Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
ДРУГАЯ ИСТОРИЯ*
Поверить в то, что я увидел, было невозможно.
Петер Эстерхази. Предисловие к “Исправленному изданию”
Мне подменили жизнь…
Анна Ахматова. “Северные элегии” [1945]
“Исправленное издание” Петера Эстерхази переведено на русский язык и приходит к российскому читателю в такой момент, когда поползновениями государства у нас в стране как будто бы устанавливается единая точка зрения на прошлое — говоря словами одного из казенных историков, “точка зрения национального консенсуса”, — когда это прошлое объявляется неприкосновенным для моральной оценки со стороны каких бы то ни было иных народов и когда государственно-озабоченные лица призывают не омрачать молодежь тягостными воспоминаниями, которые-де мешают решать “важнейшую задачу гражданско-патриотического воспитания первого российского поколения”3. Таким образом, европейская книга XXI века попадает, можно сказать, на некий отдаленный остров и во времена допросвещенческие, если не вовсе дохристианские, где поклоняются идолам земли и грезят о национальном государстве.
В этом смысле роман Эстерхази — даже безотносительно к замыслу автора — будет противостоять тяге к добровольному и счастливому забвению собственной жизни, — тяге, которой сейчас охвачена у нас в стране преобладающая часть взрослого населения. Факт прочтения и восприятия “Исправленного издания” может стать актом сопротивления этому коллективному желанию, но может, добавлю, и не стать им, а вот перевод и издание книги таким актом уже стали. В любом случае этот текст — тест для всех нас. Тест на способность к нелицеприятному самопониманию и ответственному действию.
Книга Эстерхази дает совершенно неожиданный поворот популярной недавно теме “альтернативной истории”. Неожиданный потому, что альтернативу здесь не вообразил себе вольно фантазирующий писатель: в такую альтернативу его грубо бросила сама история, оставившая далеко позади фантазии любого постмодерниста. В результате жизнь, будь то биография частного человека Петера Эстерхази, будь то история его рода, одного из важнейших для венгерской политики и общественной жизни на протяжении нескольких столетий (ранее эта связь между домашним и историческим, венгерским и европейским, частным и общим вживе предстала в предыдущем романе писателя “Harmonia Caelestis” [2000]4), получила другой смысл. Или, еще жестче, у нее оказался другой финал, поскольку думать и говорить об этих жизнях, как если бы книги и всего описанного в ней не существовало, теперь, после того как автор нашел в себе силы написать и опубликовать “Исправленное издание”, раз и навсегда невозможно5. Не зря сподвижник автора, венгерский писатель Петер Надаш, назвал написание книги Эстерхази “героическим жестом”, а критик Петер Балашша — “поступком замечательным и почти невыносимым”.
А это и значит, что в книгу и в жизнь, собственно говоря, вошла история. Она ведь, вопреки приведенным выше официально согласованным воззрениям на нее, — говоря самыми общими словами, есть осуществленная свобода, всегда открытая возможность другого. Только вот никто никому не обещал, что такая свободная возможность будет непременно “хорошей” — благосклонной к человеку, умудряющей и возвышающей его — или уж, на худой конец, хотя бы приятной. В данном случае правду (или историю, будем условно считать эти слова сейчас синонимами) автор и мы, его читатели, получаем из рук, horrible dictu, чиновников государственной безопасности. Оказывается, отец писателя, главная и поразительная фигура недавно прочитанной нами книги Петера Эстерхази, фундаментального романа-хроники “Harmonia Caelestis”, блестящий представитель древнего рода, любимец бесчисленных родных, друзей, знакомцев и, как можно понять, смысловой центр жизни сына, с марта 1957 года на протяжении многих лет был постоянным информатором венгерских спецслужб. Признанию этого переломного открытия, его документированию и попытке понять, вдогонку только что вышедшей “Harmonia Caelestis”, и посвящено “Исправленное издание”, вышедшее по-венгерски в 2002 году.
О фактах, засвидетельствованных автором в романе, читатель узнает из самой книги — спросим себя об их смысле. Ограничусь сейчас лишь одним из многих смысловых итогов прочитанного, он, как и вся книга, парадоксален. Книга, строка за строкой, документирует процесс последовательного уничтожения самого близкого и знакомого, можно сказать — интимного в окружающей героев частной жизни. На каждую открытую нами страницу и любую описанную на ней мелочь — кто это видит? кто, кому и зачем сообщает? что и для кого это теперь значит? — как будто ложится подозрительный взгляд наблюдателя-государства, от которого, кажется, не скрыться. Но скрыться в данном случае невозможно именно потому, что взгляд тут идет не извне, а изнутри интимного мира: это взгляд человека, который составляет его, этого мира, центр.
Этим “Исправленное издание” отличается от знаменитых дистопий с их всевидящим издалека оком Большого Брата или иным, но аналогичным ощущением: общество требует от индивида “прозрачности”, а индивид воспринимает это как внешнее насилие (“Приглашение на казнь” Набокова). Уничтожение интимного происходит у Эстерхази в неистощимом, детальнейшем авторском перечислении и описании близкого: людей, привычек, вещей, памятных дат, родовой и отечественной истории, венгерской и особенно будапештской географии, имен улиц, парков, вокзалов, театров, кафе, рынков города, которые для Петера Эстерхази-человека и его семьи, — буквально родные.
В подобных условиях попытку отстоять частное, защиту обычного, борьбу за интимность, у которой отнимают собственное место, время, реальность, осмысленную речь, можно рассматривать как неклассическое измерение или новое поле политической борьбы. Именно так формулировала свой авангардистский подход к теме семейного и женского американский кинорежиссер Сью Фридрих в знаменитой фразе: “Личное и есть политическое” (“The personal is political”). Этим, в частности, был продиктован фильм-дознание С. Фридрих о детстве и юности ее матери в нацистской Германии “Связующие узы” (“The Ties That Bind”, 1984)6.
Тот факт, что границ между “ними” и “нами”, государством и семьей, властью и человеком — границ, спасительных для многих летописцев коммунистического эксперимента над обществом и людьми, — в книге Эстерхази нет, выступает, может быть, самой существенной, самой, кажется, мучительной для автора чертой жизни, устроенной таким образом, и вместе с тем — самым решительным, причем прямым, не косвенным и не сторонним, обвинением в адрес этой жизни. Приговор тоталитарной реальности (или ее сравнительно более мягкому (?) варианту — венгерскому “гуляш-социализму”) выносится ее собственными средствами: опять-таки не извне этой реальности, а изнутри. Перед нами — не отстраненная притча, сублимированная до “всегда и везде”, а хронометрированная и неукоснительная повседневность. И ей выносится именно приговор. Моральная позиция, право на нее и ее возможность — еще один парадокс — обеспечены тут именно положением внутри ситуации, исключающим какое бы то ни было нарциссическое превосходство автора над читателем и окружающей действительностью7.
Короткое отступление. Редкие отечественные историки “классического” тоталитаризма, да и то, кажется, лишь в последнее время, стали уходить от демонизации его вождей, упора на карательно-принудительный характер режима, на его единоспасающую, подминающую всё и вся идеологию и начали обращать внимание на практику повседневной адаптации каждого человека, каждой семьи и других микросообществ к чудовищным обстоятельствам, ставшим обыденными. Это поворот важный и многообещающий. Стоит так посмотреть на дело, и на первый план выходят тактики выживания, логика и аргументы самоуговаривания, приспособление к повседневности, формирование пространственной и временнóй структуры двойной жизни и двойной речи при сознании их халтурной, анекдотической поддельности8, формы выражения и снятия возникающих в жизни каждого человека внутренних и межличностных противоречий, напряжений, конфликтов: деформация и разрушение языка, чувство постоянной немотивированной усталости, сочетающееся со всегдашней взвинченностью, сексуальная агрессия, домашняя тирания, пьянство и проч.
Более поздние и “слабые” формы авторитаризма, как мне кажется, ретроспективно бросают иной свет и на “классические” репрессивные периоды существования тоталитарных обществ-государств. Одними репрессиями и идеологическим давлением вряд ли можно было построить многоуровневый, разветвленный, казавшийся нормальным, по-своему динамичным и даже похожим на современность (модерность) социальный порядок, который действовал в жизнях и умах сотен миллионов людей на протяжении нескольких десятилетий. Признать его фактом и осмыслить этот факт как часть собственной жизни — нужнейший шаг к осознанию произошедшего, к тому, чтобы сделать его действительно прошлым.
Но вернемся к роману Петера Эстерхази, и это последнее, что я хотел бы здесь и сейчас о нем сказать. Перед нами — книга. А значит, Эстерхази — не пассивная жертва обстоятельств, он и в них, обстоятельствах, в ней, книге, при всей невыносимости, остается писателем. Однако эта роль тоже парадоксальным образом трансформирована. Текст “Исправленного издания” построен на сращении и борьбе, перекличке и взаимоуничтожении фактически двух текстов, причем оба можно считать документальными9. Мы читаем подневный комментарий автора к подневным же, датированным сводкам его отца, отправленным им в бдительные органы, и на каждой странице видим, как набранные красным шрифтом отцовские слова переплетают, пронизывают, разъедают авторские — и наоборот. Важно, что этот последний, авторский текст не исключает другой, отцовский, не описывает (цитирует) его как чью-то чужую речь, реплику подвластного автору персонажа, а принимает его как один из собственных голосов, вбирает в себя, взаимодействует с ним.
Фирменная центонность постмодернистского письма оказывается преображенной. У нее теперь другая, историческая мотивировка и другая, этическая задача. К тому же, кроме двух данных пластов, в книге присутствует план венгерской исторической хроники нескольких десятилетий, краткие и датированные сообщения которой приводятся автором (“Арестованы…”, “Осуждены…”, “Вынесен смертный приговор…”, “Казнены…”), и сквозные отсылки к теме и образам предательства в мировой истории, психологии, литературе, искусстве и т.д. — библиография их источников тоже включена в роман Эстерхази.
Можно сказать по-другому: такое письмо, а значит, и литература в целом выходят на иной уровень, открывают для себя новые возможности, в том числе — новую антропологическую оптику и опыт. Слово, в том числе — слово авторское, получает парадоксальное и предельное оправдание, когда литература, сама возможность речи обосновываются несамодостаточностью (авторского) “я” и признанием слабости отдельного, “только моего” слова, а может быть, и беспомощности слова как такового. Таково опять-таки новое выражение свободы в античеловеческих обстоятельствах, свидетельством о которых выступает книга Эстерхази: сознавая ограниченность и хрупкость, негарантированность и непобедоносность слова, каждый волен взять или не взять на себя ответственность его все-таки произнести. А это означает всегдашнюю возможность выбора другой позиции. И книга Эстерхази показывает: выбор (всегда) возможен, больше того, он не остается только возможностью, а на самом деле (всегда) сделан. Вот последняя, кинжальная фраза романа: “Жизнь моего отца есть прямое (и страшное) доказательство, что человек — существо свободное”.
* В основе этих заметок — тезисы моего выступления на презентации книг Петера Эстерхази “Harmonia Caelestis” и “Исправленное издание”, организованной издательским домом “Новое литературное обозрение” и Посольством Венгерской республики в Венгерском культурном центре в Москве 11 ноября 2008 года.
3) Из выступления заместителя декана по науке факультета прикладной политологии ГУ-ВШЭ Леонида Полякова на российско-немецком коллоквиуме 12—13 июля 2007 года. Цит. по кн.: Прошлое: российский и немецкий подходы. М.: Фонд Фридриха Науманна, 2008. С. 14.
4) Русский перевод фрагментов — 2002, полный перевод — 2008.
5) Другими глазами перечитывается теперь и “Harmonia Caelestis”, скажем, такие ее пассажи: “Вообще-то, пока его не избили до полусмерти, мой отец вел себя как мужчина, сообразно тому эталону, которым всегда руководствовался. Но когда побои достигли определенного градуса (вырывание ногтей, например), он не на шутку перепугался и подлым, трусливым образом взмолил о пощаде. Его счастье, что он ничего ни о чем не знал. Он повторял это до рассвета. О, родное отечество! Оказывается, не так просто здесь стать предателем” (Пер. Вяч. Середы. М.: НЛО, 2008. С. 56).
6) См.: Bell L., Zryd M. Su Friedrich // Интернет-журнал “Senses of Cinema”. 2002. December (http://archive. sensesofcinema.com/contents/directors/02/friedrich.html).
7) “В вопросах моральных мои полномочия распространяются исключительно на меня одного”, — резонно писал Петер Надаш в эссе об известном восточногерманском поэте и правозащитнике Саше Андерсоне, оказавшемся сексотом “штази”. Надаш и поставил в центр эссе не собственно Андерсона, а себя и свое поведение при кадаровском режиме (Надаш П. Наш бедный Саша Андерсон [1992] / Пер. с венг. Вяч. Середы // Надаш П. Тренинги свободы: Избранные эссе. М.: Три квадрата, 2004. С. 82—121).
8) Ср. запись в календаре героя повести Андрея Платонова “Город Градов” (1928): “Зайти вечером постоять в красном уголке, а то сочтут отступником” (Платонов А. Избранное. М.: Московский рабочий, 1966. С. 158).
9) Отвлекаюсь от важнейшей проблемы нового статуса документа после массовой фальсификации документов тоталитарными государствами ХХ в. и от влияния этой проблемы и практики на словесность. Одним — и ярчайшим — ответом литературы на совокупность подобных обстоятельств стал квазиисторический палеороман Данило Киша (1935—1989) “Могила для Бориса Давидовича” (1976), где игра с (подложным) документом, претекстом, цитатой и т.п. определила поэтику книги, посвященной сталинским чисткам. См. об этом: Melic K. La fiction de l’histoire dans “Un Tombeau pour Boris Davidovitch” de Danilo Kis // Сайт “Fabula. La recherche de littérature” (http://www.fabula.org/effet/interventions/ 18.php); Prstojevic A. “Un certain gout de l’archive” (sur l’obsession documentaire de Danilo Kis) // Сайт “Fabula. La recherche de littérature” (http://www.fabula.org/effet/ interventions/13.php). Добавлю, что Петер Эстерхази был другом и внимательным читателем Д. Киша (за указание на это благодарю переводчика “Harmonia Caelestis” и “Исправленного издания” Вячеслава Середу).