(Рец. на кн.: Толстой И.Н. Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. — М., 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
Толстой И.Н. ОТМЫТЫЙ РОМАН ПАСТЕРНАКА: “ДОКТОР ЖИВАГО” МЕЖДУ КГБ И ЦРУ. — М.: Время, 2009. — 496 с. — 2000 экз. — (Диалог).
В книге Ивана Толстого подробнейшим образом распутывается история публикации романа Пастернака “Доктор Живаго” (внимание сосредоточено на русскоязычных изданиях). И можно согласиться с автором, что вопрос этот оставался освещенным лишь в самых общих чертах — Толстой первый, кто поднял десятки архивных документов и свидетельств участников тех событий. Это было сделано чрезвычайно вовремя: пятьдесят лет прошло с той поры — и это предельное время для распутывания событий “по живым следам” (но, конечно, уже не горячим). Пятьдесят лет спустя после пугачевского бунта Пушкин писал “Капитанскую дочку”, полвека отделяло Льва Толстого от Бородинского сражения, когда появился роман “Война и мир”.
Так что книга, не побоюсь опасных коннотаций, очень своевременная. Но все же это не повесть и не роман, а, скорее, журналистское расследование. Впрочем, автор искренне предупреждает: не будет никакой сенсации. Нет ничего удивительного в том, что рукопись была напечатана стараниями ЦРУ и американская разведка успешно использовала роман Пастернака в качестве “бомбы против Кремля” — в холодной войне такой “козырь” упустить было просто глупо. Удивительно, что у версии автора нашлись недоброжелатели, уверявшие, что эти построения “лопнут как мыльный пузырь”. В рецензии мне хотелось бы выступить с позиций “наивного читателя”, не то чтобы “фаната” пастернаковского творчества, но рядового “интересующегося”.
Представьте, что вы знакомы со стихами Пастернака, несомненно, прочитали его роман — в памятной новомирской публикации, с удовольствием прочли биографию писателя, в общем, ничто пастернаковское вам не чуждо. И вот в ваших руках “Отмытый роман Пастернака” Ивана Толстого. Чтение этой книги, скорее всего, произведет на вас двойственное впечатление.
С одной стороны, сама публикация романа на Западе представлена четко и ясно… Достаточно взглянуть на форзац книги, чтобы увидеть превосходную схему приключений рукописи “Доктора Живаго”. Это подлинный квест, и при желании на этой основе можно было бы сделать компьютерную игру.
С другой стороны, вас не будет покидать ощущение заляпанности грязью. Это неприятное чувство удивительно — автор намеревался отмыть, а не “заляпать”. И только по прошествии некоторого времени станет ясно, откуда это ощущение.
В книге слишком много недомолвок и “подводных течений”. Она не рассчитана на “простецкое” чтение — получение информации (хотя старательно под такой тип повествования закамуфлирована). В книге автор решал тяжелую, как видно, задачу — как сказать то, что он думает, не говоря этого прямо. Честно говоря, мне казалось, что эзопов язык как-то мало актуален в наше время. Когда О. Славникова включала в “2017” пародию на екатеринбургские власти предержащие, она сильно и не пряталась, так, слегка сыграла в “ряженых” — и прямо провоцировала скандал. Которого, кстати, не было — настолько всем у нас не до литературы вообще. В случае книги Ивана Толстого, похоже, задача осложнена прямым присутствием “отсутствующих” там “заинтересованных лиц” — родственников тех, кто “принимал участие”. Написать однозначную интерпретацию всех событий, возможно, удастся только после “ухода свидетелей живых”, когда недалекое прошлое станет далеким, а страницы книг, восстанавливающих эту “древность”, будут перелистываться с “отрешенным вниманием”, а не пристрастием причастных.
Возможно, отсутствие ясной авторской позиции и размытость жанра и заставляют испытывать неловкость — при том, что читается книга с огромным интересом (может, это обывательский полуинтеллигентский интерес? — но вроде бы нет, ведь Толстой тщательно избегает всякого “обмусоливания” скользких тем, он их лишь “размечает” в тексте своего расследования — правда, весьма провокационно).
Что я понимаю под размытостью жанра? Журналистское расследование предполагает получение некоторой объективной информации, предъявленной читателю в виде аргументов и фактов. Публицистический текст требует серьезного доверия к автору: читателю должен быть интересен сам автор, масштаб его творческой личности. Наконец, есть ведь и такой чудесный — даже во многом уникальный — жанр, как “судьбы книг”: самая настоящая биография книги, ее рождения, издания, мытарств ее тиражей и переизданий, переводов и пересказов…
Иван Толстой написал иначе: перед нами собрание документов и фактов (даже беглое пролистывание позволяет — за счет верстки — оценить преобладание цитат над авторским словом в этой книге), а авторское “я” укрыто в композиции повествования. Толстой неустанно подчеркивает — об этом мы скажем позже, речь об этом пойдет в десятой главе, к этому мы еще вернемся… Интрига, цементирующая книгу, вовсе не в том, кто и когда впервые выпустил роман по-русски. Прихотливо складываясь, документы образуют панно “Небожитель был стратегом” (с. 113). Главный герой книги все же именно Пастернак, а не его рукопись, и, хотя в предисловии автор однозначно пресекает читательские сомнения (“Борис Леонидович останется в белых ризах”, с. 9), уже само это предварение заставляет насторожиться: как-то уж больно с сожалением оно звучит. Скрытый смысл высказывания: останется в белых ризах, хотя хорошо бы задуматься, белы ли они и не с кровавым ли подбоем белый плащ…
Ни в чем не обвиняя героев книги (разве что очень изредка), Иван Толстой, несомненно, создает развернутое обвинение. Объектом обвинения является “шестидесятнический” миф о Пастернаке — страдальце, заложнике безжалостного режима, жертве тоталитарной душегубки и т.п. С первых страниц книги задана шаткая оппозиция: есть “ученик” Сталина и автор “Доктора Живаго”, “неопасный” “небожитель” и опытный стратег-борец. Шаткость оппозиции просматривается в том, что, собственно, Пастернак и в “Докторе Живаго” вовсе не был борцом против коммунизма. Таков общий пафос книги Толстого. Перед нами история творческого поведения, а не какой бы то ни было борьбы.
Итак, общий сюжет толстовского расследования таков: в 1935 г. “ручной” Пастернак отправляется в Париж на международный конгресс, где его встретили как пророка, учителя и надежду всемирной словесности. Этот “горячий прием” (с. 17) свел с ума 45-летнего писателя. Он пошел “против времени”: “Доктор Живаго” стал романом-исповедью, романом-покаянием, местью за все (с. 18). Неудивительно, что Пастернак, неоднократно “подставлявшийся” под удары, напрашивающийся на репрессии, но упорно обойденный жерновами, чувствовал “нанесение глянца по живому”: его приспосабливали к системе, как он ни старался от нее отмахиваться и отбиваться. Роман стал ответом сразу и на все, а сам автор получил все причитающиеся ему удары судьбы… чтобы шагнуть в вечность как знамя сопротивления режиму, как “тайный знак для посвященных” и “икона времени”.
Логично, что Пастернак читал рукопись (еще “плохую”, неправленую, сырую) налево и направо, что он продвигал ее всеми средствами в советскую печать, что, наконец, он отдал ее туда, где “камни Европы” ждали его пророческого слова. Логично, что все силы он направил на выход русского и переводных изданий, что вел тайную переписку со своими доверенными за рубежом. Это было делом всей жизни.
При такой интерпретации очевидно, что возня вокруг рукописи разных разведок, “полноправных представителей” и предприимчивых издателей одновременно неизбежна и неважна — какая разница, на чьи деньги и как выходил роман в условиях оголтелой травли Пастернака в СССР? Ясно, что в выходе книги были заинтересованы все противники коммунистического режима — как и вся “передовая интеллигенция”. Удивительно, что с изданием несколько замешкались — история этих проволочек воссоздана автором с большим количеством логических пропусков (когда и сам Иван Толстой разводит руками и констатирует — “причины неизвестны”, “никто не знает, почему…” и т.п.), но читателю и дела нет до этих лакун — какая разница, когда, кто именно и по какому варианту издавал текст романа? Перечень опечаток, приведенный автором, увенчан поистине комичным “рпизре” (с. 302), но если представить себе читателя запрещенного романа, то вряд ли это воспринималось слишком уж нервно… В книге самого Ивана Толстого — несмотря на отсутствие такой сложной и трудной истории рукописи и явно более комфортные условия вычитки в наше компьютерное время — тоже встречаются забавности вроде “латировки” (вместо “датировки”), уж не говорю о “тся” и “ться” — это остается на совести редактора Татьяны Тимаковой и самого автора… Но, честно говоря, что уж тут такого? Бывает! Меня как читателя это несколько задевает — но не более того. Если бы я читала провезенный через границу запрещенный томик на “рисовой бумаге”, то уж точно глотала бы не давясь. В общем, как бы плохо ни была издана рукопись Пастернака, она все же была изданием “Доктора Живаго” — и это важнее всего. Роман был издан, прочитан тысячами людей, восхитившимися его литературными достоинствами. Пастернак реализовал свою мечту 1935 г. — высказаться свободно и открыто. Запад пытался объяснить свою признательность писателю исключительно высочайшими литературными достоинствами книги. Но политический контекст исключить уже было невозможно. Не будучи собственно антисоветским (с точки зрения самого Пастернака, рассчитывавшего на публикацию в “Новом мире” и вовсе не писавшего “в стол”), роман “Доктор Живаго” стремительно намагничивался антисоветизмом. В самом деле, книга, вокруг которой вихрем кружились разведслужбы, отделы пропаганды и контрпропаганды, не могла не стать антисоветской.
Но Пастернак (как и многие другие герои этой истории) был уверен, что стоило только издать книгу в СССР — и вся эта шумиха поулеглась бы. Эта мысль неоднократно приводится в книге Толстого в самых разных контекстах.
Можно было бы на этом и завершить рецензию — но помимо этого “внешнего сценария” повествования выплывает второй, подспудный, объясняющий столь большую роль в книге Ольги Ивинской и значение последних глав.
Этот внутренний сценарий куда более жесткий, чем внешний. Впрочем, речь идет именно об общей логике того монтажа фактов и документов, который мы имеем. И история здесь совсем иная.
Пастернак легко и гибко приспособился к советской системе, даже увлекся и проникся ее идеалами (см. известный “приговор” Ахматовой — с. 13). Сталин снисходительно велел оставить в покое “этого небожителя”, которого он “баловал” личными звонками. 1935 г. (парижский конгресс) неожиданно открыл перед Пастернаком двери в новую жизнь: признание, слава, восторги, каких “дома” не дождешься. Писатель кинулся писать роман, изначально рассчитанный на всемирную известность. Если Пастернак-поэт был не очень известен на Западе, то как прозаик он станет знаменит во всем мире. Большой роман-сказка потрясет всех и принесет заслуженную известность. Стратегия Бориса Леонидовича была выстроена как музыка — большой роман (это уже событие), новомирская публикация как старт, потом — путь к читателям Европы, Америки и всего мира. Когда одно из звеньев оказалось ржавым, он просто выпустил его — и перешел сразу к развязке. Роман был отправлен Фельтринелли. Советский читатель оказывался здесь неким необязательным элементом, и в планы Пастернака слава на родине особо не входила. Напротив, травля, развернутая против него, была для него идеальным средством — раз правительство организует нападки, значит, по старой отечественной традиции, как писатель он вполне состоялся.
Но есть и еще одна странная сторона расследования, проведенного Толстым, — деньги: гонорары, осевшие на счетах писателя за границей, чемоданы и рюкзаки советских банкнот, переправляемые друзьями-добровольцами, а главное — письма Пастернака, показывающие его глубокую заинтересованность в денежной стороне вопроса. Весь этот набор фактов рисует вполне узнаваемую коллизию (“не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”). Фигура Ольги Всеволодовны стоит за всем этим, как фигура легкомысленной “московской Венеры” — Натальи Николаевны Гончаровой — за судьбой Пушкина. Автор счел необходимым восстановить факты романа Пастернака и Ивинской, уточнить отношения внутри любовного треугольника (поэт — жена — любовница), чтобы “вычислить” взаимосвязь Ивинской и КГБ. Получилось, что она была агентом влияния со стороны советской спецслужбы, хотя и агентом “хлипким” — в конце концов за решетку ее упрятали. Ивинская, по версии автора, была инструментом в руках КГБ, при этом управлять ею было нетрудно — она не чужда была стремления к красивой жизни. Таким образом, “классюша” (как Ивинская и ее дочь называли Пастернака) не столько добивался славы и признания, сколько способствовал материальной обеспеченности Ольги…
В этом втором — жестком — сценарии Ивинская выступает в качестве не только и не столько Лары из первой главки книги Толстого, сколько “воровкой” из суровых обличений Ахматовой. Как бы автор ни стремился сгладить это впечатление, сценарий неумолимо обличает и разоблачает героиню. Ее “ум” и “беззастенчивость” симультанны и однозначны — с креном в сторону второй характеристики. Это “ум” прагматичный и цепкий.
Можно ли считать, что вторая читательская реакция, воспроизведенная в этой рецензии, надуманна? Возможно. Но автор оставил неясными ответы на многие вопросы — например, куда все же делись гонорары Пастернака? Похороненный в стареньком костюме семидесятилетний писатель, по подсчетам автора книги, основанным, кстати, исключительно на документальных источниках, был обладателем солидного состояния, из которого в Россию ему в течение трех последних лет жизни была переправлена немалая часть (более 230 000 рублей, то есть эквивалент 14 автомобилей “Победа”, согласно ценовым пояснениям автора).
Иван Толстой подчеркивает, что самому Пастернаку деньги были не нужны — и Зинаида Николаевна только презрительно смеялась, когда ее расспрашивали о “контрабандном состоянии”. Зато Ивинская и одета была в дорогие вещи, и “зажила наконец” с того момента, как завела свою “канцелярию” по переписке с европейцами — доверенными лицами и посредниками. По мнению Толстого, она подделала и распоряжение Пастернака о том, что именно ее он сделал уполномоченной по всем своим гонорарам (с. 366—367). В общем, как бы то ни было, “отмыть” “Доктора Живаго” не удалось. КГБ и ЦРУ здесь лишь “фон” истории весьма грязной и по-советски “коммунальной”. Пастернак “остался в белых ризах”, но выглядит здесь слабым и безвольным человеком, оказавшимся во власти авантюристки. “Творческая” часть взаимоотношений Пастернака и Ольги Всеволодовны преподносится даже комически (конечно, согласно мемуарным свидетельствам, все плохое в романе будто бы “Ольга написала”). Вряд ли Толстому удалось сохранить беспристрастность и следовать “голым фактам”: так же, как Быков аккуратно обошел “скользкие вопросы” в биографии Бориса Леонидовича, Толстой обошел все “извинительные” моменты этой истории, акцентировав внимание на фактах, от которых куда же деться?.. Впрочем, факты ложатся в пасьянс смыслов каждый раз поразному, это любой биограф знает.
Именно говоря о Быкове (кстати, достаточно резко оценивая его интерпретации), Толстой обронил важную автокомментирующую фразу: “И Быков тоже — по-своему — отмывает роман Бориса Леонидовича. Роман с Ольгой” (с. 48). Вспомним заглавие книги Ивана Толстого: его задача — отмыть роман “Доктор Живаго” от таких, как Ольга… Здесь Ивинская — “художественно преодоленное раздвоение”, драма личной жизни писателя, без нее не было бы романа, она — во многом — его содержание. Но одновременно она и “злой гений” истории этой книги.
Есть такая известная старинно-советская литературоведческая оппозиция: казалось — оказалось. Или: хотелось — сказалось. Как читатель, я в растерянности: я получила массу информации о целом клубке событий вокруг романа Пастернака, события конца 1950-х — начала 1960-х гг. открылись с совершенно неизвестной мне стороны. Но я и окунулась в мир человеческих слабостей, прежде всего — возни вокруг денег (по-другому не назовешь), в мир зависти и алчности, где Борис Леонидович был фигурой отнюдь не однозначной.
Лично мне расследование Толстого не мешает читать “Доктора Живаго” снова и снова. Десятки приведенных автором разных во всех смыслах оценок позволяют открывать все новые смыслы книги (хотя Толстой здесь вовсе не интерпретатор текста). Но я понимаю, что тысячи читателей, познакомившихся с этим расследованием, неизбежно будут разочарованы — не в том, что купили и прочли книгу, а в Пастернаке.
И еще. Журналистика журналистикой, конечно, но все же нельзя позволять, чтобы аннотация книги на ее задней крышке была написана в таком удалении от реального содержания и смыслов! Это некая “зазывалка” для непонятно какого читателя, а не аннотация. С моей точки зрения, вдумчивая и серьезная работа Ивана Толстого не должна была быть камуфлирована дешевой сенсационностью. Книге повредила “конъюнктурность”. Она, с одной стороны, не “спустилась” до массового формата “псевдоисторических расследований”, а с другой — покинула пьедестал серьезных профессиональных работ. Читатель вынужден читать между строк и строить догадки, вести свое расследование… Может быть, именно этого и добивался автор. Думаю, переведенная на английский язык, книга будет востребована в Европе и Америке. Но что-то мне подсказывает, что история публикации “Доктора Живаго” этим расследованием не исчерпана.