(Рец. на кн.: Рузвельт П. Жизнь в русской усадьбе. СПб., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2009
Рузвельт Присцилла. ЖИЗНЬ В РУССКОЙ УСАДЬБЕ: Опыт социальной и культурной истории. — СПб.: Коло, 2008.
Впервые эту книгу, вышедшую в Америке в издательстве Йельского университета в 1995 г.1, я читала еще в конце 1990-х — так, как в те времена книги уже, слава Богу, почти не читались — как “самиздат” или “тамиздат”, истрепанную (потому что многие ее читали до меня) ксерокопию американского издания, мало доступного в России, даже если один ее экземпляр и имелся в Ленинской библиотеке. С тех пор прошло 13 лет, и многое переменилось… Тема усадьбы из словно заново открываемой в постсоветские времена стала очень востребованной и “модной”. Появились монографии, альбомы, каталоги2, где история русской усадьбы рассматривается в самых различных аспектах: с точки зрения истории архитектуры3, истории быта и экономики4, истории литературы и мифотворчества5 и проч., и проч. Вышло 14 сборников прекрасной серии “Русская усадьба”, издаваемых Обществом изучения русской усадьбы и содержащих в том числе и тот конкретный исторический и историко-культурный материал, что позволяет по-новому взглянуть на многие усадебные проблемы6. Не говоря уже о немалом количестве диссертаций, защищенных в последнее время на тему усадебный текст в творчестве такого-то (таких-то) писателей7. Ситуация, прямо скажем, невыгодная для книги, которая, будучи, безусловно, прорывом в теме в середине 1990-х гг., рискует затеряться в обилии литературы и — более того — показаться устаревшей.
Сразу хочу сказать, что такой она мне — даже и при новом прочтении — не показалась. Не совсем согласна я также и с мнением А. Ананьевой и А. Веселовой, авторов в остальном блистательного обзора научной литературы о садах и усадьбах, публиковавшегося на страницах “НЛО”, которые увидели “очевидную методологическую слабость этого исследования, представляющего собой скорее занимательную и яркую фантазию на тему “жизнь в русской усадьбе”, чем основательное повествование по “истории общества и культуры”, как это обещает подзаголовок книги”8. Как представляется, основное достоинство книги заключается как раз в синкретизме авторского подхода к жизни в русской усадьбе, и в этом смысле Присцилла Рузвельт имела все основания дать книге подзаголовок “Опыт социальной и культурной истории”.
То, что во многих иных современных исследованиях оказывается по понятным причинам разделено и разведено, — архитектура усадьбы, ее история, ее экономические основания, усадебный театр, отражение в беллетристике и т.д., здесь, наоборот, объединено. И оттого возникает ощущение цельной картины русского усадебного бытия. Говоря по аналогии, возникает приблизительно то же ощущение, какое бывает, когда случайно попадешь на экскурсию в доммузей писателя, о котором думаешь, что знаешь его уже достаточно, чтобы эту самую экскурсию не слушать. И вдруг открываешь для себя что-то неизвестное или что-то уже давно позабытое, а главное, возникает та цельная картина, которую узкопрофессиональное видение не позволяет порой даже и увидеть.
Книга Присциллы Рузвельт “Жизнь в русской усадьбе” состоит из трех частей: “Место отдыха аристократии”, “Патриархальный анклав” и “Культурная аркадия”, каждая из которых в свою очередь подразделяется на главы. Казалось бы, что принципиально нового может открыть для себя русский читатель в первой главе “Русский дворянин. От московита к европейцу”, в которой в сжатой форме излагается история русского дворянства и история дворянского жилища, дворянских домов, особняков, дач и усадеб начиная с XVII в. и до середины XVIII в.? Но на самом деле, глава эта в книге абсолютно необходима, поскольку позволяет понять и представить предысторию того периода, за которым уже настолько устойчиво закрепилось понятие Золотого века русской усадьбы, что кажется, будто усадьба и в самом деле возникла hic et nunc, лишь в 1860-е гг. Предысторию, которая в подавляющем большинстве отечественных исследований об усадьбах (если только эти исследования не носят “монографического”, на истории отдельных конкретных усадеб сосредоточенного характера) отсутствует.
Во второй главе — “Золотой век увеселительного дворца. Архитектура и внутреннее убранство русской усадьбы” — на отдельных примерах рассматривается идеологическая, архитектурная и бытийная составляющие усадеб Золотого века: усадьба как орудие славы ее владельца и одновременно ее продукт; типовое усадебное строительство и отступление от нормы; комбинация модных архитектурных форм с более традиционными, наполнение усадебных домов вещами, привезенными и заказанными за границей и воссозданными по иностранным образцам в России. Причем объектами анализа оказываются как московские и петербургские усадьбы и дворцы, так и провинциальные, в том числе и южные. Наиболее интересной и заслуживающей внимания тенденцией данной главы является попытка проследить ту связь, которая, безусловно, существовала между русской и европейской усадебной культурой и архитектурой. А вместе с тем обозначить и те принципиальные различия, которые существовали между самосознанием английской аристократии, большую часть времени проводившей в своих поместьях, и русским провинциальным дворянством. Между мебелью и фарфором, которые заказывались у парижских или лондонских мастеров, и теми, что изготовлялись крепостными мастерами. Жаль только, что эта тема не получила более последовательного развития в книге, потому что как раз здесь был бы неоценим взгляд на русскую усадебную традицию извне.
Третья глава первой части носит название “Татьянин сад. Парадокс русского усадебного парка”, которое в нынешние времена рискует показаться одновременно и претенциозным, и вместе с тем упрощенно-архаичным (отличительной особенностью усадебных штудий последнего времени является как раз попытка разобраться, откуда пошли в русских музеях-усадьбах ХХ в. бесчисленные аллеи Татьяны, скамьи Онегина, Пушкинские аллеи, Русский Парнас и проч.9). На самом деле Татьяниным садом П. Рузвельт именует сады в английском вкусе, который, по ее мнению, становится доминирующим в русской, в особенности провинциальной, усадьбе. Аналитическому описанию такого рода садов, начиная с великокняжеского Павловска, шереметевского Кускова и Ольгова Апраксиных, а также болотовских имений и кончая мелкопоместными усадьбами, и посвящена глава. Отметим, однако, что как бы эффектен ни был излагаемый здесь материал (мемуары, письма, литературные описания), доминирование английского стиля в русских усадьбах и тем более придание ему статуса “русскости” par excellence здесь явно преувеличено. Изучение иного рода источников все же показывает, что в России поразительным образом как более “родной”, “свойский”, “русский” воспринимался французский парковый стиль, в то время как английский стиль, равно как и английский тип хозяйствования в усадьбе, мыслился как выспренний и чужеродный10. Последнее, в частности, нашло отражение и в известном пассаже из “Барышни-крестьянки” А.С. Пушкина, который неоднократно вспоминает в книге и сама П. Рузвельт.
В главе “Приватное княжество. Обитатели усадьбы и их повседневная жизнь” речь идет — и это-то как раз очень хорошо — не столько о самих хозяевах усадьбы, сколько о тех, кто экономически, физически, социально обеспечивал ее существование и функционирование: дворовых людях, домашней прислуге, дворовых шутах и карликах, крепостных актерах, воспитателях и гувернантках, но также о “режиме” деревенской жизни — гостях и усадебном гостеприимстве, охоте, путешествиях из города в деревню как неотъемлемой составляющей того, что ныне мы называем усадебной культурой, а также о детстве, проведенном в усадьбе, во многом определявшем, как считает П. Рузвельт, дальнейшую жизнь и самосознание дворянина.
В главе “Изумрудные троны и живые статуи”, посвященной театральности усадебной жизни, рисуется история крепостного театра и история театрализованных праздников, устраивавшихся русской аристократией, а порой даже и “заштатным” дворянством, театрализованность поведения самого дворянина в усадьбе, казалось бы, противостоящая идее естественной жизни на лоне природы. Последний парадокс вообще крайне интересен и, как представляется, по сей день не получил более детального освещения. Впрочем, хорошо, что он в монографии П. Рузвельт уже намечен.
Глава “Патриархальные гнезда”, открывающая вторую часть книги, носит скорее историко-социологический характер: в ней представлен обширный материал, касающийся взаимоотношений разных слоев и прослоек дворянства, начиная с высшей аристократии и кончая мелкопоместным провинциальным дворянством. Пестрая картина их взаимоотношений, включающая также и “кодекс” их общения между собой (кому было положено входить в дом с переднего, а кому с заднего крыльца, как можно изменить свое положение посредством выгодного брака и т.д.), рисуется здесь на обширном материале большей частью мемуарных свидетельств. Здесь же рассматриваются и разные типы помещиков: патриархальные “отцы”, помещики-тираны, злоупотребляющие своей властью в отношении как крепостных, так и собственных жен.
Последующие главы книги — “Город и деревня”, “Культура в провинции”, “Разделенное царство. Барин и крепостной” — по сути, повторяют, хотя и на новом материале, уже сказанное: опять речь здесь идет о разных типах отношений со слугами, об усадебной экономике, английских нововведениях. Пожалуй, наиболее интересной из перечисленных глав является “Культура в провинции”, посвященная провинциальной издательской и книготорговой деятельности, во многом определявшей культурный уровень провинциальных помещиков.
В последнем разделе книги П. Рузвельт, именуемом “Культурная Аркадия”, речь преимущественно идет о крепостных мастерах и художниках, их судьбах, с одной стороны, о культурной гибридности их творчества, с другой, о соединении в нем ориентации на западные образцы с собственно русской национальной традицией. Попутно ставится очень важный вопрос о практической, в условиях усадебной жизни реализуемой идентификации русского барина с русской национальной традицией.
Завершается же книга (глава 11. “Идеальные миры”) размышлением об идиллиях, конструируемых в литературе вокруг темы усадебной жизни, и тех реальных драмах, что скрывались за идиллией. Свой рассказ П. Рузвельт доводит до 1861 г., т.е. до крестьянской реформы, лишь кратко, в финале, в эпилоге под цитатным названием “Венок усадьбе” (реверанс в сторону известной книги Греча) намечая дальнейшие пути ее развития вплоть до окончательной гибели в революцию 1917 г.
В введении П. Рузвельт писала об эклектичности собственной методологии. Признаемся, что некоторой эклектичностью отличается и ее повествование, где немало повторений и на уровне тем, и даже на уровне цитируемых произведений. И все же — повторю свою мысль, высказанную в начале статьи, — пестрый материал складывается в общую картину, которая при чтении захватывает. И даже если специалист не найдет здесь ничего принципиально нового, картина эта наводит на размышления и даже вольно или невольно намечает те пути, которые остаются еще не разработанными (или недостаточно разработанными) в усадьбоведении.
А. Веселова и А. Ананьева упрекнули в свое время книгу Рузвельт также и в “принципиальном неразличении фактов и фикций, смешение которых наблюдается как на уровне выбора и анализа источников, так и в ходе их толкования”11. На самом деле П. Рузвельт неоднократно делает (или, во всяком случае, декларирует) попытку разведения источников: мемуарных и собственно литературных (например, в разделе “Патриархальные ценности и патриархальное поведение”, с. 256). Другое дело, что вопрос этот, принципиально важный методологически, столь же сложно решается, сколь несомненный интерес представляет. Проблема заключается в том, что в мемуарах, касающихся усадебной жизни, нередко очень сильна литературная составляющая (что, в общем-то, не позволяет их использовать как абсолютно достоверный источник); с другой стороны, усадебная литература, в той мере, в какой она сосредоточивается на описании усадебной жизни, нередко “узурпирует” форму мемуаров. Можно пожалеть, что хотя бы минимальная попытка все же разграничить описание деревенской жизни в стихотворении “Евгению. Жизнь Званская” (где, кстати сказать, автор (или переводчики?) постоянно опускает первую часть названия, оставляя лишь подзаголовок) и реальную жизнь Державина в своем имении даже не предпринята. Но, думается, что эта глобальная проблема еще ждет своего исследования и исследователя.
Теперь — о некоторых моментах, которые представляются мне в книге гораздо более досадными, чем эклектичность методологии, которая в читательском восприятии может иметь, как уже говорилось, даже и свою притягательную сторону.
Странно упрекать американскую (!) исследовательницу в некоем вульгарном социологизме или идеологическом педалировании определенных тем в описании усадебной жизни. И тем не менее… Когда первый раз встречаешь в книге замечание о том, что якобы “опора в проектировке фасадов и внутреннего убранства своих усадеб на иноземные образцы” приводила к тому, что “русское дворянство неизбежно и сознательно утрачивало связь с национальной культурой” (с. 61), — думаешь, что это досадная случайность. Но потом оказывается, что за этим стоит сознательно проводимая идея противопоставления “добродетелей русской души Татьяны” столичной, “чужеродной ущербности Онегина” (с. 117; см. также развитие этой мысли на с. 150), а также ненатуральности “жизни русской аристократии в сельской местности” (с. 128). “Даже иные “березовые домики” и декоративные фермы, вдохновленные примером Екатерины, были столь идеализированы, что не сокращали, а только лишь увеличивали дистанцию, разделявшую усадьбу и деревню” (с. 150), — пишет далее Рузвельт, рассматривая театрализованность жизни в русской усадьбе как отражение “серьезных аномалий в социополитическом развитии русского дворянства” (с. 193) и словно забывая при этом, что театральность, которую она в остальном так подробно описывает, свойственна была не только усадьбе, но и всему XVIII в. как таковому12 и что всякий парк, в любые времена и в любой культуре, есть театр по определению — театр памяти, театр воображения и проч.13
Не с этой ли идеологической заданностью связано и следующее утверждение, отнюдь не соответствующее реальности русской усадебно-парковой архитектуры, но зато подкрепляющее мысль о чуждости мира дворян и крестьян: “В русском садово-парковом искусстве, однако, редко удается встретить столь характерное для Брауна практически полное уничтожение границы между усадебным парком и окружающей его местностью. Большие русские усадьбы вместе с прилегающими к дому садами и парками были огороженным, обособленным миром посреди огромных родовых владений” (с. 128) Заметим попутно, что здесь же не очень внятно объясняется суть пейзажного приема “Ах! Ах!”, “оврага, на дне которого могла скрываться высокая стена”, как утверждает П. Рузвельт. Между тем, “ах-ах”, то есть ров, пришедший в пейзажных парках на смену hortus conclusus средневекового сада и решетчатой ограде французского регулярного сада, как раз исключал какую бы то ни было стену, но, напротив, делал границу визуально незаметной.
Вообще же, тезис о подражательности русской усадьбы в отношении европейских образцов, неоднократно развиваемый в книге, приобретает порой странную модальность: словно подражание (которое на самом деле правильнее было бы назвать творческим усвоением) есть неизбежное зло, препятствующее развитию собственно национальных тенденций. Надо ли говорить, тем более в нынешние времена, что это — абсолютно нормальное в культуре явление, когда стиль, стилевая модификация, художественный прием, появившись в одной культуре, затем начинает усваиваться и осваиваться другими культурами, при том что, разумеется, заимствование практически никогда не носит, да и не может носить, сугубо механистического характера.
Намеченная в книге сама по себе интересная тема усадебного опыта (воспринятого как опыт проживания в деревне) славянофилов трактуется порой излишне наивно (с. 154, 256). Несправедливо обозначение А.Б. Куракина как “пустого малого” (с. 190): не говоря о других его заслугах, уже одно создание Надеждина не позволяет так его называть. Неверным представляется также и утверждение о частом отсутствии библиотек в русских барских усадьбах (с. 91; см. также с. 302).
Иногда автор идет на поводу русских музейно-усадебных мифологем, некритически повторяя их: так, на с. 154 на фотографии воспроизводится современная скамья в пушкинском имении Михайловское с подписью “Онегинская скамья”. О заголовке “Татьянин сад” мы уже писали.
Как представляется, несколько наивна в контексте книги об усадебной жизни трактовка автором некоторых мотивов творчества Гоголя. Так, пример Хлестакова вряд ли уместен в разговоре о театральности русской жизни (ср.: “Как показывают и временный успех авантюры Хлестакова, и шальные состояния царских фаворитов, выросших из тьмы безвестности до положения сказочных богачей, искусное исполнение роли могло повлечь за собой самые радикальные перемены в жизни” (с. 224)). Напротив, у Гоголя успех Хлестакова объясняется как раз тем, что он вовсе не хотел играть никакой роли и вовсе не собирался кого-либо обманывать. Подобным же образом весьма наивно и упрощенно трактуется и полемика между западниками и славянофилами о “Мертвых душах” — тем более, что вообще связь этой полемики с проблемой усадебной жизни не очень ясна.
Ну, а в остальном выход книги Присциллы Рузвельт — событие. Богато и разнообразно иллюстрированная (иногда встречаются и совсем редкие репродукции), она может служить прекрасной пропедевтикой в тему истории русской усадьбы и русской усадебной жизни — для людей, данной темой интересующихся. Но она может быть полезной и специалистам, наталкивая их на изучение вопросов, которые, может быть, в самой книге и не получили достаточно основательного освещения, но, во всяком случае, были подняты и затронуты. Так что порадуемся выходу этой книги.
______________________________________________
1) Roosevelt P. Life on the Russian Country Estate: A Social and Cultural History. Yale, 1995.
2) См., например: Три века русской усадьбы: Живопись, графика, фотография. Изобразительная летопись. XVII — начало XX в.: Альбом-каталог / Ред.-сост. М.К. Гуренок. М., 2004.
3) См.: Архитектура русской усадьбы. М.: Наука, 1998; Каждан Т.П. Художественный мир русской усадьбы. М.: Традиция, 1997.
4) Дворянские гнезда России: История, культура, архитектура / Под ред. М.В. Нащокиной. М., 2000; Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России 17 и 18 веков: сосуществование и противостояние. М.; СПб.: Летний сад, 2005.
5) Щукин В. Миф дворянского гнезда: Геокультурологическое исследование по русской классической литературе. Krako´w, 1997. (Переизд. в кн.: Щукин В. Российский гений просвещения. М.: РОССПЭН, 2007.) См. также нашу монографию: Дмитриева Е.Е., Купцова О.Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. М.: ОГИ, 2003 (2-е изд. — 2008).
6) Русская усадьба: Сборник общества изучения русской усадьбы. М., 1994—2008. Вып. 1—14.
7) Полный обзор литературы по теме до 2005 г. включительно см.: Ананьева А.В., Веселова А.Ю. Сады и тексты (Обзор новых исследований о садово-парковом искусстве в России) // Новое литературное обозрение. 2005. № 75. C. 348—375.
8) Там же. С. 369.
9) См.: Смирнова Т. О названии аллеи “Русский Парнас” // Русская усадьба. М., 2001. Вып. 7 (23). С. 240—241.
10) См., в частности, наши статьи: Спор французского садово-паркового стиля со стилем английским // Диалог культур — культура диалога: Сб. ст. М.: ОГИ, 2002. С. 78—99; Как поссорился английский садовый стиль с французским (“Дубровский” и “Барышня-крестьянка”) // Михайловская пушкиниана. Сельцо Михайловское; Псков, 2006. Вып. 41. C. 145—151.
11) Ананьева А.В., Веселова А.Ю. Указ. соч. С. 369. 328)
12) См. об этом: Свирида И.И. Театральность как синтезирующая форма культуры XVIII века // XVIII век. Ассамблея искусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М.: Пинакотека, 2000; Сиповская Н. Царственная молочница // Пинакотека. 1998. № 2. С. 65—69.
13) См.: Le jardin, art et lieu de mémoire / Sous la direction de Monique Mosser et Philippe Nyss. Paris: Les éditions de l’imprimeur, 1995.