Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2009
На наши воспоминания об ушедшем человеке покрывалом ложится ностальгия: мы смотрим сквозь призму какого-то главного нашего ощущения, толчка, связанного с ним.
Мы стараемся удержать “свой” образ живым и подвижным, но покрывало, сотканное из рассказов и воспоминаний, прилегает к его лицу. Закрепленное с четырех и более сторон, оно уже не пропускает воздух. Так получается маска…
Если я и хочу рассказать о первой моей встрече с Алексеем Парщиковым, то, уж во всяком случае, не из сентиментальных соображений, а потому, что она проливает свет на его поэзию и его видение мира.
Я переводил “Нефть” для мюнхенского журнала “Акценты”. Встретились мы в Кёльне, где Алексей жил и где я бывал в то время довольно часто.
Его стихи, которые считались сложными, были для меня по большей части вообще непонятны. Я воспринимал их как поэтику аллюзий и реминисценций с темными метафорами и многозначными пропусками. (Так Делёз в философских построениях своей нелинейной теории жертвовал промежуточными звеньями ради сохранения темпа.)
Бывают разные “темноты” в стихах. Напыщенная и надуманная или, напротив, таинственная, загадочная недоговоренность. Я понимал, что в его стихах кроется (или надежно скрывается?) какая-то иная сущность. Мне казалось лишь, что она не всегда удачно выражена.
Так что настроен я был критически, блокнот мой был испещрен вопросами к автору.
И вот тут произошло неожиданное. Наша первая встреча и стала тем внутренним толчком, камертоном, который звенит и сейчас, отдаваясь глубоко внутри чистым и до боли прекрасным звуком.
Не потому вовсе, что я встретил “Поэта” Парщикова. И даже не потому, что нас, как водится, по-писательски побратал алкоголь (он не пил ни капли спиртного, только обязательный эспрессо на столе).
Я не скажу даже, что мы “зажглись” друг от друга как поэты. Не надо мифов — они не нужны, потому что произошедшее само по себе удивительно.
По ходу нашей беседы мне становилось ясно, что я нашел друга, удивительного собеседника, вдохновенного, с незамутненным восприятием.
Он настолько тонко и блестяще “рассказывал” свои стихи, что эти комментарии оказывались в каком-то смысле интереснее самих текстов. Пазл за пазлом собирал он разрозненные изображения, пока в моей голове не сложилась картина. Стихи не дополнялись, а, казалось, продлевались его рассказом.
Я ощущал нарратив (одно из любимых слов Парщикова) как продолжение стихов человека, который может по своему желанию продлевать и расширять смыслы.
Так сидели мы в кафе на кёльнских “рингах” (бульварах) и обговаривали, строчка за строчкой, его удивительное стихотворение “Нефть”.
Слышал я позже и осторожные сомнения: “Не настораживает ли, если комментарии поэта кажутся интереснее его стихов?”
Несомненно, стихи Парщикова отличает “сделанность”, выстроенность, он переформатирует найденные им эмоции, образы, впечатления (совсем по-другому происходит у концептуалистов, использующих “пустые формы и оформленную пустоту”). Лирика Парщикова вся наполнена сжатыми образами и абстракциями, что происходит вовсе не от желания закодировать, зарифмовать или опоэтизировать банальность. Наоборот, в основе его стихов всегда образы, опыты или размышления, которые сами по себе так же прозрачно-ясны, как и поэтичны.
Его мало интересовали идеи, сентиментальные рефлексии или поэтическое описание как таковые. Я думаю, его завораживала философская, то есть первооткрывательская (с восторгом первого удивления), сторона вещей. Полный загадок Целан был ему так же далек (если не чужд), как и джойсовский поток сознания. Его любимой книгой был “Человек без свойств” Музиля.
Парщиков складывал собранные им образы и мысли под стекло и наблюдал их годами, как юный натуралист и, одновременно, как ученый-естественник. Даже если они там “бродили” и пенились.
Он прекрасно понимал, что форма рассказа позволяет легче усвоить идеи, но понятными они от этого не становятся. Тот восторженный энтузиазм, с которым он воплощал в идеи все формы существования, будь то техника, животные, фотографии, требовал иной конфигурации.
Когда он поэтически препарировал явления и предметы, то возникающая в результате центростремительная сила стихотворения оказывалась, парадоксальным образом, ближе к тому первому изумлению новооткрывателя, чем “обезвреженное” и линейное исполнение.
У него вызывали восторг интеллектуальные виртуальности, бесконечные варианты связей, казалось, несоединимых вещей. Ему было интересно, как связаны друг с другом знаки, как проложен подводный кабель под видимой частью архипелага. В этом смысле он был настоящим метареалистом, то есть антипсихологичным поэтом. Он шел за Объективным, следуя мнимо субъективным впечатлениям и воздушным потокам, и искал нулевую точку поэтического усвоения (и присвоения) мира, с которой начинается хоровод Вселенных.
Его метод поэтического приближения — это метод ученого с тысячекратно увеличивающей лупой в руке. Он выворачивал себя наизнанку: “…набиты битком / их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры” (“Элегия”). Отсюда идут мнимая “сделанность” и “темноты” парщиковских стихов, их перекрещивающийся, переплетающийся синтаксис, который, отчасти, и затрудняет чтение. Лежащие в основе кристально-четкие изображения и естественное природное восприятие соединяются и переплавляются в поэтическом тигле, и все это — часть поэтического процесса, в конце которого оказывается сам Предмет, и в то же время — его метареалистическое осмысление.
И этим тайным родством освещаются все поэтические образы.
В постоянном общении с ним учился я читать его стихи, а он — мои, которые в результате тоже начал переводить. В конце концов, мне кажется, я стал его понимать. И однажды, после долгих часов, проведенных за переводом его стихов, забредя в соседний двор, где день напролет распевали свои мантры кришнаиты, я написал стихотворение об этом метареалистическом человеке и его уникальном строении глаза. Написал так, как чувствовал его, и посвятил ему эти стихи. Алеша начал переводить их на русский язык.
Второе представленное здесь стихотворение появилось благодаря одному его подарку. “В этом leatherman с названием “Спирит”, — вдохновенно фантазировал Алеша, — собраны все движения мира”. Это было характерно для него — желание и способность вывести ВСЕ из ВСЕГО, создать такую форму, где граница реальности, как в стихотворении “Минускорабль”, реальной была бы лишь отчасти, чтобы “границу этой реальности сдвигала Шахерезада”.
Я подхватил эту игру и тоже стал воображать себе разные фигуры из лезвий перочинного ножа, хотя, если честно, больше всего меня зацепило само это колеблющееся понятие “Спирит” (“Дух”), которое в стихотворении играет и переливается всевозможными оттенками смысла, указывая как на ремесленный инструмент, так и на зловещую тень.
Перевод с немецкого Светланы Шрон
***
Алексею Парщикову
Передо мной возникла кукла, вернее — куклы сотворили кукол. Пучеглазые дылды, пестрые как матрешки, раскрашенные мазилой. Платочки зелено-оранжевые, нелепые обноски, талии стянуты, затянутые
щелкунчики, страшно опять стать ребенком, спотыкаясь в махровом чужом тепле
В далекое царство Бабамбабулы, голого короля всех декораций мира.
В душном чаду благовоний и песнопений стерты очертания наши.
А там, вдалеке, двигалось по аллее стадо, теряя своих собратьев;
Топот в ночи, комья земли на языке, в кусты б помочиться.
“Вот мой номер… итого, после всех вычетов, нищий”.
Лиловые накидки и изогнутые спины слуг, подающих остывший склеенный рис.
И снова шум волн, рука погружается в глубокую голубизну, бушующий рай,
Внезапный яркий свет: взлетают вымпелы фонарей, раскачивается их маятник.
Перевод с немецкого Светланы Шрон
SPIRIT
плечом к плечу или ногами на ширине плеч: эти клещи
члены разводят, две половинки луны восходят одна в другой
— и одна из другой происходят: калейдоскоп
из грузных стрекоз и прищепок — фигуры
летящие. одна открывает доступ к темным спиралям
пьянства, другая вторгается остро, колом таранным
покуда лоно не взвоет, третья точит и режет.
Терки с зубцами как рыбы летящие друг за другом нанизанные
на бечеве, кит — другая серебряная луна, широкий
с доброжелательной пастью, к нему примыкает мастер
за- и ввертывания, — вкручивания, всверливается
в ляжки, в равноугольные жесткие доски
цапает коготь какой-то, колется что-то, до крови, металлами
лезвия блещут в темницах: духи мы, духи
Перевод с немецкого Дмитрия Драгилёва