(литература в советской школе в 1940—1950-е годы)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2009
Е.Р. Пономарев
УЧЕБНИК ПАТРИОТИЗМА
(литература в советской школе в 1940—1950-е годы*)
Существенной вехой в истории советского школьного учебника по литературе стала Великая Отечественная война, ускорившая перемены внутри официальной идеологии1. В русле этих процессов преображался и школьный учебник по литературе2. Изменения трактовок привносились в него постепенно. Первым всплеском идеологического творчества стало завершение войны: в 1944—1946 годах “советизация” общей концепции учебника, подгонка ее под современность стала еще более интенсивной. Эти перемены совпали с известными идеологическими кампаниями прежде всего в области литературы, известным постановлением о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Продолжением нового идеологического курса стала очередная существенная переработка учебников, предпринятая в 1949 году. Она была связана и с пресловутой борьбой с космополитизмом (в ходе чисток тогда погиб и создатель “стадиальной теории”, использованной в предвоенной концепции учебника, Г.А. Гуковский3). Физическое устранение “отца” прежней школьной концепции4 символически подчеркивало начало нового этапа развития советского литературоведения и дидактики. Наконец, третья, самая значительная, переработка коснулась учебников на рубеже сталинской эпохи и “оттепели”. Учебники для восьмого и девятого классов изменились при переходе к новому идеологическому курсу по-разному. Следует обратить внимание на то, что — как и в довоенное время — трактовка литературы, написанной до 1840-х годов (учебник для восьмого класса), оказалась менее стабильной, чем оценки литературы 1840—1890-х годов (учебник для девятого класса). Если учебник девятого класса под редакцией проф. Н.Л. Бродского, написанный А.А. Зерчаниновым, Д.Я. Райхиным и В.И. Стражевым, просуществовал до 1967 года (25 изданий), то учебник Н.И. Поспелова и П.В. Шаблиовского для восьмого класса выдержал лишь 13 изданий и вышел в последний раз в 1953 году. С 1954 года его сменил учебник С.М. Флоринского. При этом не стоит думать, как может показаться хронологически, что на перемену учебника повлияла смерть Сталина. Новый учебник в целом сохранил идеологический “стержень” предыдущего, освободившись от ряда устаревших формулировок. С.М. Флоринский к тому же был проверенным автором, не имеющим отношения к новой генерации. Его перу принадлежат первые (середины 1930-х годов) учебники по литературе для средней школы.
С пособиями для десятого класса вышла даже некоторая неразбериха. Сразу после войны школа отказалась от учебника Л.М. Поляк и Е.Б. Тагера. В 1946 году вышел учебник Л.И. Тимофеева “Современная литература”, с 1949 года (4-е издание) он стал называться “Русская советская литература”. Этот учебник выдержал 10 изданий и был выпущен в последний раз в 1955 году. Параллельно ему, с 1951 года ежегодно выходит книга, написанная А.Г. Дементьевым, Е.И. Наумовым, Л.А. Плоткиным, с тем же заглавием — “Русская советская литература”. Первое издание книги было представлено читателям так: “Ввиду острого недостатка в пособиях и материалах по советской литературе для средней школы, Учпедгиз предпринимает издание настоящей книги. Она написана с учетом круга вопросов, тем и произведений, изучаемых в десятом классе, но не представляет собою учебник и предназначена преимущественно для учителей”5. С такой расплывчатой формулировкой появился, по сути, параллельный учебник. С 1956 года (слегка расширенный и очищенный от имени Сталина) он получит статус базового учебного пособия для десятого класса. Параллелизм учебников подчеркивает тот факт, что в 1959 году Министерство просвещения выпустит два учебника для десятого класса: коллективный труд под редакцией Тимофеева и книгу Дементьева—Наумова—Плоткина (чуть сокращенную версию учебного пособия). В результате с 1960 года победил текст учебного пособия 1956 года. Именно в таком виде учебник перешагнул в 1970-е.
В дальнейшем наступила идеологическая стабильность. Практически без каких бы то ни было переработок учебники в редакции 1956 года дотянут до конца 1960-х, некоторые просуществуют и дольше. Таким образом, можно говорить о единой линии развития учебников с середины 1940-х по конец 1960-х годов. Это единство создавала становящаяся с конца 1930-х годов (в процессе подготовки к войне), громко декларируемая с первых дней войны и укреплявшаяся на протяжении всей послевоенной эпохи имперская патриотическая идеология, которая пришла на смену прежнему классовому подходу.
* * *
Великая Отечественная война существенно меняет интенции советской власти. Как показано Е. Добренко в монографии “Метафора власти. Литература сталинской эпохи в историческом освещении”, взаимозаменяемость понятий “класс” и “нация” широко распространяется внутри советской идеологической системы еще в конце 1930-х годов: ““Мировая пролетарская революция” — лишь начальный лозунг тоталитарной культуры. В основе ее всегда лежит коммунальное сознание, тот тип ментальности, который проходит некоторые закономерные стадии трансформации. Логика этих закономерностей такова, что классовая парадигма сменяется национальной. Смена эта настолько глубока, что внутри самой культуры часто не воспринимается ее носителями, многие из которых даже не замечают резкой смены векторов — от классового интернационализма к национально-шовинистическому великодержавию”6. Патриотизм в годы войны становится абсолютной ценностью, центром новой идеологической парадигмы, ориентированной на победу. И русская литература в этой системе значений воспринимается уже не как полигон для воспитания классовой идеологии, а как учебник патриотизма.
Идеологически чуткий Г.А. Гуковский в 1943 году написал (совместно с В.Е. Евгеньевым-Максимовым) книгу “Любовь к родине в русской классической литературе”. Риторически-агитационное сочинение вышло под шапкой эвакуированного ЛГУ как научная работа7. Книга полна декламационных пассажей, пустых информационно, но зато маркирующих новый магистральный путь изложения истории русской литературы в формулах-этикетках вроде: “Во имя счастья русского народа, во имя процветания России отдал он все свои силы, всего себя”8. Эта характеристика становится применима к любому писателю (в книге она присвоена Радищеву). Жертвенность во имя родины становится главной “похвалой”, которая превращает просто писателя в великого сочинителя, достойного пристального внимания советских потомков.
Университетские издания становятся мало отличимы от пропагандистской литературы. Интересно сравнить книгу ленинградских ученых с брошюрой майора А.Г. Дементьева (в будущем одного из авторов учебника по советской литературе, соучастника антикосмополитских кампаний, а затем — ближайшего соратника Твардовского в оттепельном “Новом мире”). Его книга “Великие идеи патриотизма в творчестве русских классиков” (1944) была издана политуправлением Ленинградского фронта. Характерно, что “классики” подаются в этой работе скопом, как единый советский коллектив. Автор формулирует по-военному четко: “…Патриотизм русских писателей — это не только чувство кровной связи с родиной, но и продуманное, вполне осознанное, цельное мировоззрение”9. Уже здесь наблюдаем попытку напрямую связать патриотизм с прежним учением, сделав патриотические идеи движущей силой революции: “Их [классиков. — Е.П.] патриотизм имел действенный характер, не удовлетворялся настоящим и был устремлен в будущее. <…> Русские писатели призывали к подвигу, к борьбе за лучшее и счастливое будущее родины”10.
В составлении брошюр о патриотизме отдельных русских писателей принимают участие крупнейшие ученые, подчас далекие от официальной идеологии. В этом плане заслуживает внимания книжка Б.В. Томашевского и А.И. Грушкина под заглавием “Пушкин и родина” (1941), выпущенная в так называемой “оборонной серии” Пушкинским Домом. Она уже содержит все те величальные формулы, наподобие похвал святому из древних житий, которые будут широко применяться во время войны и после нее к любому поэту или писателю XIX столетия:
Величайший русский поэт А.С. Пушкин был верным сыном своего народа и горячо любил свою родину. Он любил русскую природу. <…> Пушкин преклонялся перед вековой мудростью своего народа. <…> Он гордился и замечательными качествами своего народа — его пытливым творческим умом, его природным свободолюбием, сохранившимся в душе русского крестьянина, несмотря на вековое крепостническое рабство. <…> В прошлом родины внимание Пушкина привлекали всегда героические события, свидетельствующие о силе народа, об умении в трудные для отечества минуты напрягать всю свою мощь и давать богатырский отпор врагу11.
Здесь, с одной стороны, намечена канва, по которой будут хвалить писателей и дальше. С другой, главный упор сделан на самое злободневное — свободолюбие русского народа, в котором соединились борьба с эксплуататором и борьба с завоевателем. Защита страны от нападения внешнего врага, таким образом, оказывается в одном ряду с делом борьбы за социализм, война с фашистской Германией — прямым продолжением Октябрьской революции. В то же время защита социалистической родины попадает в исторический ряд “освободительных войн”, что тоже подчеркивается при помощи богатой темами поэзии Пушкина: “Сочувственный интерес к народным освободительным войнам сохранился у Пушкина и в дальнейшем” (ТГ, с. 28). Интерпретации пушкинских текстов отныне обслуживают главное событие актуальной эпохи, Отечественную войну, которое самим названием “рифмуется” с войной тогдашней. Вокруг событий 1812 года разворачиваются все слагаемые патриотической декламации: “…В то самое время, когда будущий великий поэт учился… в Лицее, русский народ вел Отечественную войну с вторгнувшимися в пределы России войсками императора Франции, Наполеона. <…> Покорив всю Европу, ненасытный завоеватель решил присоединить к своим владениям и русскую землю. Но здесь его встретил отпор, какого он не ждал (ТГ, с. 6).
От Пушкина в книге Томашевского — Грушкина остаются одни цитаты, подкрепляющие патриотические декларации авторов. История литературы, тем самым, окончательно лишается содержательной динамики; писатели, древние и современные, застывают в лучах всегда тождественного себе патриотизма. Ведь ранее политическая борьба групп (в рамках которой Гуковский толковал историю литературы в 1930-е годы) внутри господствующего класса придавала эволюционному освещению художественной словесности некий эпохальный колорит. Теперь же костюм патриота феодальной Руси и Советской России практически одинаков.
Один из главных идеологов советского послевоенного литературоведения, А.М. Еголин12 (в отличие от университетского профессора Гуковского, он служил в Агитпропе ЦК), в книге “Освободительные и патриотические идеи русской литературы XIX века” (1946) уверенно отмечал: “Идея патриотизма и национальной гордости прочно вошла в сознание советского человека, она является составной частью нашего мировоззрения”13. Русское, в том числе русская культура, получает особый идеологический статус: это культура народа, победившего мировое зло — фашизм. Как следствие, русский народ воплощает собой абсолютное добро, отождествляемое с социализмом, что напрямую и выражается в русской советской (соцреалистической) культуре. Поэтому патриотизм — главное качество не только каждого великого писателя, он свойственен и нашей культуре/литературе в целом.
Прежнее “историко-революционное” толкование, разработанное для литературы 1860—1890-х годов еще во времена Покровского и с небольшой подгонкой плотно вошедшее в пазы концепции реализма у Гуковского, продемонстрировало свою жизнестойкость и на новом этапе. Логика развертывания идеологической схемы была вновь позаимствована из истории борьбы с самодержавием. Романтика революционного протеста трансформировалась в постулаты так называемого “освободительного движения”: борьбе с самодержавием придавались все атрибуты национально-освободительной войны с иностранными захватчиками. Понятия “общественная борьба” и “патриотизм” стали контекстуальными синонимами.
Новые советские теоретики, вслед за Гуковским, опирались на традицию XIX века: русские революционеры традиционно не включали в понятие “народ” высшие классы. Связующим семантические поля понятием стало угнетение: “Любовь к свободе прививалась русскому народу его длительной борьбой как против чужеземных захватчиков, так и революционной борьбой со “своими” угнетателями — русским самодержавием и помешичье-капиталистическим строем” (Е 1946, с. 7). Атрибуты революционной деятельности и патриотической борьбы легко смешивались в эмоциональной точке “пламенного горения” души14. Теоретически это смешение объяснялось так: “…подлинные патриоты из любви к народу стремились все силы ума и сердца отдать борьбе за прославление своей родины. Любить же родину в условиях самодержавия значило быть революционером; стать революционером — значило быть пламенным патриотом” (Е 1946, с. 3—4). “Освободительные” (в значении “революционные”) и “патриотические” идеи поставлены рядом.
Книга Еголина создавала новый идеологический план изложения истории русской литературы15. Идея всеевропейского руководства была спроецирована в глубь истории: “Ту же роль избавителя народов Европы Россия сыграла в начале XIX века” (Е 1946, с. 6). И наконец, всемирность определялась как главная черта русской литературы и русской культуры: “…Историческое прошлое подготовило расцвет русской культуры и определило ее характерные черты — народность, свободолюбие, человечность, отсутствие национальной ограниченности. В русской литературе и искусстве воплотилась вера в творческие силы народных масс и нашла отражение борьба за передовые идеалы человечества. Начиная с неизвестного по имени, но великого по таланту творца “Слова о полку Игореве” все видные писатели России — пламенные патриоты” (Е 1946, с. 7). В другом месте читаем: “Победа над царским самодержавием сделала русский народ передовым народом всего мира” (Е 1946, с. 27). “Русскость” русской культуры, таким образом, расширяется до “всемирности”16: все, что связано с Россией, оказывается, по определению, передовым. И эта установка остается неизменной и при погружении в глубокую древность: время как бы останавливается в созерцании величия России.
После установочной первой главы в книге следуют разделы, создающие новую периодизацию. Вторая глава носит название “От декабристов до Герцена”, третья называется “Революционеры-разночинцы”, глава четвертая — “Движение самих масс”. Построение истории литературы теперь базируется не на внутрилитературной идеологии (как в предшествующей концепции Гуковского), а на соответствии этапам общественной борьбы. Эталоном становится статья Ленина “Памяти Герцена”. “Патриот-революционер” употреблено как единое понятие. “Народность”, предложенная Гуковским в 1930-е годы, теперь равняется “революционности”, но означает не близость народу, а национальную значимость. Патриотизм, также оторвавшись от первоначального значения, становится не характеристикой мысли того или иного автора, а абстрактным положительным мерилом деятельности писателя вообще.
“Патриотизм” в оценочно-хвалебной функции появляется уже в книге “Любовь к родине в русской классической литературе”. Любое положительное качество интерпретируется в ней как частный случай патриотизма. Так, подлинный патриотизм Ломоносова заключается в стремлении к “просвещению русского народа” (ГЕ, с. 23) (раньше это назвали бы классовой позицией выходца из низов). С патриотизмом в деятельности Радищева сложнее — и тогда на помощь приходит другая сторона базового понятия “патриот-революционер”. И так уже до конца дней: “А через несколько лет, находясь в Сибири, в далекой ссылке, Радищев терзался больше всего тем, что не может больше бороться за лучшее будущее для своей родной страны” (ГЕ, с. 32). А у революционных демократов патриотизм становится полным синонимом революционной деятельности, легко заменяя ее в риторическом нагнетании идеологических пассажей: “Заслуживает особого внимания тот факт, что патриотизм Чернышевского не был отвлеченной теорией, он глубоко вошел в его плоть и кровь, он стал его органическим свойством: Чернышевский подчинил ему свою практическую деятельность” (ГЕ, с. 67). Соответственно, Еголин фактически опирается на старые схемы Гуковского, трансформируя их согласно новым задачам.
Предвидение светлого будущего родной страны становится одним из главных свойств великого писателя. Тем самым ему перепоручается и дар смотреть через века, присущий в идеологической системе 1930-х годов только вождям: “Поэзия Пушкина народна. Чутьем гениального художника поэт угадал высокое назначение своей родины” (Е 1946, с. 47). Патриотизм и, следовательно, величие Пушкина доказывается тем фактом, что он, в конечном счете, предвидел построение социализма и даже объективно тому способствовал, “так как его творчество, поскольку оно выражало передовые тенденции эпохи, было тем самым поставлено на службу народа; его творчество помогло народу успешнее идти вперед по пути своего освобождения” (Е 1946, с. 60).
Новая, упрощенная канва истории литературы сближает “вождей” с “великими”, “великих” с “выдающимися”, унифицируя ряд и уничтожая иерархию. Например, в отношении Тургенева сказано: “Всю жизнь Ивана Сергеевича Тургенева воодушевляла светлая мечта о свободе русского народа, надежда на славное будущее своей родины. Во имя этих дорогих его сердцу идеалов он жил и боролся” (Е 1946, с. 103). Соблюдена и некая объективность, тоже не без диалектического переворачивания: “Хотя Тургенев был “постепеновцем”, но его произведения имели глубоко прогрессивное значение и независимо от его желания служили делу революции” (Е 1946, с. 111. Курсив мой. — Е.П.).
Повышение статуса того или иного “великого писателя” позволило новым идеологам несколько переиначить прежнее видение и оценки. Так, в школьном учебнике 1949 года при изложении биографии Фонвизина и сюжета “Недоросля” исчезает всякое упоминание о Панине. Панин, столь важный в понимании литературы того периода в концепции Гуковского, более не нужен, ибо разница между вождем и писателем стирается. Некрасов из ведомого “великими критиками” (как его изображали в 1930-е) становится теперь ведущим. Чернышевский и Добролюбов остались литературными авторитетами, но утратили положение писательских учителей. Теперь они лишь помогают лучше понять все сказанное Некрасовым, его слова становятся самостоятельными, его собственное значение серьезно возрастает — именно в семантическом поле патриотизма: “Из пламенной любви к родине, к ее великому народу, к изумительной русской природе и выросла его поэзия, которая составляет наше национальное богатство” (Е 1946, с. 219).
В книге Еголина Некрасов превращается едва ли не в главного “поэтагражданина”: “Кажется, невозможно представить себе более кровную связь поэта с родиной, чем та, которая существовала у Некрасова. <…> Взаимоотношения гражданина и родины Некрасов уподобляет отношениям матери и сына. Самый большой проступок для человека — это забвение своего долга перед родиной. <…> У человека не должно быть интересов, расходящихся с интересами родины. Эгоистов, думающих только о личном благополучии, не связанном с благом народа, Некрасов презирает и третирует как недостойных имени гражданина” (Е 1946, с. 220). Русская литература в новой трактовке не теряет своей дидактичности, а становится еще более учительной, причем учит она прежде всего патриотизму.
Став ядром идеологической системы, патриотизм перетасовал основы стройной схемы 1930-х годов. У Гуковского писатель выражал прогрессивные идеалы своего времени, в изменившейся идейной рамке функция писателя трансформировалась в почетную обязанность — служить образцом патриотизма. Патриотизм — понятие значительно более жесткое и однозначное, чем “передовые идеи времени”. В патриотизме, в особенности том истерическом патриотизме, который нагнетался послевоенной идеологией, уже практически не остается места для полутонов, неполноты и противоречий. В творчестве каждого автора в обязательном порядке выделяется либо военная тема (прославление русского оружия), либо, как ее заменитель, обличение порядка вещей в самодержавном государстве (с той точки зрения, что порядок этот вовсе не способствует процветанию родины). Борьба с самодержавием позволяет “реабилитировать” тех, не писал про войну, и подчеркнуть все те же качества русского народа: “Любовь к родине неизбежно соединялась с чувством гнева против поработителей народа, с ненавистью и презрением к правящим кругам официальной России…” (Е 1946, с. 76).
Окончания глав монографии Еголина демонстрируют, насколько патриотическая тема перестроила весь подход к литературе. Вместо традиционного “значения творчества” (в контексте освободительной борьбы) акцентируется международная значимость автора, его роль в распространении русской культуры за рубежом, его влияние на зарубежные (главным образом, западные) литературы. Например, главу “Гоголь” завершают суждения о русском классике “французского ученого Вогюэ” и “датского критика Г. Брандеса” (Е 1946, с. 102). Уже несколько лет спустя подобное внимание к западным оценкам станет идеологически криминальным. А пока, поскольку иностранных критиков, высказывавшихся о Гоголе, не хватает, для весомого риторического завершения к ним подключены Горький и Некрасов. В контексте этих изменений происходит дальнейшая перестройка пантеона: например, Тургенев приближается по значимости к главным школьным писателям. Сказывается особая роль писателя на международной арене: “Тургенев дал художественные образы изумительной красоты и совершенства. Как художник он принадлежал к числу тех выдающихся сынов великого русского народа, которые создали нашей художественной литературе широкую популярность и славу во всем мире” (Е 1946, с. 113). Интересно, что именно на этой волне наметилась даже некоторая реабилитация Достоевского. Его успех на Западе почти перевесил все прегрешения перед революционной догмой: “Огромным успехом пользуются сочинения Достоевского в Европе и в Америке. Писатели Запада были поражены глубиной психологического анализа Достоевского. Некоторые из них утверждали, что Достоевский в раскрытии человеческой души превосходит Шекспира” (Е 1946, с. 36).
Дальнейшее развитие “патриотической концепции” истории русской литературы вполне предсказуемо. В книге Еголина “А.С. Пушкин — великий русский поэт” (1949) великий классик предстанет уже не просто патриотом, но яростным борцом с космополитами: “Стремление к народности, национальной самобытности русской культуры было источником той непримиримой борьбы против подражания чужеземным [устаревшее слово маркирует особо значимое понятие. — Е.П.] образцам, которую вел поэт на протяжении всей своей жизни. Он выступает против прозы Бестужева, как подражательной, он высказывается против чрезмерного увлечения Жуковского переводами с иностранных языков”17.
Пока же, в 1946 году, речь идет только о перегибах в отечественном литературоведении: “Надо решительно осудить распространенную в литературоведении до недавнего времени точку зрения, по сути отрицавшую самостоятельность русской культуры, [когда] …русские писатели рассматривались лишь как последователи и подражатели известных западноевропейских. <…> Дело дошло до того, что в учебнике для восьмого класса средней школы курс русской литературы открывался главой “Шиллер и Байрон”” (Е 1946, с. 29—30). Здесь, положим, риторическое преувеличение: главой “Шиллер и Байрон” открывался не учебник восьмого класса, а раздел “Литература начала XIX в.”; учебник же открывался изучением русского фольклора. Однако очевидно, что перестроенная история литературы должна была повлиять и на учебник.
В обновленном издании 1949 года все параллели между русской и европейскими литературами из основного текста были убраны в приложение, которое имело общее название “Главы из истории западноевропейской литературы”. Глав было три, значительно меньше, чем ранее: “Шекспир”, “Мольер”, “Байрон”. Глава о “Витязе в тигровой шкуре” Ш. Руставели осталась в основном тексте раздела “Литература XI—XVII веков”18. Теперь вся остальная мировая литература вышла за рамки советской школы; из учебника навсегда исчезли, например, “Песнь о Роланде” и Шиллер. Следующим шагом стало изъятие в 1951 году западноевропейских приложений вместе с главой о Руставели. Учебник русской литературы был окончательно очищен от литератур иноязычных.
Но патриотические чистки учебника по литературе не исчерпывали всей системной перестройки школьной программы. Одновременно с полным очищением от “иностранщины”, в 1951 году в учебник восьмого класса (в соответствии с новой программой 1950/51 учебного года) была перенесена глава “Гоголь”. Тем самым разрушалась поступательная схема Гуковского: Гоголь теперь не начинал новый, реалистический этап развития литературы, а завершал первый этап революционного движения. После нескольких перестановок Гоголь окончательно “перешел” в восьмой класс, обобщающая глава о 1830—1840-х годах пропала, а учебник девятого класса стал начинаться непосредственно обзором 1860-х годов — вторым, буржуазно-демократическим этапом освободительного движения.
Изучением третьего этапа школьники занимались в десятом классе. В учебнике Тимофеева 1946 года половина текста еще посвящена предоктябрьской эпохе (правда, львиную долю занимает рассмотрение творчества Горького как центрального этапа литературного процесса в целом). После переработки 1949 года (4-е издание) в учебнике останутся преимущественно советские авторы (например, исчезнет глава “Символизм”, Блок и Брюсов перейдут в обзорную главу, посвященную первым советским поэтам). Книга Дементьева—Наумова—Плоткина идет дальше: клеймя декадентов, она практически ничего о них не говорит. Шолохов, венец советской литературы в концепции 1930-х, еще завершает учебник 1946 года. Уже в 1947 году (2-е издание) вслед за Шолоховым появляется новая глава, посвященная Фадееву. В 4-м издании (1949) творчество Шолохова будет помещено в главу “Литература периода сталинских пятилеток” и уступит и в ней замыкающее место сочинениям А.Н. Толстого. Перемещение Шолохова весьма значимо: писатель не создал грандиозного полотна о войне, соответствующего его значению, и потому отошел в историю. Наиболее актуальным становится Фадеев с “Молодой гвардией”19; из раздела о литературе 1920-х годов его переносят в главу “Литература в годы Великой Отечественной войны”, причем Фадеев — единственная “персоналия” в этом разделе. В учебнике Дементьева—Наумова—Плоткина завершающие “персоналии” — А.А. Фадеев и А.Т. Твардовский, с “Молодой гвардией” и “Василием Теркиным” соответственно. Главный акцент по понятным причинам сделан на “Молодой гвардии”.
Патриотизм как центральная идея литературного процесса приводит не только к извлечению из школьной программы произведений недостаточно патриотических, но и к существенному ее сокращению. “Послания” изучаемых писателей (“то, что автор хотел сказать”) стали однотипными и предсказуемыми, что позволило сократить и количество изучаемых произведений. В учебнике Флоринского, значительно похудевшем по сравнению даже с последним изданием пособия Поспелова—Шаблиовского, применен новый принцип организации материала: биография и обзор творчества соединены в небольшой вводный очерк о писателе, в котором перечисление названий классических текстов перемежается традиционными патриотическими декларациями. Вслед за этим вводным очерком подробно анализируется, как правило, только одно “программное” произведение. Даже в теме “Пушкин”, где “программных” произведений оказалось больше, с 1954 года не давалось никакой информации, например, о “Цыганах”, “Полтаве” и “Медном всаднике”20 — текстах, ранее подробно анализировавшихся.
Реализм, оставшись в качестве положительного слова-жеста, синонимичного революционности и патриотизму, был, по сути, отменен Еголиным21. Например, читаем: “Добролюбов восхищался реалистическим изображением действительности в поэзии Некрасова, ее революционным пафосом” (Е 1946, с. 217). Здесь хорошо видно, как между “реализмом” и “революционностью” ставится знак равенства. И то и другое — положительные характеристики, воспринимаемые априори, не требующие определений. Привычные тезисы Гуковского используются для доказательства главной патриотической линии: “В то время как буржуазное искусство Запада, все более отрываясь от народа, утрачивало черты реализма, творчество Толстого благодаря своей органической связи с массами сохранило несравненную силу разоблачения лжи и лицемерия господствующих классов” (Е 1946, с. 36).
Термины “реализм”, “революционность”, “патриотизм” совпали в значении абсолютно положительной характеристики. Основополагающие понятия, при помощи которых описывалось литературное развитие, как и писательский пантеон, прошли тот же процесс генерализации: отныне различия между прогрессивными качествами писателей практически исчезают.
В 1954—1956 годах вместе со сменой учебников произойдет и окончательная смена периодизаций. Раздел учебника Поспелова—Шаблиовского “Литература XIX века” переименован в учебнике Флоринского в “Литературу первого периода освободительного движения”. Вновь, на сей раз прямо из ленинского текста, приходят классовые характеристики революционной борьбы, а вслед за ней и литературы. Учебник для десятого класса, очищенный от всей несоветской (декадентской) литературы, с 1949 года будет строго выстроен по этапам экономического развития СССР. Книга Дементьева—Наумова—Плоткина демонстрирует ту же устойчивость периодизации. Этапы советской литературы в ней более дробные — они приведены в максимальное соответствие с официальной летописью советских “побед”: гражданская война, восстановление народного хозяйства и индустриализация, довоенные пятилетки, война, послевоенный период. Неудивительно, что в учебники середины 1950-х вернутся некоторые формулировки, свойственные скорее первой половине 1930-х. Иногда пассажи учебника Флоринского кажутся цитатой из Покровского: “Картина экономического распада барщинного, натурального хозяйства в имениях Манилова, Ноздрева и Плюшкина нарисована живо и жизненно убедительно. Но и кажущиеся крепкими хозяйства Коробочки и Собакевича в действительности нежизнеспособны, поскольку такие формы ведения хозяйства уже отживали свой век”22.
Однако основу формулировок учебников как середины 1940-х, так и середины 1950-х составит патриотическая тематика, которую не затронут ни переработка, ни замена учебников. Она проникает во все параметры школьных интерпретаций, подчиняя себе даже ту непосредственную информацию (даты и факты), которую призван нести учебник. Патриотическому осовремениванию подвергается первая же “персоналия” школьного курса литературы — Ломоносов. Борьба за влияние в Академии наук уподоблена в учебнике освободительной войне против немецкого засилья:
В единственном существовавшем тогда в необъятной стране научном учреждении — в Академии наук — хозяйничали немцы. В их числе было немало тех, кто стремился захватить русскую науку, душил русские таланты, срывал начинания замечательных русских деятелей.
Борьба Ломоносова с немцами имела глубоко принципиальный характер: Ломоносов стремился к созданию и развитию русской науки и видел, что немцы заботятся только о своих личных интересах, а вовсе не о развитии русской науки, не об интересах Русского государства23.
Второй абзац восходит к первому изданию учебника, первый добавился для усиления антинемецкой темы уже в 1949 году. Обобщенные “немцы” ведут себя в Академии как фашисты на оккупированной территории: они “хозяйничают”, “душат” и “срывают”. Эта последовательность глаголов сочетается с нарочитым противопоставлением по национальному признаку (характерна и обобщенно-безличная форма множественного числа): “русские таланты”, “начинания замечательных русских деятелей”. Конфликт Ломоносова с руководством Академии приобретает характер борьбы за национальный суверенитет. Сравнивая текст учебника с литературоведением времен войны, легко обнаруживаем корни этой идеологемы24. “Русское государство” в этом контексте звучит немного диссонантно, ибо речь идет о государстве помещиков-крепостников. Впрочем, послевоенные учебники легко выходят из этого противоречия и на теоретическом уровне: русская классическая литература “никогда не смешивала русское самодержавие, которое она беспощадно клеймила, и русскую государственность, созданную русским народом”25. Национальные интересы, иными словами, позволяют подняться над классовой точкой зрения (общее место советской идеологии послевоенных времен). В учебнике Флоринского этот диссонанс будет искусно снят: переход на уровне идеологии от классового к национальному здесь виден особенно ярко. “На протяжении всей своей работы в Академии наук он [Ломоносов] вел борьбу против иностранцев, возглавлявших академию, так как они препятствовали развитию просвещения в России и преграждали доступ к науке русским [sic! — Е.П.].” (Ф 1954, 49).
“Борьба с немцами” демонстрирует использование скрытой аналогии с современностью в качестве широко распространенного приема — “заражения” учащегося энергетикой изучаемого материала. Активно применяемый на уроках, этот принцип ранее едва проникал в первые издания учебника для восьмого класса под редакцией Бродского (разве что для характеристики Мазепы из пушкинской “Полтавы”). Теперь главная — патриотическая — установка советской школьной методики все больше подчиняет учебник, проникая не только в интерпретацию текстов, но и в изложение биографий авторов. Вся конкретная информация снимается, и преамбула становится развернутой “похвалой”, почти совсем житийной. В 9-м переработанном издании учебника Поспелова—Шаблиовского (1949) она звучит так:
Человек великих дерзаний, революционер в вопросах науки, техники и культуры, пламенный патриот, Ломоносов на вечные времена вошел в историю как один из лучших сынов человечества.
Достигнув самых высоких ступеней в науке, он беззаветно служил народу. Ломоносов бесстрашно ломал все отжившее в науке, утверждая новое. Глядя на столетия вперед, он прокладывал путь в будущее.
По силе мысли, глубине знаний, смелости замыслов, разносторонности творчества в интересах народа — Ломоносов не знал себе равных на всем протяжении предшествующих тысячелетий истории человечества. В его жизни и делах воплощены лучшие черты великого русского народа26.
Рассказ о Ломоносове выстраивается по канве, которая ранее использовалась для биографии “протовождя” (для XVIII века — Радищева). При помощи семантического сдвига “патриот” Ломоносов превращается в “революционера”, но только в области науки и культуры. Отсюда — его способность “глядеть на столетия вперед”. Вслед за словом “творчество” появляется неожиданное “в интересах народа”, что вносит семантическую двуплановость, заложенную в нескольких значениях слова “народ”: с одной стороны, Ломоносов работал не для господствующих классов, а для простых людей, с другой — не для немцев, а во имя России, русского народа. “Народность” в этом смысле выводит Ломоносова на вселенский уровень, ибо русское равно всемирному: ведь он “один из лучших сынов человечества”, который “не знал себе равных на всем протяжении предшествующих тысячелетий истории человечества”. Патриотизм становится едва ли не основой историко-литературного значения писателя. История русской литературы превращается в серию “жизни замечательных людей” и застывает, теряет историчность, распадаясь на похожие друг на друга биографии великих русских патриотов.
Творчество Державина еще в 1930-е годы было лакмусовой бумажкой перемен. После переработки 1949 года (начиная с 9-го издания) в учебнике Поспелова—Шаблиовского творчество Державина занимает особое место: главу о Державине, написанную отдельно Н.Г. Порфиридовым (его фамилия упомянута только в 9-м издании, в дальнейшем не упоминается вовсе), включили в текст явно исходя из новых идеологических установок. После краткого обзора “энциклопедизма” поэзии Державина (пушкинский шаблон, заимствованный у Белинского) появляется параграф “Патриотизм поэзии Державина”. До 11-го издания этот параграф располагался в середине главы, рядом с “Реализмом поэзии Державина”. С 1951 года его выдвинули вперед, в начало главы, дабы именно он и определял трактовку творчества поэта в целом. При рассказе о поэзии Державина с самого начала используется прием скрытой аналогии с современностью:
Время Державина было временем высокого развития русской государственности [до войны учебники не знали такого слова. — Е.П.], внешних успехов страны и огромного подъема национально-государственной мощи России. Это было время воссоединения с Россией Белоруссии, большей части Украины, южных новороссийских степей, Крыма, время прочного выхода государства на южные моря. Это было время Румянцева, Суворова, Ушакова, Кутузова.
Державин стал не только “певцом Фелицы”… он сделался и певцом русской военной славы, как можно по праву его назвать, певцом русского народа, его непоколебимой силы и мощи, перед которой никто и ничто не может выстоять (ПШ 1953, с. 94—95).
Державин для послевоенного времени оказался необычайно актуальным. Его поэзия ставила победы Советского Союза в исторический ряд, делала их поступательным шагом на пути к торжеству коммунизма, перевитого русской георгиевской лентой. Знаменательно, что попадание Державина в “великие писатели” предопределило исключительно его историческое местоположение — не литературные достоинства текста, а его роль современника и певца века Екатерины. При этом подчеркивается “…поразительное понимание исторического значения борьбы и подвигов русского народа:
Воюет Росс за обще благо,
За свой, за ваш, за всех покой, —
говорит поэт народам Европы” (ПШ 1953, с. 96).
И тут учебник, как бы спохватившись, что перехвалил, поскольку наивысших похвал Державин по статусу все-таки не заслуживает, напоминает в завершение параграфа: “…в основе патриотизма поэта было прославление военной мощи России эпохи дворянской диктатуры, и демократическая идея освобождения крестьянской массы от помещичьего ига была чужда Державину” (ПШ 1953, с. 96).
Оценочный перекос отрегулирует учебник Флоринского. С одной стороны, он повторяет вслед за старым учебником 1934 года: “Дворянин по происхождению, Державин был сыном своего класса и по своим убеждениям был защитником дворянской монархии” (Ф 1954, с. 60). С другой, как в учебнике Поспелова—Шаблиовского, подчеркнуто: “Забота Державина об общественном благе, его смелое обличение несправедливости, стремление к жизненной правде в изображении человека и русской действительности — эти сильные стороны его поэзии — оказали влияние на дальнейшее развитие русской литературы, они-то и привлекли к нему внимание и декабриста Рылеева, и Пушкина” (Ф 1954, с. 62). Оценки расставлены аккуратно и по существу; подчеркнута прогрессивность автора, оказавшегося еще и предшественником реализма. Положительные стороны сильно перевешивают отрицательные, благодаря чему Державин примыкает к великим, великим не будучи.
В главе о Радищеве видим еще более откровенное применение приема осовременивания. На дворе начало холодной войны:
На борьбу американских колоний за независимость он откликнулся одой “Вольность”. <…>
Но когда Америка стала независимой страной, Радищев понял истинный характер американской “демократии” и заклеймил ее как лживую. В главе “Хотилов” своего “Путешествия” он писал, что в Америке “сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза (мороза) укрова” (Ф 1954, с. 85—86)27.
“Призыв” Радищева к народной революции приобретает в учебнике еще и оттенок предвидения — в свете новой идеологической системы: “Порукой тому, что революция хотя и в отдаленном будущем, но неизбежно совершится, являются для Радищева, с одной стороны, черты характера русского народа, с другой — те условия жизни, в которые он поставлен” (Ф 1954, с. 92).
Биография Пушкина в духе борьбы с космополитизмом очищается от намеков на любые иноязычные влияния: “Воспитание детей в доме Пушкиных было поручено, как это было принято в то время в дворянских семьях, иностранцам-гувернерам. Благотворного влияния на воспитание мальчика эти французы-гувернеры не имели. У Пушкина остались только “неприятные воспоминания” о них. На формирование характера и умственное развитие ребенка большое влияние оказали бабушка поэта М.А. Ганнибал… и няня Арина Родионовна”. (Ф 1954, с. 135—136). В учебнике Поспелова— Шаблиовского няня Пушкина, безусловно, упоминалась, но этим упоминанием (плюс интерес Пушкина к народной поэзии) дело и ограничивалось.
Особенно выделяется новый учебник в изложении лицейских лет поэта: “Лицейские стихотворения Пушкина показывают, что юный поэт растет, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам” (Ф 1954, с. 139). При этом “сказочный богатырь” — идеологически выверенное сравнение, национально безупречное. В нем метонимически срослись две идеологемы, стоявшие рядом в книге Томашевского—Грушкина “Пушкин и родина”: богатырский дух народа и писавший о нем лицеист. Патриотизм определяет жизнь и творчество всех остальных авторов. Что бы они ни делали, они все равно остаются патриотами: “Высокий патриотизм руководил писателем [Гоголем. — Е.П.] и тогда, когда он прославлял народные подвиги во имя родины, и тогда, когда подвергал осмеянию тех, кто держит в порабощении и угнетении народ” (Ф 1954, с. 245).
Существенно переосмыслено значение “народности” было для третьего этапа освободительного движения: “Менялось и то содержание, которое несла в себе народность. До сих пор еще не было партии, которая ставила бы себе задачи, отвечавшие интересам всего народа. Теперь партия пролетариата — большевики — выражала интересы всего народа, возглавляя его борьбу за освобождение родины. Для того чтобы быть народным, писатель должен был приблизиться к большевистской партийности, — лишь это в новых исторических условиях позволяло ему отразить жизнь в интересах народа с достаточной полнотой” (Т 1946, с. 20).
Это теоретическое положение существенно изменит роль Чехова в освободительном процессе. В учебнике 1940 года писатель отправился на Сахалин “в поисках выхода из идейного тупика”: “В 1890 г., желая изучить и облегчить положение ссыльно-поселенцев на восточной окраине России, Чехов совершил трудное путешествие на остров Сахалин”28. В 1949 году учебник объясняет путешествие уже причиной политической: Чехов едет, “желая понять формы борьбы царского правительства с преступностью и изучить быт ссыльнопоселенцев”29. И наконец, в 1956 году Чехов попадает в революционную когорту: “В 1890 г. Чехов приходит к мысли, что участие его в борьбе с правительственным насилием должно вылиться в какую-то серьезную и активную форму. Он решает отправиться на остров Сахалин, чтобы на месте изучить, к каким результатам приводит страну каторга…”30
Нагнетание патриотизма выстраивает и стилистику учебника — сопряжение риторических конструкций, сначала прямо воспроизводящих установки идеологического литературоведения, а затем тиражирующих эти пассажи при помощи бесконечных повторов, основанных на перифразе. Новые установки учебников превращали изучаемых авторов прежде всего в декламаторов патриотизма. Например, особая риторическая роль отводилась лирике Лермонтова: ““Смерть поэта” — это речь общественного обвинителя, новый образец политической лирики, отличающийся точностью и ясностью языка” (Ф 1954, с. 224). С Некрасовым в новом учебнике произошло примерно то же, что и с Державиным: в 1944 году в начало раздела “Творчество Некрасова” добавился параграф “Родина в поэзии Некрасова”, определяющий все дальнейшие толкования. С 1949 года (в 8-м издании) параграф “Родина” уступил лидирующее место параграфу “Некрасов о поэте и поэзии”. С 1956 года (15-е издание) “Родина в поэзии Некрасова” снова обрела первое место.
Прямота декларирования патриотизма у всех авторов школьной программы позволяла столь же просто объяснять любые отрицательные (с точки зрения идеологической структуры) стороны литературного процесса происками врагов-непатриотов. Смерть великого человека — главное “зло” соцреалистической культуры. И одновременно — главное семантическое зияние учебника, ибо всем остальным текстом он убеждал в бессмертии авторов, составляющих пантеон. Зияние закрывалось разными способами — риторической декламацией, доказательствами жизненности произведений автора, но лучшим занавесом служило убийство писателя врагом, замещающее “безвременную смерть”:
В Пятигорске в это лето собралось много представителей великосветского петербургского общества, среди которых были лица, ненавидевшие поэта. Они искали только повода, чтобы навсегда избавиться от “несносного выскочки и задиры”, как они называли Лермонтова, старались подбить на ссору с ним какого-нибудь офицера. Наконец такой человек был найден. Это был Мартынов, товарищ Лермонтова по военной школе” (Ф 1954, с. 220).
Подобные пассажи рифмовались с гибелью ряда советских авторов — прежде всего, убийством Горького врагами народа: “…Алексей Максимович снискал горячую и страстную любовь трудящихся всего мира и вызвал бешеную ненависть врагов народа. 18 июня 1936 года Алексей Максимович Горький погиб от руки фашистских убийц из троцкистско-бухаринского блока” (ДНП 1951, с. 35). В 5-м издании книги (1956) “ненависть” пропадет вместе с деяниями “врагов”: “…Алексей Максимович снискал горячую и страстную любовь трудящихся всего мира. 18 июня 1936 года Алексея Максимовича Горького не стало” (ДНП 1956, с. 26). При этом “вредительские мотивы” в биографиях Пушкина и Лермонтова сохранятся в учебнике и после оттепели. На Дантеса и Мартынова (по истечении срока давности) реабилитация не распространялась.
Провозглашение патриотизма еще больше, чем в прошлую эпоху, функционально сближало автора и его героя. Грань между ними, и ранее зыбкая, теперь практически растворяется. Слияние автора и героя в семантическом поле вечного служения родине позволяло герою сойти со страниц литературного произведения и “выйти в жизнь”, стать (как предлагали методисты в психологическом плане восприятия текста) “близким другом миллионов читателей” (ДНП 1951, с. 278). Апофеозом оживления персонажа (а вместе с ним и безвременно скончавшегося автора) становится судьба Павла Корчагина: “Не меньшую популярность имел герой романа “Как закалялась сталь” и среди защитников Москвы и Ленинграда, в партизанских отрядах, у советских воинов, освобождавших Варшаву и Прагу, штурмовавших Берлин. История мировой литературы не знает подобной силы воздействия литературного героя на жизнь!” (ДНП 1951, с. 315). Войной проверяется не только автор или его текст, но и герой: “Нам не представляет никакого труда представить себе Давыдова [не поэта-партизана, а героя “Поднятой целины”. — Е.П.], так же как и его друзей… в дни Отечественной войны. <…> Война явилась проверкой той школы характера, которую советские люди проходили на социалистической стройке” (Т 1946, с. 387). Автор и герой совпадали и в своей учительной функции, являя пример патриотического поведения: “Маяковский показывал всем другим поэтам пример боевого служения социалистическому отечеству, важнейшим задачам Советской власти” (ДНП 1951, с. 105), а шолоховский Давыдов из “Поднятой целины” “воспитывает других, ведет за собой массы, но и сам растет, обогащается политическим опытом” (ДНП 1951, с. 288).
Как уже было отмечено, в связке (прогрессивный) критик — (патриотический) писатель заметной становится некая эмансипация последнего. Например, в советском каноне исходно учителями Горького считались в равной степени Ленин и Сталин: “Высоко ценя творчество Горького, товарищ Сталин и товарищ Ленин прямо и нелицеприятно критиковали писателя за ложные мотивы в его творчестве и помогали ему исправлять ошибки” (ДНП 1951, с. 34). В издании 1956 года уходит не только имя Сталина, как можно было бы предполагать, но и весь “страховочный” пассаж целиком, вместе с параграфом “Сталин и Горький”. Предшествующий ему параграф “Литературно-общественная работа Горького в советский период” стал последним в разделе “Биография Горького”. В нем уже сам Горький предстает учителем по отношению к молодым писателям. Таким образом, после 1956 года характер “наставничества” делается менее определенным, обучаемые постепенно приравниваются в правах к обучающим. Развенчание недавно умершего вождя серьезно ускорило этот процесс. Как следствие, писательский пантеон приходит в движение, прежняя иерархия разрушается и значение писателя в школьной истории литературы отныне становится нестабильным. Предписанная свыше рамка интерпретаций становится несколько неопределенной. В истории советской школы начинается эпоха осторожного либерализма.
В издание 1956 года вновь вернулся Достоевский — пока, правда, с осторожностью: в обобщающую главу “Семидесятые—восьмидесятые годы”. Тургеневу же еще после переработки 1949 года достались “похвальные слова” самой высокой пробы: “Все дальнейшее [после “Хоря и Калиныча”. — Е.П.] творчество Тургенева и было проявлением этого глубоко и верно охарактеризованного Белинским таланта художника-реалиста. <…> Тургенев достиг еще при жизни мировой славы и оказал прогрессивное влияние на литературное творчество ряда западных писателей” (ЗРС 1949, с. 232—233). Первое предложение помещено в учебник изначально, в 1940 году. Второе появилось после переработки 1949 года. Вторая часть “значения Тургенева” явно перевесила первую. Но главным олицетворением всемирного значения русского писателя становится Лев Толстой. В 1944 году в главу “Л.Н. Толстой” вводится специальный параграф “Яснополянский мудрец” (в конце сороковых параграф будет переименован в менее определенное “В Ясной Поляне”):
К концу XIX в. Яснополянская усадьба превращается в своеобразный культурный центр, куда из разных концов России и других стран света приезжают писатели, ученые и общественные деятели, чтобы познакомиться с Толстым. М. Горький с трепетом изумления и гордости писал: “Весь мир, вся земля смотрит на него, из Китая, Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые трепетные нити, его душа — для всех и — навсегда”31.
Творчество Толстого неизменно оставалось высшим достижением русской литературы дооктябрьского периода. Этот тезис, восходящий к 1930-м годам (в концепции Гуковского Толстой, по-видимому, призван был олицетворять вершину “критического реализма”), учебник закрепил авторитетом Ленина еще в 1940 году. Глава о Толстом постоянно, с первого до последнего издания, открывалась цитатой из очерка Горького “В.И. Ленин”:
Потом, глядя на меня прищуренными глазами, спросил:
— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?
Сам себе ответил:
— Некого.
И потирая руки, засмеялся, довольный (ЗРС 1940, с. 346).
Заоблачному пьедесталу Толстого должны были соответствовать положенные и советским писателям регалии. Если Лев Толстой шел впереди мировой литературы, то Алексей Толстой и другие писатели СССР уже ведут ее за собой. В новом учебнике десятого класса в обязательном порядке декларируется “мировое значение” творчества Маяковского (ДНП 1956, с. 175)32, “мировая слава” А.Н. Толстого (ДНП 1951, с. 272). Фразы, подытоживающие “значение” писателей, конструируются также по “всемирному” трафарету. Итогом “мировой славы” отдельных русских/советских писателей стали теоретические главы в конце учебников девятого (с 1949 года) и десятого (с 1956 года) классов, задающие вневременную планку толкования истории литературы XIX и XX веков. Их заглавия отражают следование новым идеологическим установкам — “Мировое значение русской классической литературы” и “Мировое значение советской литературы”. На особое значение этих глав указывает тот факт, что “Мировое значение советской литературы” в обязательном порядке ставится в конец проектов новых учебников для десятого класса, активно обсуждаемых в середине 1950-х годов33.
В итоговой главе вся русская культура, как на огромной фреске, выстраивалась в ряд, завершаемый последней вершиной: великой русской революцией или великой победой 1945 года. У Тимофеева, не ограниченного тем или иным веком развития литературы, ряд представлен предельно широко: “Любовь к родине, выносливость, верность долгу, воинское мужество — все это переходило от поколения к поколению, постепенно вырабатывало характер русского человека, который [человек? характер? — Е.П.] выдвинул таких людей, как Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр Первый, Суворов, Кутузов, Ломоносов, Пушкин, Л. Толстой, М. Горький, В. Ленин” (Т 1946, с. 11). Характерно, что великие писатели приравнены по значимости к великим полководцам и все они — к Ленину. Удивляет разве что отсутствие Сталина, правда, здесь, с одной стороны, перечислены только деятели прошлого, ушедшие из жизни, с другой — характеристика его как русского человека явно провоцировала бы нежелательные раздумья у учеников.
Русская литература и становится этой фреской, отражением единства нации и, одновременно, летописью революции: “Начиная с XVIII века, русская литература повела страстную борьбу за освобождение народа от гнета крепостного права и самодержавия и знамя этой борьбы гордо донесла до дней Великой Октябрьской социалистической революции”34. А став летописью русской революции, русская литература превратилась во всемирную по значению: “Революционным демократам было ясно, что Россия, двигаясь своим историческим путем, обгоняла Запад и готовилась сказать миру свое новое слово” (ЗР 1955, с. 425).
Советская литература на следующем этапе ведет мировые литературы за собой: “Мировое значение любой литературы определяется тремя обстоятельствами: во-первых, ценностью и значительностью того вклада, который вносит она в общую сокровищницу человечества, дополняя и обогащая ее, во-вторых, ее воздействием на художественное развитие других стран и, в третьих, степенью ее распространения во всем мире” (ДНП 1956, с. 399). Если литература XIX столетия была летописью революции, то советская литература аналогична отчету о достижениях народного хозяйства: “Воздействуя на сознание, чувства, волю, поступки своих читателей за рубежом, советская литература приобретает подчас силу документа, непосредственного руководства к действию”35.
Новое, фресковое единство литературного процесса возможно только на основе единства нации — национального характера; не случайно учебник Тимофеева исходит из перечисления характерных (строго положительных) духовных качеств русского народа, возглавляет которые патриотизм. В учебнике девятого класса основа русской литературы — это “глубочайшая идейность, прогрессивность и высокое развитие реализма” (ЗР 1955, с. 422). В переработанном издании 1956 года к ним добавились народность, гуманизм, социальный оптимизм и патриотизм (ЗР 1956, с. 336).
С другой стороны, специфика учебника предполагает попытку научного определения каждой из характеристик. Здесь начинается обратный процесс: они вкладываются друг в друга, как матрешки. “Прогрессивность”, например, по Зерчанинову—Райхину, равна “идейности” и означает близость литературы к “освободительной борьбе” (ЗР 1955, с. 422). Показательно обоснование центрального понятия — реализма. Во-первых, русский реализм оказался самым древним в мире: “Элементы его наблюдаются уже в древнерусской литературе, а также в литературе XVIII в.” (ЗР 1955, с. 426). Вовторых, выяснилось: русский реализм реалистичнее реализмов европейских и по времени и по содержанию: “Крупнейшие представители европейского реализма Бальзак и Стендаль выступили со своими романами несколько позже Пушкина. Таким образом, великий русский поэт в борьбе за реализм опередил писателей Западной Европы” (ЗР 1955, с. 426). А неотделимый от литературы советской социалистический реализм позволил ей окончательно обогнать творчество всех других народов; недаром именно он “завоевывает все большее признание у прогрессивных деятелей иностранной литературы и находит воплощение в их творчестве” (ДНП 1956, с. 403).
Реализм раскладывается на составляющие, самой существенной из которых оказывается вечное стремление русской литературы к (общественному) идеалу, воплощенное в положительном герое. Важность положительных ценностей, позитива особенно подчеркивается в учебниках советской литературы. Но и подводящая к ней литература XIX столетия, убеждает учебник, несмотря на термин “критический реализм”, созидала позитивные ценности, опираясь на которые советский народ построил самое справедливое в мире общество: “Но было бы глубокой ошибкой думать, что смысл творчества классиков сводился только к критическому изображению русской действительности, что в этой действительности им нечего было больше изображать, кроме ее недостатков. <…> Негодуя на все то, что затрудняло развитие русского народа, искажало его подлинный облик, лучшие русские писатели неустанно возвеличивали образ России и русского человека” (Т 1946, с. 9, 11).
Здесь хорошо видно, что “положительное содержание”, которое теперь в обязательном порядке должна была нести прогрессивная литература, выявляет ту же самую субстанцию, что и “характерные свойства” русского народа, и “качественные характеристики” русской литературы. Все эти обозначения скрепляются патриотизмом и выступают его разновидностями. Восстановив оборванную связь времен, соединив русское с советским и выстроив исторический ряд, теряющийся в будущем, патриотизм, как и выхолощенный им реализм, утратил свое означаемое. Заполонив все пространство советской идеологии и обязательного курса литературы, патриотизм выветрился, растекся, потерял какие-то содержательные характеристики и превратился к 1970-м годам в гораздо менее обязательный муляж “всего позитивного”. В таком выхолощенном виде “патриотизм” благополучно доживет на страницах школьных учебников литературы до новых революционных перемен.
____________________________________________________
* Работа выполнена при поддержке Фонда Спенсера, программы “Развитие социальных исследований образования в России” (Европейский университет в СанктПетербурге).
1) См. подробнее: Brandenberger D.L. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity, 1931—1956. Cambridge, Mass., 2002; Epic Revisionism: Russian History and Literature as Stalinist Propaganda / Kevin M.F. Platt and David Brandenberger (Eds.). Madison: University of Wisconsin Press, 2005.
2) О преподавании литературы в советской школе см.: Красовицкая Т.Ю. Русская литература как предмет знания в 1917—1920-е годы // Отечественная история. 2003. № 2. С. 168—176; Красноусов А.М. Очерки по истории советской методики преподавания литературы. М., 1959; Роткович Я.А. История преподавания литературы в советской школе. М., 1976. См. материалы проекта “Антропология советской школы” (http://sovietschool.org.ru/) и сборника “Учебный текст в советской школе” (сост. С.Г. Леонтьева, К.А. Маслинский. СПб.; М.: Институт логики, когнитологии и развития личности, 2008).
3) См. подробнее: Маркович В.М. Концепция стадиального литературного развития в работах Г.А. Гуковского 1940-х годов // НЛО. 2002. № 55; Пономарев Е.Р. Созидание советского учебника по литературе: От М.Н. Покровского к Г.А. Гуковскому // Вопросы литературы. 2004. № 4.
4) См. посмертно опубликованную книгу: Гуковский Г.А. Изучение литературного произведения в школе: Методологические очерки о методике. М.; Л.: Просвещение, 1966.
5) Дементьев А., Наумов Е., Плоткин Л. Русская советская литература. [Пособие для учителей.] Л.; М.: Гос. уч.-пед. издво Мин. просв. РСФСР, 1951. С. 2. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ДНП 1951 (с указанием страницы).
6) Добренко Е. Метафора власти. Литература сталинской эпохи в историческом освещении. München: Verlag Otto Sagner, 1993. С. 177.
7) О патриотической мобилизации гуманитарных наук накануне и во время войны см.: Свешников А. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 1930-х — 1940-х годов // НЛО. 2008. № 90. С. 86—112.
8) Гуковский Гр., Евгеньев-Максимов В. Любовь к родине в русской классической литературе. Саратов: ОГИЗ, 1943. С. 32. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ГЕ с указ. страницы.
9) Майор Дементьев А. Великие идеи патриотизма в творчестве русских классиков. Л.: Военное изд-во Народного комиссариата обороны, 1944. С. 17.
10) Там же. С. 25.
11) Пушкин и родина [Составили: Б.В. Томашевский и А.И. Грушкин]. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. С. 3— 4. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ТГ (с указанием страницы).
12) См. о нем в мемуарах Г. Померанца: “Еголин говорил бессвязными и бессодержательными обрывками предложений. Словно блеял. Но мстительности в нем не было. <…> Впоследствии он работал в ЦК и был (с сохранением должности в Москве) назначен проконсулом в Ленинград травить полублудницу Ахматову. Это задание Еголин выполнил, попутно заработав несколько десятков тысяч, и в конце концов погорел, оказавшись акционером подпольного публичного дома. При другом режиме он был бы банщиком или половым в трактире и прожил умеренно честную жизнь (разве что попался б на мелком воровстве). <…> Это был первый случай, когда я столкнулся с рылом… Если бы ему приказали сожрать меня живьем, сожрал бы, только косточки б похрустывали. Но приказа не было. Случай был нестандартный” (Померанц Г. Записки гадкого утенка. М.: РОССПЭН, 2003. С. 42—43). О скандале с участием Еголина — ранее декана филологического факультета и заведующего кафедрой русской литературы МИФЛИ (в 1935—1941 годах) и директора ИМЛИ (в 1948—1952 годах) — а также министра культуры Г.Ф. Александрова см.: Чуковский К.И. Дневник. 1930—1969. М., 1995. С. 223, запись от 11 марта 1955 года. — Примеч. ред.
13) Еголин А. Освободительные и патриотические идеи русской литературы XIX века. [М.:] Сов. писатель, 1946. С. 4. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: Е 1946 (с указанием страницы).
14) Этот переход от национального угнетения к революционному радикализму был хорошо разработан в литературном мышлении второй половины XIX века. Достаточно вспомнить эволюцию тургеневских героев от Инсарова к Базарову или фразу Герцена о “внутренних турках” (многократно цитируемую в 1940-е, включая новый школьный учебник).
15) Книгу Еголина Е. Добренко считает образцом истории русской литературы, “переписанной в постклассовом ключе” (Добренко Е. Метафора власти. С. 336).
16) “Это “русское” как “мировое” именно во время войны обрело такие контексты, которые через несколько лет будут питать борьбу с “низкопоклонством перед Западом” и “безродным космополитизмом”” (Добренко Е. Метафора власти. С. 306).
17) Еголин А.М. Пушкин — великий русский поэт. М.: ГИХЛ, 1949. С. 49—50.
18) Тот факт, что Ш. Руставели задержался в учебнике дольше всех иноязычных авторов, вероятно, может быть объяснен особым статусом грузинской темы в контексте советской идеологии сталинской эпохи. Ср., например, у Еголина: “Пушкин одним из первых в литературе отметил особенности народа Грузии, храбрость и одаренность грузин” (Е 1946, с. 47).
19) Специально о рецепции “Молодой гвардии” см.: Маркасова Елена. “А вот практику мы знаем по героям Краснодона…” // НЗ. 2008. № 2.
20) Информация об этих текстах вернется в следующий учебник — 1968 года.
21) Точнее, заменен “патриотизмом”. Если монографии Гуковского назывались “Реализм Гоголя” и т.д., то брошюры Еголина заменили универсальное определение на “Патриотизм Пушкина”.
22) Флоринский С.М. Русская литература: Учебник для 8-го класса средней школы. М.: Учпедгиз, 1954. С. 261. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: Ф 1954 (с указанием страницы).
23) Поспелов Н., Шаблиовский П. Русская литература. Учебник для VIII класса средней школы / Под общей редакцией Н.Л. Бродского. 13-е изд. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1953. С. 74. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ПШ 1953 (с указанием страницы).
24) Ср. у Дементьева: “Ломоносов гордился своей страной и был горячим патриотом. Он решительно боролся с образовавшейся тогда в русской [sic! — Е.П.] Академии Наук “немецкой партией”, старавшейся затормозить развитие русской науки, подчинить ее немецкому влиянию. Он славил победы русского оружия и величие России” (Майор Дементьев А. Великие идеи патриотизма… С. 7). О Ломоносове см. также: ГЕ 1943, 23.
25) Тимофеев Л.И. Современная литература. Учебное пособие для 10-го класса средней школы. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Наркомпроса РСФСР, 1946. С. 11. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: Т 1946 (с указанием страницы).
26) Поспелов Н., Шаблиовский П. Русская литература. Учебник для VIII класса средней школы / Под общей редакцией Н.Л. Бродского. 9-е изд., перераб. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1949. С. 74—75.
27) Характерно, что у Гуковского в 1943 году (когда США воспринимались как союзник) Радищев видел лишь положительное значение американской революции: “…Радищев, горячо приветствуя войну за освобождение североамериканского народа, приведшую к установлению государства США, выражает уверенность, что русский народ тоже поднимет восстание и, победив, устроит свою жизнь на началах свободы и счастья” (ГЕ, с. 34). Зато в 1949 году у Еголина то же самое “прозрение” в отношении США окажется свойственно и Пушкину: “А вот что такое американская “демократия” по мнению Пушкина: “С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве”” (Еголин А. А.С. Пушкин — великий русский поэт. С. 46).
28) Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я., Стражев В.И. Русская литература. Учебник для IX класса средней школы / Под ред. проф. Н.Л. Бродского. М., 1940. С. 414. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ЗРС 1940 (с указанием страницы).
29) Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я, Стражев В.И. Русская литература. Учебник для IX класса средней школы / 8-е изд., перераб. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1949. С. 422. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ЗРС 1949 (с указанием страницы).
30) Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Русская литература. Учебник для IX класса средней школы / 15-е изд., перераб. М.: Гос. уч.-пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1956. С. 303. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ЗР 1956 (с указанием страницы).
31) Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я., Стражев В.И. Русская литература: Учебник для IX класса средней школы / Под ред. проф. Н.Л. Бродского. [3-е изд.] М.: Гос. уч.-пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1944. С. 369.
32) В первых изданиях книги речь шла о “значении Маяковского для советской и мировой поэзии” (ДНП 1951, с. 138).
33) См., например: Русская советская литература. Учебник для X класса средней школы (Вариант № 4. Напечатано для обсуждения). [М.]: Учпедгиз, 1954.
34) Зерчанинов А.А., Райхин Д.Я. Русская литература: Учебник для IX класса средней школы. 14-е изд. М.: Гос. уч.пед. изд-во Мин. просв. РСФСР, 1955. С. 423. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ЗР 1955 (с указанием страницы).
35) Русская советская литература: Учебник для X класса средней школы. (Вариант № 4. Напечатано для обсуждения). [М.:] Учпедгиз, 1954. С. 274.