него не знал и не понимал тогдашнего Есенина. Рецензия Шубниковой-Гусевой только вновь подтвердила наблюдение, высказанное нами в биографии поэта: при всем желании мариенгофовские недоброжелатели все никак не могут уличить его во лжи и только с особым пристрастием придираются к мелочам (с. 218).
В данной рецензии, например, автору “Романа без вранья” вменяется в вину то, что он неправильно рассказал две истории — о стихотворениях “Прощание с Мариенгофом” и “Прощание с Есениным”, написанных перед отъездом Есенина за границу, и о квартире З.П. Шатовой. В чем ложь “шатовского” эпизода — в том, что мемуарист по понятным причинам не стал рассказывать об уголовной подоплеке инцидента на “Зойкиной квартире”, позже раскрытой чекистом Т. Самсоновым? Что, по сути, искажено Мариенгофом в эпизоде с двумя стихотворениями — или не было прощальных стихов, не было дружбы двух поэтов? Смысл разоблачения проясняется в комментариях Н. Шубниковой-Гусевой к вышедшему под ее редакцией сборнику “Сергей Есенин глазами современников” (М., 2006): “В “Романе без вранья” А.Б. Мариенгоф рассказывает, что этот обмен стихотворениями состоялся за три дня до вылета Есенина и А. Дункан в Германию, т.е. не 10-го, а 7 мая 1922 г. <…> На самом деле свое стихотворение “Есенину. На прощание” А. Мариенгоф написал в январе 1922 г. <…>” (с. 574). Какой лжец — передвинул дату… И все? Право, смешно. Но уже не до смеха, когда в тех же шубниковских комментариях Мариенгоф выставлен клеветником (““Роман без вранья” был воспринят всеми знавшими Есенина как клевета на него” — с. 573) — без приведения каких-либо примеров и предъявления доказательств.
“Основа последних глав — метафора Джекила и Хайда из известной повести Стивенсона о том, как доктор Джекил с помощью зелья превращался в злого карлика Хайда”. Напрасно рецензент хочет внушить читателю, будто в последних главах нашей книги Есенин предстает исключительно “злым карликом”. Речь в них идет совершенно о другом — о трагическом двойничестве поэта, проявившемся в его жизни (1923—1925 годы) и выразившемся в его творчестве (“Черный человек”). Эта “метафора” — лучший ответ на жалобы нашего критика, упрекающего нас за то, что мы не представили в нашей книге список есенинских добрых дел (помощь родителям, сестрам и друзьям). Ведь та же закономерность — постоянные превращения благородного, обаятельного, исполненного спокойного достоинства человека в буйного, озлобленного мизантропа — прослеживается и в отношениях поэта с родственниками, с друзьями: щедрый и заботливый по отношению к близким (а порой и к “дальним”, едва знакомым), он вдруг резко менялся к тем же людям — становился болезненно-подозрительным, отзывался о них с неприязнью, а то и с ненавистью. Прояснение природы этого внутреннего конфликта занимало нас гораздо больше, чем перечисление есенинских заслуг в духе школьного сочинения.
Можно подумать, что натяжки так же творчески необходимы нашему обличителю, как вымысел — романисту. Но и натяжками дело не ограничивается: на материале рецензии, пожалуй, можно было бы составить малую энциклопедию критических ошибок. Не будем подробно останавливаться на речевых огрехах (“удалось представить” “всю сложность этого <…> сложного периода…”), штампах (“Есенин внимательно знакомится с материалами дискуссий и живо реагирует на многие из них…”), трюизмах (“…современники всегда субъективны…”) и абсурдных утверждениях (в одном месте говорится: “Как правило, житейские поступки в расчет не берутся”; в другом: “Творчество — главное в биографии любого писателя — остается в тени”; спрашивается, что же, за вычетом первого и второго, в нашей книге все-таки есть?). Отдельно поговорим только о тех пороках статьи “И это — биография?”, которые разрушают сам жанр отрицательной рецензии.
В первую очередь мы вынуждены сделать вывод, что Н. ШубниковаГусева не вполне ладит с филологической этикой. Неудобно твердить уважаемому специалисту прописные истины, но приходится: в рецензиях, особенно отрицательных, не принято рекламировать те издания, в работе над которыми принимал участие сам рецензент. А между тем чуть ли не треть отзыва посвящена похвалам новому тому (кн. 2, т. 3) “Летописи жизни и творчества С.А. Есенина”, на 4-й странице которого наш критик обозначен как составитель и научный редактор, и еще более хвалебному анонсу 5-го тома, готовящегося к печати. В этом контексте особенно удивительно то, с какой настойчивостью член редакционной коллегии “Летописи” противопоставляет ее нашей книге, как добро злу, а свет тьме: “Теперь, когда третий том <…> Летописи <…> показал, каким важным этапом стала поездка Есенина за рубеж, как изменила она мировоззрение поэта, легковесность (мягко говоря) авторского [нашего] подхода очевидна”. Мало того, нас уличают еще и в рабской зависимости от этого издания: “Ну что бы дождаться тома, где освещается зарубежная поездка Есенина с Айседорой Дункан <…> Но О. Лекманов и М. Свердлов поспешили, и получился головастик”.
Но дело не только в некорректности такой критики — она к тому же неверна по существу. Не дождались очередного тома, — иронически упрекают нас, — и в результате “период жизни до зарубежной поездки занимает две трети книги. Зрелые, самые насыщенные годы скомканы”. Мы готовы отдать должное стремлению рецензента следовать точным методам в литературоведении, но никак не можем согласиться с его арифметическими аргументами. Пусть пересчитает: детству, юности и восьми годам творчества отведено две трети книги, а последним трем с половиной, пусть и “насыщенным”, — одна треть. Только при очень большом желании кому-то здесь может померещиться “головастик”.
Теперь по поводу нашей “легковесности” в безжалостном свете очередного тома “Летописи”. Порой трудно понять, в чем нас обвиняют, но, видимо, в данном случае речь идет о нехватке библиографии. Так вот: основные события зарубежной поездки Есенина в нашей книге и в новом томе Летописи даны по одним и тем же источникам — монографии Г. Маквея “Есенин и Айседора”4, воспоминаниям И. Дункан и И.Р. Макдугалла (Русские дни Айседоры Дункан и ее последние годы во Франции. М., 1995), Л. Кинел (Айседора Дункан и Сергей Есенин: Главы из книги “Под пятью орлами” // Звезда. 1995. № 9), М. Дести (Нерассказанная история // Айседора Дункан и Сергей Есенин: Их жизнь, творчество, судьба. М., 2005), сборникам “Русское зарубежье о Есенине: Воспоминания, эссе, очерки, рецензии” (М.. 1993) и “Сергей Александрович Есенин в воспоминаниях современников” (М., 1986). Источники эти хорошо известны, и никаких новых материалов, сенсационно меняющих наше восприятие есенинской зарубежной поездки, в “Летописи” (т. 3, кн. 2) нет и быть не может.
Создается впечатление, что Н. Шубникова-Гусева использует нашу книгу как повод разрекламировать “Летопись”, сыграв на контрасте с “черной биографией Есенина”. Но догадывается ли один из составителей этих действительно замечательных книг, что своими высокими оценками и обещаниями оказывает ей дурную услугу? “…Третий том (2 кн.) показал…”; “…человек, о котором идет речь в пятом томе, <…> совсем не похож на героя биографии О. Лекманова и М. Свердлова” — да полно, как можно требовать от компендиумов вроде “Летописи”, чтобы они что-то “показывали” или создавали портреты! В компетенции составителей — только сбор документов, свидетельств и мнений современников; на большее они не претендуют, ведь профессиональная гордость архивистов и знатоков неотделима от академической скромности, от самоотверженного признания служебного, справочного характера своей работы.
Если же ждать от “Летописи” каких-то концептуальных уроков, дело может дойти до абсурда. Проведем эксперимент и выпишем некоторые событийные данные из ее нового тома, начиная с января 1923 года: “Есенин, будучи в гостях у еврейско-американских поэтов и художников, подрался и надебоширил. Оскорбил даже свою жену” (с. 282); “Подобно маньяку, он ворвался <…> ночью в свою спальню в отеле “Крийон” и сокрушил вдребезги все зеркала, рамы и двери. С трудом он был усмирен полицией и доставлен в ближайший участок” (с. 291); “…под глазами ее [А. Дункан] еще были заметны следы воскресного рукоприкладства ее буйного русского мужа…” (с. 292); “…с помощью нескольких влиятельных друзей им [Дункан и ее подруге] удалось вырвать буйного и несчастного поэта из лап полиции” (с. 292); “Есенин устраивает скандал у З.И. Гржебина” (с. 328); во время выступления Есенин “был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. <…> Все это произвело гнетущее впечатление” (с. 329); “Я с трудом узнал Есенина. У него были припухшие глаза и затекшее лицо” (с. 332); “На следующий день, после еще одной ночи чудовищного скандала…” (с. 340); “…начался ужасный скандал [в отеле “Карлтон”]” (с. 355); “…войдя недавно вечером в русский ресторан на Монмартре, он стал оскорблять двух бывших гвардейских полковников, нанятых официантами…” (с. 358); “Дикие сцены Сергея повторялись каждые три-четыре дня…” (с. 361); после выступления Дункан в “Трокадеро” Есенин, “схватив канделябр, <…> швырнул им в зеркало, которое посыпалось на пол” (с. 376); “По просьбе А. Дункан Есенина помещают в психиатрическую клинику…” (с. 377). Несомненно, эти цитаты что-то “показывают”, но уж, во всяком случае, не то, как зарубежная поездка “изменила мировоззрение поэта”. Их интерпретация — не дело “Летописи”: для этого, собственно, и пишутся биографические книги.
Необходимо указать на еще одно слабое место данного образца обличительной критики: ей решительно недостает конкретности. Ошибки “в датировках дарственных надписей и фотографий” — какие, где? “Новых источников нет…”; “отсутствие <…> достоверных воспоминаний” — значит, надо назвать упущенные источники и объяснить, как эта потеря подрывает концепцию “Биографии”. “Это заведомо ложные показания. Другие не учитываются” — хотелось бы узнать, что не учтено и в чем “другие” показания противоречат приведенным в нашей книге.
Если же рецензент все же предъявляет нам конкретные претензии, они оказываются неосновательными. Возьмем пассаж, в котором Н. Шубникова-Гусева заступается за цех есениноведов: “Сделав ссылку на работу С.И. Субботина об авторских датировках, авторы позволяют себе эффектный пассаж: “Увы, аргументы исследователя не были приняты во внимание составителями академического собрания сочинений Есенина”. Здесь все неверно. Сомнения в ранних авторских датировках высказывали многие исследователи и до Субботина: В. Вдовин, В. Кожинов, Л. Бельская и др. Аргументы этих исследователей были приняты во внимание в Полном собрании сочинений и не только подробно изложены в преамбуле к первому тому, но и в комментариях к каждому стихотворению. В связи с тем, что другие датировки документально не подтверждаются, в тексте оставлены авторские”. Значит, у нас “все неверно”? Посмотрим. Во-первых, мы вовсе не настаивали на приоритете С. Субботина, а, напротив, сослались на его статью как на итоговую, сводящую вместе все аргументы против позднейших подложных датировок Есенина. Во-вторых, составителю есенинского академического собрания положено знать, что в случае сомнительности авторских датировок у комментатора есть множество способов указать на это (например, под некоторыми стихотворениями просто не проставлять дат, подробно пояснив это решение в примечаниях). И, наконец, в-третьих, каким образом “другие датировки” могут быть “документально” подтверждены, если Есенин датировал поздние стихотворения как ранние?
Существенным изъяном данной статьи представляется нам и загадочная неясность некоторых ее пассажей. Так, дважды повторяется одна и та же мысль: “Есенин <…> себя “настоящего” не показывал”). К чему это сказано? Что Есенин скрывал? Нет ответа. Зачем рассказано о “преследованиях” поэта и о том, что в клинику он лег “под угрозой ареста”? Либо в этих сведениях содержится какой-то намек — и тогда его надо раскрыть, — либо это явно лишняя информация. “Есенин — <…> алкоголик — таким предстает поэт…” — это явно говорится с упреком. Но в чем наша вина — непонятно. Не в том ли, что мы наговариваем на поэта, что свидетельства о его пристрастии к спиртному — ложные? Тогда об этом прямо надо сказать, а затем обосновать свое сенсационное заявление.
Вопрос о есенинском пьянстве не дает покоя Н. Шубниковой-Гусевой. Авторы “Биографии”, — возмущается она, — “нанизывают “написанные в струю” времени воспоминания В. Наседкина о запойных днях, но не дают слова С.С. Виноградской, жившей в одной квартире с Есениным”. Но вот вопрос — что изменится в концепции нашей книги, если мы обратимся к воспоминаниям Виноградской? Конечно, она гораздо деликатнее, чем Наседкин, пишет о “запойных днях”, но суть та же: “Дни сплошного шума, гама и песен сменялись у него [Есенина] днями работы над стихом. А потом шли дни тоски, когда все краски блекли в его глазах, и сами глаза его синие блекли, серели”; “…в промежутках между писанием он хворал, пил…”. А раз так, то какую же важную информацию мы скрыли, не дав слова Виноградской? Это так и остается невыясненным.
Невольно задумываешься в итоге: есть ли хоть какая-то логика в этой алогичной статье? К сожалению, есть: все здесь подчинено логике редукции, пытающейся свести сложный и противоречивый материал к простейшим утверждениям и элементарным антитезам. Тенденция такого рода критики — примитивизация на всех уровнях, и в отрицании, и в утверждении. Как, например, рецензент представляет метод нашей работы? По его мнению, в отборе источников мы следуем простейшим рецептам: все “черное” — собираем, все “белое” — очерняем; вот и все (“Воспоминания делятся на “житийные”, написанные с любовью к поэту, и “объективные”, в которых Есенин представлен расчетливым и бездушным человеком, спекулянтом, пьяницей и хулиганом”). Ничуть не сложнее и все остальные процедуры — от поиска цитат до развертывания идей и обоснования выводов: “То, над чем многие годы в поте лица работали ученые, теперь широко доступно в Интернете. Даже набирать на компьютере не нужно: отбери, переформатируй и расположи в нужном порядке. А если еще поменяешь плюс на минус, получится “новая концепция””. А сноски и список литературы — так, для маскировки (“видимость научности”).
Нельзя руководствоваться логикой редукции. Противника надо уважать. Следует знать и открыто признавать его сильные стороны — иначе проиграешь. Если критик борется не с реальными оппонентами, а с им же самим придуманными персонажами-двоечниками, то отрицательная рецензия не сложится, не состоится.
Именно так получилось со статьей “И это — биография?”, которая появилась через полтора года после выхода в свет нашей книги. Долго же наш критик готовил свой ответ — и все напрасно. Н. Шубникова-Гусева не смогла подтвердить свой риторический вопрос убедительными доводами, поэтому пусть он вернется к ней: и это — отрицательная рецензия?
_____________________________________________
1) Шубникова-Гусева Н. И это — биография? // Литературная газета. 2009. № 5. 4 февр.
2) Лекманов О., Свердлов М. Есенин: Биография. СПб.: Вита Нова, 2007.
3) Глава 9. Иван-царевич и Жар-птица: Есенин в погоне за мировой славой.
4) Впрочем, основополагающей книгой Г. Маквея Н. Шубникова-Гусева тоже недовольна. Более того, броскую формулу “И это биография” исследовательница впервые опробовала, рассуждая в интервью радиостанции “Эхо Москвы” именно о книге Маквея. См.: http:// www.echo.msk.ru/programs/kazino/501216-echo/.