(Рец. на кн.: Юзефович Л. Журавли и карлики: Роман. М., 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2009
Юзефович Л. Журавли и карлики: Роман. — М.: АСТ; Астрель, 2009. — 477 с.
Владимир
Эстрагон. Что?
Владимир. Думать о чем-то конкретном.
С. Беккет. В ожидании Годо1
Необычность нового романа Л. Юзефовича бросается в глаза. Писатель, известный произведениями на историческую тему — будь то ретродетективы про сыщика Ивана Путилина или повесть “Казароза”, документальная книга “Самодержец пустыни” или сценарий сериала “Гибель империи”, — впервые, кажется, обращается к современности. Созданная им картина недавнего прошлого оказалась столь неожиданно пристальной, что впору говорить о том, что начало российских 1990-х впервые — наконец-то — оказалось предметом эпического изображения, “зарифмованного” с образами других стран и эпох.
В романе — три основных героя и связанных с ними хронотопа. В Москве 1993 года обаятельный пройдоха Жохов, настоящий пикаро и трикстер (его ближайший родственник в новой российской литературе — пожалуй, Евграф Мальчик из “Американской дырки” П. Крусанова; прямым прототипом этого персонажа, по собственному признанию Крусанова, стал Сергей Курехин), пытается сколотить состояние, попутно скрывается от кредиторов-кавказцев в России и Монголии и крутит на зимней даче роман с живущей там Катей. Его приятель историк Шубин2, интеллигент, оставшийся не у дел и обреченный по логике истории чуть ли не на вымирание, пишет в те дни для каких-то подозрительных журналов историю про самозванца Тимофея Анкудинова, а в наши дни путешествует по любимой Юзефовичем и неоднократно им описанной Монголии. Авантюрист и поэт Тимофей Анкудинов, выдававший себя за царевича Ивана Васильевича, сына Василия Шуйского (реальное историческое лицо), где только не побывал — у казаков, у турок, при многих европейских дворах, — меняя личины и ведя двойную, а то и тройную игру.
Постоянное бегство и череда превращений как Жохова, так и Анкудинова выдают в них “принадлежность к классу” трикстеров. “…Мастер превращений… может принять любой образ, какой только ему захочется, будь то образ зверя, духа животного или духа умершего. <…>. Его власть основана на бесчисленных, доступных ему превращениях. Он поражает исчезновениями, нападает неожиданно, позволяет схватить себя, но так, что исчезает снова. Важнейшее средство исполнения им его удивительных деяний — все то же превращение”3, — писал Элиас Канетти. Однако “трикстерство” двух героев Юзефовича — разной природы: если Анкудинов — пикаро, так сказать, изначальный, то Жохов, скорее всего, пройдоха поневоле, просто научившийся (“жизнь заставила”) крутиться и ловчить, что, замечу, получается у него не так уж хорошо: большинство его афер прогорает.
(Кроме того, одно из “ответвлений” сюжета разворачивается в Забайкалье времен Гражданской войны: легенды о том, как там прятали царское золото и похищали якобы скрывшегося царевича Алексея, странным образом не оставляют героев и в наши дни, “всплывая” то в виде передаваемых устно свидетельств очевидцев, то в виде некоторых архивных находок, то попросту “флешбэков”…)
Такой размах, кажется, вызвал сбой в критических интерпретациях романа. При общей благожелательности рецензий в них явно чувствуется некоторая озадаченность. Аналитики словно бы затруднялись определить, с чем именно они имеют дело; некоторые из них обращались в поисках нужных слов даже к институтским курсам по теории литературы. “Роман “Журавли и карлики” приводит на ум слова и выражения, которых я, выйдя из университета, надеялась больше не употреблять никогда, — “сюжетная линия”, “магистральная идея” и всякое такое. До сих пор Бог миловал, но тут деваться некуда: автор как будто сам ни на секунду о них не забывает. Его книгу можно использовать как руководство по написанию крепкой прозы. <…> Однако Леонид Юзефович серьезный писатель, и задача в “Журавлях и карликах” ставится куда более масштабная: это ведь не то, что называется “чистый жанр”, а Русская Проза, со всеми ее характерными особенностями, иногда довольно комичными”4.
Между тем, по словам самого Юзефовича, его интересовали гораздо более “локальные”, но не менее трудоемкие задачи, чем создание большой и всеобъемлющей “Русской Прозы”. В интервью он сформулировал три основные темы “Журавлей и карликов”: 1) хроника минувших лет — “…“комплекс очевидца” — мне кажется, он у всех писателей есть. У писателя с историческим уклоном должен быть обязательно. Потребность свидетельствовать о своем времени. А чтобы хроника была интересной, нужна и судьба очевидца. Поэтому пришлось делать то, что я в принципе делать не люблю: писать отчасти о себе. Но, Боже упаси, не для самовыражения. Самовыражение непродуктивно…”; 2) цикличность истории — “Отсюда вторая важная для меня тема “Журавлей и карликов”: все, что приходит в наш мир, что существует в нем достаточно долго, уже нельзя упразднить, забыть, вычеркнуть. Каковы бы ни были обстоятельства прихода…”; и 3) тема самозванства — “Мир, где все пытаются быть другими, все себя за кого-то выдают, потому что существовать здесь в подлинном качестве тяжело и неприбыльно”5.
Очевидцем во всех линиях романа оказывается историк Шубин. Именно “свидетельские показания” оказываются его главной функцией — несмотря на то, что он относительно преуспел, изначально он принадлежит скорее к тем рефлексирующим наблюдателям, кто участвует в событиях, не слезая с ветки, на которой сидит всю жизнь, — наподобие героя книги Итало Кальвино “Барон на дереве”. Жохов и тем более Анкудинов — герои совсем другого типа. Каждый из них действует так или иначе во времена Нахрапистой Нови6, по меткому определению У. Эко, или же, в другой терминологии, в период “прерывистого равновесия”7. Оба они озабочены тем, чтобы достичь всего сразу “скорым подвигом” (как сказал бы старец Зосима из “Братьев Карамазовых”). Жохов пытается наладить бизнес и быстро разбогатеть, Анкудинов, по версии Шубина (и, скорее всего, самого автора), вряд ли серьезно мечтает о царском престоле, но отнюдь не против хорошо устроиться при каком-нибудь богатом и влиятельном европейском или восточном дворе в наставшие на Руси в XVII веке Смутные времена. При этом, несмотря на всю свою витальность и пассионарность, в итоге оба выбирают “тихую гавань”: Анкудинов ищет пристанища в мелких немецких княжествах, Жохов надолго оседает у Кати в заброшенном дачном поселке, а в конце концов оба оказываются в неподвластных ветрам истории землях Монголии — страны, которая, на взгляд автора, менее всего склонна меняться в своей сути из века в век, несмотря на внешние катаклизмы8. Тут можно использовать терминологию И. Пригожина: земли эти в романе понимаются как своего рода диссипативные структуры, спокойные “закоулки” на общей кривой исторического развития…9
Не относясь к laudatores temoris acti (“хвалебщики истории”), но и не повторяя пушкинского Пимена с его “Добру и злу внимая равнодушно, / Не ведая ни жалости, ни горя…”, Шубин пытается всего лишь более или менее здраво осмыслить происходящее, трезво и прочувствованно зафиксировать его в своем сознании — историка былых времен и современника нынешних. Начало 1990-х он воспринимает критически, как своего рода еще один “отрицательный урок”, который Россия дает миру — строго по Чаадаеву.
Именно в передаче этой, на первый взгляд, необязательной конкретики быта 1990-х годов, в ненавязчивом поиске некоторых атмосферных соответствий, созвучий в грозной музыке эпохи, а отнюдь не в создании “Русской Прозы” со многими сюжетными линиями — главная прелесть этого романа.
Тем не менее следует отметить главные идеи новой книги Л. Юзефовича. “За все нужно было платить, но понятие о твердых ценах плохо приживалось в стране, где тезис о том, что мягкому суждено жить, а твердому — умереть, впитывается с молоком матери” (с. 9), — приводит автор мысль ЛаоЦзы, имея в виду Монголию и свойственную ее людям ментальность. “Мягкие” — это люди, оставшиеся после слома эпох и принимающие удары тектонических плит, “твердое” — враз ушедшая эпоха. “После захода солнца он (пивной ресторан в Монголии. — А.Ч.) превращался в ночной клуб, где голые девушки танцевали рядом с позолоченной статуей Сталина” (c. 7). Бронзовая статуя Сталина — сам псевдоним которого отсылает к стали, прочности, — будучи символом всей мощи Советского Союза, оказалась в тени в эпоху перемен, олицетворяемой стриптизершами — как символами мягкости и податливости.
1993 год, когда в нашей стране “время переломилось круто” (с. 36) и наступило время судьбы (“…голос судьбы мог прозвучать в любом месте и в любую минуту, поэтому иногда Жохов останавливался, читая расклеенные на стенах и водосточных трубах объявления…”, с. 59), оказывается узнаваемым через памятные для современника детали:
“На улице он купил пирожок с рисом и яйцом, который интеллигентная женщина в дворницких валенках ловко вынула из зеленого армейского термоса с эмблемой ВДВ, и по Тверской двинулся в сторону Белорусского вокзала. Начинка занимала не больше трети пирожка, остальное — сухое тесто. Вместо яйца к рису подмешан яичный порошок, тоннами поступавший в Москву как важнейший, наряду с презервативами, компонент гуманитарной помощи. Жохов куснул пару раз и бросил огрызок в кучу мусора10 возле переполненной урны. В центре города они наполнялись вдвое быстрее, чем при Горбачеве. Все вокруг что-то пили и жевали на ходу” (с. 30).
Именно на такие изменения человека в меняющихся временах, психологические и даже физические метаморфозы и обращает внимание Юзефович. Больше всего эти перемены затрагивают личное и общественное время, в которое погружен человек. Понятно и легко объяснимо, что в ходе исторических катаклизмов на улицах стало заметно много сумасшедших (с. 82). Как свидетельствует Юзефович, у русских интеллигентов исчез интерес к истории с отчуждением отдельного человека от процесса ее созидания — хотя логичнее было бы ожидать обратного, то есть повышения интереса к истории после отчуждения от участия в ней, — но у нас в стране этого, к сожалению, не произошло, что и показывает автор. Сначала в журналах Шубину перестали заказывать исторические очерки, потом “в дыму от сгоревших на сберкнижках вкладов исчезли искатели золота КПСС. Сами собой утихли споры на тему, появится ли в продаже сахарный песок, если вынести тело Ленина из Мавзолея…” (с. 37). Герои склонны фантазировать и погружаться “в свою фантомную жизнь” (с. 79). Но не только человек меняется, пытаясь соответствовать эпохе, но и эпоха меняет его, вторгаясь в самое личное в человеке — в его время: “Совсем недавно Шубин считался мальчишкой, а теперь ему постоянно давали понять, что в свои сорок два года он — старик” (с. 36).
Но поменялись не только оценки возраста как знака социализации. Само социальное (то есть история) начало преобладать над личным временем, отменять его, делать чем-то воистину эфемерным: “Теперь в промежутке между двадцатью и тридцатью пятью годами возраст говорил о человеке не больше, чем цвет глаз. Мера успеха перестала зависеть от времени, потраченного на дорогу к нему” (с. 144).
Это время, по мысли Шубина, очевидным образом легко рифмуется с временами авантюристов и смут. Сама мысль эта отнюдь не нова (впрочем, Юзефович, судя по всему, и не выдает ее за личное открытие). Стоит хотя бы вспомнить, как писатели-почвенники еще в период перестройки начали сравнивать Новейшее время со всевозможными смутами и катастрофами из российской истории: Юрий Бондарев в своей известной речи 1988 года уподобил происходившие перемены военному противостоянию СССР и фашистской Германии в 1941 году, а Владимир Личутин в конце 1990-х выпустил трехтомный роман “Раскол” — о церковном расколе XVII века… Сравнение же в романе Юзефовича оказывается симптоматичным потому, что буквально в последние годы мы можем наблюдать своеобразный “ренессанс” осмысления того времени в контексте прежних эпох. Стоит вспомнить сравнение времен присоединения пермских земель к Московскому княжеству в исторических романах А. Иванова, постоянное совмещение черт “века нынешнего” и “века минувшего” в произведениях Б. Акунина (иногда совершенно демонстративное), внезапное возрождение Гражданской войны в ближайшем будущем, описанное в романе Ольги Славниковой “2017”. Все это “индивидуальное” осмысление истории происходит на фоне государственной пропаганды, учредившей праздник 4 ноября с намеком на то, что нынешняя элита так же “преодолела смуту”…
Впрочем, надо иметь в виду, что отношение к идее цикличности истории у самого Юзефовича — отнюдь не однозначное. Так, на реплику интервьюера “Ваши романы строятся на исторических параллелях. Как вы считаете, справедливо ли утверждение (на котором, например, настаивал Дмитрий Александрович Пригов) о сезонных круговращениях русской истории?” Юзефович дает ответ:
“Исторические параллели в моих романах — это литературный прием. Он нужен мне, чтобы расширить романное пространство, формально сохраняя его камерность. Так зеркало во всю стену увеличивает размеры комнаты. В “Журавлях и карликах” с помощью таких параллелей я хотел передать зыбкость границ между людьми, перетекание всех нас друг в друга. Отсюда в романе схожие человеческие типы в разных эпохах и самозванчество как попытка выйти за пределы собственного “я”. К цикличности истории это никакого отношения не имеет. Хотя вообще-то всякая, не только русская, история имеет элементы цикличности, как всё живое. Никакой трагедии тут нет, нарушение цикла — это болезнь. Все мы интуитивно это понимаем и просто не хотим слишком уж буквальных повторений на протяжении нашей собственной маленькой жизни”11.
В “смутные” времена, как показывает Юзефович, так же и спекулировали, как “челноки” в недавние годы в России: “Выезжая с посольствами в Европу, он (подьячий Посольского приказа. — А.Ч.) брал с собой низкосортный пушной товар, не подпадавший под закон о казенной монополии на торговлю мягкой рухлядью, и там сбывал его с огромными барышами” (с. 39). Так же, как недавно некоторых олигархов и других “новых эмигрантов”, — и в XVII веке “диссидентов” российские власти пытаются оклеветать и вернуть на родину:
“Все мы помним <…> сколь изощренной бывала наша пропаганда в тех случаях, если сверху поступал заказ оклеветать человека, бежавшего за границу. Его обливали грязью и обвиняли во всех смертных грехах, лишь бы настроить против него общественное мнение на Западе” (с. 41), — пишет Шубин в своем историческом очерке об Анкудинове.
Впрочем, исторические аналогии в романе Юзефовича не есть самоцель, а своего рода утешение — не философией, как у Боэция, но историей. Обращаясь к сюжету из Гомера о битве журавлей и карликов, Л. Юзефович легко находит следы этого непрекращающегося конфликта как в Европе, куда попадает в своих похождениях Анкудинов, так и в родной для Юзефовича Перми:
“В частности, рассказано было, что противники воюют между собой не абы как, но ежегодно встречаются в двух регулярных сражениях. Первое бывает весной, когда журавли прилетают в Пермь Великую из южных стран. Построившись боевыми клиньями, они шумно несутся над землей, с воинственным кличем нападают на своих извечных противников и неизменно их побеждают. Множество карликов гибнет в бою, остальные бегут, прячутся по лесам и оврагам, но к сентябрю, недели за две до Воздвижения, опять собираются в сильное войско. Пока журавли, захватив их вотчины, вьют гнезда и выводят птенцов, побежденные готовятся к осенней битве. В ней всегда берут верх карлики. Уцелевшие журавли покидают родные гнездовья, собираются в караваны и с печальным криком тянутся на юг, чтобы весной вернуться и отомстить” (с. 298—299).
(Здесь, отвлекаясь, следует отметить реализацию “уральского” или “пермского” текста, уже отмеченного — вослед за “питерским текстом” В. Топорова и “крымским тексом” И. Сида — пермским филологом Владимиром Абашевым в работе “Пермь как текст”12. Юзефович “редко, но метко” вкрапляет в текст описания пермской земли, то в мифологическом духе, что напоминает актуализацию бажовских легенд в “2017” О. Славниковой, то в историческом, что напоминает романы пермяка А. Иванова — впрочем, у Иванова “бажовский” мифологизирующий элемент также присутствует.)
Мифический сюжет о повторяющейся и ни к чему не приводящей битве пигмеев и журавлей, лишь калечащих себя по неясным даже им причинам, наиболее полно изложенный в “Илиаде” Гомера (III, 3—7), восходит, согласно И.В. Шталь13, к якобы существовавшей ранней эпической поэме “Гераномахия” (“Битва с журавлями”), приписывавшейся Гомеру. Миф существует также в других изложениях не только в литературе и искусстве Древней Греции (изображения битвы часто встречаются на вазах), но и в китайской литературе — в сочинении китайского историка VII века Ли Тая “Описание всех земель” (“Ко ди чжи”, ок. 638 г. н.э.) говорится, что к югу от Дацинь (то есть Римской империи) находится страна карликов, где живут люди ростом в 3 чи (около 90 см). Когда карлики возделывают поля, на них нападают белые журавли.
(В китайской версии этого мифа, кстати, действует еще и “третья сила” — великаны, но это уже к теме рецензии не относится…)
Современная жизнь отделена от первобытной только суффиксами и приставками в обозначающих извечные понятия словах (с. 283—284). Важнейшим типом отношений людей в одном обществе оказываются отношения не “сопластников”, но братьев и сестер по эпохе: “В то счастливое время Жохов не знал, что бывают времена, подобные болезни. Они разрушают душу, но они же открывают перед тобой вечность. Видишь, как все возвращается, повторяется, перетекает друг в друга, сбрасывает имена, скрывающие под собой разные части одного и того же, и, когда проходит первый шок, начинаешь понимать, что не так уж важно, кто произвел тебя на свет в твоем физическом облике. Люди больше похожи на свое время, чем на своих родителей14. Все рожденные под одной звездой — братья” (с. 359—360).
Отмеченная цикличность сражений выливается в универсальность исторического мифа: “Вскоре один из здешних профессоров (Виттенберга, где оказался Анкудинов. — А.Ч.) заинтересовался его теорией о карликах и журавлях, которые воюют между собой посредством казаков и поляков, венецианцев и турок, лютеран и католиков, евреев и христиан. Кто именно в кого вселился, Анкудинов не знал, но профессор объяснил ему, что оно и не важно” (с. 325). Здесь опять стоит вспомнить роман Славниковой, а в добавление к нему — и еще одну антиутопию последних лет — “ЖД” Дмитрия Быкова: для обоих этих романов характерны идеи неизбывности коллективных конфликтов, их коловращения, извечного повторения одной и той же междоусобной войны в разных личинах и масках. Юзефович, обратясь к мифу о битве журавлей и карликов (не упомянутому, кстати, ни в одном из этих в целом весьма богатых на литературные отсылки романах!), довел эту идею (популярную, как видим, не меньше, чем сравнение 1990-х годов со Смутным временем) до максимальной эстетической выразительности. Если конфликты двух групп завоевателей Руси у Быкова — “варягов” и “хазар” — то затихают, то начинаются вновь на протяжении всей истории страны, а у Славниковой “красные” и “белые” вновь начинают сражаться по прошествии ста лет после русской революции, то конфликты журавлей и карликов ежегодны, имеют сезонную природу. Не высказывая более или менее явно своего отношения к мифу “1990-е годы — Смутное время”, Юзефович очень тонко, исподволь подводит читателя к мысли о том, что идея цикличности истории в целом справедлива, но не должна быть и абсолютизирована, восприниматься как догма: доведенная до максимума — конфликты преобретают характер сезонного мифа, — эта идея уже может восприниматься как абсурдная.
Увязывая темы цикличности истории и самозванства (как Анкудинов в своей жизни менял облики, так и конфликтующие стороны принимают разные обличья), Юзефович постепенно переводит разговор на тему индвидуальной истории, индивидуального времени (того, что в советском новоязе обозначалось как “роль личности в истории”), личного самоосуществления в истории… Это уже не утешение историей, но страх истории и борьба с ним.
Этот страх истории, описанный и показанный Юзефовичем, вообще характерен для позднесоветского общества, будь это интеллектуал Шубин или граждане попроще, рассуждающие, вернется ли на прилавки сахар, если вынести тело Ленина из Мавзолея. Это страх вступить в историю, которая может поглотить и перемолоть человека. Отсюда и желание бегства в Монголию — где окончили дни Анкудинов и Жохов, побывал в конце романа и Шубин — как на островок антиисторического пространства.
Кроме тонкой ненавязчивости и стилистической отточенности “больших” мыслей, в романе находится место всему. Есть тут и утонченный, интеллектуальный юмор — чего стоит только охранник из частной фирмы с нашивкой на форме, на которой были изображены две рыбы — “не имеющие век, спящие с открытыми глазами, они символизировали бдительность” (с. 98), или же сцена, когда около Белого дома во время путча добровольцы хотят записать лай собак для психологического устрашения омоновцев, но попадаются им только пудели и болонки, да и те не желают лаять, а только скулят… Много в тексте и экзотических пейзажей — например, пустынь Монголии с ее пятью сезонами (“…осени нет, зато есть три разных лета. За последним из них сразу наступает зима…” [с. 429]), Забайкалья и даже Воркуты: “Дядька рассказывал про северное сияние, про огромные, от земли до неба, дымно-красные облака, которые в полярный день при полном безветрии столбами простаивают над тундрой по нескольку часов, совершенно не меняя очертаний. Не было ни бараков, ни вертухаев, ни рвущихся с поводков конвойных овчарок…” (с. 48). Как и в Монголии, пейзаж вокруг бараков Воркуты оказывается антиисторичен, что противопоставляет его традиции помянутой выше “Русской Прозы”: ведь, например, в “Докторе Живаго” Б. Пастернака — романе, явно принадлежащем к этой традиции, — пейзаж подчеркнуто историчен.
Перемежается это и блестящими психологическими зарисовками: “Жена закрыла тему и, не вылезая из постели, начала излагать свой сон, прерванный звонком. По утрам она подробно пересказывала Шубину свои сны, чтобы их ночная разлука не была такой фатальной. Ей казалось, что те несколько часов, которые они еженощно проводят в разных мирах, со временем могут отдалить их друг от друга. Просыпаясь, она по горячим следам старалась припомнить все случившееся с ней во сне и от Шубина безуспешно требовала того же. Ее идеалом было смешать все до такого состояния, когда уже невозможно понять, кому из них что именно привиделось” (с. 253). Здесь же мы имеем не только психологическую зарисовку из разряда “все счастливые/несчастливые семьи…”, но намек на все тот же страх, недостаток воли “сидящего на дереве” Шубина — тут он боится раствориться не в истории, но в Другом.
И вся эта разнообразная проза стремится к некоему экзистенциальному пределу, границам, где заканчивается обычная история и начинается бытийная история человека, что выражено у Юзефовича в ярких метафорах, которые, как и цитаты из предыдущего абзаца, действуют не только сами по себе, но коррелируют с художественной системой книги. Так, даже случайный попутчик Жохова пытается выговорить “то невыразимое, что во сне наваливалось ему на грудь сгустком потусторонней тьмы” (с. 118), — так и герои пытаются выразить свой страх от исторических катаклизмов и истории в целом. Они стремятся спрятаться от истории и вообще перемен, прикрывшись той самой монгольской незаметностью: “Царь смерти не видит тех, кто сознает свою призрачность” (с. 342). Но от истории и ее законов — будь это закон цикличности или какой-либо другой — все равно не скрыться, ибо “тайное единство мира проявляло себя в разделенных пространством и временем копиях скрытого от смертных оригинала” (с. 179).
Вот об этих границах, где сходятся, как карлики и журавли в своем извечном бою, человеческая история и вечность, а отнюдь не только о российском 1993 годе и его параллелях в истории, и написан, кажется, весь роман, подспудно, но значимо утверждающий мысль, что если конкретная человеческая жизнь и обречена чаще всего на поражение в схватке с той историей, то попытаться вступить в эту борьбу все-таки стоит.
__________________________________________
1) Беккет С. В ожидании Годо / Пер. О. Тарахановой. М.: Текст, 2009. С. 70—71.
2) К слову, существует реальный историк Александр Шубин, одна из книг которого опубликована в издательстве “НЛО” (Шубин А. Социализм: золотой век теории. М., 2008), — у Шубина в романе имя ни разу не называется.
3) Канетти Э. Масса и власть // Канетти Э., Московичи С. Монстр власти / Пер. с нем. Р. Каралашвили, Л. Ионина. М.: Алгоритм, 2009. С. 195—196.
4) Бабицкая В. [Рец. на книгу] // OpenSpace.ru. 2009. 5 марта (http://www.openspace.ru/literature/events/details/8434/).
5) Дьякова Е. Комплекс очевидца. Леонид Юзефович — о 1990-х и о новом романе // Новая газета. 2009. 25 февраля (http://www.novayagazeta.ru/data/2009/019/20.html).
6) Эко У. Полный назад! “Горячие войны” и популизм в СМИ / Пер. с итал. Е. Костюкович. М.: Эксмо, 2007. С. 13.
7) Теория “punctuated equilibrium” американского палеонтолога Стивена Джея Гулда предполагала, что развитие биологических видов в ходе эволюции было скачкообразным. Подробнее см.: Eldredge N., Gould S.J. Punctuated equilibria: an alternative to phyletic gradualism // Models in Paleobiology / Ed. by T.J.M. Schopf. San Francisco: Freeman Cooper, 1972. P. 82—115; Gould S.J. The Structure of Evolutionary Theory. Cambridge: Harvard University Press, 2002.
8) Несмотря на то что реальную Монголию трудно считать таким уж заповедником внеисторического безвременья: можно вспомнить и антифеодальную революцию 1921 года, и репрессии 1930-х, и попытку демократической перестройки в 1990-е, и гражданские волнения в УланБаторе после оглашения итогов парламентских выборов 2008 года…
9) “Диссипативная система (или структура) (от лат. “dissipatio”— “рассеиваю, разрушаю”) — это… устойчивое состояние, возникающее в неравновесной среде при условии диссипации (рассеивания) энергии, которая поступает извне” (по материалам статьи в русской “Википедии”).
10) Вкусовые качества уличных пирожков, кажется, особенно запомнились пишущим о 1993 годе: “Возле выхода из метро купили на чудом уцелевшие после чистки карманов деньги пирожки с капустой и поужинали, а заодно и позавтракали-пообедали. Пирожки были, конечно, не такие, как дома, у бабушки Василисы Гордеевны, но пустое брюхо и таким было радо-радёхонько” (Кунгурцева В. Похождения Вани Житного, или Волшебный мел. М.: ОГИ, 2007. С. 386).
11) Беседа Д. Бавильского с Л. Юзефовичем: “Цена собственного дарования” // Частный корреспондент. 2009. 18 апреля (www.chaskor.ru/p.php?id=5440).
12) Абашев В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века. Пермь: Издательство Пермского университета, 2000. См. также рецензию на книгу: Касымов А. Мост через Каму, соединяющий берега Волги / Знамя. 2001. № 8 (www.magazines.russ.ru/znamia/2001/ 8/kas.html).
13) Шталь И. Эпические предания Древней Греции: Гераномахия. Опыт типологической и жанровой реконструкции. М.: Наука, 1989.
14) В этом предложении Юзефович почти дословно цитирует мысль из “Апологии истории” Марка Блока: “<…> Исторический феномен никогда не может быть объяснен вне его времени. Это верно для всех этапов эволюции. Для того, который мы переживаем, как и для всех прочих. Об этом задолго до нас сказано в арабской пословице: “Люди больше походят на свое время, чем на своих отцов”. Забывая об этой восточной мудрости, наука о прошлом нередко себя дискредитировала” (Блок М. Апология истории / Пер. с франц. Е. Лысенко. М.: Наука, 1973. С. 23).