Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
Нельзя говорить о романе Петера Эстерхази “Исправленное издание” в отрыве от романа “Harmonia Caelestis” — “Небесная гармония”. “Небесная гармония” — роман откровенно постмодернистский, “Исправленное издание” — выход из постмодернизма — с болью и слезами. С реальной болью и реальными слезами.
Постмодернистское сознание выстраивает полупрозрачные преграды между автором и текстом, между текстом и реальностью. В “Исправленном издании” преграды оказались прорванными. Здесь не автор поставил эксперимент, манипулируя цитатами и смешивая реальность и вымысел, как в “Небесной гармонии”, а сам писатель ощутил себя превращенным в объект игры, и ему осталось лишь одно — скрупулезно фиксировать происходящее. Сможет ли этот опыт, опыт самоописания, способствовать обновлению литературы в целом? Не знаю. Сомневаюсь.
Роман — результат психологического шока, следствие личной, биографической катастрофы Петера Эстерхази, его собственное выяснение отношений с отцом и окружающим миром. Эстерхази нашел новую форму для этого романа, втягивающую в себя прошлое и настоящее, объединяющую голоса “персонажей” (в первую очередь голос отца и голос самого писателя), цитаты и комментарии к ним. Лишенное натужного пафоса, спокойное обращение автора к венграм и Венгрии выступает логическим финалом произведения, итогом пережитого и прочувствованного и писателем, и гипотетическим читателем. Путь, пройденный Петером Эстерхази, был слишком болезненным и тяжелым, чтобы привлечь последователей. Впрочем, можно сказать, например, о появлении какой-нибудь “новой серьезности”, но это будут уже старые и давно известные игры.
Что касается венгерского общественного сознания, то судить о нем не берусь. Другое дело — российский контекст и связанная с ним русская литература: тут все слишком хорошо знакомо. Проблематика “Исправленного издания” легко раскладывается на несколько уровней. Внешний уровень — это разговор о стукачах, сексотах, агентах, о том, что общество должно с ними делать и должно ли вообще. В России этот разговор всерьез не начинался и вряд ли начнется — и не только из-за противодействия спецслужб: на него просто нет общественного запроса. Россияне, в большинстве своем, равнодушны к этому вопросу и не воспринимают его как проблему. Я не могу вспомнить ни одного случая серьезного заинтересованного обсуждения с этой точки зрения не то что событий 1970— 1980-х годов, но и 1930—1940-х, когда доносительство приводило к наиболее тяжелым последствиям. Общие разговоры идут, имен и фамилий никто не называет (в том числе и потому, что архивы закрыты).
Причиной такого отношения мне представляется инстинктивный страх — не разоблачения, а страх перед картиной, которая может нам открыться в случае открытия информации о том, кто именно сотрудничал со спецслужбами14. Страшно, что стукачом может оказаться любимый писатель, популярный артист, знаменитый журналист или (посмотрим на Петера Эстерхази) твой друг, брат, даже отец. Мне понятен этот страх. И, признаться, я не убежден, что если завтра все тайное вдруг станет явным, то это приведет к нравственному очищению, а не к внутреннему ступору и торжеству холодного цинизма. (Если, конечно, распространенное среди советской интеллигенции предположение о массовом “стуке” соответствовало действительности.)
Русская литература и русская история пронизаны рассказом и памятью о доносе — от “Видока Фиглярина” и случая Ипполита Завалишина15 до наших дней. Но Эстерхази написал книгу о Венгрии эпохи социализма, и чуть ли не главным его личным открытием было то, что вина за происходившее лежит не только на коммунистах, но и на всех венграх. Наверное, для жителя Восточной Европы, где власть местных компартий держалась в значительной степени на внешней, советской силе и воспринималась как власть чужая (а в Венгрии после 1956 года — тем более), — это действительно открытие. Для России и почти всех республик СССР (кроме разве что Балтии) — это трюизм. Современные инвективы в адрес “проклятых коммунистов” выглядят двойственно, потому что наши деды и прадеды как раз были теми коммунистами или же принимали коммунистическую власть без сопротивления. Противников советской власти или физически уничтожали, или изгоняли в эмиграцию. Так что проклятия обрушиваются на проклинающих. Фактически, мы имеем ту же внутреннюю ситуацию, что и Петер Эстерхази, любящий и презирающий своего отца, — наше интимное чувство патриотизма неизбежно соседствует с ужасом перед сталинскими преступлениями.
Центром, ядром, сердцевиной обоих романов Эстерхази является его ощущение собственной неразрывной связи с Венгрией, ее историей, ее прошлым и настоящим. Это увязывает весь грандиозный труд в одно целое, и это — главное открытие Петера Эстерхази. Результатом его стало осознание необходимости написания романа “Исправленное издание”, осознание необходимости сказать правду об отце. После этого внешне декларативный призыв к личной ответственности обретает силу императива, но императива, который каждый человек должен обратить к самому себе. Личная ответственность предполагает честный взгляд на себя самого, на свою страну, на ее прошлое и настоящее.
С таким взглядом в России трудно. В обоих смыслах — и носителей таких взглядов мало, и носителям их приходится непросто. Мы больше пробавляемся полуправдой и партийной пристрастностью. Это относится к оценкам любых исторических периодов, включая то ли “проклятые”, то ли “славные” 1990-е годы.
Аналогов написанному Эстерхази в современной русской литературе я не знаю. В распыленном виде его темы и вопросы присутствуют, и присутствуют давно. Осмысление советского социума началось не вчера и не позавчера; шок, пережитый венгерским прозаиком, советские люди пережили в 1956 году, когда, по словам Галича, “…Оказался наш Отец / Не отцом, а сукою”. Кто только ни писал о всевластии советских спецслужб, о вербовке агентов, о бытовом шпионаже! И Н.Я. Мандельштам, и Рыбаков в “Детях Арбата”, и Сергей Солоух в относительно недавнем романе “Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева”, и Борис Дышленко в давней фантастической повести “Что говорит профессор”, и подзабытый сегодня Юрий Гальперин в романе “Русский вариант” (список неполон, и продолжить его труда не составит). Можно было бы вспомнить автобиографию диссидента Владимира Гусарова “Мой папа убил Михоэлса” (1970; первое издание — Франкфурт-на-Майне, 1978; отец автора был первым секретарем белорусского ЦК в 1947—1950 годах), но здесь сходство с Эстерхази ограничивается построением заглавной фразы. Конфликт с отцом был для Гусарова лишь частью конфликта с системой, и ни в каких конкретных постыдных поступках или преступлениях сын отца не обвинял. Он обвинял систему, которую увидел с разных сторон: и будучи неприкасаемым отпрыском большого начальника, и глазами заключенного Казанской спецпсихбольницы, куда попал в 1952 году за публичные высказывания в адрес “сталинских выблядков”.
Наверняка написано немало правильных статей с правильными мыслями об ответственности нас всех вместе и каждого в отдельности, но убедительность и силу, в том числе художественные убедительность и силу, дает “Исправленному изданию” боль автора. Боль и все та же личная ответственность: Эстерхази, начиная читать досье отца, записал, что не знает, сможет ли потом продолжить писательскую деятельность. Записал и все-таки не остановился. Эстерхази понимал, что рискует, выпуская роман, но совершенно очевидно, что он готов отвечать за этот текст-поступок. Каковые в художественной литературе встречаются — не часто, но встречаются.
____________________________________________________
14) Характерно, что статья Ю. Оксмана “Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых”, первоначально напечатанная без подписи в эмигрантском журнале “Социалистический вестник” в 1963 году (№ 5/6), в России была републикована только в 2005 году (Русская литература. 2005. № 4).
15) Ипполит Иринархович Завалишин (1808—1883) — младший брат декабриста Дмитрия Завалишина, в 1826 году обвинил его в государственной измене и шпионаже. За ложный донос был отдан в солдаты и сослан в Оренбург. Там, выдавая себя за участника событий 14 декабря, принял нескольких либерально настроенных офицеров в несуществующее тайное общество, после чего донес на них и вместе со своими жертвами был отправлен на каторгу.