(Москва, 23 марта 2009 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2009
“Круглый стол”
“ИСТОРИЯ ПОНЯТИЙ: ПРАКТИКИ ИССЛЕДОВАНИЯ И ИНСТРУМЕНТАЛИЗАЦИИ”
(Москва, РГГУ, 23 марта 2009 г.)
23 марта в РГГУ прошел “круглый стол” по теме “История понятий: практики исследования и инструментализации”. Это была вторая встреча московских и питерских ученых (первая состоялась в октябре прошлого года в Европейском университете в Санкт-Петербурге), объединенных общим интересом к тому типу исторических исследований, который за последнее время привлекает все большее внимание представителей самых разных гуманитарных профессий. Здесь не место разбирать причины, объясняющие возросший интерес отечественных гуманитариев к истории понятий. Можно только сказать, что за этим интересом вряд ли проглядываются ярко выраженные методологические или институциональные предпосылки. Основные работы классиков этого направления — немца Райнхарда Козеллека, англичан Квентина Скиннера и Джона Покока — остаются у нас непереведенными, специализированных изданий по истории понятий на русском языке также не существует. Позволю себе предположить, что история понятий привлекает нашего гуманитария своей поли- или даже метадисциплинарностью. В обычной для нас ситуации разобщенности и равнодушия к тому, что делают коллеги из соседнего гуманитарного цеха, история понятий оказывается удобной площадкой, на которой философ и историк, правовед и религиовед, филолог и социолог получают шанс встретиться и услышать друг друга.
Работа “круглого стола” проходила в две сессии. На первой из них слушались доклады ученых из Европейского университета. В своем сообщении “Понятие как горизонт возможного опыта: проблема “реформ” в России XVI века в свете концепции Р. Козеллека и его школы” Михаил Кром поставил под сомнение применимость понятия “реформа” к тем социально-политическим преобразованиям, которые проводились в первую половину царствования Ивана Грозного. Он обратил внимание на традиционность русского “реформаторского” дискурса XVI века, на присутствие в нем характерных выражений, типа известного “исправити по старине” (так Иван Грозный определял цель издания Судебника 1550 года), на желание “навести порядок” и полное отсутствие представления о необходимости планомерных нововведений, которое отличает зрелый, западноевропейский взгляд на реформы. Доклад Крома оставил после себя массу вопросов и оказался едва ли не самым обсуждаемым на “круглом столе”. Для одних слушателей (в том числе для автора этих строк) так и осталась непонятной связь концепции Райнхарда Козеллека с подобной критикой русских реформ. Ведь эта концепция имеет преимущественное отношение к европейскому “седловому времени” (Sattelzeit), то есть к рубежу XVIII—XIX веков. Другие пытались добиться от докладчика его собственного определения понятия “реформа” (Борис Степанов). Третьи пошли еще дальше и требовали дать определение понятию “понятие” (Сергей Серебряный). Борис Каменский заметил выступавшему, что тот пренебрег важной современной литературой о русских средневековых реформах и что в тогдашних условиях “исправление” отнюдь не всегда противоречило “инновации”. И, кажется, даже протестантская реформация — к которой восходит понятие “реформа” в современном его значении — проходила под лозунгом возвращения к изначальным идеалам христианства. Кром не был смущен высказанной в его адрес критикой и выразил удовлетворение тем, что его доклад вызвал столь живую и чрезвычайно плодотворную для него дискуссию.
Екатерина Смирнова выступила с докладом “Рождение научного “опыта”: диахронный анализ российского дискурса”. Вначале она указала на то, что в российском контексте словом “опыт” принято обозначать, с одной стороны, различного рода субъективные переживания и испытания, с другой стороны — научный эксперимент. Тем временем на Западе, по ее мнению, подобного смешения не происходит. Оставив за рамками своего выступления “опыт” в его жизненно-практическом измерении, докладчица сосредоточила внимание на истории происхождения этого слова и истории его вхождения в российский научный дискурс. Доклад изобиловал массой любопытных сведений: слушателям было интересно узнать о том, что “опыт” возник в России на рубеже XV— XVI веков (впервые это слово в своей глагольной форме “опытати”, то есть расследовать, встречается в Судебнике 1497 года), о том, что существовало выражение “пытать опытом”, то есть проверять качество товаров, а также о том, что некоторое время синонимами “опыта” выступали слова “проба” и “искушение”. Чрезвычайно богатый фактическим материалом доклад Смирновой вызвал некоторые замечания концептуального характера. Часто звучал вопрос о специфике русского “опыта”, поскольку восходящие к латинскому “experientia” или древнегреческому “empereia” новоевропейские эквиваленты тянут за собой приблизительно тот же шлейф значений и укоренены в той же культурной прагматике (судебное разбирательство, проверка на качество, испытание в опасности). Не все были согласны с тем, что в европейских языках сохраняется ясное различие между внутренним опытом (переживанием) и внешним опытом (экспериментом). Но, в любом случае, этот доклад стал свидетельством уже состоявшегося серьезного исследования и был встречен с большой симпатией.
Доклад Дмитрия Калугина назывался “От общего к частному: судьба понятия “общее” в XVIII—XIX веках”. Докладчик отметил, что в допетровской Руси представления об “общем” формировались в основном в контексте общежитийной монастырской культуры. Противоположностью “общего” было “разобщенное”, “особное”, которое имело отрицательные коннотации. В Петровскую эпоху общежитийный контекст уходит. На его месте возникают новые. Докладчика, главным образом, интересовал вопрос о том, как внутри этих новых контекстов складывается представление “о частном”. Дневник Василия Жуковского, по мнению Калугина, служит хорошим источником для изучения этого вопроса. В нем поэт оставил свои размышления о том, какие свойства характера необходимы для возникновения дружбы. Жуковский полагал, что “тожественность”, сообразность характеров способна усиливать дружбу. Но излишняя их сообразность вредна, как и излишнее разнообразие. “Переделывать”, “делать гибким свой характер”, “владеть собой” — вот, что, в первую очередь, необходимо для дружбы. В этих размышлениях Жуковского автор доклада увидел признаки зарождения новых, либеральных представлений об ответственности каждого конкретного человека за то “общее”, к которому он себя относит. Вместе с тем, у Жуковского можно встретить рассуждения относительно так называемого “подлинного общего”, каковым он считал Бога, церковь и религию. Их присутствие Калугин объяснял увлечением поэта масонскими идеями. В своем отклике на это выступление Сергей Зенкин указал на то, что понятие “общее” предполагает три различных значения — общее как абстрактное, как разделяемое и как публичное. По его мнению, в прозвучавшем докладе эти значения не были достаточно дифференцированы. Борис Каменский обратил внимание на разрыв между “общим” допетровской Руси и тем “частным” XVIII—XIX веков, генеалогии которого был посвящен доклад Калугина. Связующим звеном между ними могла бы послужить концепция государственного строительства Екатерины II, провозглашавшая заботу о “благе всех и каждого”.
Доклад Олега Хархордина “История понятия res publica от Цицерона до Юстиниана: что нам это говорит о теории государства?” был самым теоретически насыщенным выступлением из прозвучавших в этот день. Отвечая на вынесенный в заглавие вопрос, автор доклада апеллировал к столь различным между собой философским идеям, как отношение между порядками humans и non-humans в социальном конструктивизме Бруно Латура, концепт “складки” Жиля Делёза и теория речевых актов Джона Остина. В замысел доклада, по-видимому, входило намерение поколебать у слушателей расхожее представление о вещи как о простом внешнем объекте, как о денотате знака, ибо латинское выражение “res publica” чаще всего переводится как “вещь общественная” или “общая”. По мнению Хархордина, такое излишне реифицированное толкование res publica возникло благодаря немецкой юридической школе XIX века и учебникам по римскому праву, созданным под ее влиянием. Здесь res publica мыслилась как разновидность вещей, находящихся вне частной собственности (порты, дороги, водопроводы и т.п.). В 30-е годы прошлого века вышла книга историка Рудольфа Штарка, который постарался показать, как из обладания вещами такого рода родилась идея res publica как некоторого высшего политического единства и агента действия. В противовес этой традиции сам Хархордин опирался на положения, выдвинутые в работе французского исследователя Йана Тома, согласно которым слово “res” вначале обозначало судебное разбирательство, столкновение различных точек зрения по некоторому спорному вопросу и только потом было закреплено за материальной стороной предмета, вокруг которого шел спор. По мысли автора доклада, эта интуиция находит своеобразное подтверждение в некоторых сочинениях Цицерона, которые позволяют толковать res publica как “бестелесную вещь” (здесь сказывается влияние стоической философии), и у Светония, который в своем “Божественном Юлии” приписывает Цезарю слова о том, что “res publica — это нечто пустое без тела и формы”. Иными словами, res publica — это не столько “вещь”, чьи общественные или гражданские свойства диктуют строго определенный способ политического устройства и политического действия, сколько сама ситуация спора — всегда историческая ситуация, — в которой рождается мысль о необходимости вменять этой “вещи” вышеназванные свойства. Так, на мой взгляд, можно было бы представить вывод, к которому склонялся автор доклада. Тезисы Хархордина прозвучали столь основательно, что вызвали лишь вопросы уточняющего характера.
Серия “московских” докладов открылась выступлением Сергея Серебряного “Европейские слова “культура” и “цивилизация” в свете их переводов на неевропейские языки в XIX—XX веках”. Сравнивая ситуацию вхождения понятий, обозначаемых этими словами, в словари неевропейских культур с их заимствованием на отечественной почве, Серебряный отметил, что русские брали эти слова и понятия “сразу пакетом”. Все слова, которые анализирует Раймонд Уильямс в своей известной книге “Keywords”, существуют в том же виде и в русском языке. Тем временем, индийцы, например, были вынуждены создавать искусственные слова. Понятие “культура” у них передается с помощью слова, означающего “соделание”, то есть совместное действие. “Цивилизация” же — это нечто, отличающее “принадлежность к хорошему обществу”. Японцы также придумывали свои слова для “философии”, “культуры” и “цивилизации”. Сходная ситуация наблюдается в арабском языке и иврите, с тем только исключением — на нем выступающий сделал особый акцент, — что “культура” на иврите передается с помощью слова, которое было не создано, а найдено. Им стало знаменитое “пру у-рву”, то есть заповедь “плодитесь и размножайтесь”. Сообщив об этом в финале своего выступления, докладчик встретил живую реакцию аудитории, которая сочла этот факт весьма многозначительным. Широкие рамки данного доклада оставляли многим из присутствующих коллег хорошую возможность вспомнить об известных им случаях перевода на другие языки базовых европейских понятий.
Доклад Юлия Асояна носил название “Понятие “культура” в языке русской этнографии в 80—90-е годы XIX века”. Как хорошо известно, современная этнография принадлежит к числу тех гуманитарных дисциплин, в которых слово “культура” находит наибольшее применение. Вероятно, по частоте употребления в настоящее время его превосходит только слово “культурология”. Асоян обратил внимание слушателей на тот любопытный факт, что в период своего активного становления в качестве самостоятельной науки русская этнография практически ничего не знает о “культуре” в современном ее значении. Ее выдающие представители — Николай Миклухо-Маклай, Дмитрий Анучин, Лев Штернберг, Николай Ядринцев — почти не пользовались словом “культура”, а если пользовались, то исключительно в его исходном, сельскохозяйственном смысле. Это интересное наблюдение дало собравшимся хороший повод обменяться мнениями относительно истории расширительного толкования “культуры” и его использования в современных контекстах.
Завершался “круглый стол” докладом Галины Зверевой “Понятие “российская нация” в социально-политическом пространстве 2000-х”, заставившим слушателей покинуть уютное историческое прошлое и окунуться в суровую действительность настоящего. Полагаю, что большинство из них даже не знало о существовании этого понятия, созданного учеными мужами из партии “Единая Россия”. Но, как стало ясно из доклада, мы, сами того не зная, уже год живем в составе нового национального образования. С весны 2008 года существует Общероссийский союз общественных объединений “Российская нация”, издается “Вестник Российской нации”, и даже учрежден общественный орден “Российская нация”. Это выступление стало хорошим подтверждением известной мудрости, что те, кто всерьез занимается историей, сами ее не творят. Поэтому все присутствующие охотно разделяли критику, прозвучавшую по адресу самопровозглашенных строителей новой нации. Вместе с тем, этот доклад поставил вопрос о границах истории понятий: могут ли становиться ее предметом те понятия, которые еще не обрели собственного прошлого, и каковы те критерии, которые позволяют нам утверждать, что это прошлое уже есть или его еще нет в достаточной мере? Вопрос остается открытым.
Андрей Олейников