(по прочтении книги Бориса Фирсова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2009
Николай Митрохин*
Заметки о советской социологии
(по прочтении книги Бориса Фирсова**)
Остановись юный друг и дай ответ.
Со вниманием послушаем всегда.
— Ищешь ли покой?
— Нет.
— Любишь ли стихи?
— Да!
И ничего, что не прав ты иногда.
Если надо, мы дадим тебе совет.
— Ходишь в турпоход?
— Да!
— Хочешь миллион?
— Нет!
Уйдут с годами сомненья навсегда,
И на все найдешь ты правильный ответ.
— Хочешь на Луну?
— Да!
— Скучно ли тебе?
— Нет!
Песня из
кинофильма «Личная жизнь Кузяева Валентина» (
Почти каждый большой ученый — гуманитарий, отходя от активной творческой работы, хочет оставить потомкам итоговый труд. Том, в котором бы был сконцентрирован его профессиональный опыт, философски осмыслена тематика, которой он занимался всю жизнь. Однако подобные работы нечасто бывают успешными. И проблематика, и методология, и используемая источниковая база в них, как правило, выглядят весьма архаично. И красивое, «актуальное» название работы мало что решает в этой ситуации. Изменения в гуманитарных науках столь велики, что даже работы, написанные два десятилетия назад, сейчас выглядят фактически устаревшими. И можно ли в современном тексте задействовать методологию и проблематику 1960-1970-х годов без необходимой рефлексии и самоостранения?
В полной мере
иллюстрацией этого является работа Бориса Фирсова (
Первое, на что обращает внимание его книга, претендующая на то, чтобы дать новое определение состоянию послевоенного советского общества — «разномыслию», — это метод, которым она сделана. Еще в предисловии автор честно признает: «Как адепт компьютеризации, я хотел написать свою книгу в форме собрания самостоятельных “папок” и “файлов”, в полной мере отражающего логику сбора и анализа первичных данных. …Чтобы закрепить это свойство, я в отдельных, наиболее важных случаях не только преобразовывал в конспект первичные источники (книги, статьи, документы), сколько делал из них целостные извлечения ради сохранения семантики и своеобразия языка первичных текстов» (с. 15). На практике книга так и выглядит. Большинство параграфов представляет собой близкий к конспекту пересказ очередной книги по теме. Оставшееся место в значительной мере занято практически полными перепечатками уже опубликованных ранее, главным образом в хорошо известных не только историкам сборниках издательства РОССПЭН, документов (с. 103-110, 117-119, 129-133, 138-141, 186-198, 338-341, 371-375). Некоторый самостоятельный интерес в работе представляют, на мой взгляд, два фрагмента собственных воспоминаний автора (с. 202-236, 399-451); взятое им специально для книги интервью с ещё одним советским начальником от науки — социологом / философом Владиславом Келле (с. 305-313); выдержки из ранее не публиковавшихся воспоминаний Бориса Вахтина о поездке в Китай в 1966 году (с. 314-326) и напечатанные в качестве приложения архивные документы о телевизионной передаче «Литературный вторник» в 1966 году, закончившейся снятием самого Бориса Фирсова с поста начальника Ленинградского телевидения (с. 461-504).
Свою концепцию Фирсов строит на наличии «поколений» в советском обществе. Причем «первым советским поколением» он называет не тех, кто поддержал большевиков в годы революции и Гражданской войны, и не тех, кто проникся коммунистическими идеями или выучился коммунистической риторике, чтобы строить карьеру в конце 1920-х (и стал потом сталинским «выдвиженцем», «ударником», «стахановцем»), а исключительно родившихся уже при советской власти детей, которые успели пойти на войну в 1941-м. Это поколение для Фирсова одновременно и истинные «сталинисты», и вместе с тем люди, которые, побывав в Европе в качестве завоевателей, успели понять, что внутри СССР надо что-то менять. И пусть, вернувшись на родину, они сосредоточились на карьере, но они учили жизненной мудрости и давали возможность действовать «второму» «непоротому» (с. 202) советскому поколению — той молодежи, которая на войну не успела. И вот именно это поколение, получившее позднее название «шестидесятники» — «я всецело разделял взгляды шестидесятников и поэтому присоединение к ним было для меня очевидным и неизбежным» (с. 224) — и стало той критической массой, которая пересмотрела сначала сталинистскую, а потом и социалистическую идеологию и в итоге отменила коммунизм в СССР.
Данная концепция, безусловно, отражает жизненный опыт ее творца — питерского ребенка из семьи успешного советского функционера с революционным прошлым, затронутой репрессиями, но, что важно, не потерявшей социального статуса (с. 204). И дает, в принципе, наглядное представление о переменах в идеологических воззрениях «прогрессивной» (сейчас мы можем сказать — либеральной) части советской партийной или околопартийной интеллигенции:
Прежде чем в полной мере отождествить себя с этим движением и войти в него, я провел пять с половиной лет в студенческой аудитории и прошел через коллективные и индивидуальные переживания, связанные со смертью И. Сталина. Только вслед за этим началась медленная эволюция моего сознания, направленная на отделение моего существа от айсберга советской системы (с. 224).
Описывая этот процесс, Борис Фирсов, безусловно, делает полезное дело. Личное свидетельство всегда интересно. Да жаль, что самих мемуаров в сумме набралось только на 80 страниц. Да и то с большими «белыми пятнами»: автор так и не раскрывает, где работал его отец перед арестом — помимо того, что был «военным», — крайне мало говорит про ленинградскую комсомольскую и парторганизацию 1950-1960-х годов[2].
Фактически же книга Фирсова ставит вопрос о том, что в СССР считать «обществом» как таковым? Условно говоря, авторов и читателей «Нового мира», формулирующих некое понимание «общественных проблем» и в той или иной мере оказывающих воздействие на их решение? Или весь советский социум, включая крестьян, рабочих, «работников советской торговли», военных, профессиональных преступников, домохозяек, представителей этнических и религиозных меньшинств, которым не было дела ни до «Нового мира», ни до большей части проблем, волновавших его подписчиков? Для Фирсова указанного «второго» общества, попросту не существует. В книге нет ни статистики по социальным группам и рассмотрения динамики ее изменения, ни попыток отразить мнения, в том числе «разномыслие» этого общества, через какие-либо качественные источники.
В этом отношении Фирсов оказывается последовательным учеником Бориса Грушина с его концепцией «массового сознания», не знающего профессиональных, этнических и религиозных границ, игнорирующего традиции семейного воспитания и не рассматривающего социальные группы как таковые. Более того, собственно концепция поколений и особой роли фронтовиков во многом взята Фирсовым у Грушина. «Были страшные процессы 49-го, 51-го годов, тем не менее, те восемь лет на философском факультете… могли бы мною переживаться всю жизнь. Это была блистательная пора побед, поражений, настоящей борьбы… Именно тогда уже происходило что-то очень серьезное, размывание общества мало-помалу началось, языки развязывались. Вернулись фронтовики, люди, которые видели Европу. "Железный занавес" был порван войной», — писал Грушин за десять лет до книги Фирсова[3].
При этом ни Грушин, ни Фирсов не приводят никаких подтверждений данного тезиса — за исключением своих собственных воспоминаний. И это не удивительно, потому как, несмотря на распространенность в данном кругу подобной идеи, никаких иных, посторонних свидетельств о разлагающих советскую систему рассказах фронтовиков о Европе не имеется[4]. Фронтовики не стали декабристами (хотя явно на них переносится этот аналог), то есть не создали вооруженного антисоветского подполья или хотя бы каких-то организаций, направленных на изменение советской системы. Во второй половине 1940-х — 1950-е годы МГБ-КГБ раскрыло десятки реально существовавших оппозиционных школьных и студенческих политических групп, но практически ни в одной не было фронтовиков. Они даже не написали ни одного известного литературного или политического текста, который бы трансформировал их накопленный европейский опыт (если он вообще существовал, а не был впечатлениями оккупанта о разнообразии продуктов, алкоголя и качестве дорог) в преображение советских реалий. Наоборот, именно «фронтовики» составили тот костяк низшей и средней номенклатуры, которая от жэков до аппарата ЦК вплоть до горбачевского времени жестко подавляла все «шестидесятнические» порывы, была опорой, если не основным кадровым резервуаром, «сталинистов» и была неукротима в своем желании увеличить собственные привилегии.
Бывший фронтовик, сталинский стипендиат и комсорг курса философского факультета МГУ в конце 1940-х годов Евгений Плимак, также к 1960-м годам перешедший на позиции сторонника «социализма с человеческим лицом», ту часть своих мемуаров, где он рассказывает об университете, начинает с главки озаглавленной так: «Как из нас готовили волчью стаю»:
Занимая [с моим замом по воспитательной работе Юрием Карякиным[5]] руководящие комсомольские посты на 1-м курсе, мы были тогда самыми ревностными и ярыми поборниками сталинского творения («Краткого курса». — Н.М.), и наше усердие в этом отношении достигло геркулесовых столпов глупости и подлости… Об этом надо рассказать чуть подробнее — чтобы войти в атмосферу тогдашнего обучения и понять, кого из нас воспитывали (выделено автором. — Н.М.). …Мы с Карякиным, одурманенные и лекциями, и семинарами, и, конечно же, внимательнейшим прочтением самого «Краткого курса», дошли в своем почитании этого пособия до того, что представили руководителю семинара… список студентов нашей группы, не изучавших и не конспектировавших… «Краткий курс»[6].
Впрочем, Фирсов анализирует «фронтовиков» лишь как предшественников своего поколения и напрочь, забывает о них как о социальном слое после 1956 года. И это не удивительно, если вспомнить о том, где и как общались Фирсов и Грушин с фронтовиками. Это общение проходило не просто в университете, а в рамках комсомольских и партийных бюро. Конечно, и среди студентов «непоротого» поколения были подобные активисты, однако немалая часть студенчества воспринимала стремящихся к карьере «фронтовиков» и их более молодых подражателей, мягко говоря, без большой симпатии. Чему ярким примером является известная книга Людмилы Алексеевой, учившейся в то же время на историческом факультете МГУ[7]. О том же пишет в своих воспоминаниях самый востребованный в настоящее время представитель первого поколения советских социологов — принципиально беспартийный Владимир Шляпентох, который про социализм все понял еще в конце 1940-х на истфаке же Киевского университета, но зато трепетал сердцем в ожидании разоблачения со стороны «делающего карьеру любым путем сокурсника-фронтовика»[8].
Не менее важен и другой предмет умолчания. Комсоргом группы философского факультета МГУ Борисом Грушиным, с юношеских лет привыкшим вдохновлять, организовывать и «прорабатывать» своих «несознательных» коллег, любые идеи выпадающие за рамки разделяемого им дискурса, особенно оппозиционные советской власти, но не базирующиеся на марксистском вероучении, воспринимались как результат «бухтения и куража», с чем Фирсов в своей книге не преминул согласиться (с. 387).
Для подтверждения своей идеи он привел методом copy-pasteна четырех страницах выдержки из книги Владимира Козлова «Крамола»[9] и тут же солидаризировался с весьма спорными высказываниями коллеги, утверждавшего, что «крамола» — вещь, серьезными мировоззренческими взглядами не вызванная (с. 384). Подтверждение этому он находит в опять же старательно воспроизведенных в книге грушинских «обобщенных типах» социального поведения и на этом с несознательным народом расстается. Владимир Козлов в своей работе опирается на материалы дел по политическим статьям УК за 1950-1980-е годы, сохранившихся в ГАРФ. Точнее, той их части, что дошла до прокуратуры и Верховного суда. Более половины их — дела «хрущевского» периода, где действительно около половины посаженных за «политику» были рабочие-пьяницы, матерившие Хрущева и власть в общественном месте или писавшие брань на избирательных бюллетенях. Но тем не менее в СССР существовали многочисленные подпольные и кружковые студенческие, этнические и религиозные организации, идеология которых в значительной мере игнорируется Козловым (по причине желания уйти от «диссидентоцентризма» и плохого знания существующей научной и мемуарной литературы на эту тему) и полностью — Фирсовым, но была описана — пусть и очень сжато — еще четверть века назад той же Людмилой Алексеевой[10]. Не говоря уж о том, что значительно больше распространено было не столь ярко выражаемое и потому не попадавшее под суд инакомыслие. Оно известно нам сейчас через открывшиеся после 1991 года архивы, массовые источники в виде записок в ЦК со стороны проверочных, пропагандистских и лекторских групп, сообщений КГБ, анализа писем в газеты и т.п.
А еще были мощное и хорошо организованное движение Клубов самодеятельной песни, «вторая культура» в среде художественной интеллигенции (не Манеж 1962-го — но квартирные выставки и самиздатские журналы об искусстве), массовые молодежные движений (от «стиляг» до появившихся в конце 1960-х хиппи), парарелигиозные верования (от «рериховцев» и уфологов до «ноосферологов» и сторонников соционики), криминальная субкультура (которая, в такой её части, как «фарцовщики» и «отрицалово», была остро политизирована) и многое другое. Нежелание анализировать распространенные в обществе немарксистские идеологемы для социолога советской школы весьма показательно. Повседневная жизнь низших классов общества: массовая культура, преступность и насилие, религиозность и этничность, воспитательные практики и теневой рынок — то есть все, что составляло реальную жизнь советских граждан, — мало интересовали тот круг профессиональных ученых-«обществоведов», к которому, с опозданием на десятилетие, в конце 1960-х, примкнул и сам Фирсов[11].
Конечно, сторонники подобного обществоведения сошлются на то, что и на Западе в это время была чрезвычайно распространена крайне политизированная, давно оторвавшаяся от реалий и направленная на «преобразование», а не изучение общества социология. Что масса западных социологов пыталась отобрать кусок хлеба у философов. Что и сейчас трудно найти границу между философией как таковой, социальной философией, различными видами антропологий, культурологией, политологией и социологией. Безусловно и то, что советская социология «выросла» в той или иной мере на переведенных западных работах. Советские социологии в лице «выездных» своих представителей (включая того же Фирсова), конечно же, могли найти себе «там» если не единомышленников, то людей со схожими методологическими приемами[12]. И вправду: построенные ими конструкты имели самостоятельную ценность, они действительно влияли и на общество, и на политику и политиков.
Однако всё же западная социология далеко не исчерпывалась социальными философами. И факт перевода отдельных работ отдельных западных авторов совершенно не означал реальной интеграции советского научного пространства в международное[13]. А главное, западная социология не была устроена так структурно и социально-гомогенно, как советская. Подавляющее большинство советских социологов верхнего эшелона, тех, кого любят представлять в качестве отцов-основателей отечественной социологии, вышли преимущественно из приличных семей уцелевшей в репрессиях гуманитарной интеллигенции и сталинских выдвиженцев[14]. При поступлении на философский (считавшийся «партийным») факультет (собственно, и сами факультеты, из которых они вышли, находились всего в двух университетах — Московском и Ленинградском) они прошли суровый предварительный отсев по анкетному признаку и получили образование в самый схоластический период советской научной истории — начале 1950-х. Новую профессию они обрели лишь во второй половине 1950-х — первой половине 1960-х годов на волне модного поветрия.
«Социология пятидесятых-шестидесятых годов сформировалась как духовный порыв, превозмогающий зависимость человека от тяжести материального общественного бытия», — пишут авторы в предисловии замечательной во всех отношениях книги, ставшей гимном первому поколению советских социологов[15]. Четыре десятка интервью с социологической элитой 1960-х годов свидетельствуют об одном: они хотели заниматься теоретическим осмыслением устройства общества — от них хотели конкретных исследований по конкретным вопросам[16]. Они предлагали себя в качестве альтернативы «протухшим» сталинским философам, правящим бал в Академии наук и партийных образовательных учреждениях, в качестве главных хранителей знания об устройстве общества. Аппарат вполне справедливо видел их представителями «непартийной», а значит, ненадежной интеллигенции, которые мало что знают о реальном устройстве общества и не готовы жестко отстаивать интересы сообщества, захватившего и удерживающего власть в стране (если пользоваться терминологией Михаила Восленского — номенклатуры).
Школа низовой комсомольской и партийной работы была самым ярким тестом на профпригодность к властвованию. Кому она нравилась — как многим выпускникам философского факультета МГУ, рекрутированным в 1950-е на работу в региональные комсомольские комитеты, — тот и получал в дальнейшем мандат на «командование» в сфере социальных наук. Кому-то она, наоборот, не нравилась — и эти люди, с точки зрения аппарата, перемещались в разряд «проигравших». Например, выпускник юридического факультета МГУ Михаил Горбачев знал Юрия Леваду и Мераба Мамардашвили со времен студенческой юности — как будущих мужей подруг своей жены. Раиса Максимовна и сама проводила социологические опросы, мотаясь в 1960-е по Ставропольскому краю. Однако, до конца 1980-х Горбачев — высокообразованный, по меркам комсомольского, а затем партийного аппарата, работник — не проявлял никакого интереса к социологии. Слишком далека она была от реальности.
Хотя предлагаемая бывшими философами, именующими себя социологами, «игрушка» была новой, модной и симпатичной, менять проверенных идеологических жрецов на «социально близких», но все-таки не совсем «своих» социологов партийные чиновники готовы не были. А вот попытаться приспособить к делу – посчитать или обследовать что-то конкретное — охотно. Только именно это и не встречало понимания у людей, быстро начавших ощущать себя социологическими грандами — в отличие от множества провинциалов, готовых работать без больших претензий, но с более очевидными результатами. Естественно, что в этой среде, как и во всем советском обществе, существовало раздвоение на профанные знания — количественные методы подсчетов, представлявшиеся при необходимости партийному руководству и открытые для бесконечных манипуляций[17], и сакральное «философское» осмысление процесса, в котором интересы низших классов отвергались начисто, зато основное внимание уделялось литературоцентричным идеям интеллектуальной элиты. В последнем случае в цене было: осмысление социальных экспериментов и прокладывание путей для новых, международная политика, научные достижения, последние действия партийных органов в сфере культуры и т.п. «Угасание революционного огня», «Двоемыслие: опора режима», «Страх партии перед зрелостью народа-победителя», «Продолжала ли побеждать идея коммунизма», «Политическое разномыслие Н.С. Хрущёва», «История Программы КПСС», «Пелена спадает с глаз» — вот лишь часть однотипных заголовков параграфов в работе Фирсова, выражающих круг интересов шестидесятников-интеллектуалов, но отнюдь не советского общества как такового.
Конечно, можно еще раз вспомнить ленинградского социолога (историка по базовому образованию) Леонида Гордона, изучавшего рабочих в том числе в рамках «таганрогского проекта» Бориса Грушина, где затрагивались и повседневные вопросы (алкоголизм, зарплаты, «несуны»), обследования «новосибирской школы» в среде крестьян, некоторые аспекты опросов других социологических школ (например, пензенский проект Института научного атеизма при Академии общественных наук ЦК КПСС 1966 года), однако книга Фирсова наглядно показывает, что данные исследования не оставили зримого следа в сознании тех, кто эти работы заказывал и осуществлял. Во время перестройки выяснилось, что в запасе у социологов советской школы нет ни только никаких скрывавшихся годами «теоретических» открытий об устройстве советского общества, но и даже приличного качества исследований, которые они не могли бы напечатать во времена «брежневского застоя».
Недаром «шестидесятнические» социологи, несмотря на кажущееся обилие мемуаров об их деятельности[18], не спешат раскрывать подробности своих реальных взаимоотношений с властью. Приятно оставаться в обличье гонимых. Гораздо сложнее объяснить особенности своих сложных, полных взаимных обязательств, выгод, обменов, обманов — отношений с бывшими однокурсниками или соратниками по комсомольскому бюро курса, ставшими в 1960-1970-е годы сотрудниками аппарата ЦК КПСС. Например, с куратором социологии от сектора философских и юридических наук Отдела науки ЦК КПСС, выпускником философского факультета МГУ (1955) Григорием Квасовым — который не пропал и в постперестроечное время, будучи в 1993-1999 годы вице-президентом Российского философского общества[19]. Или с непосредственным куратором Таганрогского проекта (и всей социологии) от Отдела пропаганды Леоном Ониковым, или временным, но куратором проекта в ранге замзавотдела пропаганды, также выпускником философского факультета МГУ (1955) Ричардом Косолаповым и прочими лицами. Недаром же бывший замдиректора «разогнанного» ИКСИ (Института конкретных социологических исследований), который и курировал там собственно социологическую проблематику[20], президент Советской социологической ассоциации Геннадий Осипов в постперестроечное время собрал у себя в Институте социально-политических исследований (ИСПИ РАН) на высоких постах (заместителей директоров, руководителей подразделений) целое созвездие бывших работников аппарата ЦК КПСС. Причем в большинстве своем совсем не либеральной ориентации. Собственно, те из них, кто жив и способен передвигаться, до сих пор ходят в здание с «медными мозгами» на работу[21].
Более того, авторы всех известных мне исследований по истории советской социологии вообще не упоминают о том факте, что в аппарате ЦК КПСС в 1979 году было создано социологическое подразделение – вполне по-грушински именуемое «группой анализа общественного мнения»; оно стало частью Общего отдела, руководимого могущественным Константином Черненко[22]. Его возглавил выходец из Ленинграда, бывший заведующий общим отделом обкома Борис Алексеев, публиковавший во второй половине 1970-х годов в соавторстве с ленинградским философом[23] Маратом Перфильевым недурные (и сделанные по методике близкой к некоторым работам в рамках «таганрогского проекта») обследования социального происхождения и настроений депутатов местных советов[24]. Перфильев тоже стал сотрудником группы, созданной для рассмотрения «острых вопросов» (для реального изучения происходящих в советском обществе «негативных процессов») и распущенной после смерти ее куратора — Константина Черненко.
Говорить же вообще о «разномыслии» в обществе — советском или каком-то ином — бессмысленно. Наличие разных мнений, разного видения мира вызвано разным жизненным опытом, возрастом, происхождением, занятостью, имманентно присуще обществу как таковому. Если же под «обществом» понимать достаточно замкнутую и ограниченную временными рамками социальную группу — к которой относились выпускники столичных вузов конца сталинской и начала хрущевской эпохи, которые сейчас известны под названием «шестидесятники», — то это другое дело. У этой группы, с большими допущениями, действительно можно найти динамически меняющуюся со временем общность культурных символов, систему ценностей, практик.
Так, например, Борис Грушин, анализируя в конце 1990-х годов свой опрос о том, что думают сограждане об отдыхе во время отпуска, проведенный в 1966 году среди читателей «Комсомольской правды», не может не признать, что основной круг ответивших на письменную анкету редакции совершенно не релевантен населению страны. Что в нем отчетливо доминируют мужчины возраста до 32 лет с инженерным и гуманитарным образованием (добавим при этом, что в достаточной степени идеологизированные и социально активные, чтобы выписывать «Комсомолку» и, более того, отвечать на длинный список вопросов), но говоря о совокупности их ответов, он приравнивает их к мнению всего общества или, в его терминологии, «масс»:
При чтении одного за другим десятков и сотен ответов на открытые вопросы невозможно избавиться от впечатления… о наличии в стране особого рода слияния масс с существующим строем (здесь и далее в абзаце выделено автором. — Н.М.). Эта констатация… привычно подтверждала отсутствие в советском обществе даже намека на оппозицию «власть-массы»[25].
Следующие за тем рассуждения об отходе масс от «пресловутых моделей патернализма» я здесь опускаю, но они опять же характерны для этого поколения исследователей. Перенос понятия своего, то есть шестидесятнического, «общества» на все общество в целом оказалось ахиллесовой пятой советской социологии, капитаны (идеологи) которой так и остались замкнутым сообществом выпускников философских факультетов МГУ и ЛГУ начала 1950-х. Пришедший разгонять «диссидентский» ИКСИ — Институт конкретных социологических исследований, где работала, числилась или тусовалась добрая половина «шестидесятнических» социологов, — сформировавшийся вне этого круга консервативный свердловский социолог Михаил Руткевич четко сформулировал свои претензии к Борису Грушину и его тезису о наличии массового сознания: «Борис Андреевич, я не сторонник вашей трактовки массового сознания как сознания толпы — без всяких сословных, классовых и прочих социальных перегородок, — хотя эффект толпы существует»[26]. При «палаче советской социологии» и «самодуре»[27] Руткевиче из ИКСИ было изгнано много партийных и русских выпускников философского факультета. Однако сам автор этого определения — беспартийный тайный антисоветчик, историк и статистик, еврей Владимир Шляпентох, разработчик методологии выборки и автор известных и поныне исследований читательской аудитории советских СМИ[28] — благополучно досидел там вплоть до своей эмиграции в 1979 году.
Это говорит только о том, что сторонник эмпирики Руткевич понимал, где проходит грань между реальными исследованиями и мыльными пузырями. Концепция Грушина и — шире — советских философов-социологов его круга легла в основу перестроечной социологии, начавшей воспринимать общество как однородную массу, перед которой можно ставить однородно понимаемые вопросы, на которые можно получить достаточно типичные ответы (пусть и оформленных в пяти-шести вариантах). Этот круг де-факто навязал представление о социологах как людях, в первую очередь занимающихся массовыми опросами[29]. И об особой касте людей, которая на основании своих весьма сложно устроенных (таинственное устройство правильной выборки) механизмов познания только и способна выступать в качестве оракулов, фиксирующих перемены в настроении общества. Без особых изменений эта идея транслируется и в настоящее время, хотя к концу жизни, по итогам выборов 1993 года, продемонстрировавших профессиональную некомпетентность всей российской школы фиксации «общественного мнения», сам Грушин в ней разочаровался. Еще точнее, разочаровавшись, попросил «серьезных денег» на выработку новой методологии[30].
Конечно, и подобные массовые опросы необходимы, и они несут какую-то часть знаний об устройстве общества. Однако де-факто, просто по описанным в книге Фирсова условиям рождения советской социологии, они стали практически единственной известной обществу формой социологии. И не дали нам почти никаких знаний об устройстве советского общества. Во всяком случае, в том виде, в котором это можно было бы каким-то образом использовать следующему поколению ученых. Из десятков социологических имен советской эпохи в настоящее время историки советского общества опираются в своих работах лишь на труды упоминавшегося выше Владимира Шляпентоха и, в меньшей степени, Леонида Гордона.
Не удивительно, что опубликованная Борисом Грушиным часть материалов таганрогского проекта, которым гордится этот круг советских социологов, поражает концентрацией внимания исследователей не на реальном положении опрошенных горожан, а на их символических реакциях (неизбежно подверженных толкованию (и преувеличению)) на весьма узкий круг символических действий. По заказу своих однокурсников и однофакультетников, работавших в этот период в отделе пропаганды ЦК КПСС, Грушин и его команда, по сути дела, опрашивали людей только о двух вещах — эффективности пропагандистской сети (от СМИ до политинформаторов) и о результативности обращения граждан в местные органы власти. И это при четком понимании (и заказчиков и исследователей) того, что местная власть что-то конкретно решает и оттого вызывает «чувств» у населения гораздо меньше, чем власть центральная, которую по заданию заказчика изучать было запрещено.
Так что бессмысленно искать в публикации Бориса Грушина ответы на вопросы о реальной жизни советских людей даже в этом городе. В сборнике «Российская социология» составители несколько раз обращаются к организаторам проекта с вопросом о том, где же его результаты (помимо защищенных диссертаций), и получают, мягко говоря, не очень вразумительные ответы. Самым откровенным был куратор проекта Леон Оников, который рассказал, как подсмеивался над коллегами из ЦК, вопрошавшими его о том же: «Привыкли к тому, что сегодня дело начал — завтра должен быть результат»[31]. Однако ни наивные спонсоры проекта, ни прочие заинтересованные в результатах лица не получили результатов и десятилетия спустя. Участвовавший в разработке проекта сотрудник ИКСИ и бывший секретарь ЦК ВЛКСМ по идеологии Лен Карпинский предпочел возложить вину за отсутствие результатов деятельности института на Михаила Руткевича и Григория Квасова, которые прервали «наработку методологической базы»[32].
Естественно, что при подобном подходе к делу социологи, организующие опрос, наблюдали «разномыслие». Участие в опросе — сама по себе социальная практика. Причем практика, санкционированная властью — таганрогский проект, как говорилось выше, и вовсе был заказан ЦК КПСС — работы Шляпентоха оплачивала газета ЦК КПСС «Правда». То, что советский человек (как, наверное, и любой другой) по-разному вел себя в официальной и неофициальной ситуации, а уже внутри ситуации реализовывал разные социальные роли, мог переключать свое сознание с одной модели «думанья» на другую — не удивительно. Но по мере чтения книги у меня все время складывалось ощущение, что, говоря о «разномыслии», описывая ситуации, когда люди его круга потихоньку сопротивлялись системе (кто с этим спорит), Борис Фирсов все время стремился оттолкнуться от другого, оруэлловского, термина — «двоемыслие». Он не столь благозвучен, но хорошо описывает ситуацию, в которой находился либеральный партийный работник, вынужденный так или иначе держать под контролем деятельность подчиненных ему представителей советской интеллигенции. Ведь именно этим Борис Фирсов занимался с 1950-го по 1966 год[33].
________________________________________________
Данная публикация подготовлена в рамках проекта «Телефонные право: группы влияния и неформальная коммуникация в аппарате ЦК КПСС. 1953-1985», поддерживаемого в 2006-2008 годах фондом GerdaHenkel.
* Редакция «НЛО» не разделяет ряда оценок и суждений автора, но считает затронутые в статье вопросы важными для продолжения споров о наследии советских гуманитариев и обществоведов. — Примеч. ред.
** Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы. История, теория, практика. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге; Европейский дом, 2008. 544 с. Тираж 1000 экземпляров.
1) Спасибо Андрею Мальгину [http://avmalgin.livejournal.com/1480921.html] за подсказку.
2) Некоторые сведения о ней можно найти в мемуарах его сверстника Вадима Медведева: Медведев В. Прозрение, миф или предательство? К вопросу об идеологии перестройки. М.: Евразия, 1998.
3) Грушин Борис. Горький вкус невостребованности // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999. С. 206.
4) А многие из фронтовиков, учившихся в послевоенных вузах, ни до какой Европы не добрались, а были, например, ранены и демобилизованы ранее или просто остались в частях, которые в Европе не воевали.
5) Очень известным в среде «шестидесятников» публицистом и специалистом по Ф. Достоевскому, ставшим видным «перестроечным» народным депутатом и прославившимся возгласом «Россия, ты одурела!» при оглашении итогов выборов декабря 1993 года (которые ознаменовали крах социологии «массовых опросов»).
6) Плимак Евгений. На войне и после войны: Записки ветерана. М.: Весь мир, 2005. С. 76-77.
7) Алексеева Л.,
Голдберг П. Поколение оттепели. М.: Захаров,
8) Шляпентох Владимир. Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003. С. 152-153.
9) Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, 1953-1982 гг. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР / Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко. Отв. сост. О.В. Эдельман при участии Э.Ю. Завадской. М.: Материк, 2005.
10) Алексеева Людмила. История инакомыслия в СССР. NY.: Хроника-пресс, 1984.
11) Анализ списка работ, проведенных грушинским Центром изучения общественного мнения ИКСИ РАН за 1970-1972 годы, показал, что институт проводил некоторое количество практических исследований на злободневные темы (пьянство, обеспеченность товарами длительного пользования, денежные сбережения населения и т.п.), однако все они проводились по заказам соответствующих министерств и ведомств (наибольшее число заказов пришло от МВД). Анализируя часть этих исследований постфактум, в своей книге, Грушин уделяет внимание тому как «общественное мнение» реагировало на дискурс власти (или, точнее, пытается оценить на основе этих исследований, насколько росла его оппозиционность), но его мало интересует реальное состояние дел в той или иной сфере человеческой деятельности, выявленное проведенным когда-то под его руководством опросом (см.: Грушин Б. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 2-я. Эпоха Брежнева (Часть 1). М.: Прогресс-Традиция, 2003. С. 433-435). Любопытно, что при этом Грушин не упоминает ни об одном исследовании социальных проблем инициированном центром, который он возглавлял.
12) Например, в довольно откровенном интервью один из основателей советской социологии (и бывший секретарь райкома комсомола) Владимир Ядов рассказывал, как искал себе в Великобритании подходящего учителя. См.: Борусяк Любовь. Как возникала социология в СССР. Беседа с Владимиром Ядовым // Сайт "Полит.ру". 2009. 17.06. [http://www.polit.ru/analytics/2009/06/17/videon_yadov_lb.html]
13) Например, «невыездной» Леонид Гордон стал высококлассным социологом, используя в качестве методологической базы обнаруженные им еще в начале 1950-х годов методические введения к британским публикациям двадцатипятилетней давности. И очень удивил своей «иной» научной позицией сложившихся к началу 1960-х годов в общении с иностранными коллегами «выездных» советских социологов. См.: Российская социология шестидесятых годов… С. 374-380.
14) Российская социология шестидесятых годов…
15) Российская социология шестидесятых годов… С. 11.
16) Об этом, в частности, пишет бывший заведующий сектором философских и юридических наук Отдела науки ЦК КПСС (1968-1984) Николай Пилипенко, который считал профессиональную несостоятельность ИКСИ, в частности неготовность к проведению серьезных обследований и неспособность обеспечить методологическими наработками провинциальные социологические центры, второй после «феодальной раздробленности» в институте причиной его разгона. Идеологические огрехи он видел (постфактум) последней из причин. См.: Пилипенко Николай. Институт конкретных социальных исследований // Российская социология шестидесятых годов… С. 336-337.
17) Советские социологи с помощью и под влиянием
мощной советской математической школы научились делать сложнейшие выборки,
позволявшие охватить почти все представленные в обществе группы. Однако сам
вопрос к этим группам мог быть сформулирован так, чтобы получить необходимый
спектр ответов. В
18) Большая коллекция подобных мемуаров усилиями сподвижника Фирсова — Бориса Докторова (также не гуманитария — но математика) опубликована на сайте Университета Невады в Лас-Вегасе [http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/bios.html].
19) В сборнике «Российская социология шестидесятых годов…» опубликован целый ряд примечательных, но никак не откомментированных составителями документов. В частности, мне интересно, что стоит за фразой из записки завотделом науки С. Трапезникова и непосредственного участника чистки института секретаря Московского горкома В. Ягодкина по итогам «нормализации» ситуации в институте в 1972 году: «Утверждения о том, что инструктору отдела науки и учебных заведений ЦК КПСС тов. Квасову Г.Г. якобы оказывается помощь в институте в написании докторской диссертации и что его работы включены в план научных исследований ИКСИ, являются неправильными» (Там же. С. 555).
20) Другим замдиректора был Федор Бурлацкий, который считал себя первым советским политологом и был и дисциплинарно и лично «на ножах» с Осиповым. Дальнейшая деятельность Бурлацкого показала, что он действительно был далек от социологии, даже в самом расширительном ее толковании.
21) О позиции Осипова и шире о неоднозначных связях советских социологов с номенклатурой см. новаторскую для своего времени статью: Бикбов Александр, Гавриленко Станислав. Российская социология: автономия под вопросом // «Логос» 2002, №5-6. [http://magazines.russ.ru/logos/2002/5/soc.html]
22) Затем, с выделением из Общего отдела ЦК Отдела писем эта группа перешла в состав последнего.
23) Он был завкафедрой философии АН СССР — специальной самостоятельной структуры для межинститутской подготовки аспирантов. После ухода из аппарата ЦК КПСС во второй половине 1980-х годов и до 2008 года Перфильев работал старшим научным сотрудником Института философии РАН.
24) Группа исследовала конкретные проблемы, обозначенные в поступивших в ЦК письмах: например, занималась независимой оценкой непроизводительных потерь советской экономики, состоянием общественных отношений в Центральной Азии (тут ее сотрудники открыли для себя родоплеменной характер этих самых отношений), социальной инфраструктурой в малых городах и так далее. См.: Интервью Н. Митрохина с М. Перфильевым [Москва, 11 июля 2009 года] (Личный архив автора).
25) Цит. по: Грушин Б. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 2-я. Эпоха Брежнева (Часть 1). С. 142, 170-171.
26) Руткевич Михаил. Много было предрешено // Российская социология шестидесятых годов… С. 245.
27) ШляпентохВладимир. Указ. соч. С. 184.
28) Shlapentokh V. Soviet Intellectuals and
Political Power: The Poststalin era. Princeton:
29) Подробнее об этом см.: Габович Михаил. К дискуссии о теоретическом наследии Юрия Левады // Вестник общественного мнения. 2008. № 4.
30) Грушин Борис. Четыре жизни России. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 17-21.
31) Оников Леон. «Я выполнял свой человеческий и партийный долг» // Российская социология шестидесятых годов… С. 234.
32) Карпинский Лен. «Работали свободно и хорошо работали» // Российская социология шестидесятых годов… С. 196.
33) По просьбе редакции, замечу, что все это, впрочем, не помешало Борису Фирсову избрать в постперестроечный период совершенно особую стезю. Пока его бывшие коллеги зарабатывали деньги на опросах и политконсалтинге, писали в академических институтах бессмысленные справки «о разграблении Родины» или сидели на дачах с внуками, он создал действительно весьма приличный по российским меркам вуз – Европейский университет в Санкт-Петербурге.