(история одного профессорского конфликта)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
КАК ПОССОРИЛСЯ ЛЕВ ПЛАТОНОВИЧ С ИВАНОМ МИХАЙЛОВИЧЕМ (ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРОФЕССОРСКОГО КОНФЛИКТА1)
Статья посвящена реконструкции личных взаимоотношений между известным историком, профессором Санкт-Петербургского (Ленинградского) университета Иваном Михайловичем Гревсом2 (1860—1941) и его учеником, историком и философом Львом Платоновичем Карсавиным3 (1882—1952). Этот сюжет так или иначе затрагивается в большинстве работ, посвященных жизненному пути Карсавина или петербургской школе медиевистики. В общих чертах траектория этих взаимоотношений на протяжении 1902—1922 годов (от знакомства студента с преподавателем до высылки Карсавина на «философском пароходе») может быть обозначена как движение от теплых, дружеских связей ученика и учителя к полному разрыву. Это в общем-то верно. Однако, не ограничиваясь этим, мы попытаемся ответить на вопрос: почему произошел разрыв? Каковы были его причины? Естественно, речь идет лишь о гипотетической реконструкции событий и их интерпретации как возможном варианте «прочтения», открытом для критики.
Конфликты и скандалы в среде интеллектуалов традиционно вытеснялись (во фрейдовском смысле) из поля рефлексии научного сообщества, и только в последнее время в отечественной литературе появилось несколько работ, посвященных анализу этого феномена4. Мы предлагаем одну из попыток анализа подобного рода явлений. В роли своеобразного методологического ориентира для нас будет выступать принцип «плотного описания» К. Гирца5. Под «плотным описанием» мы будем понимать выявление «неявных», имплицитных культурных смыслов того или иного, казалось бы, очевидного поступка6. «Культурные смыслы» генерируются определенным типом культуры, в нашем случае — профессорской культурой (конвенциальными рамками научного сообщества русских университетских историков-преподавателей начала ХХ века). Очевидно, что границы нашего «плотного описания» задаются спецификой источников7, описывающих конфликт, в первую очередь их фрагментарностью и субъективностью.
При этом мы, естественно, вовсе не претендуем на то, чтобы адекватно или максимально полно «понять душу» участников конфликта. Наша задача скромнее: мы попытаемся в первую очередь реконструировать (описать) некоторые культурные и дискурсивные практики, «забуксовавшие» в определенной конкретной (казусной) ситуации. Вначале мы восстановим собственно «событийный» ряд отношений, а затем — эксплицируем содержащиеся в жестах-поступках «культурные смыслы». Другими словами, мы будем двигаться от предельно возможного «объективного» описания событий (суженного, ограниченного) к предельно «расширенному» их пониманию.
Л.П. Карсавин познакомился с И.М. Гревсом, судя по всему, на втором курсе университета в 1902 году. Гревс, вернувшийся в университет после скандального политического увольнения 1899 года, читал общий курс истории Средних веков8. С третьего курса Карсавин начинает посещать семинарий И.М. Гревса. Сам Л.П. Карсавин в письме к С.А. Венгерову описывает этот период как время пробуждения интереса к научной деятельности:
Воспитание мое отличалось полным отсутствием какой-либо системы и заботы о нем и довольно рано закончилось участием в беспокойной семейной жизни… В 1901 окончил гимназию с золотой медалью и поступил на историко-филологический факультет, руководствуясь случайным влечением к философии, но в университете занятия ограничились прочтением нескольких книг. Вообще первые два года в университете занимался мало, отчасти подавленный неврастенией, отчасти занятый уроками и одно время будучи «интеллигентным статистом» в Александр[инском] театре… Заниматься историей начал совершенно случайно под влиянием И.М. Гревса… в семинариях которого занимался последние три года пребывания в университете9.
Комментируя это письмо, безусловно, можно сомневаться в том, насколько адекватно Карсавин описывает собственную «неинтеллектуальность». Так, например, его сестра, знаменитая балерина Т.П. Карсавина, в своих воспоминаниях пишет, что с детских лет Лев был «прирожденный философ»10, сформировавшийся под влиянием матери, племянницы известного славянофила А.С. Хомякова. Но главное для нас сейчас не это, а то, что именно с непосредственным влиянием Гревса сам Карсавин связывает выработку своей собственной идентификации как ученого или, говоря языком школьной социологии, успех «вторичной социализации» при вхождении в науку.
На последнем курсе Карсавин под руководством Гревса работает над «медальным» сочинением «Аполлинарий Сидоний как представитель общества падающей Римской империи и как источник для изучения эпохи», которое успешно защищает в 1906 году. Сам Карсавин признавал важное значение этой работы для своего профессионального развития и личностного становления: «Особенное значение для локализации моих занятий в средневековой истории я должен [придать] работе над удостоенным золотой медали сочинением… на тему, данную Гревсом <…> Эта же тема, м.б., в связи с развившимся еще в детстве интересом к литературе, определила и характер моих интересов, направленных главным образом на историю духовной культуры»11. Гревс в отзыве научного руководителя очень высоко оценил работу своего ученика. Он писал: это «честная и умная работа, проникнутая знанием дела и любовью к нему, содержательная и скромная, живая и сдержанная… От всего сочинения веет искренним научным одушевлением, и это особенно радостно и ценно видеть и чувствовать в момент… охлаждения нашего юношества к научному труду»12. Позднее, не без помощи Гревса, переработанные фрагменты «медального» сочинения Карсавина были опубликованы13.
Хочется обратить внимание на то, что Гревс оценивает научную работу Карсавина, используя этические категории («честная», «скромная» и т.д.). Представляется, что это не просто стилистическая инерция, а, во-первых, указание на гревсовское понимание науки (не как «службы», а как «дела жизни»), во-вторых, Гревс употребляет в описании работы ученика те эпитеты, которые близки его пониманию идеала науки, что свидетельствует о близости ученика и учителя (по крайней мере, в восприятии учителя). Карсавин для него «свой», родной и близкий. Можно согласиться с М.А. Бойцовым, предполагавшим, что «к Карсавину Гревс благоволил особенным образом и возлагал на него серьезные надежды»14. Уже много позднее, по воспоминаниям А.В. Карташева, Гревс назовет Карсавина самым талантливым («сверхдаровитым»)15 из своих учеников.
По рекомендации Гревса Карсавин, получивший по окончании университета диплом 1-й степени и золотую медаль, «оставлен при кафедре для приготовления к профессорскому званию»16. В июне 1906 года он отправляется в путешествие по Европе. Маршрут — через Австрию в Италию. Именно с этого времени начинается личная переписка Карсавина и Гревса.
Пытаясь выявить образ имплицитного автора первых (написанных из Италии в 1906 году) писем Карсавина Гревсу, мы должны признать, что Карсавин позиционирует себя в них как верный, близкий и последовательный ученик, если употребить не совсем удачный термин — ученик ортодоксальный17.
Во-первых, Карсавин пишет довольно часто и подробно, рассказывая учителю о последних новостях и о мелких забавных подробностях («Чувствую, что надоедаю Вам этими мелочами, и знаю, что не умею ничего рассказывать житейского, но очень живые впечатления остались от этих мелочей»18) и о том важном, интимном, сокровенном, о чем можно рассказать самому близкому человеку, способному тебя понять. Письма адресованы человеку, отношения с которым совершенно прозрачны, без умолчаний и недомолвок, близкому собеседнику, который поймет автора на «глубинном» уровне, через не всегда удачно найденные фразы и слова. Человеческая близость, интуитивное понимание выше слов, глубже «плана выражения». В письмах к Гревсу Карсавин, по собственным словам, словоохотлив, даже болтлив. Ему важно высказаться самому дорогому человеку, Учителю. А то, что он так хочет высказать, — это принципиально личные впечатления об Италии и итальянском искусстве. И в этой связи важно вспомнить тот «культ Италии», который существовал в кружке И.М. Гревса, сознательно им самим создавался. По собственным словам, Гревс очень любил Италию и стремился культивировать эту любовь в своих учениках19.
Во-вторых, мы видим близость не только «человеческую», но и идейную. По письмам 1906 года, Гревс и Карсавин — единомышленники. У них общие ценности, в том числе и политические. Впоследствии крайне негативно относящийся к либерализму, в этот период Карсавин разделяет политические взгляды учителя. Так, например, он сочувственно пишет о судьбе Государственной думы, разогнанной правительством. Посещая итальянские города, Карсавин (судя по его письмам) старается четко следовать плану и методике «культурных экскурсий», разработанных на тот момент Гревсом. Как известно, для самого Гревса эти идеи обладали принципиальной важностью20. Карсавин бывал сильно разочарован, если в чемто ему не удавалось выполнить намеченный план. В полном соответствии с гревсовской программой Карсавин в письмах описывает свои «постижения» произведений искусств и исторических мест. «Как хорошо и приятно стараться отгадать его [Франциска Ассизского] душевную жизнь по его любимым местам»21. Кроме того, Карсавин выступает в качестве «разведчика», готовящего запланированную на следующий год первую коллективную поездку учеников Гревса в Италию. К этой ответственной миссии он относится весьма трепетно. «Я веду точную смету расходов, думая о путешествии будущего года. Вероятно, что путешествие в Италию возможно более чем со скромными средствами»22.
В-третьих, это переписка людей, имеющих единый круг общения. Чаще всего в качестве «близкого окружения» в письмах Карсавина упоминаются другие ученики Гревса. В рамках этого круга есть свои симпатии (самым близким другом Карсавина на долгие годы стал Н.П. Оттокар23) — и антипатии (другой ученик Гревса, П.Б. Шаскольский), — но это все «свои». Да и традиционные «приветы» семье и от семьи претендуют на то, чтобы выйти за рамки чистых обязательных формальностей эпистолярного жанра.
Итак, первые письма, написанные Карсавиным Гревсу, письма из Италии 1906 года, рисуют идиллические отношения между учителем и учеником. Для нас даже неважно, насколько искренне Карсавин принимает «правила игры», предложенные Гревсом, важно то, что он их принимает. При этом сам Карсавин подчеркивает сохранение и инерцию дистанции «учитель—ученик» не просто как устойчивых ролевых позиций, а как фактора, сковывающего общение: «…вероятно, мешали несколько писать и остатки ученического страха: прежде, когда я меньше знал Вас, я боялся очень надоедать; теперь же, хотя я и не боюсь этого, но чувство остается…»24 Карсавин принимает роль «ученика», но тяготится ею.
Гревс, как известно, был принципиальным противником сугубо формального стиля научного руководства. По его мнению, научный руководитель должен стать для своего ученика настоящим «учителем жизни», Учителем с большой буквы. По воспоминаниям другого ученика Гревса, Н.П. Анциферова, профессор готов был ради этого сломать формальные рамки дистанции между учеником и учителем. Ему было необходимо «интимное», «задушевное», личностное общение. «Еще на 1-м курсе Иван Михайлович говорил нам, что кафедра часто отгораживает профессора стеной от его слушателей. Он пригласил интересующихся его курсом прийти вечером побеседовать с ним на заинтересовавшие нас темы»25. «Сближению с Иваном Михайловичем содействовало и то, что мы занимались у него на дому, и, свободные от звонков, возвещавших о конце занятий, засиживались порой до позднего часа»26. При этом понятно, что, в восприятии Гревса, учитель должен нести ученикам некий набор абсолютных истинных (прогрессивных) идей, которыми обладает сам, должен научить выполнять «работу культуры» по известным ему правилам.
Возвратившись в Россию, Карсавин начинает преподавать историю в различных учебных заведениях Санкт-Петербурга27 и одновременно работает в семинарии Гревса, посвященном изучению источников по истории раннего францисканства. Впоследствии он опубликует несколько статей по этой проблематике28. В 1907 году он участвует в организованной Гревсом экскурсии в Италию. Сам Гревс очень высоко оценил помощь Карсавина в ее проведении, да и в целом экскурсия казалась ему удачным (чтобы не сказать — образцовым) опытом подобного рода деятельности29. В 1909 году по рекомендации Гревса Карсавин избирается секретарем секции всеобщей истории Исторического общества, где выступает с рядом докладов. При поддержке Гревса, бывшего деканом историко-филологического отделения, он назначен постоянным преподавателем на Высших женских (Бестужевских) курсах. Наряду с другими учениками Карсавин принимает участие в праздновании юбилея Гревса30. В 1911 году он, совместно с О.А. Добиаш-Рождественской и Г.П. Федотовым, участвует в редактировании юбилейного сборника «К 25-летию учено-педагогической деятельности Ивана Михайловича Гревса», снабженного соответствующим случаю предисловием.
Продолжается поддерживаемое Гревсом вхождение Карсавина в институционализированные структуры научного мира. По предложению Гревса, редактировавшего раздел средневековой истории в «Новом энциклопедическом словаре» издательства Брокгауза и Ефрона, Карсавин пишет для него ряд статей31. Впрочем, переписка с Гревсом свидетельствует, что Карсавин не ограничился обязанностями «просто» одного из авторов, включившись в организационную редакторскую работу. С июля 1912 года он становится приват-доцентом университета32. В том же году издает магистерскую диссертацию «Очерки религиозной жизни в Италии в XII—XIII веках», которую успешно защищает 12 мая 1913 года.
Но отношения с учителем перестают быть безоблачными. Этот рубеж впоследствии — в письме к Карсавину 1917 года — обозначит и сам И.М. Гревс:
Наши с Вами отношения до сих пор слагались двумя фазами: в первой духовная наша близость росла во мне, принимая характер чувства отца к сыну и учителя к любимому ученику, лучшей надежде на будущее. Не знаю, как развивалось это отношение в Вас и насколько реально или иллюзорно было мое ощущение чего-то однородного. Высшим моментом близости рисуется мне тот год, когда я жил на 14-й линии один (1908— 1909 уч. г.), и затем следующий (год моего первого юбилея), когда я приезжал к Вам в Порто-Фино, а Вы ко мне в Париж. Потом пошел упадок, после возвращения Вашего из-за границы и особенно после Вашего магистерского диспута. Те слова, сказанные Вами, что Вы должны сделать выбор между духовным союзом со мной и сближением с другим кругом, являются символом начавшегося поворота.
Разлад общедуховный и научный подчеркнулся содержанием и направлением Вашей второй диссертации, а затем Вашим поведением за последние два года33.
Разлад в этот период проявился, во-первых, в демонстративно прохладном отношении Карсавина и его друга Оттокара к методике (и, соответственно, «философии») гревсовских экскурсий34. Критическое отношение стало явным в период подготовки и проведения второй итальянской экскурсии 1912 года. Карсавин, как и Н.П. Оттокар, принимал участие в чтении так называемых «подготовительных лекций», которые, по замыслу Гревса, являлись важной частью образовательной экскурсии. Первый читал курс по истории францисканства, второй — о средневековом городе «вообще» и Флоренции XIII—XIV веков в частности35. У Гревса были большие планы, связанные с дальнейшим привлечением обоих ученых к проведению экскурсии, но им не суждено было осуществиться. Оттокар еще до начала экскурсии написал учителю письмо, подвергающее сомнению основы гревсовского понимания экскурсионной работы36, а Карсавин и вовсе отказался участвовать в итальянской части экскурсии. Единственное, что удалось сделать Гревсу, — это уговорить Карсавина «побеседовать» с экскурсантами до отъезда из России. Но и эта встреча не привела к ожидаемым организатором результатам. «Новым надрывом было возвращение Карсавина в Россию раньше, чем ожидалось. Это лишило меня одного сотрудника, на которого я также (может быть, напрасно) в некоторых отношениях полагался. Я его пригласил на одно из собраний по окончательной выработке плана действий в Италии, и он произвел неприятное впечатление своим кисло-равнодушным поведением. Это было еще одно из тяжелых предэкскурсионных переживаний»37. Восторженный летописец итальянской экскурсии 1912 года Н.П. Анциферов также недоброжелательно воспринял «напутственное» выступление Карсавина:
Иван Михайлович хотел устроить нашу встречу со свои учеником Л.П. Карсавиным. Я его тогда увидел впервые. Смуглый и худой, похожий на свою сестру, всемирно известную балерину, Лев Платонович был очень красив, но красив декоративно. Тонкие черты лица, прямой, словно точеный нос, узкая черная борода. Профессорские длинные волосы ложились на чуть приподнятые плечи. В его умном сосредоточенном лице было мало мягкости, доброты и той светлой одухотворенности, которые так характерны были для его учителя — И.М. Гревса. Что-то затаенное и недобро-насмешливое поразило меня в этом значительном лице талантливейшего молодого ученого. Мне показалось, что он счел «сентиментальными» слова Ивана Михайловича, просившего сказать нам «напутственное слово». В глазах Льва Платоновича эта сцена была натянутой. Он недолго побеседовал с нами, но ничего значительного, запомнившегося мне, не сказал38.
Следует, впрочем, отметить, что эти слова написаны Анциферовым уже после окончательного разрыва между Гревсом и Карсавиным, и этот факт, безусловно, наложил отпечаток на текст Анциферова.
«Старшие ученики», пережившие первую экскурсию без какого-либо выражения несогласия, теперь весьма скептически отнеслись к идее «вживания», интуитивного погружения в материал и не стали скрывать этого. Оттокар скептически называл гревсовскую установку интуитивно «почувствовать» дух места «лунатизмом». Многие внимательные коллеги также увидели в этом казусе исток серьезного конфликта. Н.Н. Платонова, жена известного историка С.Ф. Платонова, зафиксирует в своем дневнике разговор с приятелем Карсавина А.Е. Пресняковым: «Что касается отношений между Гревсом с одной стороны и Карсавиным и Оттокаром с другой, то, по словам Пр[есняко]ва, рознь между ними обнаружилась давно и (сказалась) резко уже во время экскурсии в Италию Гревса с его учениками и ученицами. Тогда во Флоренции были Оттокар и Головань, и Гревс сам просил их показать эк[скур]сии город. Они и начали делать это, как специалисты, с строго научной точки зрения, отметая все то легендарное, над чем Гревс с экскурсией уже успел пролить несколько слез умиления. Их объяснения до такой степени шли вразрез с настроениями Гревса, что, н[априме]р, на гору Флеоле Гревс повел экскурсию один, тихонько от Отт[ока]ра и Г[олова]ня, читая там по итальянски… притом часть экскурсанток плакала от умиления, а другая часть не только не умилилась, а напротив, возмутилась, и вернувшись во Фл[оренц]ию, все рассказала Г[олова]ню и Отт[ока]ру»39.
При этом показательно, что, в восприятии современников, ученики ведут критику «излишнего романтизма» учителя с позиций научной рациональности и здравого смысла. Другими словами, выступают в большей степени классическими учеными скептиками, чем он сам. Ученики критикуют претензии учителей выступать в качестве «пророков абсолютной духовности». Далеко не столь восторженным, как отзыв на кандидатское сочинение, был отзыв Гревса на магистерскую диссертацию Карсавина «Очерки религиозной жизни в Италии XII—XIII веков». Признавая многочисленные, на его взгляд, достоинства книги, он в то же время отмечает недостаточную четкость и строгость конструкции, неубедительность некоторых теоретических положений. Гревс пишет, что преобладание интуитивного момента «оттесняет другие необходимые орудия исторического познания — ясное определение и расчленение понятий, иногда точность и осторожность в интерпретации текстов, аккуратность в работе и сдержанность суждений, чувство меры в собственных теориях и домыслах»40.
Меняются тон и характер переписки. Писем становится намного меньше. Примерно с 1910 года в письмах появляется настойчивый мотив возможной ссоры, способной испортить отношения. Карсавин, многократно и демонстративно прося прощения за мелочи, указывает на возможность ссоры, тем самым подчеркивая ее реальность. Используя метафору самого Карсавина, «на чистом небе появились первые тучки»: «…слишком дорога мне Ваша дружба, слишком не хочется, чтобы отношения омрачались какими-то мелочами»41. В другом письме Карсавин замечает: «Мне почему-то казалось… что Вы на меня сердитесь»42. Он подчеркивает и сохранившуюся, вопреки утверждениям ранних писем, «ролевую» дистанцию: «К тому же в отношении моем к Вам есть элемент, и большой, почтения младшего к старшему, а это обязывает (психологически, конечно) к сдержанности»43. Последняя фраза, на наш взгляд, является очень важной — Карсавин указывает на различие в возрасте (и статусе) как на препятствие для полной «открытости» личных отношений.
В это же время в переписке появляется и еще одна новая тема. В своих письмах Карсавин неоднократно делится с Гревсом своими сомнениями как по поводу собственной научной работы, так и по поводу норм и традиций современной исторической науки в целом. Это, безусловно, с одной стороны, показатель искренности отношений — со своими сомнениями Карсавин обращается к научному наставнику. Но с другой стороны, это можно рассматривать как показатель некоего кризиса идентификации, формирование которой связанно с влиянием Гревса. Карсавину становится «некомфортно» быть «просто» ученым в рамках «всего лишь» науки. Теперь он пытается определить себя как «ученого-романтика»44, со всеми вытекающими отсюда коннотациями. Мотив «неудовлетворения собственной профессиональной деятельностью» остается основным до самого конца личной переписки. «Неудовлетворенность наукой» часто выражается в едкой критике отдельных ученых и коллег. В числе последних особенно достается, например, К.В. Флоровской. Из этих неприязненных оценок, раздаваемых Карсавиным, и вырастает первый, отраженный в переписке конфликт. Письмо Карсавина от 14 мая 1913 года оказывается «рубежным» — переписка из общения между «своими», близкими людьми превращается в выяснение отношений. Кстати сказать, по собственным словам, Карсавин предпочитал переписку личной беседе как форме выяснения отношений. Итак, как говорил В.Б. Шкловский, «извиняюсь за длинную цитату», кстати сказать, далеко не последнюю, поскольку нам важно «дать выговориться» самим участникам конфликта:
…Это очень важно и для Вас, и для меня, и для наших отношений, в которых мне не хотелось бы чувствовать облачности. Мне как-то не пришлось с Вами ни разу, как следует, заговорить об этом. А между тем, я хорошо знаю, что в этих вопросах много горечи у Вас и от меня. Я не стану утверждать, что эта горечь только плод недоразумения, и заранее готов признать себя виноватым во многом. Но все же уверен, что многое тут происходит от недоговоренности и невыясненности… Я не стану сейчас предупреждать Вашего впечатления, а хочу только подчеркнуть некоторые особенности своего характера, обманывающие других. По некоторым данным, правда мелким, я заметил, что Вы придаете чрезмерное значение моей горделивости, самомнению, или назовите как хотите, эту неприятную черту. Вот это я решительно отвергаю. Я совершенно убежден, что гордыни во мне мало, что, напротив, я очень сомневаюсь в себе, не верю себе. Ведь горделивость эта чаще всего бравада, заглушающая червя самомнения… Ведь вера в себя — минутна, а сомнение длительно и часто. Я и теперь сомневаюсь в своих способностях и силах и не верю себе даже в минуты увлечения. И критиканство — тоже внешность. <…>
Но, может быть, и есть некоторая правда в обвинениях. Конечно, ее бы не было, если бы она не связывалась с интимными сторонами духа, с существом. Тут есть что-то идущее изнутри, какая-то потребность в самоутверждении, в вере в себя, и все же этой веры нет. И отсутствие ее болезненно, от сознания, что плохо делаешь свое дело, недобросовестно и невежественно. Потому, что лекции мои невежественны, и непродуманы, и незрелы45.
Итак, у Карсавина налицо явный «кризис идентичности» (по Э. Эриксону), что приводит к ухудшению их отношений с Гревсом. Хотя в 1914 году Карсавин пишет для газеты «Речь» дежурную юбилейную заметку об учителе46, посвященную 30-летию его научно-педагогической деятельности, отношения становятся все более и более напряженными. В откровенно скандальной форме эти подспудные моменты выходят на первый план в период подготовки и проведения (27 марта 1916 года) докторского диспута Карсавина. Вот как описывает свои впечатления от диспута Н.Н. Платонова:
Вчера был докт. диспут Карсавина. Выступали Гревс (хорошо), Гримм (неважно) и Добиаш-Рождественская. Диспут был хороший, хотя от самого Карсавина все-таки смутное впечатление: конечно, он очень талантлив, очень много работает, прекрасно знает эпоху (XII—XIII вв.), но както чувствуется, что он знает себе цену и его позиции сдвинуть ничем не возможно; на все возражения он отвечает: это для меня не важно, это не интересно… «Переоценка ценностей» — его стихия. Пресняков, его большой приятель (в предисловии к своей книге К[арсави]н воздает благодарность только ему и — еще большую — Оттокару), говорит — мудреный он человек и, во всяком случае, большой озорник. Ни в книге (кажется), ни на диспуте никакого пиэтета по адресу своего учителя Гревса он не высказал. Как-то перед диспутом он был у нас и, между прочим, сказал о Гревсе: я его очень люблю (…мне как-то инстинктивно не верится в это) и многим ему обязан, но нахожу, что вся жизнь его — сплошная трагедия: хотел быть ученым — не вышло, хотел быть педагогом — тоже не вышло, и сам это осознает и мучится. М.б. это и так, но в таком случае, мне кажется, К[арсави]ну, к[а]к ученику, в научном отношении переросшему своего учителя, следовало бы быть по отношению у нему особо тактичным и осторожным, а этого совсем нет. После диспута Верочка слышала через Деребрянскую, что кружок учеников Гревса страшно возмущен поведением К[арсави]на на диспуте, считает его нахалом, находят, что к возражениям Добиаш-Р[ождествен]ской он отнесся прямо с пренебрежением, хотя они были очень существенны, что он нарочно попросил Гревса указать все мелочи в книге, чтобы не оставить ему времени для существенных возражений и т.д. Мы и раньше слушали, что правоверные ученики Гревса давно предали проклятью К[арсави]на, находя, что у него ni foi, ni loi. Началось это, мне кажется, с того, что К[арсави]н перерос во многих отношениях Гревса и его присных…47
Новая работа Карсавина «Основы средневековой религиозности в XII— XIII веках преимущественно в Италии» действительно была новаторским, как с точки зрения тематики, так и с точки зрения методологии, исследованием, серьезно расходившимся с традициями позитивистской историографии48. В силу этого научным сообществом историков она была принята весьма неоднозначно49. Докторскую диссертацию ученика Гревс воспринял достаточно болезненно. Он долго работает над отзывом, и защиту диссертации приходится несколько раз переносить50, что, в свою очередь, естественно, вызывало недовольство Карсавина. А.Е. Пресняков в письме жене замечает: «…Гревс и Кареев “рвут и мечут” против диссертации Карсавина… За то, что там много “неприличных” цитат! <…> Вокруг этой диссертации много еще разыграется нелепого и неприятного»51. Своим замечаниям Гревс придавал принципиальное значение и был очень обижен, что ни на самом диспуте, ни позже Карсавин не стал отвечать на них содержательно.
В архиве Гревса хранится папка с большим количеством подготовительного материала к отзыву на диссертацию Л.П. Карсавина. Гревс тщательно прорабатывал текст, делая многочисленные пометки с вопросами и замечаниями. Сам отзыв он неоднократно переписывал. Итоговый вариант, датируемый 13 февраля 1916 года, — достаточно нелицеприятный для диссертанта. Признавая, что за представленную работу автор «может вполне быть удостоен искомой степени»52, рецензент затем формулирует свои многочисленные претензии. По объему они составляют большую часть отзыва. Гревс признает, что «предъявляемые возражения вытекают из многочисленных разногласий автора и критика в центральных задачах и путях исторического исследования и в его суждениях и выводах о характере изучаемой эпохи. Эти возражения представляют спор, а не отрицание»53. Возражения действительно носят принципиальный характер и заключаются в нескольких пунктах.
Во-первых, Гревс последовательно критикует базовые понятия теоретической конструкции диссертации Карсавина. Непродуктивным он считает «статический» подход, поскольку любое явление исторично, имеет свои истоки, причины и динамику. Оно изменяется под воздействием целого ряда факторов и, кроме того, следуя своей внутренней логике. «Статический» подход не позволяет зафиксировать это и, соответственно, создает редуцированную, неадекватную картину изучаемого явления. «Труд Л.П. Карсавина мало историчен»54. Для Гревса понять явление означает зафиксировать его генезис и истоки. Понятие «религиозного фонда», по мнению рецензента, также используется автором неудачно. «Религиозный фонд», в понимании Гревса, — это вся совокупность религиозных идей, выработанных культурой на определенном этапе ее развития. Соответственно, носителем религиозного фонда может быть либо изучающий его post factum историк, либо «великая личность», гений (например, Данте), осознавший общие тенденции и духовные потребности эпохи. Мнение Карсавина о том, что «носителем религиозного фонда» является каждый человек изучаемого времени, Гревсом решительно отвергается. Негативно оценивает Гревс и понятие «средний человек». Для него «средний человек» — это посредственность, которая и верит посредственно. Следовательно, изучать религиозность эпохи на примере среднего человека — изначально ложная посылка, которая приводит к формированию искаженной картины. Отсюда получается, что круг источников, используемых Карсавиным и связанных со «средним человеком» (труды «второстепенных» богословов, новеллы), мало что может дать для понимания религиозных поисков средневекового человека. Таким образом, исследование, построенное на ущербных теоретических основаниях, по мнению Гревса, само не может не быть ущербно. Показательно, что Гревс не «отбрасывает» основные термины Карсавина, а переинтерпретирует их, задает им новое содержание.
Во-вторых, книга Карсавина, по мнению рецензента, «не лишена изящества», но лишена доказательности. Основные выводы Карсавина оказываются абсолютно неверифицируемы, им не хватает конвенциально принятой системы аргументации. Гревс требует выводов индуктивного характера, а Карсавин, по его мнению, вначале умозрительно «придумал» средневековую религиозность, а потом «подобрал» иллюстрирующие ее красивые примеры. Подобный подход представляется Гревсу «не научным» настолько, что он даже не может подобрать слова, чтобы сформулировать свои возражения. «Вы ничего не объясняете!»55 — пишет он в подготовительных материалах к отзыву. «Эпохи автор не дает»56, синтез не подготовлен. «Так получается любопытная мозаика из выразительных подлинных рисунков, но спаянная и дополненная многими домыслами автора…»57
В-третьих, используемые в тексте диссертации Карсавина источники и взятые из них примеры вызывают у Гревса эстетическое и этическое неприятие. Забавные живописные казусы и скабрезности не укладываются в конвенциально принятый и ожидаемый образ духовных поисков Средневековья как эпохи классической христианской религиозности. Гревс же, по свидетельству очевидцев (и судя по тексту отзыва), немало этим возмущенный, считал, что автор увлекся поиском «забавного», неканонического; он с трудом находит слова для критики. «Нельзя не протестовать против проявления автором пристрастия к расписыванию грубых сцен»58. Работа оказалась настолько неконвенциональной, что критиковать ее оказалось крайне непросто.
В-четвертых, Гревс обращает внимание на «технические» недостатки работы. Здесь критику, конечно, проще. Он указывает на сумбурность изложения, недостатки структурирования текста, отмечает неточности перевода и т.д. В отзыве звучат и экзистенциальные нотки: «Это очень трудная (подчас недостижимая) задача для критика удовлетворить автора, даже если он совпадает с ним во… многом (автору всегда кажется, что именно самого главного у него не поняли), так бывает и тогда, когда оба расходятся. Последнее бывает тягостно для критика, искренне благожелательного, признающего силу автора, но принужденного к существенным ограничениям. Гораздо радостнее сходиться и… идти в созвучии»59.
Как уже было сказано, Карсавин — к обиде Гревса, зафиксированной многочисленными источниками, и в том числе самим Гревсом, — от содержательной полемики на диспуте уклонился. Представляется важным отметить, что исход диспута кардинальным образом изменил статусные отношения между Гревсом и Карсавиным. В 33 года Карсавин получил докторскую степень, которой у самого Гревса не было. Он «вырос» из роли ученика, перестал нуждаться в поддержке и покровительстве. За неполные десять лет, с 1906 по 1915 год, Карсавин достаточно быстро двигается вверх по иерархической карьерной и статусной лестнице, уверенно обгоняя учителя. В «трудовых списках» Гревса с 1906-го (избрание его деканом историко-филологического факультета Высших женских курсов) и 1907-го (назначение ординарным профессором университета) до отставки из университета в 1923-м не отражено никакого служебного роста60. В его жизни за этот период происходит только одно значительное событие, ставшее настоящей трагедией. В 1910 году умирает младшая дочь Гревсов, Александра, потерю которой родители пережили очень тяжело. Карсавин же в это время находился в Париже и каким-то образом серьезно поддержать учителя, конечно, не мог.
Доходы Карсавина от преподавательской деятельности, согласно официальным данным, тоже стремительно выросли и существенно превысили доходы Гревса61. Однако после защиты карьерный рост Карсавина был блокирован профессорами факультета. Будучи доктором, он оставался приватдоцентом вплоть до 1918 года. Корпорация профессоров, сомкнув ряды, не пускала туда Карсавина, к огромному его неудовольствию. Согласно ежегодным официальным «Отчетам Санкт-Петербургского университета…», профессорский состав историко-филологического факультета в 1910-е годы выглядит вполне стабильным. На начало 1914 года отчеты фиксируют, например, следующую структуру. На десяти кафедрах факультета, предусмотренных уставом, работают девять штатных профессоров (Ф.А. Браун, Д.К. Петров, Д.В. Айналов, Э.Д. Гримм, С.А. Жебелёв, П.А. Лавров, М.И. Ростовцев, Б.А. Тураев и И.М. Гревс, «исполняющий должность ординарного профессора» как не имеющий степени доктора), три — экстаординарных (И.Д. Андреев, И.И. Лапшин, С.В. Рождественский), два сверхштатных (Н.И. Кареев, А.А. Шахматов) и семь вне штата за выслугой лет (В.А. Ламанский, С.Ф. Платонов, И.А. Бодуэн де Куртенэ, И.А. Шляпкин, С.Н. Булич, Ф.Ф. Зелинский, Н.Н. Плахов)62. Фактически они образовали единую корпорацию со своими общими интересами, которые по мере сил, используя административный ресурс, отстаивали63. Ротация кадров происходила, но достаточно медленно64. «Зеленый свет» открывался людям, засвидетельствовавшим свою лояльность по отношению к существующему порядку и его авгурам-профессорам. Приват-доцентское поколение 1910-х столкнулось с проблемой невозможности профессиональной реализации и карьерного роста в рамках существующих столичных научных институций65. Возможность профессиональной мобильности стала для них серьезной проблемой. И решали они ее (Г.В. Вернадский, Б.Д. Греков, Н.П. Оттокар, А.Е. Пресняков) в «индивидуальном порядке».
Приват-доцентское положение не давало Карсавину возможности читать общие курсы, а специальные курсы и просеминарии посещались небольшим количеством студентов. «На первую лекцию его курса по истории папства пришли три человека, я в том числе <…>, и при том же числе слушателей, а порой и меньшем он весь год (1914/15) курс этот и читал; на иных бывал и я один… Не менее интересным был на следующий год его семинар по житиям и мистическим писаниям немецких святых монахинь той эпохи. Тут нас было уже человек десять»66. И в этот момент, пожалуй, кардинальным образом меняется поведение Карсавина по отношению к Гревсу. Демонстративное неуважение к учителю, вернее, отсутствие пиетета, требуемого традицией, — вот, пожалуй, ключевой «жестовый» момент нового поведения Карсавина. Отсутствие внешнего пиетета в отношении Карсавина к Гревсу, являвшегося нормой с точки зрения «научного сообщества», по крайней мере профессоров, — вот то, что отмечают и Н.П. Анциферов (автор, весьма позитивно относящийся к Гревсу), и Н.Н. Платонова (гревсовский недоброжелатель), и сам И.М. Гревс.
Мир историко-филологического факультета на момент «вхождения» туда Карсавина был организован через принципиальное противостояние двух профессорских кружков — условно говоря, «либерального», в который входили И.М. Гревс, Н.И. Кареев, А.С. Лаппо-Данилевский, и «консервативного», который образовывали С.Ф. Платонов и его единомышленники. Речь идет, естественно, не столько о политическом противостоянии, сколько о «жизненной» групповой идеологии, задающей поведенческий режим и идентификацию. Любой человек, попадающий на факультет, оказывался в силовом поле между двумя полюсами и с необходимостью должен был определиться и примкнуть к тому или иному кружку67. Подобное деление историко-филологического факультета на кружки сложилось в окончательном виде после смерти в 1910 году Г.В. Форстена. При этом понятно, что кружки вовсе не включали в себя всех историков (и филологов), работавших на факультете. Но они образовывали некие, условно говоря, силовые полюса, структурирующие поле68. Все прочие преподаватели и сотрудники, не входившие непосредственно в кружки, определяли себя в групповом или индивидуальном плане по отношению к этим кружкам, в заданном ими пространстве.
Деление факультетского сообщества историков на кружки весьма подробно (и в то же время эмоционально) описано в письмах А.Е. Преснякова матери, воспринимавшего это достаточно болезненно. Так, описывая банкет после защиты диссертации Г.В. Форстена, он пишет:
…сели по всем правилам местничества: с одного конца сидели кончающие студенты с А.С. Лаппо-Данилевским, потом старшие Ламанский с Васильевским, потом посторонние университету, опять студенты, затем мы, кружок Платонова, с нами Форстен, рядом с нами пустой стул, и прямо на противоположном конце Гревс с Кареевым. Мне это глаза кололо, и завел я с Платоновым разговор по душе о причинах такого деления. <…> Он разъяснил мне, что кружки — его и Лаппо-Данилевского различаются двумя признаками: те — дворяне по воспитанию, с хорошим домашним воспитанием, с обширными научными средствами, демократы по убеждению и по теории, люди с политическими стремлениями, с определенным складом политических взглядов, в которые догматически верят и потому нетерпимы к чужим мнениям; они же, т.е. платоновцы, разночинцы, люди другого общества, другого воспитания, с меньшим запасом научных сил, очень разнородные по убеждениям, только личной дружбой, а не каким-нибудь общим кредо, связанные между собой. По характеру ума они скептики, недовольные ныне господствующими порядками не менее тех, они не видят средства бороться и переносят их по внешности равнодушно, делая свое ученое и преподавательское дело и не пропагандируя своего недовольства, не требуя непременного согласия с собой и спокойно относясь к противоречиям и противоположным убеждениям, даже мало симпатичным. Они не сторонятся другого кружка, но тот игнорирует их; попытки сближения были, но кончилось обидой для них же69.
Для нас не столь и важно сейчас, насколько адекватной и искренней была «застольная» рефлексия Платонова. Важно то, что идея конфронтации, противостояния кружков проступает в ней достаточно отчетливо.
Кружки не просто пропагандируют четкое демонстративное деление на своих и чужих с вытекающими отсюда практиками поведения, но и требуют определенного «стиля речи и жизни». «Приподнятый тон всей натуры Гревса очень симпатичен, но мы для него очень прозаичны и недостаточно носим внешнюю печать либерализма, которая во вкусе его кружка»70, — писал ищущий сближения Пресняков. Карсавин отказался от четкой ориентации на какой-либо из существовавших кружков профессоров. Это незамедлительно вызвало оценку его гревсовским кружком как предателя. Платоновский кружок, радуясь расколу в лагере противника, относился к Карсавину настороженно. «Вообще же К[арсави]н, человек, который очень легко обижает, и потому от него хочется быть подальше, хотя и признаешь его очень интересным человеком»71.
Болезненность реакции Гревса на охлаждение отношений с Карсавиным, на наш взгляд, во многом объясняется сознательно выбранной Гревсом стратегией жизненного поведения. Как известно, болезненно воспринимая неудачу собственной научной работы, Гревс сделал ставку на то, «чтобы реализовать себя в учениках». Об этом неоднократно говорили и он сам, и многие писавшие о нем. И с Карсавиным, как мы помним, он связывал большие надежды. «А между тем Гревс именно Карсавина и Отт[ока]ра считает самыми крупными из своих учеников и высказал это на чествовании, устроенном по случаю 25-летия его научной деятельности: он произнес некоторым образом покаянную речь: очень мало за 25 лет удалось сделать, сравнительно с тем, что было задумано и т.п., он сказал, что некоторым утешением для него служат такие ученики, к[а]к Карсавин и Оттокар — отвесил им чуть не земной поклон. Очень как-то неловко вспоминать об этом, говорит Пр[есняко]в, п[отому] ч[то] ведь и тогда было ясно, что и Карс[авин], и Отт[окар] по отношению к Гревсу — отщепенцы, и неужели сам Гревс этого не осознавал, или, м.б., делал вид, что не сознает», — пишет в дневнике Н.Н. Платонова72.
В этой связи в поле нашего внимания с неизбежностью попадает еще один герой — «действительно верный ученик» Гревса. Вернее, героиня — Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская73, с которой у Карсавина всегда были натянутые отношения. В отличие от Карсавина, она всегда позиционировала себя как ученица последовательная и благодарная. Она писала статью об учителе в «Новом энциклопедическом словаре», редактировала оба юбилейных сборника. Она поддерживала своего наставника во всех конфликтных ситуациях, возникавших на Курсах и факультете. Об этом с негодованием пишет Н.Н. Платонова:
Недавно на В[ысших] Курсах было заседание Совета профессоров для обсуждения вопроса о ходатайстве перед министром о назначении Госуд[арственной] Комиссии на В[ысших] Курсах. Все другие высшие уч. заведения уже ходатайствовали, получили разрешение, и состав комиссий уже предопределен, а В. Курсы только теперь занялись этим вопросом, причем оказалось, что те самые лица, которые раньше и слышать не хотели об этом деле (Гревс и К), теперь с упреком говорили директору Бунгу: Почему вы раньше не хлопотали, опоздали, пропустили все сроки и т.д.? И отношение к данному вопросу Гревса и его приспешников выразила Добиаш-Рождественская, сказав: необходимо хлопотать о Комиссии на Курсах, п.ч. прошел героический период в жизни Курсов и теперь нужно считаться с действительностью. — Я должна сознаться, что при всем желании не могу понять, что эта фраза значит. Я знаю, что, по мнению Гревса, его ученицы должны заниматься «для души», что всякое соприкосновение с практическим применением полученных на Курсах знаний ему противно, что его прямо обжигает, напр[имер], обращение к нему его семинаристки с просьбой зачесть ей семинарий, что он, будучи деканом, вовсе не считает своей обязанностью хлопотать о к.н. правах для слушательниц В[ысших] Курсов, — облегчении получения диплома в Гос. Комиссии путем зачета тех или иных экзаменов, выдержанных во время пребывания на курсах, что к нему довольно бесполезно обращаться за справками и разъяснениями, п.ч. он глубоко презирает министерство и его требования и вовсе не желает с ними считаться. Я давно слышу от слушательниц В[ысших] Курсов, что для них прямо трагично иметь деканом человека, до такой степени не желающего считаться с формальной или юридической стороной прохождения и окончания курсов слуш[ательница]ми, из которых для многих это связанно с вопросом о хлебе насущном. Но ведь все это вытекает из самой сущности натуры Гревса и его единомышленников — при чем тут героический период в жизни Курсов? Скорее это для Гревса и К╟ есть уклонение в сторону от прежде провозглашенного принципа. Впрочем, я ведь никогда не могла понять логическую последовательность во многом, что говорил и делал Гревс, н[априме]р, он в дни своей молодости, так же к[а]к и теперь, относясь бесконечно отрицательно к Министерству и гнушаясь всякого соприкосновения с ним, тем не менее считал возможным на деньги этого самого мин[истер]ства провести в заграничной командировке в общей сложности пять с половиной лет: никто из молодых ученых не стоил так дорого Мин[истер]ству и Унив[ерсите]ту, как Гревс; положим, не сам он хлопотал об этих деньгах, а добывал их для него Васильевский, его учитель, возлагавший на него огромные надежды, но ведь знал же все это и Гревс, и это не помешало ему, с одной стороны, принимать министерские деньги, с другой — в некрологе покойного Вас[ильевско]го отнестись к покойному с довольно ясно выраженным [превосходством], отчасти именно за его якшание с мин[инистерство]м и т.п.74
Гревс, в свою очередь, также старался поддерживать Добиаш-Рождественскую:
Вчера на курсах было заседание Ис.-фил. отделения. В повестке было очень замысловатое выражение… смысл которого С[ергею] Ф[едоровичу] растолковали уже в заседании: когда около двух лет тому назад нужно было выбирать в профессоры Курсов Клочкова, которого Гревс (декан) не выносил, то, чтобы как-нибудь затормозить дело, Гревс, не находя другого пути, т.к. Клочков ученую степень уже имел, придумал такое правило, согласно которому преподавание кафедрой предмета выполняется известным числом преподавателей профессоров и за пределы этого числа (т.е. набирать лишних преподавателей-профессоров) выходить нельзя. Теперь, когда нужно избирать в профессора О.А. Добиаш-Рождественскую, ученицу и единомышленницу Гревса, а число профессоров по этому предмету заполнено, Гревс предложил заменить им самим предложенное правило на другое: что, раз у преподавателя есть ученая степень, он имеет право быть выбранным в профессора. Этот возмутило даже приспешников Гревса, напр[имер] Преснякова, который был вне себя от негодования по поводу такой гибкости Гревса и его правил. Вот и говорите после этого о непотизме в среде черносотенцев и бюрократов75.
Сам Гревс говорил о Добиаш-Рождественской: «И я могу назвать ее если не самой значительной среди моих учеников (первенство трудно сосчитать), то одной из превосходнейшей среди них»76. В результате охлаждения отношений с Карсавиным и Оттокаром именно Добиаш-Рождественская выходит на первый план в роли «любимой ученицы». Оценивая научное творчество О.А. Добиаш-Рождественской, Гревс писал: «Если я признаю за собой право назвать О.А. своею ученицей, то ощущаю и обязанность признать ее превзошедшей своего учителя в историческом искусстве. Делаю это искренно, открыто, свободно и охотно…»77 По обеим диссертациям Карсавина Добиаш-Рождественская выступила в качестве принципиального и строгого критика78. Крайне неоднозначную оценку она дает, например, докторской диссертации: «…книга Л.П. Карсавина своей конструкцией и осуществлением вызывает двойное чувство: удовлетворения и разочарования. Она станет, надо думать, любимой и вдохновляющей книгой образованных и чутких людей. Но многое мешает этому труду в его теперешнем виде стать настольной книгой медиевиста. В ней взято в слишком общем виде много интересных вопросов, и ответы на них даются почти догматически. Автор сплел душистый венок из отборных цветов, но вне его рук он быстро увядает, потому что они оторваны от корней»79.
Личные отношения Л.П. Карсавина и О.А. Добиаш-Рождественской складывались непросто. Однако она, по свидетельству современников, пришла проводить «философский пароход»80, а позже, возможно, встречалась с Карсавиным за границей81. Специфика положения Гревса в его отношении с учениками очевидна даже для студентов. Вот что пишет в своих воспоминаниях поступивший в 1912 году на историко-филологический факультет ученик Гревса В.В. Вейдле: «Иван Михайлович крупным ученым не был, но был замечательным университетским педагогом, и, кроме того, осмеянное уже и в те годы выражение “светлая личность” могло быть к нему безо всякой иронии применено… Разбираться в людях, находить таланты он умел очень хорошо, и таланты эти умел взращивать, обходясь с ними бережно и любовно»82. Среди «главных» учеников Гревса этого периода Вейдле называет Карсавина, Оттокара, Федотова и Добиаш-Рождественскую, отмечая, «что она была ближе по духу к своему учителю, чем те три немножко более молодых его ученика»83. Эту же диспозицию в отношениях между Гревсом и его учениками зафиксирует и Н.П. Анциферов. Характеризуя Карсавина и Оттокара, он пишет: «Отношения с этими учениками слагались тяжело для Ивана Михайловича, это были его блудные сыновья… Отношения с Ольгой Антоновной сложились много лучше. Она была ближе всего по духу Ивану Михайловичу из всех его учеников старшего поколения»84.
В то же время следует отметить, что 1915—1916 годы для Карсавина — период напряженного профессионального и мировоззренческого поиска85. Все в большей и большей степени в поведенческих «жестах» проявляются, во-первых, отчуждение от традиционной науки, во-вторых, воцерковленность, в-третьих, нарочито романтическое культивирование «сложности жизни». Пишутся первые работы Карсавина, выходящие за пределы медиевистики. Поиск приводит Карсавина к совершению эпатажных, с точки зрения университетской профессуры, поступков86. Карсавин «выходит за рамки», например, при обсуждении диссертации А.Г. Вульфиуса87. Он публично критикует работу до диспута, вызывая недовольство коллег, которые справедливо полагают, что это создает нездоровое напряжение. Кроме того, Карсавин публично демонстрирует свои личные отношения с Е.Ч. Скржинской, что, по мнению профессорской корпорации, также выходит за «рамки приличия».
Все это, естественно, не могло не раздражать Гревса и нашло отражение в последних письмах учителя и ученика (теперь уже бывших) друг другу. В августе 1915 года Гревс пишет Карсавину большое письмо, развивая идею двух периодов их взаимоотношений, первый из которых характеризуется как период «духовной близости», второй (нынешний) — как время охлаждения отношений.
Казалось тогда, что мы так близко сошлись и так во многом гармонично созвучат наши души. Потом, наоборот, все стали обозначаться разнозвучия и диссонансы. Это не разрушало крепко выросшей в моем сердце любви к Вам: она живет во мне и поныне; но это нарушало простоту и доверчивость общения и тем лишило меня очень привлекательной стороны духовной жизни.
Но здесь же Гревс говорит о том, что, возможно, истоки конфликта сформировались еще в начальный период, позднее выйдя на первый план:
Вероятно, и тогда Вы оба меня критиковали, но не было того неприятного, что появилось в Вас обоих по отношению к моим выводам, симпатиям, идеям, к моей работе вообще. Не понимаю до сих пор, почему такая критика, направленная на меня, стала потребностью души для Вас обоих, почему критика отрицательная так утоляла эту потребность? Меня ведь так легко критиковать… Но такое создавшееся у Вас направление причинило много зла и печали. Не то, что они подорвали какие-нибудь силы: я сам хорошо знаю, что мне недостает, и постоянно стремлюсь… исправлять, что могу, не рассчитывая достичь очень многого; а критика Ваша была во многом несправедливая, основанная на юношеском задоре и самозабвенности, развившаяся на почве отсутствия опыта и в следствие этого непонимания многого, занятости своим и равнодушия к тому, что не свое. Но оно (это критиканство Ваше, на меня специально направленное) лишило меня дорогой веры в тесную идейную и традиционную связь со мной Вас, лучших моих учеников, в их уважении и любви к для меня дорогому сопережитому; это вызвало во мне потерю спокойствия в сфере отношения и с другими учениками, отношений для меня специфически драгоценных. Это-то новое пережитое, что связано было с происшедшим между нами разладом, нарушало и естественность общения с Вами. В таком свете мне особенно остро стало вырисовываться действительно очень глубокое разногласие между нами как в отношении к жизни, так и в отношении к науке, и к тому, что лежит в самой глубине и что дороже науки, дороже жизни… Так утерялось между нами живое ощущение друг друга. Тут-то именно мне пришлось стать Вашим критиком. Вы любите критиковать, Вашу душу поднимает спор, опровержение, развенчание, победа на счет поражения других. А меня, наоборот, критика тяготит. Ваша первая диссертация впервые обнаружила мне ясно, насколько мы расходимся не только во взглядах на тот или другой вопрос, но на многое самое коренное в понимании науки, задачи, метода, и еще чего-то более неуловимого, со всем этим интимно связанного. Но я считал себя обязанным высказать разногласия с добросовестной откровенностью; я тогда еще не думал, что Вы так отнесетесь к спору с Вами. Я спорил на основе глубокой веры в Вас, в большую, только еще не овладевшую собой, силу. Я думал, что своими замечаниями, которые исходили именно из признания Вашего таланта и Ваших возможностей, я могу только оказать некоторую пользу, в смысле того, что побужу Вас оглянуться на то, что в Вас не хватает, в чем Вы льете через край и на что, напротив, не бросаете взгляда. А Вы… отнеслись к моей критике как к обиде; при том Вы откровенно попросту ее не высказали, я только стороной узнал. Это положило новую грань между нами, такое не высказанное острое недовольство и непонимание с Вашей стороны, причем первое было не заслужено искренностью, моей глубокой благожелательной дружбой к Вам, радости к всякому Вашему усилию, второе вызвало еще одно серьезное недоумение относительно того, что же между нами существенно общего остается в душе. Тяжело действовало на меня и расхождение в складе и характере жизни и сближение Ваше с некоторыми людьми, для меня чуждыми, и сильное воздействие на Вас, как мне казалось, «мирской суеты». Вообще Вы предстали мне другим сравнительно с тем образом, который любовно хранила моя собственная фантазия. Являлись мучительные вопросы: не ошибся ли, Вы ли переменились, или я теперь ошибаюсь, рассматривая и оценивая перемену. Это смущало, сбивало с толку, мучительно путало в отношениях. Мне всегда прежде с Вами было хорошо, ибо, что нас различало, вызывало или мягкое осуждение, или по-настоящему отеческую гуманность, а некоторые недостатки Ваши просто вызывали одну любовную шутку, искр. прощение, встречаясь с радостным восхищением перед достоинством. От всего этого было легко и хорошо, и сам я всегда при Вас открыто и просто вел себя, всегда предлагая и ожидая дружеское и глубокое <нрзб.> внимание, всегда серьезное и бережное отношение. Теперь все это затуманилось. Я совсем не знаю, как быть, и при Вас, особенно у Вас испытываю иногда тягостную сдавленность, которая порой выражается в полной растерянности…
Зачем я это пишу? Вам читать будет неприятно, а настоящего понимания не будет. Оказывается из всех последних лет с тех пор, как сложилась или выявилась Ваша личность, что у нас совсем разные «мирочувствования» и, может быть, все, о чем я Вам говорю, и что так за душу хватает, Вам покажется только ненужной сентиментальностью. Но с другой стороны, думается: а может быть, я ошибаюсь, и только неприятные случайности отделили нас какой-то завесой, и чтобы ее раздвинуть, нужна именно откровенность88.
Недовольство выплескивается в недоброжелательность. В 1917 году Н.Н. Платонова запишет в дневнике со слов мужа: «Недавно С.Ф. спросил Эрв. Гримма, будет ли Карсавин предложен в ординарные; Гр[имм] ответил: Пресняков говорил об этом с Гревсом, который обещал сделать это в одном из ближайших заседаний факультета, если же он этого не сделает, прибавил Гр[имм], то мы с Вами (т.е. с С.Ф.) это сделаем. При этом Гр[имм] назвал поведение Гревса по отношению к Карс[ави]ну “гнусным”. Конечно, Гревс в этой истории не прав по отношению к К[арсави]ну, но нужно сказать, что и К[арсави]н мудреный человек, и отношения с Гревсом у него очень сложные…»89
В сентябре 1917 года Гревс, вопреки ожиданиям Карсавина, выдвигает в ходе переструктурирования факультета для избрания «в штат» университета не его, а О.А. Добиаш-Рождественскую. Это вызывает бурное негодование Карсавина, который решается на «символический» жест, жест-скандал. Он подает в Совет историко-филологического факультета заявление об увольнении, ни слова не сказав об этом Гревсу. При этом появляются слухи о его возможном переезде в Саратов. Заявление действительно вызвало ажиотаж на факультете, несмотря на то что сам же Карсавин его впоследствии забрал. Жест оказался эпатажным, поскольку университетская корпорация увидела в нем пренебрежение к себе и «сомкнула ряды». Кроме того, он действительно воспринимался как некое нарушение нормы поведения молодого ученого в борьбе «за место под солнцем» и, по сути, оказался скандальным. Желая прояснить свою позицию, Карсавин пишет Гревсу большое письмо, оказавшееся последним.
Дорогой Иван Михайлович.
Думаю, что вся только что протекшая история может быть выяснена лишь полною откровенностью с моей стороны… К сожалению, я почти убежден в том, что Вы отнесетесь к тому, что пишу я ниже, с некоторым, скажем, недоверием, и даже, позволю себе выразиться, с предположением о моем «интриганстве». Этим я не хочу нимало заподозревать Ваше желание вполне беспристрастно отнестись ко всему. Я просто боюсь и имею основания предполагать, что атмосфера, соединяющая нас, замутнилась. Тем не менее, устраняясь от всяких попыток самооправдания — во многом признаю себя виноватым — я постараюсь, по возможности, точно и вполне откровенно изложить Вам мотивы моего поведения… Наладилось это преподавание настолько, что я считал для себя крайне желательным, а для дела, если не необходимым, то полезным и нужным, официальное положение взамен прекарного положения приват-доцента. Конечно, хотелось мне и «чести», замешано было в деле и мое самолюбие, но поверьте, что не только о чести думал я… Признаюсь Вам, что, узнав о выборе Егорова в Министерстве сверхштатным, я с некоторым огорчением почувствовал себя среди петербургских историков одиноким. Хотел бы, чтобы Вы поверили моим словам, что я не хотел и не хочу занимать Ваше место, вытесняя Вас… Ваше отношение ко мне — позвольте мне уже коснуться его, собственно говоря — моего о нем представления — рисовалось мне таким образом. Вы, предполагал я, считаете меня человеком (профессором) опасным, теоретиком и практиком хаотического разрушения традиций и постановки на место традиций беспорядочного вдохновения. По-моему, это неправильно. Но не в этом сейчас дело, а в том, что, по моему представлению, я для Вас преемник или наследник нежелательный.
Доцентура в Университете казалась для меня хорошим исходом… Вот почему совершенно неожиданное сообщение Ольги Антоновны о том, что Вы выдвинули ее кандидатуру, было для меня довольно тяжелым разочарованием… Мне казалось далее ясным — и разные пошедшие вокруг слухи подтвердили мое предположение, — что обход меня в данном случае объективно понимается как нежелание факультета видеть меня в своей среде…
Первоначально я воспринял решение факультета как незаслуженное оскорбление, хотя, повторяю, в сознательном желании нанести мне таковое не подозревал ни Вас, ни кого-либо; для меня это было недостаточно (позвольте мне употребить это слово за ненахожденим лучшего) внимательное отношение ко мне как преподавателю. И в состоянии раздражения, м.б., даже желания ответить обидой же, я решил совсем и навсегда уйти из Петербургского университета и искать университетского преподавания в Перми или в Саратове, вообще в провинции… Решение это далось мне нелегко: замешалась и достоевщина, и гордыня…
Мое теперешнее состояние таково. — Из Ун-та я ушел с чувством подлинной боли и смятения. Предвижу для себя возможность с будущего учебного года перебраться куда-нибудь в провинцию… Но ни в коем случае я никогда не вернусь, если это будет связано с Вашим уходом. Если же факультет меня не выберет, то я удалюсь в тишь провинции и тем избавлю Пб. от моей беспокойной особы. Если факультет в последнем случае будет прав, мое «самомнение» будет по заслугам наказано и может принести пользу мне самому… Если же он будет не прав, я утешусь тем, что он обо мне пожалеет и пожалеет о своем ко мне отношении… Не знаю, но предполагаю… о разных перетолкованиях моих слов и сплетнях, дошедших до Вас. Не могу их опровергать, тем более, что конкретно не представляю себе их содержания. С другой стороны — не стану и отрицать, что, м.б., срывались у меня резкости по Вашему адресу, хотя и не думаю, что они были по существу для Вас оскорбительны… Вот почему не могу я сейчас, как хотел бы, реабилитировать мое отношение к Вам… Надеюсь, что Вас, по крайней мере, не оскорбит ни привычное мое обращение к Вам, в начале письма, ни подпись под ним: и то, и другое выражают подлинное мое к Вам отношение, вопреки всем моим буйным выходкам и частым раздражениям90.
Стоит, пожалуй, обратить внимание на то, что обе стороны (и Гревс, и Карсавин) активно используют метафору «непрозрачности души» или отношений для описания причины конфликтной ситуации. Они стали друг для друга «чужими».
Профессором университета Карсавин стал только в 1918 году91 (и именно Гревсу пришлось 31 марта выступить с ходатайством о представлении бывшего ученика к должности «сверхштатного профессора по кафедре всеобщей истории»92), а в 1920-м был избран ректором университета93, как представляется, во многом благодаря собственной дистанцированности от старой профессуры, как человек «вне кружков». Вчерашний аутсайдер стал ректором, но ректорство его было недолгим. В советской периодической печати проходит волна критики последних (философских) работ Карсавина94. И его очевидные разногласия с советской властью приводят к аресту ученого летом 1922 года с последующей высылкой на «философском пароходе»95.
К 1920-м годам окончательно оформляются политические, научные, мировоззренческие противоречия между Карсавиным и Гревсом. И параллельное движение к воцерковлению96, и общая оппозиция советской власти уже никак не сближают людей, бывших когда-то тесно связанными. Таким образом, Карсавин в поисках собственной поколенческой научной идентификации сознательно идет на конфликт с поколением «старых» профессоров. Его работы, написанные в начале 1920-х годов, традиционно содержат критику современного состояния исторической науки97. Он критикует поколение учителей-«отцов» одновременно и за «пустую болтовню», и за чрезмерный фактографический эмпиризм. «Духовные поучения» отвергаются как некритичные и недоказуемые, эмпирические штудии — как бессмысленные. При этом показательной является отсылка к «великим» историкам первой половины XIX века (Ф. Гизо, Л. фон Ранке), к поколению научных «дедов», в трудах которых, по мнению Карсавина, удачно сочетаются теоретический и эмпирический уровни исследования. Эта содержательная полемика подкрепляется, как мы видели, и выбранным способом поведения. Сам же Карсавин идентифицирует себя не столько с поколением, сколько с кружком близких друзей-единомышленников. Круг близких друзей Карсавина — молодые ученые, его ровесники — Н.П. Оттокар, А.Е. Пресняков. При этом от ровесников, «встроившихся» в мир профессорских кружков (например, А.Г. Вульфиуса, П.Б. Шаскольского, О.А. Добиаш-Рождественской), Карсавин демонстративно дистанцируется. Именно они подвергаются наиболее жесткой критике. У учителей есть, по крайней мере, какие-то заслуги. Молодые же, некритично восприняв наследие учителей, обрекают науку на бесплодный путь к гибели. Теоретической основой построения идентификации для Карсавина оказывается не «академический марксизм», как у многих его ровесников, представителей приват-доцентского поколения98, а новая философия истории, построенная на христианской метафизике. Однако при этом Карсавин пытается осуществить критический поворот к онтологизации и историоризации исторической мысли, подобный тому, который с опорой на совершенно иные традиции пытаются совершить многие его ровесники (от Г. Лукача до М. Хайдеггера, если предельно расширить контекст). История, по мнению Карсавина, процесс онтологический, и, следовательно, историческое знание не может не быть философским, но эта философия должна быть критически отрефлексирована.
Поколенческий конфликт усилен в данном случае, во-первых, контекстом, то есть общеисторическими и внутринаучными катаклизмами начала ХХ века, а во-вторых, поведением И.М. Гревса. Он был человеком, который на протяжении всей своей жизни, по собственным словам, очень высоко ставил «близость духовного общения», искреннюю человеческую дружбу. Его установка на создание вокруг себя тесной группы единомышленников99, поддержанная в юности удачным опытом создания Приютинского братства100, безусловно, являлась одним из факторов создания научной школы. Гревс создал школу потому, что очень хотел ее создать. Он видел смысл жизни в том, чтобы быть учителем и наставником, «сеять разумное, доброе, вечное». И конфликт с учеником, на которого он возлагал большие надежды, оказался серьезным ударом по его жизненным идеалам, защищая которые он и начал борьбу. А значимость цели определила средства борьбы.
Стремление «создать школу» возникло у Гревса достаточно рано и напрямую связывалось им с возможностью личной и профессиональной самореализации. Еще в 1892 году Пресняков писал в письме матери: «Именно, если доцент — определившаяся, значительная научная величина, если он хорошо читает, увлекает, если тема общеинтересна, а не узкоспециальная, таков успех Гревса, успех еще не определившийся и его не удовлетворяющий — он не раз заявлял нам, что хочет иметь учеников, хочет затеять практические занятия, но пока этого ему не удалось и едва ли удастся. Узурпировать таким путем — сближения со слушателями — роль профессора — мечта каждого доцента; его идеал — 2—3 ученика, какой там! хоть бы один, да свой, свое детище. А что такое Гревс? Он лет 10 как кончил университет, все это время работал сам и много преподавал (это, по репутации, лучший учитель истории и педагогики в гимназиях, кажется, больше женских), он еще не магистр, а недавно и магистерский-то экзамен сдал»101. В то время как многие друзья Гревса по Приютинскому братству удачно реализуют себя в политической или общественной деятельности, Гревс стремится к созданию научной школы. «Из кружковшины вырос, а до общественности не дорос», — пишет Пресняков в письме жене, сочувственно цитируя С.А. Адрианова102.
Семинарии и экскурсии являлись для Гревса основным инструментом создания школы103, своей школы особого типа, с «духовной близостью» учителя и учеников. Потому он так кропотливо организовывал их работу, с воодушевлением продумывал «методику». И потому-то столь болезненно воспринимал их критику «изнутри». Семинары и экскурсии для Гревса были «школообразующими» практиками. Именно здесь школа и становится таковой. Но школа не только создается (в данном случае сознательно выстраивается) и функционирует. Она должна репрезентировать себя в качестве таковой. Формой репрезентации оказываются не только поведенческие практики, подчеркивающие единство и пиетет к учителю, например участие в его юбилейных чествованиях и поддержка всех его начинаний, но и тексты, демонстрирующие общую направленность работ. Текстами, репрезентирующими школу Гревса, являются два юбилейных сборника и разделы по средневековой истории в «Новом энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона. Гревс, редактируя раздел, привлек к написанию статей многих своих учеников — Л.П. Карсавина, О.А. ДобиашРождественскую, Г.П. Федотова, Н.П. Оттокара, П.Б. Шаскольского, А.Г. Вульфиуса, В.Э. Крусмана. Они работают «командой»104.
В определенном смысле «идеальным учеником» Гревса был Н.П. Анциферов. «И меня, столь рано утратившего родного отца, в сознании создавшейся пустоты, всегда тянуло к старшему, к которому я мог бы с любовью прислониться… В студенческие годы Иван Михайлович стал тем учителем-другом, с которым меня связала навсегда сыновья любовь»105. Сам Гревс, размышляя о своих отношениях с О.А. Добиаш-Рождественской, пишет: «Не претендуя на то, что такие отношения, вкусы и подходы вложены мною в научную личность О.А., но радуюсь, ибо чувствую, что между нами образовалась тогда как плод непрерывного общения с нею в годы ее учения и отчасти ее странствий <…> некоторая общность в научном миросозерцании»106. И ключевым в этих словах оказывается идея о том, что учитель должен «вложить» что-то в мировоззрение своего ученика107. В том же стиле говорила о влиянии учителя и сама О.А. ДобиашРождественская. По словам Е.Ч. Скржинской, «Ольга Антоновна всегда отзывалась об Иване Михайловиче с необыкновенной добротой. Для нее это был близкий человек, который ввел ее в любимейшую специальность, ту область, без которой она жить не могла»108.
При этом понятно, что неоднократно декларируя идею свободного творческого роста учеников, Гревс предполагал единство и общение с ними на почве неких разделяемых «абсолютных» ценностей, чем и казался ученикам «старомодным». Эти «вечные» ценности ученики должны были усвоить у своего учителя и за это должны быть ему благодарными. Отсюда неслучайна выстраиваемая самим Гревсом в конфликте с Карсавиным оппозиция: «Гревс — идеалист, Карсавин — критик, циник». Первый якобы сохраняет ценности, в которые верит, да, собственно и создает их своей деятельностью, второй — разрушает, не имея за душой позитивной веры. Карсавинский поиск («переоценка ценностей») воспринимался Гревсом как игра или беспочвенное метание, а не продуктивная работа. Отказ от «классического» режима обучения, сопровождавшийся демонстративным неуважением и иронией по отношению к ценностям, ставил под удар всю жизненную программу Гревса. «Во всем этом был трагизм ученого-педагога, который так многим жертвовал в качестве ученого для своей работы педагога, который хотел в учениках видеть продолжателей своей научной линии, завершителей начатых им, но не законченных трудов»109.
В то же время следует обратить внимание и на некую двойственность, даже противоречивость образа Гревса в рамках выстраиваемой им самим жизненной стратегии. С одной стороны, во взглядах Гревса очевидно присутствуют определенные элементы «романтизма» в широком смысле этого слова110. Это установка на «погружение в источник» и подчеркиваемый приоритет интуитивного постижения, стремление «почувствовать» «дух места» и «дух времени», требование эмоционального отношения к изучаемому прошлому и т.д. Но с другой стороны, в теории, а главным образом практике исторических исследований и занятий со студентами у Гревса налицо и элементы позитивистского понимания истории. Тщательный разбор и анализ (по главам и по страницам) текстов источников на семинарских занятиях, экскурсы в источниковедение и палеографию, полнота эмпирического описания — все это являлось, по мнению Гревса, необходимым элементом профессии историка. Противоречивость ориентации Гревса объясняет его собственную ситуацию «вечного поиска» и постоянную неопределенность позиции. «И помимо этого сам он насквозь такой: и славный, и милый, точно еще юноша с сильной сединой и 25-летним юбилеем, для многих странный, непонятный, противоречивый, “точно еще не определился, да и никогда не определится”, как о нем сказал Платонов. И в нем, правда, есть что-то, напоминающее молодого студентика бродящего, про которого трудно сказать, что он хороший или худой, искренний или с фальшецой, так трудно ему дается быть самим собой, ясно и отчетливо»111. Эта «неопределенность» ученого, с одной стороны, продуктивна, хотя и нелегка психологически, поскольку провоцирует собственно научный и теоретический поиск. Но с другой стороны, она, безусловно, создает серьезные проблемы при попытке «построить» школу. Противоречивость учителя прозрачна для взгляда ученика. И в этом плане процессы, протекающие внутри школы, можно трактовать следующим образом. Часть учеников Гревса сделала акцент на «позитивистских» элементах взглядов учителя, усилив и развив их. Лидером этой группы стала прошедшая добротную позитивистскую подготовку в Школе хартий О.А. Добиаш-Рождественская. Стратегия поведения ее самой и ее учеников достаточно органично вписалась в общую традицию «движения от факта к теории», развиваемую групповой институциональной идеологией «питерской школы» от Платонова до Валка112. Именно с продолжением этой линии связано дальнейшее развитие медиевистики в Ленинграде — Санкт-Петербурге. В 1920-е годы институциональным центром петроградской (ленинградской) медиевистики становится Отдел рукописей Публичной библиотеки113. Другая группа учеников выдвинула на первый план романтический элемент. Наиболее крупной фигурой этой группы, безусловно, был Л.П. Карсавин. Прочие ученые, относящиеся к этой группе (Н.П. Анциферов, Г.П. Федотов, В.В. Вейдле и другие), в силу различных причин вынуждены были или оставить медиевистику, или «подстроиться под общую тенденцию». Таким образом, идеал, фундамент, на котором Гревс пытался выстроить школу, с неизбежностью подготавливал ее раскол. Однако с таким ходом событий был не согласен сам Гревс. Он вступает в конфликт с учениками в борьбе и за свой идеал, и за самих учеников. Показательно, что уже после прекращения борьбы с Карсавиным, в конце 1920-х — начале 1930-х годов ухудшаются отношения между Гревсом и ДобиашРождественской114. Гревс борется за сохранения единства («мировоззренческого») фундамента школы. Для него это абсолютные ценности. Но в этой борьбе он вынужден проигрывать.
Сам Гревс долго и болезненно, с нарушением всех сроков, шел к магистерской диссертации115, так и не защитил докторскую, а Карсавин прошел путь от студента до доктора достаточно быстро, спринтерскими темпами, без сучка и задоринки, что, безусловно, сказалось на взаимоотношениях между ними в рамках научной школы. Дело в том, что «научная школа»116, и, как представляется, рассматриваемый нами пример демонстрирует это более чем убедительно, это не просто совокупность ученых-единомышленников, работающих по сходной проблематике, объединенных общей методологией и методикой исторического исследования и группирующихся вокруг одного центра и фигуры лидера. Научная школа, говоря языком социологии, — это, в отличие от направления в науке, неформальная малая социальная группа, со своей структурой, со своим коммуникативным режимом, со своим набором социальных ролей и статусов117. И в организации школы («генетического типа») изначально заложено противоречие, провоцирующее внутренний конфликт. Это возможность ситуации, когда ученики «перерастают» учителя. Подобная ситуация требует внутреннего переструктурирования, перераспределения ролей и статусов, а далеко не каждая школа способна на подобную трансформацию. Школа как социальная структура лишена динамизма, в некоторой степени ограничивает возможности развития. При всех своих положительных функциях — механизм профессиональной социализации, форма продуктивной кооперации научной деятельности — научная школа, как справедливо заметил А.А. Формозов118, ставит границы для собственно профессионального научного роста. При определенных условиях, как это произошло в нашем случае, «внутренний» конфликт перерастает в настоящий скандал, который, подобно воронке, расширяясь, втягивает новых участников и переструктурирует поле «хирургическим путем». Чем тщательнее и сознательнее выстроена школа, а в случае с Гревсом происходит именно так, тем болезненнее, интенсивнее и напряженнее сановится подобный конфликт.
Для самой научной школы конфликт выполняет двойственную функцию. С одной стороны, конфликт оказывается мобилизующим фактором. В условиях конфликта, ставшего «пограничной ситуацией», научная школа, в лице различных ее представителей, эксплицирует (а порой и создает) некоторые свои «предельные» теоретические и мировоззренческие основания, неявные, размытые в режиме обыденной повседневной работы. Школа, мобилизуясь в ситуации вызова, создает себя. В этом плане «внешний» конфликт для школы весьма продуктивен, а порой и просто необходим. Так, в рамках школы Гревса, как мы видели, происходит конструирование принципиально новой, неактуальной ранее формы нарратива, посредством которого разворачивается и осмысливается конфликт — писем с выяснением отношений. А с другой стороны, конфликт чреват элементарным распадом школы, прекращением ее существования как группы, как единства. Школа Гревса в данном случае, сбросив взрывоопасный материал, продолжала существовать, но уже в несколько ином виде, став, по сути, «нормально позитивистской». Лидером петроградских медиевистов оказалась О.А. Добиаш-Рождественская. На «ведущие позиции» выдвинулись ее непосредственные ученики, как определяли они себя сами, «научные внуки Гревса». И.М. Гревс же после увольнения из университета, в силу различных причин, перенес центр тяжести своей работы на развитие экскурсионного дела и краеведческого движения119. Хотя в 1920—1930-е годы О.А. Добиаш-Рождественская всегда демонстрировала почтительное уважение к учителю, оказывая ему посильную помощь и поддержку.
Показательно, что Гревс осмысливал болезненный для него внутренний конфликт с учениками именно через призму модели «борьбы поколений».
В неопубликованных воспоминаниях Гревса, написанных в 1920-е годы и посвященных И.А. Покровскому, содержится следующий абзац:
Хочу вспомнить один случай, когда поддержка И.А дала мне страшно много при перенесении одного острого столкновения с одним из любимых моих учеников. Он вдруг вздумал бесцеремонно «развенчать» меня (кстати, сам себя никогда не венчал) и в… письмах ко мне и в разговоре с другими учениками. Я никогда не закрывал пути к откровенной критике учениками моих мнений и действий, но этот эпизод принял неприятно назойливый и нравственно-безвкусный характер, и мне такое немотивированное выступление причинило большое горе, особенно при вообще пораненном у меня сердце.
Так вот, кроме моих самых близких, никто мне не помог тогда, как И.А. Я все, конечно, рассказал ему, став выражать ему свои сомнения: может быть, все это верно, что он говорит, и приходится на конец жизни перестраивать свою профессиональную деятельность. Он возмущался виновником, но горячо опровергал и меня: «Да бросьте. Какой вздор Вы говорите! Причем тут Вы. Просто у него “зубы режутся”, вот он и упражняется на Вас, благо Вы по доброте позволяете. Цыкните на него или оставьте без внимания». Он был, конечно, прав, и я не сумел сам подняться на должную возрасту и учительскому званию высоту.
Так я получил от И.А. не только руку дружеского утешения, но [он] и подверг правильной критике мою реакцию на неуместное выступление молодого петушащегося самолюбия120.
Согласно Б.С. Кагановичу, мировоззренческие и теоретические взгляды Гревса в 1920-е годы претерпели существенное изменение. От позитивизма и либерального эволюционизма с «верой в прогресс» он постепенно дрейфует в сторону «идеографизма» (признания уникальности исторического факта) и большей православной воцерковленности121. Помимо «внешних» для нашей темы факторов, обусловивших это изменение взглядов, справедливо отмеченных Б.С. Кагановичем (установление советской власти, реформы исторической науки и образования, личная трагедия И.М. Гревса, методологические поиски исторической науки начала ХХ века), можно предположить, что определенное влияние на изменение взглядов Гревса оказал и конфликт с Карсавиным.
В письме своей ученице Е.Я. Рудинской от 22 мая 1923 года Гревс, характеризуя ситуацию в петроградской медиевистике, напишет: «Все силы напрягаем, чтобы пронести традицию науки—культуры через безвременье. Группа медиевистов у нас хорошая, талантливая и интересная. Главную, центральную работу теперь несет в нашей сфере Ольга Антоновна, находящаяся в апогее расцвета ученого и профессионального таланта. Я уже отстранен на второй план, только помогаю остающимися во мне силами и могу быть доволен отношением ко мне студентов, которых считаю теперь преимущественно учениками Ольги Антоновны… С Карсавиным было гораздо труднее: с ним порвались все связи солидарности. Я даже в последние годы совсем перестал понимать его душу. Он теперь в Берлине»122. История закончилась — даже дальние отношения оказались прекращены. Навсегда.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Выражаю благодарность многочисленным коллегам, которые на различных этапах подготовки статьи принимали участие в обсуждении ее содержания, и в первую очередь Б.Е. Степанову, которого по праву можно назвать соавтором данного текста.
2) О жизни и творчестве И.М. Гревса см.: Скржинская Е.Ч. Иван Михайлович Гревс. Биографический очерк // Гревс И.М. Тацит. М.; Л., 1946. С. 223—248; Каганович Б.С. Петербургская школа медиевистов в конце XIX — начале XX в.: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Л., 1986; Он же. И.М. Гревс — историк средневековой городской культуры // Городская культура. Средневековье и начала Нового времени. Л., 1986. С. 216—235; Он же. Вокруг «Очерков из истории римского землевладения» И.М. Гревса // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI—XVII вв.). Л., 1990. С. 198—216; Он же. Русские медиевисты первой половины ХХ века. СПб., 2007; Свешников А.В. Иван Михайлович Гревс (1860— 1941) // Портреты историков. Время и судьбы. Вып. 3. М., 2004. С. 336—360; Человек с открытым сердцем. Автобиографическое и эпистолярное наследие Ивана Михайловича Гревса (1860—1941) / Сост. О.Б. Вахромеева. СПб., 2004; Вахромеева О.Б. Духовное единение. К изучению творческой биографии И.М. Гревса. СПб., 2005; Степанов Б.Е. Знание о прошлом в теории экскурсии И.М. Гревса и Н.П. Анциферова // Феномен прошлого. М., 2005. С. 475—491; Бамбизова К.В. Историческая концепция Ивана Михайловича Гревса — основоположника петербургской школы медиевистики: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2008.
3) Из общих работ последнего времени о Карсавине следует отметить: Хоружий С.С. Жизнь и учение Льва Карсавина // После перерыва. Пути развития русской философии. СПб., 1994; Ястребицкая А.Л. Лев Платонович Карсавин: творчество историка и историографический процесс // Диалог со временем:. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 6. М., 2001. С. 80—117; Она же. Лев Платонович Карсавин (1882—1952) // Портреты историков. Время и судьбы. Вып. 3. М., 2004, С. 441— 473; Степанов Б.Е. Проблема достоверности в методологии истории культуры Л.П. Карсавина // Достоверность и доказательность в исследованиях по теории и истории культуры. М., 2002. С. 183—214; Ендольцев Ю.А. «Он любил ниспровергать принятое либеральной наукой». Л.П. Карсавин // Знаменитые универсанты: Очерки о питомцах С.-Петербургского университета. СПб., 2002. Т. 1. С. 397—411; Мелих Ю.Б. Персонализм Л.П. Карсавина и европейская философия. М., 2003.
4) См.: Ермичев А.А. Как поссорились два ученых мужа // Вопросы философии. 2003. № 2; Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000; Вишленкова Е.А. Публичная и частная жизнь университетского человека Казани XIX в. // Адам и Ева: Альманах гендерной истории. Вып. 7. М., 2004. С. 182—185; Свешников А.В. «Вот Вам история нашей истории»: К проблеме типологии научных скандалов второй половины XIX — начала ХХ в. // Мир историка: Историографический сборник. Вып. 1. Омск, 2005; Чесноков В.И. Правительственная политика и историческая наука России 60—70 годов XIX века: Исследовательские очерки. Воронеж, 1989. В последней работе очень много внимания уделяется описанию различных «университетских» конфликтов, однако они рассматриваются исключительно как следствие правительственной политики в области образования.
5) См.: Гирц К. Интерпретация культур / Пер. с англ. М., 2004. С. 9—42.
6) Речь идет не столько о «прямом» использовании методики Гирца — это вряд ли возможно без «включенного наблюдения». Мы попытаемся, действительно, ориентироваться на ее принципы как на «идеал».
7) К сожалению, нам остались недоступными письма Л.П. Карсавина Е.Ч. Скржинской, способные, судя по всему, несколько скорректировать воссоздаваемую нами картину, и письма из архива в Вильнюсе. Последние частично опубликованы, см.: Архив Л.П. Карсавина. Выпуск 1: Семейная корреспонденция. Неопубликованные труды / Сост., предисл., коммент. П.И. Ивинского. Вильнюс, 2002.
8) Об увольнении Гревса см.: Каганович Б.С. Русские историки западного средневековья и Нового времени (конец XIX — первая половина ХХ в.) Дис. … д-ра ист. наук. СПб., 1995; Человек с открытым сердцем… С. 266—277; Свешников А.В., Корзун В.П., Мамонтова М.А. «Жизни наши… протекли… врозь» (к истории личных взаимоотношений И.М. Гревса и С.Ф. Платонова) // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 12. М., 2004. С. 320—322.
9) Цит. по: Савкин И.А. Неизвестный Карсавин // Логос. Санкт-Петербургские чтения по философии культуры. Кн. 2: Российский духовный опыт. СПб., 1992. С. 165—166.
10) См.: Карсавина Т.П. Театральная улица. Л., 1973.
11) Цит. по: Савкин И.А. Указ. соч. С. 166.
12) Отчет о деятельности Санкт-Петербургского университета за 1905 год. СПб., 1906. С. 138, 141. См. также: РГИА. Ф. 733. Оп. 154. Д. 559. Л. 71—75.
13) См.: Карсавин Л.П. Из истории духовной культуры падающей Римской империи: политические взгляды Сидония Аполлинария // Журнал Министерства народного проосвещения [далее: ЖМНП]. 1908. Июль. № 2. С. 285—336; Он же. Магнаты конца Римской империи: быт и религия // К 25-летию учебно-педагогической деятельности И.М. Гревса. СПб., 1911. С. 1—62.
14) Бойцов М.А. Не до конца забытый медиевист из эпохи русского модерна // Карсавин Л.П. Монашество в Средние века. 2-е изд. М., 1992. С. 6.
15) Карташев А.В. Лев Платонович Карсавин (1882—1952) // Карсавин Л.П. Малые сочинения. СПб., 1994. С. 471.
16) ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 17.
17) Затруднения употребления термина «ортодоксальный» объясняется декларативным стремленим Гревса воспитывать в своих учениках «свободную, творческую личность».
18) Русская историческая мысль: Из эпистолярного наследия Л.П. Карсавина: письма И.М. Гревсу / Подготовка к печати А.К. Клементьев и С.А. Клементьева. Под ред А.Л. Ястребицкой. М., 1994. С. 35.
19) См.: Рутенбург В.И. Встречи Гревса с Италией // Россия и Италия. М., 1993. С. 306—315.
20) См.: Степанов Б.Е. Знание о прошлом…
21) Русская историческая мысль… С. 34.
22) Там же. С. 32.
23) См.: Комолова Н.П. Профессор Флорентийского университета Н.П. Оттокар // Россия и Италия. Вып. 5: Русская эмиграция в Италии в ХХ веке. М., 2003. С. 157—164; Клементьев А.К. Николай Петрович Оттокар (русский исследователь политического устройства средневековой Европы) // Зарубежная Россия 1917—1945. СПб., 2004. С. 79—104.
24) Русская историческая мысль… С. 45.
25) Анциферов Н.П. Из дум о былом. М., 1992. С. 171.
26) Там же.
27) Карсавин в 1906—1910 годы «состоял преподавателем в гимназии Императорского Человеколюбивого Общества и в Женской Гимназии Прокопьевой. В 1908— 1910 годы читал курс по “истории быта” в Училище барона Штиглица. В 1909/ 1910 году преподавал историю в Императорском филологическом институте и в Политехническом институте» (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 17). С 1908 года преподавал на Высших женских курсах (ВЖК).
28) См.: Карсавин Л.П. Speculum Perfectionis и его источники (Speculum Perfectionis, Scripta Leonis и Speculum Лемменса) // ЖМНП. 1908. Июль. № 7. С. 103— 141; Он же. Speculum Perfectionis и его источники (Speculum и легенда Челано) // ЖМНП. 1909. Май. № 5. С. 22—56; Он же. К вопросу о Speculum Perfectionis (Списки Speculi и Legenda Antiqua) // Историческое обозрение. 1909. Т. 15. Отдел 1. С. 1—21.
29) См.: Гревс И.М. К теории и практике «экскурсий» как орудия научного изучения истории в университете. СПб., 1910.
30) Александр Евгеньевич Пресняков. Письма и дневники. 1889—1927 / Под ред. А.Н. Цамутали. СПб., 2005. С. 652.
31) См.: Bibliographie des oevres de Lev Karsavine. Paris, 1994. Р. 28—29.
32) Согласно Университетскому уставу 1884 года приват-доцент не получал штатного жалованья (ст. 27).
33) Человек с открытым сердцем… С. 296.
34) По-видимому, это должно было быть особенно болезненно для Гревса, который считал «…доброжелательное отношение друг к другу» одним из «основных требований» к экскурсии (ПФА РАН Ф. 726. Оп. 1. Д. 187. Л. 221).
35) Человек с открытым сердцем… С. 282. Используя данное издание, мы вполне отдаем себе отчет о его недостатках (см.: Горфункель А.Х. Плоды безответственности и невежества // Средние века. Вып. 67. М., 2006. С. 326 —340).
36) Человек с открытым сердцем… С. 284.
37) Там же. С. 284—285.
38) Анциферов Н.П. Из дум о былом. М., 1992. С. 281.
39) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5695. Л. 103 об.
40) См.: Гревс И.М. Рец. на: Карсавин Л.П. Очерки религиозной жизни… // Научный исторический журнал. 1913. Т. 1. Вып. 1. С. 82.
41) Русская историческая мысль… С. 54.
42) Там же. С. 71.
43) Там же. С. 54.
44) Там же. С. 76.
45) Там же. С. 89—90. Следует обратить внимание на то, что большинство источников личного происхождения, описывающих конфликты, крайне субъективны и эмоционально окрашены. Они как бы несут в себе «инерцию конфликта». Возможно, в какой-то степени эта инерция присутствует и в нашем тексте.
46) См.: Карсавин Л.П. И.М. Гревс // Речь. 14 мая 1914 г. С. 2.
47) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5695. Л. 102—103.
48) См.: Ястребицкая А.Л. Лев Платонович Карсавин…; Степанов Б.Е. Проблема достоверности…
49) См.: Добиаш-Рождественская О.А. Религиозная психология средневековья в исследованиях русского ученого // Русская мысль. 1916. № 4. С. 22—28; Егоров Д.Н. Средневековая религиозность и труд Л.П. Карсавина // Исторические известия. 1916. № 2. С. 85—106; Он же. Ответ Л.П. Карсавину // Исторические известия. 1916. № 3-4. С. 148—157; Пузино И. Некоторые замечания о книге Карсавина «Основы средневековой религиозности» // Исторические известия. 1916. № 1. С. 94—98; Кареев Н.И. Общий «религиозный фонд» и индивидуализация религии // Русские записки. 1916. № 9. С. 196—223.
50) ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 45—49.
51) Александр Евгеньевич Пресняков… С. 775.
52) ПФА РАН. Ф. 726. Оп. 1. Д. 165. Л. 3.
53) Там же. Л. 3.
54) Там же. Л. 16.
55) Там же. Л. 24.
56) Там же. Л. 15.
57) Там же. Л. 14.
58) Там же. Л. 4.
59) Там же. Л. 21—22.
60) ОР РНБ Ф. 1148. Д. 1.
61) При этом следует обратить внимание на подсчеты Р. Бернса и Т. Бона, обосновавших вывод о том, что жалованье профессора было явно недостаточным. См.: Бон Т.М. Русская историческая наука (1880—1905). Павел Николаевич Милюков и московская школа. СПб., 2005. С. 37—44; Byrnes R.F. V.O. Kluichevskii, Historian of Russia. Bloomington, 1995. P. 105.
62) Отчет о деятельности Санкт-Петербургского университета за 1913 год. СПб., 1914.
63) Об институциональной основе «профессорской корпорации» в политическом контексте см.: Kassow S.D. Students, Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley, 1989; McClelland J. Autocrats and Academics: Education, culture and Society in Tsarist Russia. Chicago, 1979.
64) В целом в качестве общей тенденции исследователи отмечают «старение» профессорского корпуса (см.: Щетинина Г.И. Университеты в России и устав 1884 года. М., 1976; Иванов А.Е. Высшая школа в России в конце XIX — начале ХХ века. М., 1991).
65) См.: Бон Т.М. Указ. соч. С. 42—44.
66) Вейдле В.В. Воспоминания / Вступительная статья, публикация и комментарии И. Доронченкова // Диаспора: Новые материалы. Вып. 2. СПб., 2001. С. 121— 122.
67) См.: Ростовцев Е.А. А.С. Лаппо-Данилевский и С.Ф. Платонов (к истории личных и научных взаимоотношений) // Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 1. СПб., 1999. С. 128—165; Свешников А.В., Корзун В.П., Мамонтова М.А. «Жизни наши… протекли… врозь».
68) Вводя понятие «поле», мы опираемся на теоретические работы П. Бурдьё.
69) Александр Евгеньевич Пресняков… С. 133.
70) Там же. С. 208.
71) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5695. Л. 103 об.
72) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5695. Л. 112 об.
73) О Добиаш-Рождественской см.: Каганович Б.С. О.А. Добиаш-Рождественская и ее научное наследие // Французский ежегодник. 1982. М., 1984; Он же. Русские медиевисты…; Ершова В.М. О.А. Добиаш-Рождественская. Л., 1988; Люблинская А.Д. Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 2. М.; Иерусалим, 2000. С. 155—166.
74) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5695. Л. 93—95.
75) Там же. Л. 9—10.
76) Гревс И.М. О.А. Добиаш-Рождественская в годы учения (воспоминания учителя) // Добиаш-Рождественская О.А. Культура западноевропейского средневековья. М., 1987. С. 289.
77) Там же. С. 294—295.
78) См.: Добиаш-Рождественская О.А. Рец. на: Карсавин Л.П. Очерки религиозной жизни… // Вестник Европы. 1914. № 8. С. 366—369; Она же. Религиозная психология в исследованиях русского ученого // Русская мысль. 1916. № 4. С. 22— 28. Показательно, что реакция на диссертацию Карсавина его друзей, Н.П. Оттокара и А.Е. Преснякова, была достаточно положительной. «После всего, что кислого говорил о ней Гримм, после того уныния, какое она навела на самого Карсавина, я глазам своим не верю: страница за страницей идет живая, очень насыщенная новыми наблюдениями талантливая и умная книга» (Александр Евгеньевич Пресняков… С. 768). Референтная группа О.А. Добиаш-Рождественской, напротив, приняла книгу в штыки: «Кстати, мне случайно попалась диссертация Л.П. Карсавина “Основы” и т.д., и я была совершенно разочарована: работа совсем второго сорта и даже не талантливо написана, не говорю уже о том, что за 15 лет она страшно устарела. Весь тон неприятен и неприемлем, нет внутренней <связи?> с духом средневековья, эрудиция больше показная в соответствии со скользящей по поверхности мыслью. Поэтому и заключение такое куцее. Почти одновременно я перечла Вашу докторскую диссертацию (не напечатанную) и нашла ее великолепной…» — пишет О.А. Добиаш-Рождественской М.И. Лот-Бородина, жена известного французского медиевиста Ф. Лота (цит. по: Каганович Б.С. Русские медиевисты… С. 118).
79) Добиаш-Рождественская О.А. Религиозная психология… С. 28.
80) Каганович Б.С. Русские медиевисты… С. 90.
81) Там же. С. 152.
82) Вейдле В.В. Указ. соч. С. 115.
83) Там же. С. 115.
84) Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 178.
85) Карташев А.В. Указ. соч. С. 472.
86) Любопытно отметить, что нарочито эпатажными жестами в борьбе со старой профессурой отличались в 1920-е годы в борьбе за новую науку и формалисты. См.: Дмитриев А., Левченко Я. Наука как прием: еще раз о методологическом наследии русского формализма // НЛО. № 50. 2001. С. 195—246.
87) См.: Свешников А.В. «Вот Вам история…» С. 244—247.
88) Русская историческая мысль… С. 103—105.
89) ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д. 5697. Л. 25 об.
90) Русская историческая мысль… С. 96—101.
91) В письме к Т.Ю. Дмитриевой от 14 (1 апреля) 1918 года, рассуждая о возможности преподавать историю Средних веков в Саратовском университете, Г.П. Федотов писал: «…Карсавин, как я это узнал, не пойдет, т[ак] к[ак] получил сверхштатную кафедру в Петрограде» (Федотов Г.П. Собр. соч.: В XII т. Т. XII: Письма Г.П. Федотова и письма различных лиц к нему. М., 2008. С. 216).
92) «Как известно факультету, Л.П. Карсавин ныне вышел из состава приват-доцентов, очевидно не удовлетворенный больше положением стороннего преподавателя, желая принимать более широкое и ответственное участие в факультетской и университетской деятельности. Кроме того, мне стало известно, что он соглашался выставить свою кандидатуру на занятие кафедры в Саратовском Университете. Считаю, что наш университет не должен терять из своего состава такого ценного и оригинального преподавателя, убежденный, кроме того, что собственные его исследования… будут поставлены в неблагоприятные условия для их завершения — я вижу свой долг в том, чтобы предложить факультету избрать Л.П. Карсавина сверхштатным профессором по кафедре всеобщей истории, ибо таков наиболее доступный способ сохранить его, как преподавателя в наших стенах. Л.П. Карсавин является, как и я, специалистом по средневековой истории, но он читает курсы и по новой. Сам я готов, как и раньше, пока силы есть, с прежним рвением служить факультету, где я получил образование и где работаю свыше четверти века, если сам факультет того желает. Но я буду рад видеть рядом в той же специальности научного деятеля, которому, по всему можно надеяться, предстоит долгая и плодотворная ученая жизнь» (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 50 об.).
93) Bibliographie des œvres de Lev Karsavine. Р. 11.
94) См.: Ваганян В. Ученый мракобес // Под знаменами марксизма. 1922. № 3. С. 44—55; Невский В. Нострадамусы ХХ века // Под знаменами марксизма. 1922. № 4. С. 95—100; Преображенский П.Ф. Философия как служанка богословия // Печать и революция. 1922. № 3. С. 64—73; Юрлов А. Кафедральная эротика // Красная новь. 1922. № 7. С. 273—275.
95) Как гласит запись в личном деле, «15 ноября 1922 года выслан из пределов РСФСР за границу» (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 61).
96) См.: Вахромеева О.Б. Указ. соч. С. 96—101.
97) См.: Карсавин Л.П. Введение в историю (теория истории). Пг., 1920.
98) См.: Дмитриев А.Н. Академический марксизм: случай А.Н. Шебунина // НЛО. 2002. № 54.
99) «Сам Иван Михайлович был очень богат в своей жизни дружбами» (Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 173).
100) См.: Гревс И.М. В годы юности: за культуру. Отрывок второй // Былое. 1921. № 16. С. 137—166; Человек с открытым сердцем… С. 175—224; Шаховской Д.И. Письма о братстве / Публикация Ф.Ф. Перченка, А.Б. Рогинского, М.Ю. Сорокиной // Звенья. 1992. № 2; К истории «Братства Приютина» / Вступительная статья, публикация и комментарии А.В. Лубкова // Идейное наследие русской философии. СПб., 2000; Еремеева С.А. Приютинское братство как феномен интеллектуальной культуры России последней трети XIX — первой половины ХХ вв.: Автореф. дис. … канд. культурологии. М., 2007.
101) Александр Евгеньевич Пресняков… С. 70.
102) Там же. С. 503.
103) См.: Вахромеева О.Б. Указ. соч. С. 69—75.
104) См.: Русская историческая мысль…
105) Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 166.
106) Гревс И.М. О.А. Добиаш-Рождественская… С. 294.
107) В этом отношении очень любопытно сравнить «воспитательную» работу Гревса с деятельностью Карсавина по «формированию» собственного ученика — уже в конце жизни, в сталинском лагере в начале 1950-х годов. См.: Ванеев А.А. Два года в Абези. Брюссель, 1990.
108) Каганович Б.С. Русские медиевисты… С. 91.
109) Анциферов Н.П. Из дум о былом. С. 178.
110) См.: Савельева И.М., Полетаев А.В. Плоды романтизма // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 11. М., 2004. С. 40—83.
111) Александр Евгеньевич Пресняков… С. 724.
112) См.: Ростовцев Е.А. А.С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 20—46; Он же. Дискурс «петербургской исторической школы» в научной литературе // Фигуры истории или «общие места» историографии. Вторые Санкт-Петербургские чтения по теории, методологии и философии истории. СПб., 2005. С. 303—341.
113) См.: Вольфцун Л.Б. От Корбийского скриптория до века Просвещения. Из истории изучения западноевропейской культуры в России. СПб., 2008.
114) См.: Каганович Б.С. Русские медиевисты…
115) См.: История и поэзия: Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова / Изд. текстов, исследование и комментарии Г.М. Бонгард-Левина, Н.В. Котрелева, Е.В. Ляпустиной. М., 2006.
116) Литература, посвященная изучению феномена научных школ в отечественной исторической науке, огромна. Из наиболее содержательных работ последних лет см.: Погодин С.Н. «Русская школа» историков: Н.И. Кареев, И.В. Лучицкий, М.М. Ковалевский. СПб., 1997; Мягков Г.П. Научное сообщество в исторической науке: опыт «русской исторической школы». Казань, 2000; Бычков С.П., Корзун В.П. Введение в отечественную историографию ХХ века. Омск, 2001; Чирков С.В. Археография и школы в русской исторической науке конца XIX начала ХХ вв. // Археографический ежегодник. 1989. М., 1990; Ананич Б.В., Панеях В.М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5; Шаханов А.Н. Русская историческая наука второй половины XIX — начала ХХ века: Московский и Петербургский университеты. М., 2003; Он же. К проблеме школ в российской исторической науке // Отечественная культура и историческая мысль XVIII—ХХ веков: Сборник статей и материалов. Выпуск третий. Брянск, 2004. С. 146—194; Михальченко С.И. Школы в исторической науке // Там же. С. 195—211.
117) При этом следует подчеркнуть, что научная школа понимается нами не как неизменное, объективно данное пространство, в котором «живут как в доме», а как динамичная сложная конструкция, которая каждый раз создается заново, каждый раз по новому поводу и, следовательно, по-разному, субъектами, определенным образом идентифицирующими себя по отношению к школе.
118) См.: Формозов А.А. Человек и наука: из записей археолога. М., 2005. С. 161—173.
119) См.: Степанов Б.Е. Знание о прошлом…; Врасская О.Б. Архивные материалы И.М. Гревса и Н.П. Анциферова по изучению города // Археографический ежегодник за 1981 год. М., 1982; Перлина Н.М. Иван Михайлович Гревс и Николай Петрович Анциферов: к обновлению их культурологической позиции // Анциферовские чтения. Л., 1989.
120) ПФА РАН. Ф. 726. Оп. 1. Д. 39. Л. 20—21. Строптивый ученик не назван по имени, но, судя по дальнейшим рассуждениям, речь все-таки идет не о Л.П. Карсавине, а о Н.П. Оттокаре. Приносим благодарность К.В. Бамбизовой, обратившей наше внимание на этот текст.
121) См.: Каганович Б.С. Русские медиевисты… С. 62—65. В данном случае я, конечно же, передаю общий смысл рассуждений Б.С. Кагановича, используя свою терминологию.
122) Человек с открытым сердцем… С. 304.