(на примере дискуссий в теории литературы)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
ИСТОРИЯ НАУКИ
КАК ИСТОРИЯ КОНФЛИКТОВ
(на примере дискуссий в теории литературы)*
В теории литературы дискуссии и споры протекают в различных формах. И если мы не желаем использовать применительно к ним заразительную юридическую или милитаристскую метафорику, то можно с некоторой долей юмора взять основные жанры популярного кино и выделить четыре различные формы дебатов. Итак, дискуссии в теории литературы могут завершаться как фильмы о диком Западе (в финале происходит showdown [решающая схватка] и один из соперников, явно проигравший, падает тяжело раненным в свете заходящего солнца); как триллер (развязка миновала, но, именно когда враг кажется поверженным, он вновь возвращается в область теории — уже как призрак); как романтическая комедия (после ряда теоретических недоразумений все вновь обретают друг друга и замечают, что с самого начала, собственно, и пребывали в согласии) или как семейная драма (в финале все теоретические конфликты остаются неразрешимыми, но герои сходятся как раз на том, что лучшим исходом для всех было бы и вовсе перестать общаться друг с другом).
Почему же дискуссии в литературной теории ведутся столь по-разному? Кажется, что современная история науки, изучающая литературную теорию, не очень интересуется дискуссионной природой этой отрасли филологического знания. В таком отсутствии интереса, которое можно подтвердить, обратившись к проекту Яна Хантера “История теории”1, наверное, виновна распространенная тенденция в науковедении, где длительное время главный акцент делался на процесс образования консенсуса, а не на формы соотнесения разногласий. Современной филологии, кажется, явно недостает амбициозных в теоретическом плане исследований истории филологических споров2. После международного конгресса германистов в Гёттингене в 1985 году, где проводилась секция, посвященная “формам споров и истории этих форм”, и после публикации четыре года спустя двух томов о “литературных дебатах” (под редакцией Ганса-Дитриха Данке и Бернда Лейстнера) проблематика дискуссий надолго выпала из поля филологических исследований3.
Однако опубликованный в 2003 году (под редакцией Валери Робер) том статей “Интеллектуалы и дискуссии в германоязычном регионе”4 и выход сборника “Воззвание к публике” (его составителем была Урсула Гольденбаум5) указывают на вновь усиливающееся внимание к исследованиям споров в филологии. Интерес к изучению интеллектуальных конфликтов как основной формы научной коммуникации должен был отчетливо проявиться в последние годы прежде всего в четырех областях: во-первых, в исследованиях раннего Нового времени, где уже появились блестящие исторические штудии различных дискуссий6, во-вторых, в современной филологии, которая рассматривается с этой точки зрения параллельно с историей литературной критики7, в-третьих, в лингвистическом исследовании профессиональных языков, которое изучает подчеркнуто десенсуализированную академическую коммуникацию8, и, в-четвертых, в истории знания (в “интеллектуальной истории”) и в истории науки, которые все больше внимания уделяют нормативным основоположениям и исторической практике разрешения интеллектуальных конфликтов в пределах научных дискурсов9.
Таким образом, проведение секции “Принцип агона: культура спора” в рамках съезда германистов в Мюнхене в 2004 году оказалось созвучно с актуальными тенденциями не только в современной филологии, но также в истории знания и истории науки. Во всем мире в различных дисциплинах возрастает интерес к дискуссиям как к специальному предмету исследования: сообщества, вроде “Международной ассоциации по изучению дискуссий” [“International Association for the Studies of Controversies”] (ТельАвив)10, “Исследовательской группы по анализу философского дискурса” [“Groupe d’analyse du discours philosophique”] (Париж)11, и такие центры, как “Случайность и разногласие в науке” [“Contingency and Dissent in Sсience”] (Лондон)12, проводят теоретическое и историческое исследование феномена дискуссий. То, что возобновленный интерес к интеллектуальным дискуссиям и полемике проявляется также со стороны истории знания, изначально охватывающей различные дисциплины, подтверждает несколько новых книг, которые специально посвящены исследованию споров13, и ряд конференций, центральной темой которых стали концептуальные и исторические аспекты теоретических конфликтов14. Благодаря этим стараниям все яснее становится, что дискуссии заслуживают внимания и как предмет исторического исследования, и в качестве специфического методологического инструмента.
Минимальная структура интеллектуальной дискуссии имеет трехступенчатую форму развития: некий автор пишет исходный текст, в котором формулируются определенные научные положения; некий критик отвечает на это другим текстом, где он определенную часть высказанных притязаний отвергает. Автор первоначального текста вновь отвечает на текст критика, составляя третий текст, который относится к спорным местам выдвинутых против него суждений. Когда предметом исторического исследования становится дискуссия, оно нацелено на способы ведéния интеллектуального спора, на модели аргументации и на методы, которые в каждом конкретном случае считают релевантными для устранения разногласий. Вопросы о том, (а) как подобает обсуждать интеллектуальные споры, (b) какие нормы регулируют конфликты, (с) какие институциональные “площадки” имеются в распоряжении, (d) какие существуют компетентные инстанции для решения конфликтов, (е) какие публичные и риторические формы представления разногласий считаются легитимными и
(f) как можно отделить возможные положительные научные эффекты спора от его негативных социальных последствий, — это отнюдь не только вопросы историка, который задним числом их реконструирует. Скорее тут мы сталкиваемся с проблемами, которыми задаются сами люди, действующие в ходе истории: ведь часто предметом спора является вопрос о том, чтó именно представляет собой сам спор, или о том, каким образом [в том или ином случае] следует артикулировать и разрешать конфликт15.
Как подчеркивает социология науки, наука демонстрирует особое методическое урегулирование научных конфликтов16; предметом методологического обсуждения могут стать и сами нормы, регулирующие конфликт17. Дискуссии происходят не только в силу самих разногласий относительно определенного предмета спора, но и потому, что существует разногласие по поводу того, как эти разногласия преодолеть. Здесь возникает главный для исследования дискуссий вопрос: является ли интеллектуальный конфликт исключительно стратегическим инструментом для легитимации тех или иных научных положений или он также играет важную научно-теоретическую роль в контексте открытия (сontext of discovery) и контексте обоснования (сontext of justifcation) научных высказываний?
На центральный для изучения дебатов вопрос — представляется ли спор только средством для прагматического утверждения уже обнаруженной ранее истины или он реализует собственную продуктивную функцию в рамках отыскания и выражения истины?18 — здесь будет предложен ответ в форме довольно амбициозной альтернативы. Ведь научно-теоретическая релевантность интеллектуального конфликта состоит в том, что он сообщает спорящим сторонам знание, которого они без него получить бы не смогли. Интеллектуальные конфликты — такова моя главная гипотеза — не есть нечто внешнее знанию. Это предположение может быть подвергнуто первому испытанию в ходе историко-научной реконструкции конфликтов в теории литературы — как раз в тот момент, когда размышления о параметрах научного толкования литературных текстов стали одной из центральных дискуссионных областей филологии и вызывают весьма жесткие внутридисциплинарные дебаты. Результаты этой историко-научной реконструкции были опубликованы в 2007 году под заглавием “Литературная теория в дискуссиях” в подготовленном Вольфгангом Хоппнером, Ральфом Клаушнитцером и Карлосом Шпёрхазе семнадцатом томе издательской серии журнала “Zeitschrift für Germanistik”19.
Чтобы обосновать гипотезу о существенной научной значимости споров, следует методологически проанализировать предпосылки и формы проведения дискуссий в литературной теории. При этом необходимо проследить условия коммуникации в случае разногласий – с точки зрения логической аргументации и риторико-стилистического оформления, а также в плане медиальных и институциональных факторов, поскольку наряду с предметными позициями дискутирующих сторон следует отмечать и обстоятельства (обостряющие или сдерживающие конфликт), от которых зависит общая динамика спора. Если бросить взгляд на литературную теорию, успешно институциализированную прежде всего со второй половины ХХ столетия, следует в общих чертах выделить дискуссии трех разных уровней: во-первых, относительно отдельных литературно-теоретических проблем (например, спор о релевантной теоретической трактовке фикциональности), во-вторых, столкновения различных литературно-теоретических подходов (наподобие дебатов между сторонниками герменевтики и деконструкции), в-третьих, дискуссии по поводу литературной теории в целом (например, споры о легитимности исследований по теории литературы вообще). По-видимому, при определенной степени обобщенности темы столкновения разрешить такую дискуссию посредством некоего предметного консенсуса оказывается довольно сложно20.
Однако феномен интеллектуального спора является не только возможным предметом исторического исследования, но также и его важной методологической опцией: тем самым изучение споров и дискуссий становится и неким своеобразным подходом к истории знания. Это происходит по двум основаниям: во-первых, такой подход позволяет более точно определить предмет истории идей и истории знания, во-вторых, он обосновывает “археологическое” толкование эпистемологических формаций прошлого21.
Так, для истории идей становится проблематичным ее центральное предметное понятие, понятие “идеи”. В то время как у “классической” истории идей22, как она понимается, например, в англоговорящих регионах, — в качестве междисциплинарной history of ideas, — еще было представление об идеях как таковых, сейчас неуклонно утверждается взгляд, что сами идеи “выступают” только в историческом контексте дискуссий, где они — предмет и фактор спора23. Идеи больше нельзя понимать как своеобразные сущности, они предстают только как исторически определенные позиции в интеллектуальных столкновениях. С одной стороны, идеи возникают из конфликтной ситуации, с другой стороны, они приобретают и демонстрируют свои характеристики только в соотнесении в противоположными концептами. Поэтому история идей, понимаемая в плане исследования дебатов, должна исходить из того, что идеи никогда не существуют “для себя”, но всегда выступают только как позиции внутри охватывающей их конфликтной констелляции. Идеи всегда являются посредниками в интеллектуальном противостоянии. С этой точки зрения историю идей следует реконструировать как историю аргументации, но при этом, в противоположность исследованиям исторических соответствий (Konstellationsforsghung), не следует предполагать у исторического субъекта никакой синтезирующей или гармонизирующей точки зрения или склонностей к тому, чтобы “способствовать сближению конфликтующих позиций друг с другом”24. Таким образом, стремления исторического субъекта могут рассматриваться как выражение агональных интересов, которые не тяготеют к согласованию вечно соперничающих позиций.
Но история дискуссий также является продуктивным подходом к эпистемологическим формациям прошлого постольку, поскольку она позволяет высвободить их по большей части скрытый фундамент. Как правило, только в научных дискуссиях присутствует принуждение к обоснованию, которое заставляет сторонников противоположных позиций выводить на уровень развернутой аргументированной полемики содержательные предпосылки своих суждений, в ином случае оставшиеся бы имплицитными. Таким образом, именно дискуссии обязывают стороны, принимающие в них участие, более широко артикулировать и легитимизировать собственные точки зрения, как только к этому представится случай. Коль скоро в дискуссии раньше или позже тематизируется и подвергается обсуждению также бóльшая часть форм урегулирования конфликта, дискуссии позволяют выявить прежде имплицитные нормы обмена аргументацией, которые являются для участников дискуссии значимыми. Спор о надлежащих формах спора позволяет историку реконструировать в области научной коммуникации критерии, исторически претендующие в том или ином случае на легитимность. Научные нормы, которые структурируют дискурс, выходят на поверхность по большей части именно там, где участники дискуссии чувствуют себя вынужденными санкционировать действия другого участника дискуссии, если считают их соответствующими тем или иным правилам. Поэтому неудивительно, что пионерские штудии Эйка фон Савиньи, которые посвящены реконструкции норм аргументации в литературоведении, в первую очередь разбирают дискуссии по поводу тех или иных интерпретаций25. Однако что касается правил дискурса, речь должна идти не только о научных нормах; как показывают дискуссии по поводу академического жаргона или полемических форм коммуникации26, в ходе споров часто также тематизируются и оформляющие дискурс риторические и этические регулятивы.
Социология науки, ориентированная на socioanalyse Пьера Бурдьё, позволяет понять дальнейшую пользу от исследований дискуссий: именно в спорах раскрываются междисциплинарные и свободные от цеховых привычек передовые направления. С точки зрения социологии институций анализ интеллектуальных конфликтов позволяет лучше распознавать различные лагеря внутри академического поля, поскольку эти лагеря с помощью дискуссий тематизируют различие своего и чужого и используют споры для укрепления своих границ (посредством стратегий гомогенизации и гетерогенизации). В этом контексте значимым оказывается и исследование инсценировочного характера дискуссий, которые часто на самом деле “разыгрываются на сцене”: контрагенты скорее заботятся не о том, чтобы убедить друг друга, но по большей части стремятся “выставить” противника перед академической публикой, чтобы тем самым добиться явных институциональных преимуществ.
История знания, понятая как история конфликтов, отсылает к различным проектам исторической и социальной эпистемологии: к исторической эпистемологии, коль скоро она реконструирует нормы научного дискурса как исторические27; и к эпистемологии социальной, поскольку в качестве свойственных науке характеристик она тематизирует и институциональные контексты, в которых протекают научные дискуссии, и “научные” нормы, которым ведение этих дискуссий подчиняется28.
Поэтому изучение парадигматических дебатов в литературной теории — от дискуссий между “историей духа” и “позитивизмом” до современных споров между “культурологией” (Kulturwissenschaften) и “филологией”, — которое также будет ориентировано на историю институций и коммуникативных средств, становится исходным пунктом для все еще отсутствующего логического и риторического анализа агонального интеллектуального дискурса. И если вклад филологии в теорию интеллектуального конфликта выглядит покамест недостаточным29 (тогда как философские штудии научных полемик кажутся, напротив, весьма перспективными30), то представляется необходимым уже вырабатывать самостоятельный и интегративный подход к этому полю исследования. Прежде всего предстоит провести работу с основополагающими концептами: “консенсус”, “разногласие”, “полемика”, “эйреника” (Irenik31), “контроверза”, “дебат”, “дискуссия” или “диспут” представляют только малую часть понятий, которые следует заново в этом контексте эксплицировать.
Там, где [уже] тематизированы основоположения, спор устремляется к достижению самого главного. И если теория литературы сложилась как наука, основанная на принципах32, то полемика между различными литературоведческими подходами может вестись только как спор об этих самых основоположениях. Для академической среды, которая враждебно настроена по отношению к структуралистским принципам33, сама их спорность указывает в конечном итоге на то, что de principiis non est disputandum34. И тут конфликт различных литературоведческих подходов оборачивается безразличием по отношению к теоретическим основам35. В этом смысле интеллектуальные конфликты становятся похожими на семейную драму, а опора на пресловутый методологический плюрализм зачастую становится причиной прекращения коммуникации вообще. То, что не все протагонисты ориентируются на такого рода индифферентизм, можно увидеть уже из того, что теория литературы является одной из немногих отраслей филологического знания, где жестко выстроенные дебаты уже почти стали академической повесткой дня. И теория дискуссий должна также прояснить эту особую предрасположенность литературной теории к спорам и склонность теоретиков литературы к конфликтам, которые нередко оказываются [в духе вестерна] устремлены к той или иной развязке (showdown)36.
Пер. с нем. К. Бандуровского
ПРИМЕЧАНИЯ
* Перевод осуществлен по изданию: Spoerhase Carlos. Wissenschaftsgeschichte als Konfliktgeschichte: Am Beispiel von Kontroversen in der Literaturtheorie // Geschichte der Germanistik. Mitteilungen / Hg. von Christoph König, Marcel Lepper in Verbindung mit Michel Espagne, Ulrike Haß, Ralf Klausnitzer. 2006. Heft 29/30. S. 17—24.
1) Hunters I. History of Theory // Critical Inquiry. 2006. Vol. 33. P. 78—112.
2) Важным исключением являются работы: Kolk R. Berlin oder Leipzig? Eine Studie zur sozialen Organisation der Germanistik im “Nibelungesereit”. Tübingen, 1990; Streitkultur. Strategien des Überzeugnis im Werk Lessing / Hg. von Wolfram Mauser, Günter Saße. Tübingen, 1993.
3) Kontroversen, alte und neue. Akten des VII. Internationalen Germanisten-Kongresses / Hg. von Albrecht Schöne. Bd. 2: Formen und Formgeschichte des Streites. Der Literaturstreit / Hg. von F.J. Worstbrock und Koopmann. Tübingen, 1986; Debatten und Kontroversen. Literarisch Auseinandersetzungen in Deutschland am Ende des 18. Jahrhunderts / Hg. von Hans-Dietrich Dahnke und Bernd Leistner. Bd. 1—2. Berlin; Weimar, 1989.
4) Intellectuels et polémiques dans l’espace germanophone / Valérie Robert (Ed.). Paris, 2003.
5) Goldenbaum U. Der Appell an das Publikum. Die öffentliche Debatte in der deutschen Aufklärung 1687—1796 / Mit Beiträgen von F. Grunert, P. Weber, G. Heinrich, B. Erker, W. Siebers. Bd. 1—2. Berlin, 2004.
6) Gierl M. Pietismus und Aufklärung. Theologisch Polemik und die Kommunikationsreform dre Wissenschaft am Ende des 17. Jahrhunderts. Göttingen, 1997; Fried-rich M. Die Grenzen der Vernunft. Theologie, Philosophie und gelehrte Konflikte am Beispiel des Helmstedter Hofmannstreits und seiner Wirkungen auf das Luthertum um 1600. Göttingen, 2004.
7) Martus S. “Man setzet sich eben derselben Gefahr aus, welcher man andere aussetzet”. Autoritative Performanz in der literarischen Kommunikation am Beispiel von Bayle, Bodmer und Schiller // Zeitschrift für deutsche Philоlogie. Bd. 120. 2001. S. 481— 501; Martus S. Negativität im literarischen Diskurs um 1700. System- und medientheoretische Überlegungen zur Geschichte der Kritik // Kulturelle Orientierung um 1700 / Hg. von S. Heudecker, D. Niefanger, J. Wesche. Tübungen, 2004. S. 56—78; Organisation der Kritik. Die “Allgemeine Literatur-Zeitung” in Jena 1785—1803 / Hg. von S. Matuschek. Heidelberg, 2004; Urban A. Kunst der Kritik. Die Gattungsgeschichte der Rezension von der Spätaufklärung bis zur Romantik. Heidelberg, 2004; Heudecker S. Modelle literaturkritischen Schreibens. Dialog, Apologie, Satire vom späten 17. bis zur Mitte des 18. Jahrhunderts. Tübingen, 2005; Lessings Skandale / Hg. von Jürgen Stenzel und Roman Lach. Tübingen, 2005.
8) Hyland K. Disciplinary Discourse. Social Interactions in Academic Writing (2000). Ann Arbor, 2004.
9) Scientific Controversies. Case Studies in the Resolution and Closure of Disputes in Science and Technology / H. Tristram Engelhardt; Arthur L. Caplan (Eds.). Cambridge, 1987; Coldgar A. Impolite Learning. Conduct and Community in the Republic of Letters (1680—1750). New Haven, 1995; Muslow M. Unanständigkeit. Zur Mißachtung und Verteidigung des Honestum in der Gelehrtenrepublik // Historische Anthropologie. Bd. 8. 2000. S. 98—118; Scientific Controversies. Philosophical and Historical Perspectives / Hg. von Peter Machamer, Aristides Baltas und Marcello Pera. Oxford, 2000; La polémique au XVIIe siècle / Gérard Ferreyrolles (Ed.). Paris. (В печати).
10) Основанная в 1995 году ассоциация связана с философским отделением ТельАвивского университета (см. сайт: http://www.tau.ac.il/humanities/philos/iasc/ index.html). – Примеч. ред.
11) Группа работает в рамках Centre d’étude des discours, images, textes, écrits, communications (CEDITEC) Óниверситета Париж-XII (сайт: http://www.univ-paris 12.fr/www/labos/ceditec/axe1.html); ее руководитель Фредерик Коссута был одним из авторов важного сборника: Controversies and Subjectivity / Pierluigi Barrotta and Marcelo Dascal (Eds.). Amsterdam: John Benjamins Publishing, 2005. — Примеч. ред.
12) Это проект Центра философии естествознания и социальных наук лондонской Высшей школы экономики; см. сайт: http://www.lse.ac.uk/collections/CPNSS/ projects/ContingencyDissentInScience/Default.htm. – Примеч. ред.
13) Controversies / Hg. von Marcelo Dascal. Amsterdam, 2005 ff.
14) В качестве примеров можно было бы привести третью конференцию “Международного общества интеллектуальной истории”, проходившую в 2001 году в Кембридже под названием “Споры, полемики и дискуссии”, а также конференцию “Истина в дискурсе? Агональный момент в публичных дебатах”, организованную Урсулой Гольденбаум в 2004 году в Потсдаме в Центре по исследованию европейского Просвещения (Forschungszentrum Europäische Aufklärung).
15) Dieckmann W. Streiten über das Streiten: Normative Grundlagen polemischer Metakommunikation. Tübingen, 2005.
16) Bourdieu P. Science de la science et réflexivité (Cours du Collège de France 2000— 2001). Paris, 2001. P. 123—141.
17) Ср. в этом контексте вновь и вновь затрагиваемые в socioanalyse дебаты между Роланом Бартом и Раймоном Пикаром в кн.: Bourdieu P. Homo academicus. Frankfurt am Main, 1988 [1984]. P. 190—198. В целом замечания Бурдьё относительно дискуссии о “Nouvelle critique” соответствуют не требовательному социологическому анализу, но успешной метаполемике, которая указывает на то, что соперники в этом споре были, на самом деле, соучастниками.
18) Grunert F. “Händel mit Herren Hector Gottfried Masio”. Zur Pragmatik des Streites in den Kontroversen mit dem Kopenhagener Hofprediger // Goldenbaum U. Der Appell an das Publikum. Bd. 1. S. 119—174.
19) Kontroversen in der Literaturtheorie / Literaturtheorie in der Kontroverse / Ralf Klausnitzer, Carlos Spoerhase (Hg.). Bern: Peter Lang Verlag, 2007.
20) Так, в текстах антологии Патая и Коррала есть предположения и о том, что именно theory можно считать ответственной за общий упадок humanities; см.: Theory’s Empire. An Anthology of Dissent / Daphin Patai, Wilfrido H. Corral. (Eds.). New York, 2005.
21) Относительно понятия “эпистемологическая формация” см.: Flasch K. Historische Philosophie. Beschreibung einer Denkart (Philosophie hat Geschichte. 1). Frankfurt am Main, 2003.
22) Lovejoy A.O. The Great Chain of Being. A Study in the History of an Idea. Cambridge, Mass., 1936. P. 7—20; Lovejoy A.O. The Histoiography of Ideas (1983) // Lovejoy A.O. Esseys in the History of Ideas. Baltimore, 1948. P. 1—13.
23) Этой теории следуют, например: Kondylis P. Die Aufklärung im Rahmen des neuzeitlichen Rationalismus. Stuttgart, 1981; Brandt R. Die Interpretation philosophischer Werke. Stuttgart; Bad Cannstadt, 1984; Collins R. The Sociology of Philosophies. A Global Theory of Intellectual Change. Cambridge, Mass., 1988; Skinner Q. Regarding Method. Cambridge, 2002.
24) Stamm M. Konstellationsforschung — Ein Methodenprofil. Motive und Perspectiven // Konstellationsforschung / Hg. von M. Muslow, M. Stamm. Frankfurt am Main, 2005. S. 31—73, и прежде всего S. 42—43.
25) Savigny von E. Argumentation in der Literaturwissenschaft. Wissenschaftstheoretische Untersuchungen zu Lyrikinterpretationen. München, 1976.
26) См.: Garber M. Academic Instincts. Princeton, 2001; Just Being Difficult? Academic Writing in the Public Arena / Jonathan Culler, Kevin Lamb (Eds.). Stanford, 2003; Anderson A. The Way We Argue Now. A Study in the Cultures of Theory. Princeton, 2006.
27) Двумя центральными категориями исторической эпистемологии являются категории “притязания на знание” и “эпистемической ситуации”; см. по этому поводу: Danneberg L. Säkularisierung, epistemische Situation und Autorität // Säkularisierung in den Wissenschaften der Früher Neuzeit. Bd. 2. Berlin; N.Y., 2002. S. 19—66.
28) Goldman A.I. The Need for Social Epistemology // The Future of Philosophy / Ed. by B. Leiter. Oxford, 2005. P. 182—207. Эта программа социальной эпистемологии указывает с историко-научной перспективы на изучение практических полей науки, которые делают возможным систематическую связь институционально-исторических и научно-теоретических позиций; примером такого рода практического поля является филологический семинар XIX—XX веков.
29) Stenzel J. Rhetorischer Manichäismus. Vorschläge zu einer Theorie der Polemik // Akten des VII. Internationalen Germanisten-Kongresses / Hg. von A. Schöne. Bd. 2: Formen und Formgeschichte des Streites. Der Literaturstreit / Hg. von F.J. Worst-brock, Koopmann. Tübungen, 1986. S. 3—11.
30) Turcker A. The Epistemic Significance of Consensus // Inquiry. Vol. 46. 2003. P. 501—521; Kolbel M. Faultless Disagreement // Proceedings of the Aristotelian Society. Vol. 105. 2004. P. 53—73; Laudan R., Laudan L. Dominance and Disunity of Method: Solving the Problems of Innovation Science. Science without Illusions. Oxford, 1993.
31) От древнегреч. ει’ρη´νη (“οримирение”) — термин, который возник в ходе конфессиональных конфликтов на раннем этапе Нового времени и обозначает стремление представителей разных конфессий (а позже верующих и атеистов) найти общий фундамент. — Примеч. перев.
32) Weimar K. Literaturwissenschaft // Reallexikon der Deutschen Literaturwissenschaft. Bd. 2 / Hg. von H. Fricke (gemeinsam mit G. Braungart, K. Grubmüller, J.-D. Müller, F. Vollhardt und K. Weimar). Berlin; New York, 2000. S. 485—489.
33) Steinfeld Th. Der grobe Ton. Keine Logik des gelehrten Anstands. Frankfurt am Main, 1991; Osterkamp E. Johann Joachim Winkelmanns “Heftigkeit im Reden und Richten”. Zur Funktion der Polemik in Leben ung Werk des Archäologen / Hg. von M. Kunze. Stendal, 1996.
34) О принципах не спорят (лат.). — Примеч. перев.
35) Часто эта тенденция категорически обосновывается как “деидеологизация” литературно-теоретических дебатов; см., например, предисловие к кн.: Texte zur Literaturtheorie der Gegenwart / Hg. von Dorothee Kimmich, Rolf Günter Renner und Bernd Stiegler / Durchgesehene und aktualisierte Ausgabe. Stuttgart, 2003.
36) Вестерн в качестве метафоры литературоведческих дискуссий упоминался в статье: Tompkins J. Fighting Words. Unlearning to Write the Critical Essey // Georgia Review. Vol. 42. 1988. P. 585—590. Ср. также: Tompkins J. West of Everything. The Inner Life of Westerns. Oxford, 1992.