Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
“Осенью 1999-го я обратился к К. с просьбой помочь ознакомиться с касающимися меня материалами Центра исторической документации” (Исторический архив служб государственной безопасности, примечание переводчика). Из текста романа Петера Эстерхази “Исправленное издание”.
Далее автор мог бы выбрать два пути: как Кафка, создать новый роман “Замок” (недаром же в процитированной фразе фигурирует “К.”) или написать: это разрушило мою жизнь и никогда не вернуло ее к целому. Он выбрал второе.
Я хотела бы начать этот текст с фразы в духе Борхеса.
Однажды утром любимец европейской публики и критики, один из признанных столпов литературного постмодернизма, потомственный граф известной австро-венгерской фамилии, не запятнавшей себя сотрудничеством с коммунистическими властями, красавец и примерный семьянин Петер Эстерхази проснулся в своей квартире, залитой солнечным светом, от телефонного звонка.
Согласно его роману, дело происходило вечером, — вернувшись домой, он прослушивал автоответчик, — но мне почему-то хотелось бы думать, что Эстерхази получил этот звонок именно утром, почти спросонок, когда человеческий организм еще готов к радости, довольно открыт и беззащитен. Ему сообщают, что в архивах известной организации обнаружены документы, которые он запрашивал. Он идет в контору, перед ним кладут папку, отводят глаза и говорят: это не самое дурное, что нам доводилось читать. Он узнает почерк отца.
Это досье осведомителя, которым его обожаемый папа был на протяжении тридцати лет.
С этого момента мир рассказчика рушится. Все происходит так, как принято в настоящей трагедии. Некоторая заторможенность, обморожение кончиков пальцев присутствуют, он не сразу готов признать случившееся, но событие произошло, реальность изменилась, и он, как честный человек и литератор, должен это признать. Что сделал бы на его месте обыватель? Рассказал бы жене (он рассказал), напился бы (он напивается на протяжении текста несколько раз), рыдал бы (он плачет в тексте, создавая для этого специальные аббревиатуры: с. — слезы и ж.с. — жалость к себе). Разговаривал бы с приятелями… А вот это уже не для автора, и дело здесь не в чувстве бесчестия — напротив, дело в чувстве литераторской чести. Жизнь пишущего человека скрыта от посторонних и даже близких, иначе он не смог бы писать, жизнь бы выбалтывалась и исчезала, а мания литератора — делать все бессмертным посредством письма. Травмы, которые до сих пор писатель Эстерхази прикрывал метафорами, предъявляют себя открыто, документально: он переписывает текст отца от руки, не доверяя ксероксу. Это чрезвычайно важно: переписать своей рукой, своим почерком эти доносы, присвоить их, поглотить их, переварить и выплюнуть (публике), пережить их, пройти путь на Голгофу вместе с Христом согласно остановкам на Виа Долороза, как это делают современные христиане в Иерусалиме.
Только в случае Эстерхази рассказчик повторяет путь Иуды, тайно идущего за Христом.
Идентификация с предателем (главная тема текста Эстерхази — предательство, ему посвящены многие страницы книги, отец-предатель, но и сын, который копается в грязном белье отца не хуже Павлика Морозова или Хама, предает отца — или его честь, или ложное представление о том, что такое стыд и бесчестие) и есть способ спасения, посмертного вывода отца из плена греха.
Опыт Эстерхази хорош для русского читателя, как немецкий кинофильм “Жизнь других”. Оба произведения возвращают к недавней истории, заставляя вспомнить тактильным образом вкус времени. Я мечтаю о подобных произведениях на русской почве.
Флэшбек.
Когда я училась в медицинском институте, был примерно 1983-й год, трое моих приятелей предупреждали меня, что они стукачи. Они говорили: не говори при мне слишком много, не шути по поводу Андропова. Вчера я вынужден был написать отчет о нашей вечеринке с англичанами.
Забавно, когда на вечеринке в общаге оказывались двое стукачей. Их отчеты сверялись, о чем мне докладывали оба. Я пыталась представить себя на их месте. Они были парни из простых семей, чья карьера зависела от благосклонности КГБ (и была этой благосклонностью обеспечена, как стало ясно спустя два года). Если бы на меня начали давить, я не уверена, что не писала бы подобные бумажки. Я плохо переношу боль, психологическую и физическую, и совсем уж ненавижу любое давление, довольно эмоциональна и открыта, при этом в бытовой жизни вполне лжива, как все литераторы. То есть мне не удалось бы обмануть ГБ. К моему счастью, как мне доложили, люди из конторы довольствовались чужими доносами на моего отца и пристегнутым к его делу моим студенческим досье. Отец в тот момент занимал пост зам. главного врача обкомовской больницы, предварительно стерев из своей и чужой памяти сведения о своем происхождении: он был внуком харьковского кулака, “врага народа”, который сбежал с Соловков и прятался у своей дочери в подвале до смерти, которая последовала накануне Второй мировой. Эта информация стала мне доступна всего восемь лет назад, когда бабка перед смертью решила поговорить. Папа в конце 1950-х изменил свое социальное положение благодаря уходу из семьи и колхоза, учебе по лимиту и удачной женитьбе на матери — дочери “победившего пролетариата”. Эта картина выстроилась в моем уме уже после бабушкиного рассказа.
С начала 1980-х наш телефон прослушивался. Как только я это поняла, я совершенно перестала стесняться в выражениях в разговорах со своими любовниками и даже подзуживала их. Подозреваю, что Эстерхази догадывался, чем занимался его отец, предполагал — что-то не так; это знают все психоаналитики: человек подсознательно, интуитивно знает грехи родителей, даже если они ему фактически неизвестны. Нельзя не чувствовать скрытности, тайны, умалчивания, лжи.
Самое интересное для меня происходит в начале книги, когда Петер Эстерхази принимает решение писать. Он сомневается, должен ли это делать, не лучше ли все скрыть, его прямо-таки физически ломает. Но у писателя нет другого выбора. Его психический аппарат поставлен на службу литературе. Литература — единственная терапия писателя. И происходит вполне закономерное: предмет и материал начинают диктовать ему новый стиль, отличный от прежнего — метафорически насыщенного и пышного. Это стиль сухой, документальный, и документальность состоит не только в создании текста из бумаг времени, где цитаты из отцовских отчетов чередуются с рассказами о казнях венгерских оппозиционеров, что само по себе заставляет содрогаться. Эстерхази делает документом и свой роман об отце “Harmonia Caelestis”, включая цитаты из него в повествование. И самое главное: он документирует свои переживания, ничего не скрывая и ни от чего не отказываясь, он следит сам за собой, пишет досье на себя, если угодно. Он пытается стать своим отцом в этом произведении еще и таким образом.
Любовь Эстерхази к отцу несомненна. Это раненая, попранная любовь, мучительное изживание ужаса и обиды — и возвращение к любви. Главная мысль Эстерхази в романе для меня такова:
“…Именно в тот момент, когда мы предаем или предают нас, в дело вступает (может, должна вступить) и начинает работать любовь, хотя поначалу мы чувствуем только позор и обиду.
Позор, обиду, травмированность, уязвленность”.
Работа траура (отец Эстерхази умер за два года до описываемых событий) равна в этой книге работе любви. Любовь и созданная ею литература переписывают всеобщую историю бесчестья.