Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2009
АНТИПАТИЯ С ПРЕДЫСТОРИЕЙ: НАБОКОВЫ И СУВОРИНЫ В ЖИЗНИ И В ПРОЗЕ1
ИСТОКИ “ДУЭЛЬНОГО КОМПЛЕКСА”
Не состоявшаяся в октябре 1911 года дуэль В.Д. Набокова оказалась больше чем просто фактом биографии его сына, писателя Владимира Набокова. Она сформировала вектор развития нескольких сюжетных схем в его прозе, став метонимическим заместителем истории отцовской смерти. Остро переживая убийство отца, Набоков так никогда и не смог переступить болевой порог, чтобы перенести роковой эпизод на бумагу2. Всегда с легкостью вживлявший автобиографические детали в ткань своих произведений, в данном случае Набоков вытеснял и смешивал подлинные обстоятельства с вымышленными событиями.
Менявшийся, но всегда угадываемый дуэльный комплекс многократно проигрывался им в художественных текстах в разные годы и в различных формах, оборачивался то бескровным исходом, то позорным недоразумением или гибелью персонажа. На протяжении творческого пути Набоков возвращался к злополучной ссоре несколько раз — сначала без внешней связи с реальной ситуацией (рассказ “Подлец”, 1927), затем в канун десятилетнего юбилея отцовской гибели (рассказ “Лебеда”, 1932) и, наконец, при попытке реконструкции в автобиографиях (1950-е годы).
Психологические и социокультурные мотивировки замешанных в скандале сторон сохранились в документах эпохи. Исследование синхронического пласта поможет пролить свет на исторический, биографический и художественный генезис некоторых произведений Набокова.
СОБЫТИЯ И ПУБЛИКАЦИИ ОКТЯБРЯ 1911 ГОДА
(По материалам российской периодической печати)
Внести ясность необходимо прежде всего в персоналии участников забытой дуэли. Вопреки многократным утверждениям исследователей (Рейфман 2002: 92; Маликова 2000: 706; Жилкина 1993: 302) и мнению самого В. Набокова, высказанному в его мемуарах (РСС: 5, 268), настоящим противником В.Д. Набокова был не основатель газеты Алексей Сергеевич Суворин, а его старший сын Михаил. В момент, когда разразился скандал, А.С. Суворину (1834—1912) исполнилось 77 лет и он умирал от рака горла. М.А. Суворин (1860—1931) был действующим редактором и финансовым директором газеты с 1901 года, с тех пор как после бунта ее покинул Алексей, другой сын Суворина, открывший собственный ежедневный печатный орган “Русь” (Ambler 1972: 181).
Непосредственной причиной вызова В.Д. Набоковым на дуэль редактора конкурирующей газеты послужила заметка, помещенная в “Новом времени” в середине октября 1911 года за подписью Н.В. Снессарева3. Она содержала грубые нападки на лидеров кадетской партии4:
Урок инсинуации гг. Милюкову5, Гессену6 и Набокову (Письмо в редакцию)
Ложь и инсинуации газеты “Речь” по моему адресу мне наконец надоели. Как ни противно отвечать “Речи” вообще, и таким типам, как г. Любошиц7 в частности, но я это сделаю.
Никаких 26 000 [рублей] за консультацию фирма Вестингауза мне не давала. Задолго до постройки трамваев я принимал участие в организации этого общества в России. Конечно, не даром, а за определенное жалование. Имел частные деловые и личные сношения (ни с какой стороны не касающиеся трамваев) с главным директором-распорядителем общества Вестингауза, г. Смитом. Ничего предосудительного в моих действиях не видел и не вижу. Никогда своих отношений не скрывал, да и не мог скрывать, ибо помещал людей на службу в фирме и открыто присутствовал на заседаниях директоров. Вот фактическая канва, на которой вышивает лживые узоры “Речь”. Что касается получения подряда на постройку трамваев в Петербурге, то, разумеется, ко мне, как лицу, отлично знающему городские дела, обращались не только представители Вестингауза, но решительно все предприниматели в этом роде. Я, действительно, давал всем совет, но всегда один и тот же.
Вот он: “Единственно верное средство получить подряд на постройку трамваев в Петербурге — это назначение наименьшей8 цены. Никакие знакомства и никакие промесы не дадут возможности получить подряд по высокой цене”.
Фирма Вестингауза последовала этому совету и, назначив цены на несколько сот тысяч рублей ниже своих конкурентов, получила подряд.
Теперь, надеюсь, читателям “Речи”, если они прочтут эти строки, станет ясна инсинуация газеты. Но возможно, что это опять не поймут вдохновители “Речи”. Для них даю поэтому более наглядный урок, что такое инсинуация.
Гг. Милюкова и Гессена, как это говорится, “оскорбляли действием” и, кажется, неоднократно. Это факт. Однако, если бы на вопрос, кто такие Милюков и Гессен, я ответил: “битые люди”, то это была бы инсинуация: на суде выяснилось, что гг. Милюков и Гессен с моральной стороны не заслуживали пощечин.
Г. Набоков, будучи беден, как Иов на гноище после ограбления его караванов9, женился на богатой московской купчихе. Это факт. Но если на вопрос, кто такой г. Набоков, я отвечу: “человек, женившийся на деньгах”, то несомненно прибегну к инсинуации. Можно жениться на миллионерше и не быть содержанцем.
Понимаете ли вы теперь, гг. Милюков, Гессен и Набоков, что такое инсинуация? Этот мой ответ будет последним, какую бы ложь и клевету “Речь” ни печатала далее10.
Прочитав заметку Снессарева, которого В.Д. Набоков считал “недуэлеспособной личностью”11, он решает отреагировать жестко и прибегает к посредническим услугам своего родственника, Н.Н. Коломейцева. Вечером 17 октября уполномоченный Набокова посещает петербургскую редакцию “Нового времени”, где происходит его встреча с главным редактором издания, М.А. Сувориным, в присутствии третьего лица. Учитывая, что Суворин вообще избегал разговаривать с посетителями (в крайнем случае, для объяснений посылался первый подвернувшийся репортер, который разыгрывал роль редактора [Суворин 1992: 103]), можно сделать вывод о серьезности, с которой в газете изначально отнеслись к существу претензии. Убедившись, что Суворин не намерен публично приносить извинений за напечатанное, Коломейцев на месте вручает картель от имени своего принципала, однако получает отказ (позже формальность этого акта будет оспариваться обеими сторонами).
В.Д. Набоков счел себя более не скованным в действиях и на следующий день подверг дело огласке. 18 октября 1911 года он опубликовал в “Речи” текст, имевший подчеркнуто не партийный заголовок: это означало, что за репликой стоит частное лицо, а не бывший депутат Думы и соредактор печатного издания, в котором послание обнародовано. Этот выбор принципиален — ведь статья Снессарева была направлена не только против Набокова, но и против его коллег по кадетской партии и газете “Речь” — Гессена и Милюкова:
Письмо в редакцию
В № “Нового времени” от воскресенья, 16 октября, было напечатано письмо г. Снессарева, заключавшее в себе непристойную выходку, касающуюся моей личной жизни.
Письмо это вызвано было статьями “Речи”, осветившими подкладку публицистической деятельности г. Снессарева. Считая ниже своего достоинства вступать в какие бы то ни было сношения с г. Снессаревым, я полагал, что редакция “Нового времени” в состоянии отличить ту границу, которая отделяет газетную полемику хотя бы и личного характера, от чисто хулиганских выпадов, затрагивающих семейные отношения, и допустив такой выпад, сознает неправильность своих действий. Ввиду этого я обратился к редактору “Нового времени” г. М. Суворину с предложением напечатать в “Новом времени” извинение по поводу помещения письма г. Снессарева, которое я готов был приписать недосмотру. Предвидя возможность отказа редактора исполнить мое требование, я усматривал в таком отказе выражение солидарности с г. Снессаревым и, не имея другого средства заставить редактора “Нового времени” понести ответственность за случившееся, просил доверенное лицо передать ему мой вызов. Г-н М. Суворин отказался и от исполнения моего требования и от принятия моего вызова, отсылая меня к г. Снессареву.
Мне остается только подчеркнуть, что редактор “Нового времени”, очевидно, так же мало, как и его сотрудник, заслуживает того, чтобы, ктонибудь ожидал от него естественного проявления личной порядочности12.
Для Михаила Суворина противостояние приняло нелестный оборот, поскольку, будучи ответчиком, он выглядел теперь не только замешанным в укрывательстве обстоятельств темной трамвайной аферы, но и трусом, отказавшимся выступить по делу чести. Первоначально, вслед за Набоковым, российские газеты и журналы описывают произошедшую ссору как столкновение именно частных лиц, а не политических и журналистских группировок. Характерно, что в московском “Русском слове” 19 октября выходит заметка под шапкой “Вызов В.Д. Набоковым М.А. Суворина на дуэль”. Корреспондент газеты квалифицировал здесь происшествие не как политический скандал, а как событие литературной жизни: “В литературных кругах Петербурга (курсив наш. — Ю.Л.) злоба дня — вызов на дуэль В.Д. Набоковым редактора “Нового времени” М.А. Суворина”13. К литературному аспекту в рецепции конфликта нам еще предстоит вернуться.
Понимая, что история приобретает широкую огласку, стороны стремились дополнительно усилить собственные позиции, указав на слабости противников. В заметке “Как воевал Набоков” от 19 октября за подписью самого М.А. Суворина разъяснялось:
Вчерашнего числа, под вечер, в редакцию явился господин, передавший секретарю, — с просьбой о напечатании, — четвертушку бумаги, на которой было написано, что редакция “Нового времени” чего-то в письме г. Снессарева не досмотрела и в чем-то перед г. Набоковым извиняется. <…>
Сущность беседы с посетителем воспроизвести очень трудно. С одной стороны, мой собеседник говорил, что он передает мне вызов. Но, с другой стороны, он настойчиво силился, как он сам выражался, “уладить дело” переговорами лично со мной; секундантом он себя не называл, да и называть не мог, так как всем известно, что секунданты существуют в природе только парами14.
Суворин добавляет, что характер действий посетителя не позволял принять его за секунданта, — так, например, собеседник настойчиво просил, чтобы его имя ни в коем случае не упоминалось; а это, как пишет Суворин, “по отношению к секунданту — является очевидно неосуществимым. Затем мой собеседник вообще свел нашу беседу к двухчасовому разговору на самые разнообразные темы”. Суворин, конечно, не прав: по писаным и неписаным правилам дуэльного ритуала специальных просьб о сохранении конфиденциальности не требовалось: участник дуэли не имел права разглашать имя секунданта. Так или иначе, в статье Суворина прочитывалась скрытая угроза: он мог бы раскрыть имя секунданта, но великодушно идет навстречу незадачливому посетителю.
Одно из московских изданий, освещавших дело, сообщает любопытную подробность, по-видимому, сознательно скрытую Сувориным (во всяком случае, о ней не упоминают петербургские газеты) в попытке изобразить доверенное лицо Набокова пустозвоном: “Во время переговоров уполномоченного В.Д. Набоковым лица с М.А. Сувориным в кабинете последнего находился сотрудник “Нового времени” А.А. Пиленко, знаток дуэльного кодекса, который принял самое живое участие в происходивших объяснениях”15 (курсив наш. — Ю.Л.). Возможно, именно присутствие третьего лица сбило с толку набоковского посредника, заставив его вступить в диалог и находиться некоторое время в стенах редакторского кабинета, тогда как правила дуэльного кодекса однозначно предостерегают на сей счет16.
Парадоксально, что, настаивая на неформальности вызова своего противника, Суворин все-таки отдавал себе отчет в серьезности его намерений — иначе он не стал бы немедленно искать себе секундантов; это обстоятельство он не стал скрывать от читателей:
По уходе собеседника, в предположении, что г. Набоков, получив мой отказ напечатать в “Новом времени” присланную им бумагу, поймет создавшееся положение и пришлет формальный вызов, — я обратился к двум друзьям с просьбой на случай такого вызова принять обязанности моих секундантов. Секундантов г. Набокова я так и не дождался. А в газете “Речь” я сегодня утром прочитал, как г. Набоков оповещает своих читателей о том, что он уже вызвал меня на дуэль и что я — в этом месте письма чувствуется вздох облегчения, — что я уже отказался принять вызов. Вечером я кроме того узнал, что Н.В. Снессарев посылает г. Набокову своих двух секундантов и что г. Набоков, вопреки всем священнейшим правилам о поединке, не принял тех лиц, которые хотели поговорить с ним о чести17.
Следом за процитированной статьей предавалось огласке письмо, адресованное Н.В. Снессареву двумя его секундантами. Текст сопровождался примечанием редакции, в котором сообщалась просьба авторов напечатать следующее:
Милостивый Государь Николай Васильевич!
Сегодня в 5 часов вечера вы дали нам поручение передать ваш вызов на поединок г. В.Д. Набокову. В 7 1/2 час<ов> вечера мы обратились, от общего нашего имени, к г. Набокову по телефону с просьбой назначить час, когда он может нас принять. Г. Набоков спросил, по какому именно делу мы намерены говорить с ним. Мы объяснили ему цель нашего посещения. Тогда он заявил, что по вашему делу он не может принять нас.
Таким образом г. Набоков уклонился от принятия вашего вызова на
поединок — почему мы считаем наши обязанности оконченными…
Е. Егоров, Ал. Пиленко.
18 октября 1911 г.18
20 октября Набоков наносит ответный удар. Он апеллирует только к находящимся в его руках документам — и поэтому его письмо выглядит
вполне убедительным:
Я извиняюсь перед читателями “Речи” в том, что должен вернуться к эпизоду между мною и г. М. Сувориным. <…>
В моем распоряжении находятся два документа, врученных моему уполномоченному. Один из них (уже сообщенный в печати) представляет ответ на предложение, сделанное редактору “Нового времени”, — извиниться в помещении непристойной выходки г. Снессарева. В этом ответе редакция “Нового времени” заявляет, что она сочла долгом поместить имеющее личный характер письмо г. Снессарева ввиду того, что оно явилось последствием статей “Речи”, лично задевающих г. Снессарева, и что инцидент признается редакцией исчерпанным.
Второй документ дан “в ответ на переданный вызов”, и начинается именно этими словами. В этом документе редактор “Нового времени” отказывается что-либо прибавить к уже переданной записке.
Таким образом, г. Суворин констатировал: 1) что вызов мой ему передан; 2) что в ответ на этот вызов он подтверждает, что редакция считает инцидент исчерпанным.
Во время переговоров, как видно из самого сообщения г. Суворина, он ни одним словом не возразил против передачи ему вызова через одного, а не двух уполномоченных. Это возражение было бы явно нелепо, т.к. вызов может быть сделан и письменно, и устно, и через уполномоченного. Само собой разумеется далее, что ответ г. Суворина, признавшего инцидент исчерпанным и заявившего, к тому же, что “редактор отвечает принятием вызова только за те статьи, автор коих неизвестен или уклоняется от дуэли” — окончательно устранил возможность и смысл присылки вызова через двух секундантов19.
Суворин уже не может отрицать ни факта встречи с секундантом Набокова, ни факта передачи вызова, ни даже факта собственного ответа на этот вызов. Он избирает другую тактику: оспорить легитимность двух первых фактов и иначе, нежели Набоков, интерпретировать последний. Конечно, Коломейцев не был настоящим секундантом, сам вызов был сделан “спустя рукава”, а ответ на вызов был не отрицательным, а уклончивым. Оказавшись в довольно щекотливом положении, Суворин даже готов признать, что действительно не давал согласия на участие в дуэли, — однако только в том случае, если и поведение Набокова будет трактоваться аналогичным образом. Заметку Суворина от 21 октября можно кратко резюмировать так: “Счет равный, и я начинаю новое наступление”.
Боевые реляции Набокова
Г. Набоков все не унимается. Пусть же он получит должное.
Он оповещает, что вызвал меня на поединок, а я отказался. Далее известно, г. Снессарев вызвал на поединок его самого, и тут же он отказался. Казалось бы положение нас обоих незавидное: оба мы перепугались вызова до смерти и отказались от честной встречи с противником на поле брани. Однако, по словам г. Набокова, выходит, что я, отказавшись от поединка, совершил что-то постыдное, а он, убежав от встречи с г. Снессаревым, совершил что-то в высшей степени благородное. Удивительно счастливый человек, этот г. Набоков: даже идя по моим следам и повторяя мои презренные поступки, он все-таки ходит героем.
Посмотрим поближе на его боевое оперение.
Г. Набоков прислал ко мне своего знакомого, которого выдает теперь за секунданта. На самом деле он был не секундант, а только парламентер. <…> Вызывать же на смертный бой спустя рукава нельзя. При этом необходимо соблюдать все строгие условия, уклонение от которых обращает изысканный способ удовлетворения чести в дикое побоище или — что еще хуже — во всеобщее посмешище.
Уполномоченный г. Набокова этим условиям не удовлетворял. <…> Г. Набоков — юрист, политик и даже философ. В этом тройном качестве он весьма озабочен уничтожением варварского обычая поединков. Он изучил этот отдел обычного права, изучил до такой тонкости, что оказался в силах выйти на кафедру и поучать народ. Вот тут и начинается для него бедствие. Мой ответ парламентеру: “не принимаю и не отказываюсь” для понимающих дела чести значит только одно: исполнить нелепое требование о напечатании в “Новом времени” какого-то вздора я не хочу; от вызова не отказываюсь, но от вас его не принимаю; дам ответ, когда явятся “формальные” секунданты… Но, как эксперт в дуэльных вопросах, он знал, что это значит. Он знал, что при формальном (т. е. единственно-правильном) ходе дела положение его окажется нестерпимым до отчаяния20. <…>
Я вовсе не собирался воевать с г. Набоковым. Признаю это откро
венно. Но при всем том все-таки вызов его принял бы без колебаний…
А после этого законный ход дела был бы таков.
Коллегия секундантов, приступая к делу, обязана обсудить впереди всего вопрос о том, кто оскорбленный (ибо ему принадлежит выбор оружия), кто обидчик и к какому роду относится обида. При этом тут же из самой инструкции г. Набокова своим секундантам обнаружилось бы: оскорбленный — г. Набоков, оскорбитель — г. Снессарев. Тогда мои секунданты сказали бы: “но ведь мы секунданты не Снессарева, который обидел вашего принципала, а Суворина; о чем же мы будем вести с вами переговоры”. И коллегии секундантов осталось бы после этого только написать и подписать протокол о прекращении переговоров ввиду того, что по чрезвычайно прискорбному недоразумению вызов был вручен не оскорбителю, а постороннему лицу.
Едва ли г. Набоков мог бы найти таких секундантов, которые вслед за ним решились бы заявить, что я, как редактор, обязан отвечать за статьи своих сотрудников. Однако достаточно одного взгляда в кодекс правил о поединках, чтобы такое заявление было отринуто. Ибо там сказано: “За статьи, подписанные автором, отвечает только автор”. <…> [Принятие вызова] было бы с моей стороны фактическим согласием с г. Набоковым о неправоспособности этого лица давать удовлетворение в делах чести. Я не имею права наносить беспричинно кровное оскорбление неприятным для г. Набокова людям, ради удовлетворения г. Набокова. Он же, в свою очередь, пробуя средством подвоха обратить меня в орудие этого подлого удара из-за угла, ищет очевидно не удовлетворения своей чести, помраченной Снессаревым, а чего-то другого, не одобряемого ни моралью, ни кодексом чести. <…>
Итак: 1) г. Набоков говорит неправду, внушая читателям мысль, будто он в самом деле вызвал меня на поединок; 2) он распространяет заведомую неправду, распространяя слух о моем отказе от поединка; 3) сам же он, притворяясь готовым отстаивать свою честь с оружием в руках, на самом деле отказался от вызова без законной по правилам чести причины; 4) он, скрыв от читателей “Речи”, признается в этом, выставляя произвольный мотив для своего отказа только в вечерней газете: там скрыть этого обстоятельства было нельзя, так как в ней было напечатано уличающее его письмо секундантов г. Снессарева.
Г. Набоков добивался поставить себя в смешное положение. Он достиг своей цели. Советую ему теперь спросить своих друзей, какого они мнения об его боевом оперении21.
На эскапады Суворина Набоков вновь отвечает сухо и лаконично: можно сколько угодно говорить о нарушении дуэльного кодекса в мелочах, но, если на вызов был передан письменный отказ, дальнейшие объяснения бессмысленны — факты говорят сами за себя:
…В сегодняшних своих пространных объяснениях г. Суворин забывает лишь об одном: он забывает объяснить факт передачи моему уполномоченному письменного документа, удостоверяющего тот отказ от принятия “переданного ему вызова”, от которого он теперь отрекается. Поэтому все рассуждения г. Суворина на тему о соблюдении или несоблюдении столь хорошо ему известного дуэльного кодекса отпадают. Его поведение во всем этом деле достаточно ясно, — если не для его друзей, то для общественного мнения22.
На этом и завершилась перепалка несостоявшихся дуэлянтов.
ЩЕКОТЛИВАЯ СИТУАЦИЯ
Для того чтобы понять, почему Набоков так молниеносно и резко отреагировал на статью Снессарева, нужно обратить внимание на построение этого текста, а также на обстоятельства, которые предшествовали его появлению.
Логический анализ заметки Снессарева выявляет ряд противоречий в высказываниях автора, главное из которых касается характера финансового партнерства между двумя субъектами: с одной стороны, во втором абзаце Снессарев утверждает, что у него не было с фирмой деловых контактов, имеющих отношение к трамвайному подряду; с другой стороны, он сам признает, что представители корпорации последовали его рекомендациям и именно поэтому (!) выиграли конкурс. Заявления автора, по существу, можно свести к следующему:
1) Как юридическое лицо Снессарев не отказывается от факта получе
ния денег от фирмы Вестингауза, но утверждает, что произошло это
много раньше получения трамвайного подряда, в пору организации
этого общества в России; а следовательно, полученные деньги были не
взяткой, а “жалованьем”.
2) Снессарев не оговаривает точную сумму, полученную им от фирмы-подрядчика, при этом не опровергая и не отрицая названные “Речью” цифры.
3) Прагматический смысл “урока инсинуации” состоит в том, что мож
но получать от разнообразных фирм деньги и не быть взяточником,
как можно получать пощечины и быть “честным человеком” или же
ниться на “богатой московской купчихе” и не быть “содержанцем”.
Условная, двойственная модальность пассажа о “московской купчихе” должна была привести Набокова в замешательство: Снессарев вроде бы и не называл его прямо содержанцем, но ловко намекал на это, как и на неблаговидность Гессена и Милюкова. Эти намеки должны были звучать особенно обидно на фоне общеизвестной репутации Набокова, чью исключительную порядочность подчеркивали все писавшие о нем спустя годы, и даже те, у кого могли быть основания для недовольства. К.И. Чуковский тесно общался с Набоковым во время их совместного парламентского визита в Англию, что не помешало затем Набокову довольно нелестно отзываться о спутнике. В записи, сделанной 29 марта 1922 года, Чуковский тем не менее рисует совершенно недвусмысленный портрет Набокова: “Он был чистый человек, добросовестный; жена обожала его чрезмерно, до страсти, при всех. <…> Страдаешь, что убили такого спокойного, никому не мешающего, чистого, благожелательного барина, который умудрился остаться рус<ским> интеллигентом и при миллионном состоянии” (Чуковский 1991: 206).
Не стоит в то же время недооценивать и провокационность атак “Речи”. Американское электротехническое общество Вестингауза прокладывало трамвайные линии в Петербурге с осени 1905 года — первый столичный трамвай был пущен от Адмиралтейства 16 сентября 1907 года. Спустя год в столице действовало уже девять маршрутов, а к 1913 году трамвайный парк насчитывал несколько сотен вагонов (Засосов, Пызин 1999: 46—47; Левинг 2004: 13—15). Даже допустив существование под обвинениями Снессареву реальной основы, следует признать, что вскрытие в 1911 году административной коррупции использовалось явно в политических целях.
О дальнейшей судьбе Снессарева известно немного. Обещание свое он выполнил и больше по поводу дуэли или инкриминированных ему обвинений печатно не высказывался. В определенном смысле ему повезло, поскольку в центре общественного внимания три дня спустя был уже только вопрос дуэли между Набоковым и редактором “Нового времени”. Уголовного дела, насколько можно судить, по фактам, изложенным в публикации “Речи”, возбуждено также не было.
Позже Снессарев стал автором книги “Мираж “Нового времени”” (СПб., 1914) и ряда других, изданных в Берлине в пору эмиграции в 1920-е годы23. Именно в “Мираже…”, опубликованном уже после его разрыва с газетой, Снессарев недвусмысленно признается в широкой практике заказных публикаций в “Новом времени” 1910-х годов. Схема “деньги/услуги в обмен на лоббирование финансовых интересов” была плодом сознательной политики владельцев газеты — Сувориных, часто вызывавшей явное недовольство старых редакторов, таких как М.Н. Мазаев. Вот несколько примеров, приведенных Снессаревым в его книге: конкуренция по поводу постройки военного флота между петербургскими заводами Виккерса и Николаевским заводом (неназванные лица в редакции “Нового времени” должны были получить акции Николаевского завода за публикацию статей в его поддержку) и дело о радиотелеграфной концессии, когда лондонская компания беспроволочного телеграфа Маркони пыталась выиграть тендер на получение права строительства и эксплуатации коммуникационных линий от русского правительства (сам Н.В. Снессарев должен был получить 10 000 рублей за работу по составлению устава и проекта концессии для филиала этой английской компании в России).
Через того же Снессарева руководству газеты поступило заманчивое предложение: за серию статей в поддержку радиотелеграфной концессии на страницах “Нового времени” и, соответственно, победу в конкурсе газета получит 40—50-процентную скидку на все входящие и выходящие телеграммы. Кроме того, в случае принципиального согласия на предложение газета имела право ввести в состав правления общества своего представителя с передачей тому акций на сумму 50 000 рублей (этим лицом был назначен брат М.А. Суворина, Борис Алексеевич) (Снессарев 1914: 107— 109). Сопротивление, оказанное иностранному инвестору Главным управлением почт и телеграфов, было почти сломлено серией редакционных статей “Нового времени”, и казалось, что вопрос успеха — уже решенное дело, когда разыгравшийся в это время скандал в иностранной прессе с членами английского правительства, замешанными в похожих комбинациях с фирмой Маркони, помешал их российскому проекту. Судя по цифрам денежной компенсации за консалтинговое сопровождение, которыми оперирует Снессарев, и в особенности по описанным им схемам функционирования газетно-финансовых махинаций, дело с трамвайным подрядом фирмы “Вестингауз” не кажется таким уж невероятным.
Однако, если бы Набоков решил потребовать от Снессарева компенсации в порядке гражданского иска, он вряд ли мог рассчитывать на быстрый и несомненный успех: однозначных улик в пользу взяточничества Снессарева у редакторов “Речи” не было, но и обвинения лидера кадетской партии в корыстных личных мотивах звучали достаточно уклончиво; Снессарев лишь давал “урок инсинуации”, показывал, как можно было бы говорить о женитьбе Набокова, и эта риторика позволила бы ответчику обоснованно опровергнуть в суде обвинения в оскорблении и клевете.
Существовал еще один способ разбирательства со Снессаревым и “Новым временем” — посредством третейской комиссии. Но идея третейского суда была популярной в либеральной среде — далекое от нее “Новое время” могло попросту такой суд проигнорировать. По словам самого Набокова, “ни для коронного, ни для третейского суда в письме Снессарева материалов не было”24.
Иными словами, заметка Снессарева была рассчитанной провокацией, не оставившей Набокову иного выхода, нежели прибегнуть к старому испытанному дворянскому средству разрешения конфликтов — дуэли.
ДУЭЛЬ В КУЛЬТУРЕ НАЧАЛА XX ВЕКА
В предисловии к книге о “литературных” дуэлях А.А. Кобринский отмечает, что перелом в отношении к дуэлям в русском обществе произошел после утверждения императором Александром III 13 мая 1894 года “Правил о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде”, целью которых было усиление представлений о чести в среде русского офицерства. Впервые за всю российскую историю власти в законодательном акте не только не намеревались преследовать участников дуэли как преступников, но объявляли дуэль в определенных случаях обязательной (Кобринский 2007: 58—59). Закон вынуждал офицеров гораздо более осмотрительно относиться к разного рода столкновениям, а суд часто ставил перед участниками ссоры выбор: или на дуэль, или в отставку. Появление “закона о поединках”, как пишет Кобринский, привело, с одной стороны, к значительному росту дуэлей, а с другой, к очень серьезному смягчению отношения к ним со стороны властей. При этом с юридической точки зрения квалификация поединка после 1894 года не менялась — он продолжал оставаться преступлением. Определение статуса дуэли в эту эпоху в его правовом аспекте полезно для понимания механики конфликта между Набоковым и Сувориным: вызовы и дуэли на рубеже веков отличались от дуэлей XVIII века, но вызов и поединок как архаическая форма отнюдь не отмирали, а наполнялись новым содержанием25.
Вызов на дуэль в результате устной полемики или обмена колкостями в печати отнюдь не был исключительным случаем в то время. Дрались или, точнее, пытались драться тогда многие: сам Суворин был вызван на дуэль Михневичем, а Милюков Гучковым (Рейфман 2002: 87). Дуэли с участием последнего громко обсуждались журналистами (о его поединке с гр. А.А. Уваровым 17 ноября 1909 года на следующий день писали в “Новом времени”, “Утре России”, “Новой Руси”, “Биржевых ведомостях” и др.; см.: Глинка 2001: 63, 236).
Расчеты Снессарева (при нанесении оскорбления) и Суворина (при решении опубликовать пасквиль) строились на том, что любая реакция Набокова на реплику Снессарева послужит к компрометации его, а заодно и всего кадетского лагеря. Редакция “Нового времени” исходила из предположения, что В.Д. Набоков, автор недавней работы “Дуэль и уголовное законодательство” (СПб., 1910), осуждавшей варварский обычай, сковывал себя своей собственной теорией. Следовательно, если бы он стал искать легальные пути к взысканию удовлетворения с обидчика, то, скорее всего, как было уже сказано выше, не добился бы видимых результатов и обеспечил на несколько месяцев слухи и сплетни и о собственной персоне, и о своей семье. Но если бы он прибегнул к дуэльному сценарию, то неизбежно вступил бы в противоречие с собственным юридическим кредо. А если учитывать публичное реноме В.Д. Набокова, человека по всем параметрам своей эпохи слишком блистательного, чтобы жертвовать карьерным успехом и безупречной семьей с четырьмя детьми ради раздувания последствий скандала с борзописцем, то вероятность дуэли должна была представляться Суворину и Снессареву слишком низкой. Снессарева — скандального журналиста, обвиненного к тому же во взяточничестве, Набоков ни за что на поединок вызывать бы не стал. Вызов же главного редактора газеты, напечатавшей заметку Снессарева, без предварительных публичных объяснений по этому вопросу, видимо, казался Суворину маловероятным.
Публичные нападки на жену не позволяли Набокову “оставить выходку Снессарева без всякого внимания”26, несмотря на принципиальное неприятие всякого рода дуэлей, о вреде которых он читал в предшествующем году реферат в юридическом обществе27. Со времени инцидента Ф.И. Родичева и председателя Совета министров П.А. Столыпина (на заседании III Думы 7 ноября 1907 года) кадеты осуждали дуэли за то, что участники переносили решение вопросов политических в плоскость отношений между индивидуумами. Но это осуждение не распространялось на те случаи, когда вопрос чести вставал вне связи с политической полемикой. В данном случае новая политическая этика кадетов не действовала, ведь выступление Снессарева затрагивало прежде всего личность и семью Набокова. Именно поэтому, отвечая Суворину, Набоков всеми силами стремился представить свой с ним конфликт как частное, неполитическое дело.
Справедливости ради подчеркнем, что еще задолго до инцидента Набоков все-таки допускал теоретическую возможность ситуации, при которой государство может, подчинясь общественным воззрениям, признать поединок ненаказуемым деянием, но это должно быть сделано expressis verbis28. Более того, поскольку цель поединка — восстановление чести, то, согласно его экспертному мнению, “нельзя не признать, что наказуемость дуэли — один из немногих случаев, в котором преследуется и наказуется деяние, не являющееся в глазах общества преступным” (Набоков 1896: 30).
Представить Набокова — автора публикаций, оппонирующих институту дуэли, в роли дуэлянта практически трудно; но вообразить Набоковадворянина, отказавшегося от дуэли как средства защиты своего человеческого достоинства, еще более невероятно. Условная дуэльная этика, как поясняет Ю.М. Лотман, существовала в русской дворянской среде параллельно с общечеловеческими нормами нравственности, не смешиваясь и не отменяя их (Лотман 1994: 178). Прагматик Набоков прекрасно понимал, что современная ситуация давно не соответствует прежним нормам бытового эстетизированного поведения, тем не менее он продолжал воспринимать дуэль как явление социально знаковое. Важнее всего было, таким образом, сделать вызов, указать на неприемлемость поведения Снессарева и редакции “Нового времени”, но сам поединок — не только из-за чувства самосохранения, но и из-за неоднократно оглашавшейся им идеи социальной опасности дуэли — был для Набокова нежелателен.
Беремся предположить, что Набоков изначально не предполагал драться, хотя и не исключал такого сценария. Набоков-младший в “Других берегах” и в рассказе “Лебеда” вспоминает об интенсивных тренировках отца во время развернувшейся травли с фехтовальщиком Эрнесто Лусталло29; кстати, действие рассказа происходит, как и было в действительности, в начале ноября30. Конечно, вряд ли В.Д. Набоков готовился к дуэли на шпагах — эти занятия были просто средством поддержания боевого духа, но сам этот факт, если он достоверен, много говорит о тогдашнем настроении человека, не просто оскорбленного, но загнанного в угол самой формой нанесенного оскорбления.
ПРОЦЕДУРНЫЕ ВОПРОСЫ
Поскольку Набоков поспешил разгласить, что его вызов на дуэль не был Сувориным принят, то вся его перепалка с Сувориным строилась, по сути, вокруг вопроса о легитимности произведенного вызова и о том, мог ли визит Коломейцева в редакцию “Нового времени” быть квалифицирован как передача вызова (несмотря на то, что первоначально Суворин эту легитимность признал и передал Набокову письменный отказ от поединка).
Следует признать, что в этой ситуации обе стороны допустили известные нарушения процедуры — правда, Суворин инкриминировал Набокову больше нарушений, чем тот совершил в реальности.
Предпочтение в выборе секунданта отдавалось человеку близкому. В дуэлях, в которых была затронута семейная честь, приглашение секунданта-родственника было естественным (Востриков 1998: 154). Имя уполномоченного секунданта В.Д. Набокова, Н.Н. Коломейцева, известно из воспоминаний Набокова-младшего (РСС: 5, 706, примеч. М. Маликовой). Он идеально подходил на эту роль: зять, к тому же бывший военный (капитан второго ранга), Коломейцев обладал безупречной репутацией, отличившись в сражении у острова Цусима во время русско-японской войны.
Вместе с тем нельзя не заметить, что поведение уполномоченного Набокова было действительно странным. Переговоры он мог вести только после предъявления вызова и только с секундантами Суворина, а не с ним самим. Главная задача секундантов заключалась в охранении чести принципалов и в предотвращении или, как минимум, ретардировании дуэли посредством ведущегося через посредников диалога. Но начало XX века было временем разложения классического дуэльного ритуала, когда возникали фантастические, с точки зрения неписаных дуэльных правил, ситуации: например, секундант, отправившийся с поручением к противнику своего доверителя, вместо того чтобы исполнить долг и передать вызов, мог настолько проникнуться его обаянием, что отказывался вести речь о дуэли и даже отговаривал от нее доверителя (как в случае конфликта между Блоком и Белым, когда в роли секунданта выступил Эллис; см.: Кобринский 2007: 14).
Набоков прав, называя “нелепостью” заявление Суворина о том, что вызов ему якобы недействителен из-за неверного количества секундантов. Приглашать двух или трех секундантов было принято реже, чем одного. Иногда допускалась дуэль с одним общим секундантом, а если кто-то из соперников приезжал к месту боя без секунданта, то секундант противника неизбежно становился общим и терял роль адвоката по отношению к своему принципалу (Востриков 1998: 152—153).
Как нетрудно заметить, имя Александра Александровича Пиленко, присутствовавшего при переговорах Коломейцева с Сувориным, исчезает из публикаций последнего вполне с умыслом. Будучи не просто свидетелем накануне вызова на дуэль своего патрона, но соучастником процедурной дискуссии, менее чем через сутки он некорректным образом подвизался на роль секунданта бывшего коллеги Снессарева. А.А. Пиленко (1873— 1956?) действительно был знатоком казуистики и человеком искушенным в процессуальных кодексах — в год инцидента он был удостоен степени доктора международного права и назначен гласным столичной Городской думы. Пиленко всегда отличали чуткость по отношению к политической конъюнктуре и неформальная близость к власти31. Сотрудничество Пиленко с Сувориным началось в 1900 году, и уже вскоре он писал для “Нового времени” передовые статьи трижды в неделю (они печатались в том числе под псевдонимами либо без подписи). Пиленко занимал в редакции ответственную должность заведующего иностранным отделом, а известность снискал в качестве корреспондента газеты в Государственной думе. В.Д. Набоков хорошо знал Пиленко как председателя Общества думских журналистов и автора одного из первых юридических исследований деятельности российского парламента (Русские парламентские прецеденты. М., 1907). Иными словами, он понимал, что при визите Коломейцева в редакцию “Нового времени” присутствовал не просто свидетель, но квалифицированный эксперт — другое дело, что он вряд ли был слишком благожелательно настроен к Набокову и кругу редакции “Речи”.
В целом действия самого В.Д. Набокова можно квалифицировать как логичные, хотя и юридически небезупречные: он, конечно, должен был принять секундантов Снессарева хотя бы с тем, чтобы отказать им32. Но, по-видимому, он просто не воспринимал Снессарева как достойного, равного, а значит, законного противника и предпочел просто проигнорировать визит его уполномоченных. Характерно, что со вторым секундантом Снессарева, Е.А. Егоровым, Набоков, по-видимому, спустя годы сохранил как минимум профессиональные отношения: на групповом портрете, помещенном Набоковым в качестве иллюстрации в книгу “Из воюющей Англии” (Петроград, 1916), он и Егоров позируют фотографу рядом. Важно при этом, что Набоков позже сам отобрал этот снимок для публикации. Егоров в той поездке представлял именно “Новое время”.
НАБОКОВЫ И СУВОРИНЫ: ИСТОРИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Оснований для взаимной неприязни между семействами Сувориных и Набоковых было достаточно. В дневнике Суворин-старший несколько раз вскользь упоминает об отце политика, Д.Н. Набокове (1826—1904), министре юстиции в 1878—1885 годах, — каждый раз уничижительно33. В записи 1896 года, сделанной в связи с трагедией на Ходынском поле, читаем: “Во время коронации у Набокова, который нес корону, сделался понос, и он напустил в штаны” (Суворин 2000: 233). Год спустя Суворин копирует в свой дневник наиболее понравившиеся ему места из заметок бывшего редактора “Русского вестника” Н.А. Любимова (1830—1897), которые ему дал прочесть сын покойного. Суворина не волнует истинность сплетни, переданной из “вторых рук”, и он заносит очередное несвежее бонмо: “1885 г. 31 января. По поводу Набокова, вышедшего в отставку, Катков сказал государю: “Хорошие министры не даются вашему величеству”. Вдруг государь: “Вот это верно!”” (Суворин 2000: 305). Нетерпимость к Набоковым, буквально до физиологического отвращения, в кругу “Нового времени” была общим местом; ср. в “Опавших листьях” В.В. Розанова, постоянного (на протяжении 13 лет) автора газеты и друга главного редактора: “Друг мой: обнимите и поцелуйте Владимира Набокова? Тошнит?” (22 декабря 1912. Короб второй)34.
Есть и другие основания считать, что несостоявшаяся дуэль была кульминацией не только личного, но и семейного конфликта. В произнесенных Набоковым в одном из ответов Суворину словах о несоблюдении “столь хорошо известного [Суворину] дуэльного кодекса” можно усмотреть намек на семейную историю газетных магнатов. В 1893 году спор А.А. Суворина с редакцией издания “Русская мысль” закончился пощечинами и призывами драться, однако дуэль в итоге так и не состоялась (Суворин 1992: 30).
За эмоциональным неприятием может скрываться нечто более конкретное: так, привлекает внимание одно туманное место из переписки В.Д. Набокова с женой, свидетельствующее о наличии неких финансовых отношений, существовавших между субъектами противостояния уже за несколько лет до возникшего разногласия. Речь идет об инструкции в письме к Е.И. Набоковой, посланном из тюрьмы, где депутат уже распущенной Государственной думы отбывал двухмесячный срок наказания за подписание так называемого Выборгского воззвания35:
По поводу векселей Суворина, скажи ему, что я тоже думаю лучше подождать с предъявлением ко взысканию, но Семенов36 мне от имени Суворина обещал в конце июня уплатить три с половиной тысячи рублей, и об этом надо будет просто напомнить Суворину в конце месяца; если же он не заплатит, тогда мы решим, что дальше делать37.
Из письма не следует, кого именно из клана Сувориных имеет в виду Набоков, но, судя по крупному размеру денежной операции и упоминанию имени одного из доверенных лиц редактора газеты — М.Н. Семенова, можно предположить, что это был Алексей Алексеевич Суворин, у которого действительно имелись долги и который мог дать Набокову вексель (у Суворина-старшего, наоборот, многие одалживали деньги). Запись эта ничем в ряду других наставлений жене не выделяется, но для нас она ценна, по крайней мере, по двум причинам: ясно, что Набоков и Суворины состояли в своего рода деловой связи (предоставление финансовых гарантий) и что для Набокова это сотрудничество летом 1908 года приобрело нежелательный оборот. Трудно сказать с определенностью, действительно ли эти обстоятельства подготовили почву для позднейшей размолвки и усугубили накопившуюся взаимную неприязнь, однако можно предположить, что дуэль явилась лишь кульминационной точкой развития антипатии, принявшей с годами форму болезненной фобии.
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ КОНФЛИКТА
Выяснение отношений между Сувориным и Набоковым на страницах прессы тактически выдавалось за обсуждение казуистики дуэльного этикета, однако читателям было понятно, что это обсуждение вели непримиримые идеологические противники. Собственно, сам спор о допустимости или недопустимости вызова на дуэль главного редактора издания, в котором был опубликован оскорбительный материал, свидетельствовал о столкновении полярных взглядов на вопросы редакционной политики и в целом журналистской этики.
Набоков и его коллеги из “Речи” считали, что редакция несет ответственность за все, публикуемое печатным органом, тогда как руководители “Нового времени” были убеждены в том, что огласки достоин любой яркий и интересный материал, даже если точка зрения автора не совпадает с мнением редакции или заведомо провоцирует обиды со стороны задетых в публикациях лиц и конфликты с ними. Таким образом, Суворин не лгал, когда утверждал, что “редакция решительно ничего не просмотрела”, поскольку считал, что статья Снессарева — это своего рода “заманка”, с тоном и содержанием которой он лично может быть и не согласен, но она украсит газету.
Вообще весь публичный обмен сторон взаимными обвинениями был не чем иным, как попыткой его участников выйти из щекотливой ситуации, сохранив лицо в глазах коллег и читателей. Борьба за репутацию и читательское мнение была важным элементом “постдуэльной” фазы конфликта. Коммерческий успех “Нового времени” значительно превышал в 1911 году аналогичные показатели кадетского печатного органа (по данным ежегодных уличных продаж обеих газет в Петербурге за этот период: 5 045 338 и 3 153 711 экземпляров — “Новое время” и “Речь” соответственно)38, но все еще был далек от лидеров питерской “желтой” прессы. Достаточно сравнить названные цифры с масштабами циркуляции таких изданий, как “Петербургский листок” или “Газета-копейка”: в том же году количество продаж превысило у каждого из них 17 миллионов экз. С другой стороны, главным источником дохода для газет уже тогда было размещение рекламы, стоимость которой в “Новом времени” была очень высока (Боханов 1984), и в этом смысле газета все еще была коммерчески успешной. Не стоит, правда, забывать о том, что при Михаиле и Борисе Сувориных ряд неудачных в коммерческом отношении новых проектов, неизменно националистический и, в целом, консервативный курс редакции после появления на рынке более расторопных издателей пошатнули в 1910-е годы позиции этого газетного клана.
Таким образом, меньшая, но в качественном отношении элитная читательская группа “Речи” представляла для редакции “Нового времени” притягательную аудиторию и возможности воздействия на общественное мнение в среде петербургской интеллигенции. Но эта цель была не самой главной. Заметка Снессарева, публикации Михаила Суворина и последующие материалы “Нового времени”, посвященные несостоявшейся дуэли, целили, конечно, не столько в Набокова, сколько в кадетов и их либеральную идеологию.
Недвусмысленно намекая на происхождение состояния В.Д. Набокова, Снессарев ставил под сомнение не только личную порядочность видного политика, но и его идеологическое кредо. Как писали в столичной газете, публику больше интересует не то, кто и что сказал в I Думе, а то, что одна запонка кадета Набокова стоит дороже, чем весь костюм трудовика Жилкина39. Идеалистическую просветительскую позицию Набокова легче всего было дискредитировать, утверждая, что позволить себе высказывать такие принципы может только богатый человек. Из цитировавшегося выше посмертного отзыва Чуковского о Набокове можно заключить, что упреки в несовместимости демократической позиции и огромного состояния предъявлялись ему неоднократно и он наверняка воспринимал их очень болезненно. Следовательно, и намеки на то, что состояние это досталось ему посредством заведомо корыстной женитьбы, выглядели как попытка аннигилировать авторитетный для общественного мнения кадетский этос40.
Кадетской концепции ответственной, этически выверенной редакционной политики Суворины-младшие противопоставили выработанную еще их отцом концепцию газеты — капиталистического предприятия, намеренно, для повышения читательского интереса (а следовательно, продаж и тиража) сталкивающего на своих страницах крайние, порой весьма провокационные точки зрения.
Несмотря на то что Набоков стремился представить конфликт как частное разбирательство с Сувориным, преданное огласке только потому, что Суворин и Снессарев позволили себе публичные оскорбления в адрес Набокова и его семьи, в интересах “Нового времени”, конечно, было раздуть скандал до масштабов “партийной” войны. Кадетов, предлагавших программу либеральной просветительской журналистики, если и не чуждой коммерческому успеху, то, во всяком случае, с ним непосредственно не связанной, редакторы “Нового времени” хотели представить как нелепых, лицемерных и явных демагогов, способных только создавать блестящие репутации, но не умеющих их поддерживать.
После завершения прений несостоявшихся дуэлянтов именно этой установкой было продиктовано появление на страницах газеты фельетонов и кафешантанных стишков, направленных против Набокова и его друзей.
ФЕЛЬЕТОННАЯ БЕСОВЩИНА
В тот же день, когда “Речь” напечатала последнее пояснение Набокова о конфликте с Сувориным, в “Новом времени” появилась развязная пародия, сочиненная редактором “Вечерней газеты” Борисом Сувориным (1879—1940). Младший сын Суворина от второй жены, по свидетельствам современников, имел репутацию пьяницы и женолюба41; сам Н.В. Снессарев вспоминал позже: “[Борис Алексеевич] был занят только тремя вещами — лошадиными бегами, кутежами и вечными поисками денег и бегством от кредиторов” (Снессарев 1914: 83).
Действие “водевиля” происходит в квартирах Набокова и Милюкова. Кадеты по телефону устраивают ловкую конспирацию, чтобы уклониться от дуэли, сохранив при этом репутацию Вольдемара (Набокова):
Неистовый Вольдемар
Как Вово шел на войну… (Из репертуара Шаляпина)
Утром в квартире левой руки Павла Самодовольного42 (правой руки у него не было и обе руки были левые), Вольдемара Великолепного, происходило смятение.
Верный камердинер его не знал, куда бы спрятать от него “Новое время”, любимую газету Вольдемара. В последнем нумере жестоко обидели его барина и верный слуга хотел спасти его от беспокойства. Но, что должно было произойти — произошло.
Белый, румяный, выхоленный, упитанный Вольдемар, похлебывая кофе из чашки с надписью “Власть исполнительная да подчинится власти законодательной”43, “Подарок Самодовольного — Великолепному”, инстинктивно потянулся за “Новым временем”.
<…> [В опущенном фрагменте Вольдемар читает обидевшую его заметку, составляет план действий и телефонирует “Самодовольному”. — Ю.Л.]
Павел пил чай, доставляемый ему из провинций Китая, охваченных революцией44, и закусывал выборгским кренделем, специально выпекаемым для него еврейской булочной45.
Произошел следующий разговор.
- — Павел Самодовольный?
- — Кто говорит?
- — Это Вольдемар Великолепный. Вы читали “Новое время”?
- — Что за вопрос, конечно, да.
- — Итак, раз вы читали, вы знаете, что меня оскорбили. Я буду вызывать на дуэль.
- — Вы больны? Пошлите за Шингаревым46, ведь он у нас доктор.
- — Слушайте и не бойтесь. Неужели вы не понимаете, что я ничем рисковать не буду?
- — Да как же вы сделаете? Неровен час, примут вызов.
- — Эх вы, простота гороховая. Да я не того вызову, кто меня обругал, а того, кто меня не ругал. Он и откажется.
- — Ах, как хорошо! Милый мой, как же вы нам с Гессеном об этом не сказали? Вот злой какой! Вот смех был бы! Гучков47 бы что выкусил, если бы я вместо него Капустина48 вызвал. <…> Ах вы, умная голова. И почему вы не в Думе! Охота была вам эту выборгскую белиберду подписывать.
- — Павел Николаевич, и вам не стыдно, барышни могут подслушать! Разговор прервался, и вскоре обе левые руки партии обдумывали, как все это лучше устроить.
Решено было нарушить все правила, чтобы вызываемый никак не мог принять немедленно вызов. Вместо двух секундантов — послать одного, вместо полного молчания распечатать во всех газетах.
Ночью пришел секундант и заявил, что не-оскорбитель направил его к оскорбителю и что тот согласен драться.
— Эвона новое дело! Накося выкуси, — засмеялись Вольдемар, Павел, Любош49 и Скептик50, любившие также щегольнуть “простонациональным” языком.
Позвали Тесленку51, которому нечего было делать, и вместе стали смеяться. <…>
На другой день Вольдемар был уже героем. Его интервьюировали, он заказывал себе цветы, а Павел с Гессеном злились, что не догадались раньше…
Павел Самодовольный все-таки оставить это так не мог — как же это не он догадался такой безопасный фортель выдумать?
- — Все-таки, — сказал он, — неловко, что вы с ним не деретесь. Как же вы объяснили?
- — Заявил, что он со мной так скверно обошелся, что я с ним драться не желаю. Да что вы, совсем спятили? — вспылил Вольдемар. — Допустить, чтобы в меня взаправду стреляли! А вдруг ранят, подстрелят? Вам все равно. Я знаю, что я вам не Гессен и не Нисселович52. Что я жизнью рисковать буду из-за вашей “Речи”, пусто ей будь!
После этого он впал в истерику, и долго не могли отходить его завистливые Павел и Гессен, пока не обещали ему сделать триумф53.
Истерическое поведение героев фельетонных сценок напоминает дебоши сологубовских Передонова и Варвары, тогда как сами кадеты усилием бойких перьев “Нового времени” уподоблены “мелким бесам”. И в прессе, и в частных откликах Суворины отказывали лидерам кадетов в индивидуальности. В качестве нарицательных их имена фигурируют на страницах дневника Суворина-отца: “Шумливые хвастуны — Гессены, Винаверы54, Набоковы и Милюковы. Застращивают, клевещут, льстят, подыгрывают низким инстинктам, толкая к неосуществимым фантазиям. Их хамелеоновская душа полна плутовства. <…> Выдвигаются Гессен, Винавер и Милюков, два жида и один русский, о котором можно сказать, что и он “едва ли не жид”” (запись 9 июля 1907 года; Суворин 2000: 513).
В версификаторстве Фавна (скрывавшийся под античной маской журналист был фигурой более чем одиозной — в “Новом времени” этим псевдонимом55 обычно подписывались открыто антисемитские материалы56) безвкусица достигает своего пика:
Рыцарь без страха…57
Виконт Набо (идет по улице и напевает).
Боже, как я хра-абр, как хра-абр, хра-абр!
Всем другим я хра-брости-и-и пример! (помахивая тросточкой).
Вуаси лё са-абр, лё са-абр, лё са-абр,
Вуаси лё са-абр дё-ё-ё-ё мон пэр!..58
Притом, как знают все, виконт Набо
Красноречив, как Мирабо…
Дивятся все моей учености и слогу…
(Навстречу идут два господина: один помоложе, другой постарше.)
Навстречу кто-то там спешит… (Господину помоложе)
Конечно, вы уступите дорогу!
Господин помоложе
Зачем? Я сам не лыком шит.
Виконт Набо
В жизнь не встречал такого я невежи…
(к господину помоложе)
Встречаться с вами я б желал как можно реже!
Господин помоложе
Ступайте к лешему! (Толкает виконта Набо и проходит дальше.)
Виконт Набо
Как? Мне идти — к кому?
(Обдумывает.)
Меня он оскорбил, и потому
Должно бы дело кончиться дуэлью…
Там, где-нибудь, под темной елью (плаксиво),
Убил бы он меня, и поутру б
Нашли бы “наши” мой безгласный труп,
Мой труп, лишенный красноречья…
Для партии себя бы должен поберечь я…
Но я — я храбр!.. (После раздумья.) Однако он махал
Пред носом пальцем мне, — и, значит, он нахал.
Он говорил со мной, тон дерзостный усвоив,
И — ergo — нет в нем нравственных устоев…
А если так, с противником таким
Я драться не могу ни под каким,
(с облегчением вздохнув)
Ни под каким предлогом!!!
Но все же, говоря высоким слогом,
Я должен получить какой-нибудь реванш.
(Хлопает себя по лбу.)
Идея! Шел с ним кто-то, — верно, дядя…
Я вызов свой ему пошлю, не глядя.
[Далее Виконт Набо просит прохожего передать вызов дяде. Разумеется, дяде
нелепый сюрприз не нравится, и Набо празднует остроумную победу. — Ю.Л.]
Виконт Набо
Ответил он… Я так и знал… Прохожий!
Хоть я не дорожу своею кожей,
Но рад, что танцевать не буду “данс макабр”…
(весело напевает)
Боже, как я хра-бр, как хра-бр, как хра-бр!..59
Глупые стишки оскорбительного содержания не лишены утонченной издевки (ср. парафраз пушкинского “Пророка”, обыгрывающий название газеты-конкурента: “Нашли бы “наши” мой безгласный труп, / Мой труп, лишенный красноРЕЧЬя…”).
Примечательно, что англофила Набокова рисуют в роли жеманного “виконта”, а не “мистера”. Так, в его разговорный словарь подкидываются французские выражения — вместо более естественных в его устах английских. Фразы эти, очевидно, по мнению автора сатиры, бьют в ахиллесову пяту русской аристократии, продолжавшей ассоциироваться у обывателя с комедийным образом галломана, толком не говорящего по-русски. Для Набоковых и их круга, разумеется, это было неверно — подобно другим представителям столичной элиты, они уже давно переориентировались на идеологически прогрессивную и технологически более продвинутую английскую цивилизацию.
Не исключено, что со стороны М. Суворина и его коллег действовал простой расчет: после того, как самая высокая нота, на которую был способен Набоков, — дуэльный вызов — была взята (и на страницах “Нового времени” интерпретирована как фальшивая), больше опасаться было нечего. Действительно, Набоков и редакция “Речи” больше не реагировали на свистопляску в “Новом времени”. Они полагали, что для их аудитории самым выразительным ответом на все эти “инсинуации” был отказ Михаила Суворина от поединка.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАРАЛЛЕЛИ
По классовой подоплеке ссора между выходцами из разночинцев Сувориными60 и аристократом В.Д. Набоковым (формально последний обладал придворным титулом камергера до 1905 года) остро напоминала известный эпизод дуэли между Базаровым и Павлом Петровичем Кирсановым (что характерно, англоманом!) в романе “Отцы и дети” (“С теоретической точки зрения дуэль — нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое”; Тургенев 1964: 8, 347). Больше того, вся щекотливая ситуация в целом (реакционная травля; дело чести, в котором замешана жена известной персоны, и пр.) активизировала в памяти читателя пушкинскую дуэльную парадигму, дополнительно “заряжая” скандал культурными ассоциациями.
Основная повествовательная модель была задана уже повестью Пушкина “Выстрел”, построенной на параллелизме двух версий одного и того же драматического конфликта. При этом важно, что противостояние Сильвио и графа как носителей соответствующих поведенческих штампов усиливается в прозе симметричной композицией и сочетанием противоположных стилевых регистров. Сильвио и граф не только пользуются разными типами сказа, они “создают вокруг себя сильные семантические поля”; в первой части повести речь рассказчика носит подчеркнуто письменный, литературный характер, во второй она ориентирована на устную живую беседу с каламбурами и анекдотами (Востриков 1995: 411). Похожий зеркальный принцип действовал в газетной полемике и в отношении письменного поединка между В.Д. Набоковым и писательским кругом “Нового времени”. Речь первого рациональна, тон корректен, последние — не стесняются в выражениях и тяготеют к “балаганным” жанрам и фельетону.
С другой стороны, источники дуэльного дискурса в печати не ограничивались собственно беллетристикой: учитывая известное пристрастие В.Д. Набокова к театру (Бенуа 2006: 41, 72; Глушанок 2003: 663—681), фельетонную выходку можно прочесть в театральном контексте эпохи, в частности как пародийную эскападу, построенную на мотивах “Свадьбы Кречинского” А.В. Сухово-Кобылина. Начиная с 1860-х годов в течение многих лет эта пьеса не сходила со сцены Александринского театра в Петербурге. В 6-м явлении между главными героями происходит ссора из-за булавки, заканчивающаяся вызовом на дуэль. Фарсовый и типично комедийный характер эпизода очевидным образом корреспондирует с хлесткой сатирой Фавна61.
СУВОРИНЫ — ДУЭЛЬНЫЕ ЭКСПЕРТЫ
Скандал между В.Д. Набоковым и империей Сувориных вскоре отошел на второй план из-за другого эксцесса, поставившего карьеру и финансовое благополучие одного из столпов семейства газетчиков под ощутимую угрозу. Всего спустя месяц после ссоры В.Д. Набокова и М.А. Суворина Алексей Алексеевич Суворин оказался замешан в крайне неприятной истории. Неловкость, главным образом, заключалась в том, что его невольным противником выступил не естественный идеологический оппонент из либерально-демократического лагеря, а представитель структуры власти — военный в чине генерал-лейтенанта, человек со связями в военном министерстве и штабе армии, на стороне которого была бюрократическая и административная машина. Сам же В.Д. Набоков это внезапное переключение интереса в конце ноября, несомненно, должен был воспринять с облегчением.
Поводом к новой распре (сначала денежной, а со временем и личной, приведшей к очередной несостоявшейся дуэли, которая сопровождалась взаимными обвинениями в трусости и некорректными выяснениями дуэльного протокола) вновь послужили осложнения вокруг печатного органа, на сей раз — детища Алексея Суворина-младшего, газеты “Русь”. Покинув “твердыню российского антисемитизма” (В. Жаботинский о “Новом времени”), А. Суворин намеревался сделать радикальное обозрение “Русь” средоточием молодых и прогрессивных сил. К чести А. Суворина, действительно, стоит особо отметить его, кажется, полную неподверженность семейному пороку юдофобии. Тот же Жаботинский, сионист и в прошлом сотрудник “Руси”, оставил в воспоминаниях любопытный портрет Суворина, охарактеризовав его как “личность, [способную] уважать другую личность”, и свидетельствовал, что тот никогда не мешал писать журналисту: “мы, евреи…” (Жаботинский 2004: 502).
В 1908 году, незадолго до того, как издание газеты было приостановлено, А. Суворин передал генералу Е.И. Мартынову закладную на сумму 58 000 рублей на принадлежащий ему дом № 32 по Мойке. Закладная служила своеобразным залогом того, что Мартынов (один из пайщиков “Руси”, владевший с 1906 года четвертью ее пакета акций) получит дивиденды от чистой прибыли газеты, когда финансовое ее положение нормализуется. Однако новый проект Сувориных надежд на коммерческий успех не оправдал, и тогда разочарованный Мартынов, действуя через подставное лицо, попытался представить закладную к взысканию. Суворин этой комбинации воспрепятствовал; Мартынов, в свою очередь, постарался затянуть выдачу закладной таким образом, что дом, стоивший его бывшему протеже более 300 тысяч рублей, оказался проданным с торгов городским кредитным обществом всего за 138 тысяч. Последовавшие за этим выяснения отношений между генералом и редактором переросли в настоящую войну — с жалобами в военное министерство и в конце концов вызовом Мартыновым Суворина на дуэль. Свой отказ драться (как и в случае ссоры между В.Д. Набоковым и М.А. Сувориным, он не последовал немедленно и в категорической форме, а сопровождался сложными процедурными отсылками к кодексу Дурасова (Дурасов 1908) и переговорами посредством четырех секундантов) Суворин мотивировал тем, что он состоит в имущественных счетах с Мартыновым, “в которых Суворин является кредитором ген.-л. Мартынова, а, следовательно, последний также и по этой причине не имеет права на вызов” (Суворин 1913: 212).
Вскоре после этого в другую ссору оказался впутан брат Михаила и Алексея Сувориных, Борис. Репортаж, напечатанный в газете “Вечернее время” в 1912 году, повторял выдвинутые депутатом III Думы А.И. Гучковым против С.Н. Мясоедова обвинения в шпионаже в пользу Австрии. В ответ оскорбленный Мясоедов не только не побоялся вызвать на дуэль Гучкова (известного, в свою очередь, своим крутым нравом62), но и публично ударил хлыстом Бориса Суворина, издателя газеты, на страницах которой репортаж появился (Коковцев 1992: 51—55)63.
А в следующем, 1913 году А.А. Суворин, не бывший ни юристом, ни историком, опубликовал собственный “Дуэльный кодекс”64. Нет никаких сомнений, что эта книга явилась результатом или, точнее, побочным продуктом тяжбы автора с Е.И. Мартыновым.
Наиболее любопытным в суворинском труде (в целом создающем впечатление вполне добросовестной компиляции) является его приложение, озаглавленное “Дуэль, как она иногда происходит в жизни”, по объему занимающее почти треть всего сочинения. Из содержания этого аддендума становится ясно, что он и являлся главной целью написания всей книжки. Развернутое и систематически упорядоченное теоретическое рассмотрение дуэльной кодификации служит обоснованием поведения самого автора в имевшем место эпизоде — и обоснованием его правоты в неудовлетворенном деле чести.
Смеем предположить, что кое-какие тезисы в книге А. Суворина “Дуэльный кодекс” оказались навеяны еще и недавним опытом противостояния брата Михаила с Набоковым. Как утверждает Суворин, не всякий вызов обязательно заканчивается поединком. Ему предшествует вмешательство третьих лиц во вражду двух людей, и часто посредничество это кончается примирением. В каждой дуэли на позиции истинной чести стоит только один противник; другой же заблуждается, и дело секундантов — выяснить ошибку и своевременно найти приемлемые формы для ее разрешения.
Итак, переговоры до дуэли — едва ли не главнейшая ее часть. Это убеждение, подкрепляемое известной сентенцией о том, что на дуэлях убивают не острия шпаг и не пули пистолетов, а ошибки секундантов65, во многом объясняет динамику развития эксцесса Набокова—Суворина осенью 1911 года. Суворины предполагают наличие протяженных и всесторонних переговоров интегральной частью конфликта, тогда как В.Д. Набоков переносит акцент на решение этической проблемы путем сокращения преддуэльной фазы и тем самым ставит в тупик своих ученых противников, ожидающих от него подобного же подхода, в основе которого “должна быть” установка на загашение разногласий.
Опыт юридической казуистики Суворина и Мартынова, заботливо зафиксированный одним из участников размолвки в новом дуэльном кодексе, является великолепной иллюстрацией того, во что могла бы превратиться схватка с “Новым временем”, если бы В.Д. Набоков допустил ошибку, позволив втянуть себя в нескончаемый поток судебных тяжб или публичной переписки на страницах газет.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ДУЭЛЬ POST FACTUM
Заявлению персонажа водевиля Бориса Суворина, Вольдемара Великолепного, о том, что он рисковать жизнью ради “Речи” не намерен, по иронии судьбы, суждено было выдержать испытание реальностью: в 1922 году В.Д. Набоков погиб, спасая “Павла Самодовольного” от крестного сына протеже А.С. Суворина66. Смысл этой жертвы, при всей ее тяжести, Набоков-младший понял, однако готовность отца подвергать жизнь опасности в поединке с людьми вроде Сувориных ему принять было сложнее. В “Подлинной жизни Себастьяна Найта” есть рассуждение героя, которое, кажется, относится как раз к этой дилемме: “Но именно потому, что Пальчин был хам и дурак, мне трудно постичь, зачем было человеку с достоинством моего отца рисковать жизнью ради удовлетворения — чего? Чести Вирджинии? Собственной жажды мести?” (АСС: 1, 34).
Когда В.В. Набоков излагал сюжет о несостоявшейся дуэли в воспоминаниях, то имена противников отца он упомянул только в ранней — русской — версии книги. Редактора “Нового времени” Суворина в “Других берегах” (1954) Набоков назвал Алексеем, перепутав Михаила с его братом или с отцом — первоначальным редактором газеты. Обратим внимание на то, что фамилию другого главного фигуранта, Н.В. Снессарева, Набоков помнил до последних дней жизни, пусть и писал с одной “с”.
Уже в русской версии Набоков ссылается на память (см. примеч. 11 этой статьи), то есть как бы подсказывает — проверил бы, да неохота пачкаться. Почему же он не сделал этого при переработке мемуаров двенадцать лет спустя для английского варианта “Speak, Memory” (1966, дефинитивное издание) и просто снял имена редактора и автора злополучной заметки? Не уточнял Набоков деталей по нескольким причинам: либо подсознательно оберегая себя (из-за детской травмы), либо намеренно исключая документальный пласт свидетельств, настаивая на художественной интерпретации конфликта, либо, как мы предположили выше, из-за еще более усилившегося чувства брезгливости по отношению к Сувориным, которых он, скорее всего, даже не пытался дифференцировать.
Своеобразным продолжением истории с несостоявшейся дуэлью мы предлагаем считать рассказы В. Набокова “Подлец” и “Лебеда”. Спустя годы с помощью монтажных приемов сын политика, писатель Набоков, моделирует нечто вроде литературной дуэли постфактум. Но сначала вновь придется вернуться в историю.
В 1895 году в петербургской типографии, принадлежавшей Суворинустаршему, был издан сборник рассказов Михаила Алексеевича Суворина “Кое-кто. Кое-что”. Книга состоит из десяти рассказов, один из которых носит симптоматичное название “Дуэль” с подзаголовком “Невероятное происшествие”. В разгар полемики с “Новым временем” В.Д. Набокову этот беллетристический опус вряд ли мог прийти на ум, но знакомство Набокова-младшего с книгой М.А. Суворина не оставляет сомнений67.
Текстуальные и тематические переклички между рассказами Суворина и Набокова очевидны. Рассказ Суворина остается у Набокова “за кадром” (правда, фамилия В.П. Буренина (1841—1926), одного из постоянных сотрудников “Нового времени”, была дана Набоковым секунданту героя), но есть основания считать, что именно коллизия маргинального литературного источника явилась одним из важнейших сюжетных двигателей “Подлеца” и послужила причиной пробуждения новой волны воспоминаний о трагедии 1922 года и очередного витка ее осмысления.
В 1920-е годы Набоков, скорее всего, помнил, что несостоявшимся противником его отца был именно Михаил, и назвал его Алексеем только в воспоминаниях. Впрочем, важнее, что для Набокова все члены этого семейства были одинаково омерзительны и вдобавок вызывали устойчивые ассоциации с дуэлью в разнообразных ее проявлениях (ср. дуэли Суворинастаршего; пистолеты Бориса Суворина; “Дуэльный кодекс” Алексея-младшего; прозу Михаила; регулярные публикации на страницах газеты “Новое время” материалов, посвященных дуэли Пушкина68). В любом случае рассказ “Подлец” вовлекает в свою сложную интертекстуальную орбиту рассказ “Дуэль” Михаила Суворина (кем бы ни считал В.В. Набоков его автора — несостоявшимся противником отца либо братом или сыном несостоявшегося противника) и обсуждает главную проблему этого сочинения: имеет ли смысл смывать оскорбление кровью и каковы могут быть последствия аморального поступка дуэлянта.
Фабула одного из лучших берлинских рассказов Набокова 1920-х годов следующая: возвращаясь домой из командировки, эмигрант Антон Петрович застает в собственной спальне Берга, знакомого семейства. В то время как молодая жена принимает душ, оскорбленный муж в порыве гнева вызывает Берга на дуэль. Пока его случайные секунданты с энтузиазмом занимаются организацией предстоящего поединка, остывший герой проводит следующие дни в мучительном переживании нелепости своего положения, понимая, что он не готов принести мещанское благополучие в жертву романтическому идеалу. В утро дуэли Антон Петрович позорно сбегает на железнодорожной станции от своих секундантов. Сгорая от стыда и надеясь не встретить по пути знакомых, в городе он запирается в гостиничном номере, где в приступе отчаяния ему видится обольстительная фантазия: будто бы его противник, господин Берг, тоже струсил и отказался от поединка.
Рассказ Суворина “Дуэль” тоже посвящен преддуэльным мукам вызванного на дуэль персонажа. Его герой — классический трус и подлец:
Вышла история: я погорячился и был вызван на дуэль. Секунданты сейчас же все устроили, условились, выбрали пистолеты, потом предложили помириться, что с негодованием было отвергнуто, не мною, конечно, а моим противником, и теперь оставалось только одно — завтра, ровно в шесть часов утра, быть убитым наповал. А что буду убит именно я, не подлежало никакому сомнению — противник мой отличный стрелок; по крайней мере, он всегда хвастался своей меткостью, и хотя в обыкновенное время я ему не верил, но сегодня был склонен верить самой невозможной меткости (Суворин 1895: 95—96).
В набоковском “Подлеце” Берг показывает старую, черную записную книжку, страницы которой “были сплошь покрыты крестиками, и таких крестиков было ровным счетом пятьсот двадцать три” (РСС: 2, 503); устами Берга Набоков буквально цитирует героя рассказа Михаила Суворина: “Я считал, конечно, только тех, которых бил наповал” (РСС: 2, 503). После вызова на дуэль Антон Петрович сначала впадает в панику, затем к нему приходит полное безучастие:
Он вновь и вновь пробовал успокоиться. <…> Он решил, что если досчитает до трех и на три пройдет трамвай, он будет убит, — и так оно и случилось: прошел трамвай. <…> …Писать завещанье было, так сказать, играть с огнем; это значило мысленно похоронить себя… Мгновениями он вспоминал мелочь из прошлой жизни, — детский пистолетик, тропинку в парке или что-нибудь такое <…> И сама собой являлась мысль: я бессознательно уже простился с жизнью, мне теперь все безразлично, раз я буду убит… (РСС: 2, 515).
Все элементы суворинского описания состояния “дуэлянта поневоле” присутствуют и в “Подлеце” — его детские воспоминания; экипаж / трамвай, на который возлагаются надежды о спасении, но вместо этого он выполняет откровенно враждебную функцию; мысли о бегстве с поединка; наконец, описание психического паралича героя:
Что же касается меня, то я всего один раз в жизни держал в руках пистолет, да и то игрушечный, когда восьмилетним мальчиком пугал его пробочными выстрелами свою бабушку, причем, кажется, пугался все-таки больше сам я, чем она [ср. со словами Антона Петровича у Набокова: “— Ужасно, знаешь, глупо, — но дело в том, что я, так сказать, не умею стрелять. То есть умею, но очень плохо…” (РСС: 2, 513)].
Несколько раз мне приходило в голову подвернуться под какой-нибудь экипаж, чтобы меня слегка помяло [ср. у Набокова: “Сегодня немыслимо умереть. Что, если упасть в обморок?..” (РСС: 2, 520)], ушибло бы руку или ногу, и таким образом, придравшись к этому обстоятельству, отложить дуэль на неопределенное время…
Пришлось этот способ оставить и выдумать что-либо другое. Но больше, кроме бегства, решительно ничего не лезло в голову… К концу дня я впал в какое-то безразличное состояние — я уже ни о чем не думал — мне было решительно все равно, что бы ни случилось… [ср. у Набокова: “…мне теперь все безразлично” (РСС: 2, 515)] В душе, в голове, в сердце, одним словом во всем моем существе сделалась, если можно так выразиться, какая-то приятная пустота [ср. у Набокова: “…как бы охлажден наркотиком” (РСС: 2, 515)] (Суворин 1895: 96—98).
В состоянии апатии герой суворинской “Дуэли” бесцельно шагает по лабиринту улиц, пока не оказывается на городских окраинах (“…потянулись поля, и неясной полосой зачернелся лес”; Суворин 1895: 98). Он видит перед собой грязный кабачок; его появление там приводит завсегдатаев в недоумение ввиду явного несоответствия городского посетителя благородного вида трактирной обстановке. Рассказчик устраивается в трактире и спрашивает бутылку мадеры, которой в наличии не оказывается (“Водки-с, пива сколько угодно-с…”; Суворин 1895: 102; ср.: “На углу шоссе и мягкой белой дороги, уходящей в лес, был трактир. <…> Тучная женщина тряпкой вытирала стойку. Она хмуро поглядела на них и налила им три кружки пива” (РСС: 2, 521)).
События, происходящие в кабаке в суворинском рассказе, полностью выпущены Набоковым, и он только выборочно заимствует нужные ему отдельные детали. В суворинской “Дуэли” герой заявляет, что он по профессии писатель, хотя недоверчивые гости притона продолжают принимать его за сыщика. Все меняется, когда на пороге появляется еще один приличный посетитель — им оказывается… сам противник героя по дуэли! Как и у Набокова, протагонист злорадствует, что его обидчика привели на край света те же обстоятельства: “Небось, струсил голубчик” (Суворин 1895: 112).
Избитые и ограбленные завсегдатаями кабака, герои оказываются в овраге в лохмотьях. Теперь они друзья по несчастью, что само собой сглаживает противоречия. Чтобы не показаться в глазах своих приятелей трусами, горе-дуэлянты выдумывают себе алиби про то, как они оказались в предрассветный час в загородном лесу задолго до собственных секундантов. В заключение комическая история сопровождается вполне серьезными размышлениями автора о смысле или, вернее, бессмысленности дуэли как таковой: “Да дуэль-то что, что дуэль? Что она доказывает? Она доказывает чорт знает что и больше ничего… Я требую удовлетворения. Да я не хочу исполнять вашего требования. Не желаю. Требуйте у вашего дедушки! Скажите на милость — я кровью смою оскорбление, как будто моя кровь чорт знает что, а не кровь, — как будто какое-то средство для вывода пятен…” (Суворин 1895: 127—128).
Набоковское произведение сплетено из легко узнаваемого “дуэльного комплекса” русской литературной традиции. Завязка отсылает одновременно к ссоре Онегина с Ленским и к чеховской “Дуэли”69, а также к реальным поединкам русских поэтов, например знаменитой дуэли между М.А. Волошиным и Н.С. Гумилевым, состоявшейся 22 ноября 1909 года, при участии А.Н. Толстого и М.А. Кузмина в качестве секундантов. Если Набоков — поклонник обоих, Гумилева и Волошина, — слышал историю из уст одного из непосредственных участников этого конфликта70, то он должен был придать значение одной подробности: согласно версии Волошина, дуэль происходила на паре легендарных пистолетов, которыми дрались Пушкин и Дантес в 1837 году (Волошин 1990: 194; Кобринский 2007: 106). Пистолеты были действительно “с историей”, но пуант, пожалуй, заключается также в том, что предоставил их для поединка поэтов не кто иной, как Борис Суворин (Маковский 1955: 343).
В английском варианте рассказа автор углубляет литературное происхождение дуэльных аллюзий, вписывая пропущенные в русском оригинале имена Лермонтова и Пушкина (Nabokov 2002: 209; 212). Как известно, особенность этой самой традиции в русской литературе состоит именно в нарушении норм дуэли. Практически все дуэли, описываемые в классической литературе, проходят с более или менее серьезными нарушениями дуэльного кодекса71; достаточно вспомнить “Выстрел”, “Каменного гостя”, “Капитанскую дочку” Пушкина, “Отцов и детей” и “Вешние воды” Тургенева, “Бесов” Достоевского, “Войну и мир” Толстого, “Дуэль” и “Медведя” Чехова, “Поединок” Куприна и др.
Последнее обстоятельство особенно существенно в свете того, что герои суворинского рассказа нарушают дуэльные предписания — хотя двойного бегства от поединка в русской классической литературе до этого еще не встречалось. В свойственной ему игровой манере Набоков оставляет в тексте для внимательного читателя кое-какие намеки, в том числе на вынесенный за скобки рассказ Суворина. Например, в следующей браваде Антона Петровича: “Здорово это звучит: дуэль. У меня дуэль. Я стреляюсь. Поединок. Дуэль. “Дуэль” — лучше” (РСС: 2, 519). Закавыченному предшествуют слова, совпадающие с названиями рассказов Куприна и Чехова, “Поединок” (1905) и “Дуэль” (1891) соответственно. В данной двусмысленной позиции перебор синонимов звучит как приглашение к сравнению двух названий для одной повествовательной модели. Сатирик Набоков создает своему недалекому персонажу пародийную ситуацию эстетического выбора между двумя тонкими писателями; герой его, плененный звучанием иностранного слова, отдает предпочтение “Дуэли”, но и это — “выстрел мимо”, потому что, целясь в Чехова72, он все равно попадает в плоского беллетриста Суворина, к поведению героя рассказа которого он гораздо ближе.
По принципу удвоения и двоякого прочтения Набоковым подбираются и другие литературные отсылки в “Подлеце”, относящиеся к Толстому и Гоголю. Красной нитью через рассказ проходят мотивы адюльтера и ложной идентичности (подмена реальности фантазией, трус, выдающий себя за храбреца). Отчество героини Анны Никаноровны, изменяющей ненаблюдательному мужу Леонтьеву с одним (или с обоими) из секундантов Антона Петровича, представляет собой неполную анаграмму фамилии Каренина (в англ. переводе Набоков заглушил реминисценцию, переименовав женщину в Аделаиду Альбертовну — еще одно удвоение, поскольку оба собственных имени старогерманского происхождения, Adelaide и Albert, означают одно и то же: “благородного рода”). Отрицательному герою “Войны и мира” обязан своей фамилией набоковский Берг73.
Из гоголевского “Ревизора” Набоков заимствует клоунскую пару — Бобчинского и Добчинского (последний — тоже жертва супружеской неверности: дети его, по уверению сплетника Артемия Филипповича, все до одного, “как вылитый судья”; Гоголь 1959: 4, 79). Из авторских ремарок актерам известно, что персонажи “чрезвычайно похожи друг на друга; оба с небольшими брюшками; оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и руками” (Гоголь 1959: 4, 8). Внутренняя рифма и аллитерация имен секундантов в “Подлеце” — Гнушке и Митюшин; Малинин и Буренин, оказывающиеся Бурениным и Магеровским74, — выстроены по гоголевской ономастике75. Пародия на театральную пару создается как средствами полифонии (речь героев полна комических перебивов и повторов), так и всей пластикой их сниженного бытового поведения76. Главным прагматическим поводом к цитированию “Ревизора” являются темы подлога и трусости — первую воплощает Хлестаков, вторая так или иначе замыкается на классической паре пошляков Бобчинском и Добчинском, хотя они и не выступают ее эксклюзивными выразителями в бессмертной пьесе77. В любом случае трусость еще не делает их, в отличие от Антона Петровича, подлецами; как замечает Набоков, “в любом из русских городов [гоголевской] поры проживали куда более гнусные подлецы, чем добродушные жулики из “Ревизора”” (“Николай Гоголь”; ACC: 1, 434).
Из авторской рукописи видно, что среди отброшенных на первоначальных этапах вариантов рассказа Набоков рассматривал возможность включения в текст пародии именно на культурно-дилетантскую продукцию, литературную хлестаковщину. В сцене ночных метаний накануне дуэли Антон Петрович бормочет: “Пятница, пятница, голубая голубятница. Какие-то декадентские стихи. Черт знает где и когда он <я> их слышал — вероятно, еще в России. Россию больше не видать как своих ушей”78. Навязчивые звуковые повторы в стихах для Набокова граничили с феноменом графомании (см. образчики “подставных стихов” в рассказе “Василий Шишков”: “шулерский шик аллитераций”; РСС: 5, 408); в данном случае они работают на мотив удвоения.
СУВОРОВ ИЛИ СУВОРИН? ФИГУРЫ УМОЛЧАНИЯ
Если о наличии скрытого автобиографического подтекста в рассказе “Подлец” приходится догадываться и реконструировать его по комплексу внешних и внутренних признаков, то в рассказе “Лебеда” (1932), а затем в мемуарах Набоков описывает происшествие 1911 года так, как он запомнил всю эту драму, — глазами ребенка. Сравнивая рассказ “Лебеда” с книгой воспоминаний в части, касающейся дуэли В.Д. Набокова, можно заметить, что как в ранней прозе, так и в позднейшей автобиографии писатель передает события многолетней давности достоверно или, по меньшей мере, очень близко к реальности.
Обе версии сходятся в следующем: в дни конфронтации в петербургском доме Набоковых царило напряжение; родители старались скрыть от детей причину нервозности; из газеты, подсунутой ему в школе доброхотами, Володя все же узнает о предстоящем поединке отца, но только после того, как пик конфликта уже миновал. Возможность кровавого исхода воспалила воображение подростка, особенно такого литературоцентричного, каким был юный Набоков, и он пережил “все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскому мальчику” (“Другие берега”; РСС: 5, 270). Совпадает в упомянутых фрагментах практически все — за исключением их эпилогов. В рассказе дуэль между Г.Д. Шишковым (отцом Пути) и графом А.С. Туманским79 все-таки состоялась!
Почему, будучи уже взрослым, ретроспективно осмысливая болезненный опыт, Набоков проигрывает в своей фантазии и в биографическом письме два взаимоисключающих сценария? Функция отцовского дуэльного эпизода весьма характерна для эволюции автобиографического метода Набокова, который начал складываться с начала 1930-х годов. Суть этого метода, как ни парадоксально, состоит в антибиографической позиции автора, противостоявшей, как установила Мария Маликова, запоздалому декадентскому жизнетворчеству “литературных самоубийц” в эмиграции, идеологии “человеческого документа”, западной моде на biographie romancée и юбилейному “биографическому” пушкиноведению в традиции “Пушкин в жизни” (Маликова 2002: 30—31). Набоков последовательно конструировал “авторский миф”, и в этом смысле дуэльная история В.Д. Набокова также росла из семейных легенд и претерпевала метаморфозы в качестве квазибиографической наррации.
Рассмотрим реакции героя в рассказе и автора автобиографии в кульминационный момент, когда в первом случае оказывается, что дуэль уже состоялась, а во втором, напротив, что она не состоится. Реакция эта не просто дублируется, но описывается идентичной метафорой потопа: “Тут воды прорвались… невозможно было дышать, никогда еще не бывало таких рыданий” (“Лебеда”; РСС: 3, 586); “…но тут мое сердце поднялось, — поднялось как на зыби поднялся “Буйный”, когда его палуба на мгновенье сравнялась со срезом “Князя Суворова”, и у меня не было носового платка” (“Другие берега”; РСС: 5, 270—271). Обратим внимание, что игра в кодировку имен продолжается, и Суворов фонетически вытесняет Суворина, опираясь на дополнительную мотивировку в связи с личной боевой историей секунданта отца — капитана Коломейцева. К метафоре с двумя кораблями стоит присмотреться внимательнее, поскольку именно данная иллюстрация удачно обнажает набоковский “метод” выделения одних деталей и попутного затушевывания других.
14 мая 1905 года в Цусимском бою командир миноносца “Буйный”, капитан 2-го ранга Коломейцев, под сильным неприятельским огнем спас раненного в голову адмирала З.П. Рожественского, находившегося на борту эскадренного броненосца “Князь Суворов”80. Судно самого Коломейцева также находилось в опасности: уголь был на исходе, котлы миноносца засолены, а машина повреждена. Узнав о состоянии дел, раненый адмирал Рожественский пожелал перейти на следовавший по курсу миноносец “Бедовый” (Дубровский 1907: 5). Спустя несколько часов и уже с командиром эскадры на борту “Бедовый” без боя сдался двум японским крейсерам81.
Из пересказанного эпизода видно, что Набоков выстраивает героический дискурс через столкновение идей подвига и личной слабости. В мемуарном контексте слабостью объясняются рыдания подростка; исторически же — перед нами очередная этическая проблема, пример трусости и репутационной травмы. Про Рожественского Набоков лишь вскользь упоминает, что дядя его “не терпел” (РСС: 5, 268), но при этом он полностью опускает всю историю с последующей позорной сдачей в плен; вместо этого встык к сцене из русско-японской войны пишется продолжение о дуэли отца — по окончании урока Набоков устанавливает, что журнальчик с пасквилем и карикатурой82 на отца был принесен в класс одним из его друзей. Набоков обвиняет товарища в предательстве, следует драка.
Итак, фигуры умолчания Набокова-писателя тщательно продуманы, а избирательность его воспоминаний — отнюдь не результат забывчивости. Как нам представляется, амальгамацию документальных и художественных источников в дуэльном нарративе Набокова следует рассматривать именно с позиций конструкции “авторского мифа”.
Попытка осмысления В.В. Набоковым отцовского дуэльного комплекса имела место после ряда его собственных “дуэльных” историй в эмиграции: именно как “дуэльные” их аттестует биограф Брайан Бойд, хотя термин этот применим здесь лишь с оговорками. В 1923 году писатель письменно вызвал на дуэль Александра Дроздова за ““подлую” статью о поэзии Сирина в [газете] “Накануне”” (Бойд 2001: 259), однако сомнительно, что Дроздов, вернувшийся в Москву через неделю после выхода статьи, набоковский вызов вообще получил. Следующий скандал произошел в январе 1927 года. В русском ресторане Набоков публично дал пощечину румынскому скрипачу К. Спиреско, которого подозревали в убийстве жены, но незадолго перед тем оправдали. В полицейском участке Спиреско отказался выдвинуть какие-либо обвинения против Набокова. Намекнув, что он вызовет обидчика на дуэль, тем не менее предложенный ему адрес не взял (Бойд 2001: 319). Поводом к третьей несостоявшейся дуэли Набокова-младшего стала публикация им в ноябре 1928 года негативной рецензии на “Звезду надзвездную” А. Ремизова. Отповедь рецензенту зачитал пожилой художник Зарецкий в поэтическом кружке Евгении Залкинд. В защитном докладе он сравнивал Ремизова с Пушкиным, а Сирина — с пасквилянтом и доносчиком Булгариным. Набоков отреагировал непарламентарно, будто бы заявив: “Если бы не ваш возраст, я бы разбил вам морду”. Зарецкий попытался вызвать Сирина на суд литературных старейшин, но тот отказался участвовать в фарсе, предложив художнику вызвать его на дуэль. Зарецкий этим предложением не воспользовался (Бойд 2001: 337). Наконец, в марте 1930 года поэт Георгий Иванов напечатал заметку о четырех последних книгах Сирина, в которой он оскорблял автора сравнениями с “пошляком-журналистом, самозванцем-простолюдином из кинематографа, выдающим себя за графа, кухаркиным сыном, черной костью, смердом”83. По позднему свидетельству Веры Набоковой в письме С. Карлинскому, Набоков “рассматривал возможность дуэли, но внял тем, кто уверял его в недуэлеспособности Иванова” (цит. по: Бойд 2001: 410). Последний из известных нам дуэльных импульсов Сирина в ответ на очевидную грязь со стороны провокатора поразительно напоминает ситуацию между В.Д. Набоковым и Снессаревым.
Еще одна важная в контексте мифостроения деталь касается семьи жены писателя. Тот же Б. Бойд пишет, что, “подобно В.Д. Набокову, Евсей Слоним <отец Веры> до революции тоже вызвал на дуэль редактора “Нового времени” за злобные и необоснованные инсинуации” (Бойд 2001: 254). Отсутствие документированных ссылок, а также тот факт, что С. Шифф, биограф Веры Евсеевны, к этой информации ничего не добавляет, свидетельствуют в пользу того, что перед нами семейная легенда. Вполне вероятно, конечно, что история имела под собой реальную основу; но трудно представить себе главного редактора “Нового времени”, отвечающего на вызов, брошенный ему экспортером леса, выходцем из Могилевской губернии, борющимся (безуспешно) за право проживания и ведения юридической практики в столице, которому на протяжении многих лет (с 1900 по 1913 год) отказывали в прошениях быть допущенным во вторую гильдию петербургского купечества (Schiff 1999: 21—23).
Все перечисленные выше факторы неизбежно должны были повлиять на реконструкцию (и искажение) Набоковым-младшим исторических обстоятельств вокруг несостоявшейся дуэли отца, и здесь проза Суворина 1895 года выполняет совершенно иную функцию, нежели печатная полемика (кроме того, для Набокова апелляция к прозе одного из представителей семейства газетчиков удобнее еще и потому, что она снова позволяет выставить оппонента в неприглядном свете). Рассказ “Подлец” с фарсовым пуантом в финале был сочинен в память об отце и отчасти из интереса к литературным пастишам. То, что в качестве одного из литературных подтекстов, к которым отсылает набоковская история о дуэли, которой не было, оказывается беллетристика одного из представителей суворинского семейства, и есть главная неожиданность.
Для Набокова-младшего существовала четкая идеологическая корреляция между теми силами, которые обвиняли отца в 1911 году в трусости, и теми, которые направили на него в 1922-м пистолет. Убийцы В.Д. Набокова Шабельский-Борк и Таборицкий вместе с Сувориными олицетворяли один реакционный лагерь84, а семейная трагедия рассматривалась писателем на отчетливо политизированном фоне85. В сознании сына обе атаки были связаны, но драма 1922 года в здании Берлинской филармонии затмила старую дуэльную историю и очевидным образом вышла на первый план не просто как история жертвы, но и как история личной смелости.
Художественная проза и эпизоды воспоминаний выполняли для Набокова роль последовательных подступов к облегчению груза памяти. В реанимированном семейном конфликте спустя годы Михаил Суворин неизбежно вновь оказывается, с точки зрения писателя Сирина, подлецом — на этот раз еще и в литературном измерении. Иными словами, Набоков, кажется, разглядел, что Суворин уже задолго до инцидента с В.Д. Набоковым в 1911 году спрогнозировал сценарий, по которому он сам был вынужден себя повести. Будучи загнанным в угол, он повторил малодушие собственного персонажа из рассказа “Дуэль”, Набоков-младший же только дал в названии своего рассказа этому поступку свою оценку.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Автор считает своим приятным долгом поблагодарить А.И. Рейтблата и А.М. Семенова за помощь в процессе подготовки данной статьи.
2) За исключением записи 1922 года, занесенной наспех в дневник непосредственно после трагедии (Бойд 2001: 227—229).
3) Автор недавней основательной монографии о феномене “литераутрной дуэли” А.А. Кобринский путает фигурантов в дуэли В.Д. Набокова, когда вскользь поминает ее со ссылкой на вторичный источник (статью А. Амфитеатрова), так что получается, будто В.Д. Набоков вызвал на дуэль Н.В. Снессарева (Кобринский 2007: 19). Но прав биограф В.В. Набокова, см.: Бойд 2001: 121.
4) См. наш комментарий в: РСС, 3: 795—796.
5) Милюков Павел Николаевич (1859—1943) — лидер партии конституционных демократов (кадетов), член центрального комитета партии и председатель петербургского отделения ЦК кадетской партии (1907). Депутат Государственной думы III (1907) и IV (1912) созывов, возглавлял думскую фракцию кадетов, чаще всего выступал по вопросам национальных и международных отношений. В эмиграции издавал газету “Последние новости”.
6) Гессен Иосиф Владимирович (1865—1943) — юрист и политический деятель. Совместно с А. Каминкой, В. Гессеном и другими основал еженедельник “Право” (1898—1917), первое в России издание, которое политизировало правоведческие дискуссии. С 1905 года — член партии кадетов, с 1906 года — соредактор ее газеты “Речь”.
7) Любошиц Семен Борисович (1859—1926) — фельетонист “Речи” и “Современного слова”, также печатался под псевдонимом С. Любош.
8) Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, курсив принадлежит авторам цитируемых статей.
9) Имеется в виду следующий эпизод: “Халдеи расположились тремя отрядами и бросились на верблюдов и взяли их, а отроков поразили острием меча; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. <…> И сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь” (Иов, 1, 17; 21).
10) Снессарев Н. Урок инсинуации // Новое время. 1911. 16 (29) октября. № 12786. С. 5.
11) “Так как автор [статьи] (некто Снесарев <sic!>, если память мне не изменяет) был личностью недуэлеспособной, мой отец вызвал на дуэль редактора газеты, Алексея Суворина, человека, вероятно, несколько более приемлемого в этом смысле” (РСС: 5, 268). Cр. в английском варианте, где опускаются имена: “Since the well-known rascality of the actual author of the article made him “non-duelable” (neduelesposobnyi, as the Russian dueling code had it), my father called out the somewhat less disreputable editor of the paper in which the article had appeared” (Nabokov 1966: 188).
12) Набоков В. Письмо в редакцию // Речь. 1911. 18 (31) октября. № 286.
13) Далее следует пeресказ канвы известных событий, см.: Вызов В.Д. Набоковым М.А. Суворина на дуэль. (По телефону от нашего петербургского корреспондента) // Русское слово. 1911. 19 октября (1 ноября). № 240. Информация о ссоре была помещена в этот же день и в петербургской “Газете-копейке” под заголовком “Инцидент Набоков — Суворин”.
14) Суворин М.А. Как воевал Набоков // Новое время. 1911. 19 октября (1 ноября). № 12789. Суворин явно искажает правила дуэльного кодекса, требующего равного количества секундантов, но не оговаривающего их конкретное число.
15) Русское слово. 1911. 19 октября (1 ноября). № 240.
16) Секундантам при передаче вызова следует избегать “всякого рассуждения с противником” и требовать ответа тотчас же. Если бы последний все-таки стал бы вдаваться в объяснения, то, по влиятельному дуэльному кодексу Ф. фон Болгара, они должны были немедленно удалиться и составить об этом протокол (Болгар 1895: 22).
17) Новое время. 1911. 19 октября (1 ноября). № 12789.
18) Там же.
19) Набоков В. Письмо в редакцию // Речь. 1911. 20 октября (2 ноября). № 288. Этот обмен любезностями тоже не остается в стороне от внимания российской прессы. В “Русских ведомостях” (№ 241) от 20 октября в заметке “В.Д. Набоков и М.А. Суворин” был перепечатан фрагмент статьи “Как воевал Набоков”, записка снессаревских секундантов Егорова и Пиленко, а также письмо Набокова, ранее появившееся в “Биржевых ведомостях”.
20) Суворин М. Боевые реляции Набокова // Новое время. 1911. 21 октября (3 ноября). № 12791. С. 4.
21) Там же.
22) Речь. 1911. 22 октября (4 ноября). № 290.
23) Это были как двуязычные издания, так и немецкие и английские, переведенные с русского: Провокация монархизма [Challenge to monarchism]. Berlin, 1923; Die Zwangsjacke [Смирительная рубашка] / Verfasst von Nikolai Snessareff; autorisierte Übersetzung nach dem Manuskript aus dem Russischen von Hellmut von Busch. Berlin: Buchhändlerischer Betrieb durch Eugen Gutnoff, 1923; Êирилл Первый, император. Кобургский факт. Berlin: H. Sachs, 1925; Das Verhängnis der Zarin. Berlin: Brunnen-Verlag, [1927].
24) Русское слово. 1911. 19 октября (1 ноября). № 240.
25) Об исторической динамике русской дуэли см.: Гордин 2002: 432—45. Социальную функцию дуэли в Европе в новейшей истории (XIX — начало XX века) суммирует Кирнан: Kiernan 1989: 327—332.
26) Русское слово. 1911. 19 октября (1 ноября). № 240.
27) Ср.: “Разве обольщенной или оскорбленной легче будет оттого, что близкий ее будет убит — что всегда возможно? Разве виновник обольщения или оскорбления, выйдя на дуэль, перестает быть негодяем?” (Набоков В.Д. Дуэль и уголовный закон // Право. 1909. 13 декабря. № 50).
28) В статье “Содержание и метод науки уголовного права” (1896), в основу которой легла вступительная лекция, прочитанная В.Д. Набоковым в Императорском училище правоведения 9 сентября 1896 года.
29) Краткий очерк о жизни Лусталло (1859—1931) см.: Sklepikov 2006.
30) Лусталло в рассказе превращается в “м-сье Маскара”, а отец Пути служит “в учреждении, называемом Думой, где однажды обвалился потолок. Были еще фракции, то есть сборища, на которых, вероятно, все во фраках” (РСС: 3, 580). Противник Г.Д. Шишкова (Набокова) в “Лебеде” — персонаж с инициалами Алексея Суворина — депутат граф А.С. Туманский. Подробнее в комментариях к рассказу: Левинг 2000: 3, 795—798.
31) См. подробнее о его биографии: Зарубинский, Ставинский 1999: 53—68.
32) Раздел “Вызов” (╖ 6) в “Правилах дуэли” Ф. фон Болгара (изданных в С.-Петербурге в переводе с немецкого в 1895 году) гласит: “Секундантов своего противника вызванный обязан принять вежливо, выслушивать их, не перебивая, и объявить свое решение немедля…” (Болгар 1895: 22).
33) Набоков-младший вполне мог читать первое издание дневника (М.; Петроград: Изд-во Л.Д. Френкель, 1923).
34) Из других розановских характеристик В.Д. Набокова: приспособленец — “мелкая рыбка” в “мелкой реке” (Розанов 2001: 214).
35) Выборгское воззвание призывало к гражданскому неповиновению в знак протеста против роспуска I Государственной думы. В наказание за подписание прокламации В.Д. Набоков, самим фактом роспуска парламента лишенный права парламентской неприкосновенности, вместе с остальными участниками акции был приговорен к тюремному заключению, которое он отбывал в петербургской тюрьме Кресты.
36) Семенов Михаил Николаевич (1873—1952) — издатель журнала “Новое слово”.
37) 4 июня 1908 года (Набоков 1965: 271).
38) Данные по: McReynolds 1991: 296; Table 5: Annual Street Sales, St. Petersburg, 1905—1915.
39) Петербургская газета. 1906. 3 июля. № 179. Жилкин Иван Васильевич (1874— 1958) — депутат I Думы. В 1906 году был избран в I Думу от Саратовской губернии (хотя жил в Петербурге и был журналистом нескольких петербургских газет), входил в Трудовую группу. Как и В.Д. Набоков, за участие в подписании Выборгского воззвания был приговорен к трем месяцам тюрьмы. В 1909 году отошел от политической деятельности, занимался журналистикой, впоследствии стал советским журналистом и писателем.
40) О кадетском этосе см.: Семенов 2009.
41) Ср. в письме А.С. Суворина к жене от 5 июля 1911 года: “Боюсь за Борю. У него увлечения ужасные”. В. Розанов в отзыве на письмо Б.А. Суворина: “Чарующий, но теперь совсем спился” (цит. по: Суворин 2000: 595).
42) То есть П.Н. Милюкова.
43) Точная цитата из речи депутата В.Д. Набокова в I Государственной думе: “Чувство, охватывающее нас, есть чувство глубокого разочарования и неудовлетворенности. С точки зрения принципа народного представительства мы можем сказать только одно: “Исполнительная власть да покорится власти законодательной!”” Формулировка, восходящая к принципу взаимоотношений ветвей власти в проекте М.М. Сперанского, уже при жизни Набокова стала знаменитой — именно со ссылкой на кадетского лидера ее упоминает П.Н. Дурново в меморандуме, представленном в 1914 году Николаю II (извлечения воспроизведены в статье Е.В. Тарле “Германская ориентация и П.Н. Дурново” в журнале “Былое” (№ 19)).
44) В своей публичной риторике кадеты использовали указания на революционные события в Азии (Синьхайская революция в Китае и Конституционная революция в Иране) для критики политического режима Российской империи. Очевидно, автор памфлета намекает на то, что российские либералы в действительности — не либералы, а революционеры (общее место в правой публицистике тех лет). “Чаепитие” в правой печати начала 1910-х было метафорическим обозначением тайного сговора — эта коннотация появилась после скандального обнародования сведений о секретных переговорах П.Б. Струве с московскими промышленниками.
45) Ср.: “Реакционная печать беспрестанно нападала на кадетов. <…> Помню одну карикатуру, на которой от [В.Д. Набокова] и от многозубого котоусого Милюкова благодарное Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с хлеб-солью — матушку Россию” (РСС: 5, 267—268).
46) Шингарев Андрей Иванович (1869—1918) — политический деятель, депутат II— IV Государственных дум, товарищ председателя кадетской фракции. “Новое время” нападало на Шингарева в основном в связи с его законодательными инициативами по еврейскому вопросу.
47) Гучков Александр Иванович (1862—1936) — лидер и основатель (1905 год) партии октябристов (“Союз 17 октября”). Председатель III Государственной думы (1910—1911).
48) Капустин Михаил Яковлевич (1847—1920) — член ЦК “Союза 17 октября”, член II и III Государственных дум. В октябре 1910-го — июне 1912 года — товарищ председателя в III Думе.
49) Начиная пространную инвективу против петербургского журналиста С. Любоша (о С.Б. Любошице см. примеч. 7 этой статьи), вызванную проеврейской позицией либеральной русской печати в деле об убийстве А. Ющинского, В. Розанов восклицал: “Какой-то “Любош” (неужели не псевдоним, а фамилия?) пишет в еврейской газете “Речь” <…>” (“Наша “кошерная печать”” — Розанов 2001: 321).
50) Под псевдонимом Скептик в “Речи” выступал И.В. Гессен.
51) Тесленко Николай Васильевич (1870—1942) — присяжный поверенный (с 1899), криминалист, землевладелец, депутат II и III Госдум, член ЦК партии кадетов (с 1905 года). На страницах “Нового времени” пристально следили за приватной жизнью и общественной деятельностью кадетов. См., к примеру, пересказ слухов о переходе Тесленко в лютеранство (Московская хроника // Новое время. 1911. 25 (12) марта); сообщение о банкете московских кадетов с его участием в помещении литературно-художественного кружка (Новый член Г. Думы // Новое время. 1911. 5 апреля (23 марта)).
52) Нисселович Лазарь (Леопольд Николаевич; 1856—1914) — юрист и общественный деятель. Автор возмутившего суворинские круги памфлета “Еврейский вопрос в III-й Государственной думе” (СПб., 1908). В качестве депутата III Государственной думы от кадетской партии инициировал законопроект об упразднении черты оседлости (1910; закон принят не был).
53) Бор[ис] С[увори]н. Неистовый Вольдемар // Новое время. 1911. 22 октября (4 ноября). № 12792.
54) Винавер Максим Моисеевич (1863—1926) — юрист, общественный деятель, писатель. Редактировал журналы “Восход” и “Еврейская старина”, выступал адвокатом на судебных разбирательствах после погромов в Кишиневе и Гомеле. Автор ряда работ, в том числе “Истории Выборгского воззвания” (1917).
55) Единственный автор, которого И.Ф. Масанов упоминает в своем Словаре в связи с этим псевдонимом, — писатель-сатирик Константин Арсеньевич Михайлов, сотрудничавший с рядом петербургских изданий — иллюстрированным еженедельником “Родина” (1879—1917), юмористическими журналами “Стрекоза” (1875—1908) и “Шут” (1879—1914), где в те же годы он аналогичным псевдонимом подписывал свои материалы. О работе Михайлова на “Новое время” Масанов, правда, ничего не говорит (Масанов 1958: 3, 200).
56) Ср.: “Господин Кагал (персонаж с резко выраженными национальными особенностями; читает статью русского публициста о Евреях, затем с негодованием комкает газету). Га! Как он смел сказать: “Я не люблю еврейства”?” (Протест // Новое время. 1911. 17 октября).
57) Полная фраза “рыцарь без страха и упрека” происходит от франц. “Le chevalier sans peur et sans reproche” — звания, закрепленного за французским рыцарем Пьером дю Террайлем Баярдом (1476—1524), история подвигов которого была популяризована в многочисленных произведениях XVI—XIX веков (Brewer 2001: 960).
58) “Вот сабля моего батюшки…” (фр.).
59) Фавн. Рыцарь без страха… // Новое время. 1911. 23 октября (5 ноября). № 12793. Риторика и использование образа “трусливого храбреца” довольно типичны для газетного стиля той эпохи; как писал Горький (в роли фельетониста самарской газеты под псевдонимом Хламида), в решительные моменты “чувство самосохранения и трусов перерождает в бесшабашных храбрецов” (Между прочим // Самарская газета. 1895. № 183. Цит. по: Западов 1969: 435).
60) Отец-основатель газетной империи, А.С. Суворин, был учителем географии в уездном училище в Боброве, работал журналистом в провинциальных изданиях; карьеру начинал в московской газете “Речь”.
61) Сухово-Кобылин 1966: 134—137. Чтобы адекватно представить цитатный потенциал пьесы Сухово-Кобылина, следует напомнить, что для образованного читателя конца XIX — начала XX века текст ее являлся частью ходового культурного словаря. В репертуаре русской комедии по популярности эта пьеса стояла сразу же за “Горем от ума”, “Ревизором” и “Своими людьми…” А.Н. Островского (Рудницкий 1966: 361).
62) Гучков в свое время был уволен из охранной стражи КВЖД за дуэль с инженером. Имел частые конфликты с депутатами (в 1908 году вызвал на дуэль П.Н. Милюкова, но пятидневные переговоры секундантов закончились примирением сторон; в 1909 году спровоцировал А.А. Уварова на дуэль, которая завершилась неопасным ранением графа). См.: Алешкин 2004.
63) Эхо размолвки попало на страницы романов А.Н. Толстого “Хождение по мукам” (Кн. 2, ч. 3) и А.И. Солженицына “Октябрь Шестнадцатого” (гл. 41) (из цикла “Красное колесо”).
64) По мнению комментаторов дневников Суворина-отца, эта книга была всего лишь дополнительным проявлением психического расстройства Алексея — наряду с его увлечением диетическим питанием (Суворин 2000: xxiii). А.А. Суворин отравил себя газом в Париже в 1937 году, повторив судьбу младшего брата Владимира, покончившего с собой в 1887-м.
65) М.Э. Дуэль и честь в истинном освещении. Сообщение в офицерском кругу. СПб.: Типография Э.Л. Пороховщиковой, 1902. Цит. по: Кацура 1999, 321.
66) О связях с А.С. Сувориным Е.А. Шабельской-Борк — “крестной матери” участника покушения на бывшего лидера кадетской партии, черносотенца П.Н. Попова (1894—1952), взявшего себе ее фамилию, см.: Макарова 2007.
67) Гипотетические источники, по которым В.В. Набоков мог знать об этой книге, включают Берлинскую государственную библиотеку (Staatsbibliothek zu Berlin) на ул. Унтер-ден-Линден, в которой писатель регулярно работал, местные русскоязычные общинные библиотеки и книжные лавки (посещение героем одного из таких эмигрантских магазинов красочно описано в романе “Дар”; РСС: 4, 347—351). В Берлинской библиотеке сохранилось 17 дореволюционных и эмигрантских изданий, принадлежащих перу Сувориных (отца и сыновей), изданных между 1875—1927 годами. Современный каталог не включает сборника рассказов М.А. Суворина “Кое-кто. Кое-что” (1895), но лишь часть библиотечного фонда (около 3 миллионов книг), эвакуированного во время Второй мировой войны, была возвращена в Берлин после 1945 года.
68) Материалы эти публиковались на рубеже веков как в самой газете, так и в книгах, которые выходили в суворинском издательстве: А.С. Пушкин. Письма к разным лицам. Письма к жене. СПб.: Издание А.С. Суворина, 1891. Дешевая библиотека, вып. 130 (письма про дуэль выделены в отдельный раздел); Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело 1837 г. / Предисл. П. фонКауфмана. СПб.: Типография А.С. Суворина, 1900 (первая публикация).
69) Влияние Чехова в этом рассказе автор признал в комментарии к англ. переводу; “чеховской” называет концовку произведения М. Шраер и замечает, что герой и писатель — тезки (Shrayer 1999: 207).
70) О беседах между Волошиным и Набоковым в Крыму в 1918 году см.: Бойд 2001: 180. Название места дуэли в рассказе Набокова — Вайсдорф (белая деревня — нем. — РСС: 2, 512); Волошин и Гумилев стрелялись в Новой Деревне возле Черной речки.
71) О литературном фоне набоковских дуэлей см.: Русанов 2002.
72) Антон Петрович в смятении близок к Лаевскому в его роковую ночь; подкрепляя параллель с “Дуэлью”, Набоков называет одного из секундантов Берга Магеровским, тогда как секундант противника Лаевского, фон Корена, носит фамилию Говоровский.
73) Включая сомнительное военное прошлое обоих Бергов, которым они всем хвастаются. Демонстрация Бергом в “Подлеце” старой записной книжки с сотнями крестиков — по счету якобы убитых им в баталиях — представляет вариацию из второго тома “Войны и мира”: “Берг недаром показывал всем свою раненную в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды” (Ч. 3, гл. XI).
74) Подробнее: Левинг 1999: 2, 727. В черновом варианте рассказа секунданты именуются “барон Драйер и Макаров”. Если первая фамилия — вскоре востребованная — должна напомнить о герое романа Набокова “Король, дама, валет” (1928), то вторая отдаленно соотносится с противником А.А. Суворина Мартыновым, носившим роковую для истории русской литературы фамилию.
75) Ср.: “Фамилии, изобретаемые Гоголем, — в сущности, клички, которые мы нечаянно застаем в тот самый миг, когда они превращаются в фамилии, а всякую метаморфозу так интересно наблюдать!” (“Николай Гоголь”; ACC: 1, 435).
76) Для наглядности вынесем при цитировании имена участников диалога по образцу сценического текста за пределы прямой речи персонажей: “Митюшин. Кто будет докладывать, Генрих, ты или я? Гнушке. Лучше уж ты. Митюшин. У нас был очень оживленный день… Ровно в половину девятого мы с Генрихом, который был еще вдрызг пьян… Гнушке. Я протестую. Митюшин. …Генрих спросил, какие у [Берга] планы. Гнушке. Нет, не планы, а как он намерен реагировать. Митюшин. …реагировать. На это господин Берг ответил, что он согласен драться и что выбирает пистолет. <…> Что еще, Генрих? Гнушке. Если нельзя достать дуэльные пистолеты, то стреляют из браунингов. Митюшин. Из браунингов. <…> Митюшин. Сегодня жарко. Еще жарче, чем вчера. Гнушке. Значительно жарче. <…> Митюшин и Гнушке переглянулись и встали” (РСС: 2, 512—513).
77) Митюшин: “Антон Петрович, пожалуйста, не трусь. — Я не трушу” (РСС: 2, 518); “Митюшин и Гнушке бросились к нему, заговорили, перебивая друг друга: “Ну и повезло тебе, Антон Петрович! Представь себе, — господин Берг тоже струсил. Нет, не тоже струсил, а просто: струсил”” (РСС: 2, 525). Ср.: “Добчинский. А то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не было ли тайного доноса; я сам тоже перетрухнул немножко. Анна Андреевна. Да вам-то чего бояться? ведь вы не служите. Добчинский. Да так, знаете, когда вельможа говорит, чувствуешь страх” (Гоголь 1959: 4, 49); “Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! В жисть не был в присутствии столь важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?” (Гоголь 1959: 4, 62).
78) Vladimir Nabokov Collection. Box 8, folder 34. Manuscript Division, Library of Congress, Washington, DC. Точного источника “декадентских” стихов нам установить не удалось, не исключено, что Набоков просто высмеивает героя-пошляка, выдавая за высокую поэзию фольклорное, ср., например: “Коля, Коля, Николай, / Твоя мать голубятница, / Наварила голубей, / А сегодня пятница” (Мартынова 1989; № 747). О других цитатах в рассказе — видоизмененной реплике Чацкого из комедии А.С. Грибоедова “Горе от ума” и из романса на сл. В. Мятлева, см.: Левинг 1999: 2, 726.
79) Фамилия Шишков принадлежала прапрадеду Набокова по отцовской линии Александру Федоровичу; ее же Набоков использовал в литературной мистификации, связанной с публикацией в 1939—1940 годах двух стихотворений под псевдонимом Василий Шишков. Инициалы противника Шишкова, возможно, выбраны Набоковым для соответствия имени Алексея Сергеевича Суворина, который, как ошибочно полагал мемуарист, был вызван его отцом на дуэль. В англ. варианте фамилия “туманного Туманского” — Энигманский (от греч. aenigma — “загадка”).
80) Подробнейший и в высшей степени квалифицированный комментарий к набоковской автобиографии М. Маликовой в этом месте следует уточнить: Набокова не подводит память и он отнюдь не путает названия военных кораблей “Буйный” и “Бедовый” (РСС: 5, 706). 14 мая 1905 года, около 2:30 пополудни, в Цусимском бою эскадренный броненосец “Князь Суворов” вышел из строя и потерял способность маневрирования; к 5:30 судно было объято пламенем и опасно накренилось на левую сторону. Заметив бедственное положение флагманского корабля, “Буйный” под командованием Коломейцева (подобравший до этого на месте гибели броненосца “Ослябя” свыше 200 человек команды) подошел к наветренному борту “Суворова” и эвакуировал тяжело раненного адмирала ген.-адъютанта З.П. Рожественского и чинов его штаба. Рискуя разбиться на сильной зыби, командир “Буйного” поспешил отойти от близкого к гибели броненосца. Ряд офицеров, отказавшихся покинуть тонущий корабль, а также команда “Суворова” погибли геройской смертью. См. публикацию отчетов пяти заседаний военно-морского суда Кронштадтского порта, состоявшихся в июне 1906 года: Дубровский 1907: 3.
81) Судя по материалам судебного процесса, поведение в этом инциденте высшего командного состава было далеко не безупречным, а факт сдачи российского адмирала в плен вообще явлением уникальным. После подписания Портсмутского мира адмирал З.П. Рожественский (1848—1909) вернулся в Россию и предстал перед военной коллегией. Н. Коломейцев, спасший в отличие от “Бедового” свой корабль и экипаж, привлекался к слушаниям в качестве свидетеля. По словам очевидца, “полные спокойного мужества показания его произв[ели] необыкновенное впечатление” (Дубровский 1907: 87). Хотя Коломейцев говорил чрезвычайно осторожно, опасаясь повредить подсудимым товарищам, стало известно, что когда ему передали простыню для изготовления белого флага, то он в негодовании выбросил ее за борт. Что касается Рожественского, то на суде он защищал своих подчиненных, в особенности матросов, и просил для себя смертной казни, однако был оправдан военно-морским судом как человек, получивший в сражении тяжкое ранение. По окончании процесса жил затворником, практически не выходил из своей квартиры и умер в Петербурге от болезни легких.
82) До сих пор исследователям не удалось установить точную карикатуру и издание, которое Набоков имеет в виду (“На одной из первых страниц зеленела карикатура на путиного отца, снабженная стихотворением. Путя скользнул глазами по строкам и выхватил из середины: “Как джентльмен, он предлагал револьвер, шпагу иль кинжал” <…> в глазах стояло картикатурное изображение отца, угловатое, бледно-зеленое, причем зелень в одном месте переступила через контур, а в другом не дошла, — небрежность цветного отпечатка”; РСС: 3, 581—582). Ясно, что цветовая гамма от светло-зеленого до голубого в контексте дуэльной истории несет для автора заряд вульгарности. Любопытно, что синэстет Набоков связывает два дуэльных рассказа через фисташковый цвет, вызывающий у него аллергическую ассоциацию: “На сладкое подали фисташковое парфэ, которое [Путя] ненавидел” (“Лебеда”; РСС: 3, 584); в “Подлеце” секундант Митюшин “был в своем всегдашнем фисташкового цвета костюме” (РСС: 2, 518). Зловещесть фисташкового, по-видимому, обусловлена именно цветом иллюстрации к журнальной заметке о дуэли.
83) Числа. 1930. № 1. С. 233—236.
84) После прихода к власти Гитлера и подчинения всех общественных организаций нацистам в ходе политики централизации [Gleichschaltung] они работали в Бюро по делам русских беженцев в Берлине.
85) В 1923 году в Берлине Н.В. Снессарев издал книгу “Провокация монархизма”, своего рода катехизис русского фашизма для Европы (издание было трехъязычным — на русском, английском и немецком языках, причем переводчиком на последний был “барон Энгельгардт” — ср. с “полковником Архангельским”, в которого превратится один из секундантов Берга в английской редакции “Подлеца”). В этом манифесте Снессарев призывает соотечественников в эмиграции признать и подчиниться законной власти из Дома Романовых “не за страх, а за совесть… все формы правления в Европе сейчас потрясены и подражать им бессмысленно. Доказательством этого положения является новая форма правления, еще не определившаяся, но увеличивающаяся прогрессивно. Это — Фашизм. Форма монархической власти в России определится сама автоматически, когда среди русского народа появится Царь” (Снессарев 1923: 32—33).
ЛИТЕРАТУРА
Алешкин 2004 — Алешкин А. Завещание пленника русской смуты // Парламентская газета. Издание Федерального Собрания Российской Федерации. 2004. 24 декабря. № 242 (1614).
АСС — Набоков В.В. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1997—1999.
Боханов 1984 — Боханов А.Н. Буржуазная пресса России и крупный капитал. Конец XIX в. — 1914. М., 1984.
Бенуа 2006 — Бенуа А. Дневник 1916—1918 годов. М.: Захаров, 2006.
Бойд 2001 — Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. Биография / Пер. с англ. Г. Лапиной. М.: Издательство “Независимая газета”; СПб.: Симпозиум, 2001.
Болгар 1895 — Болгар Франц фон. Правила дуэли / Пер. с 4-го немецкого издания Е. Фельдмана. СПб.: Типография Н.В. Васильева, 1895.
Волошин 1990 — Волошин М. История Черубины: (Рассказ М. Волошина в записи Т. Шанько) // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.
Востриков 1995 — Востриков А. Поэтика оскорбления в русской дуэльной традиции // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 100—109.
Востриков 1998 — Востриков А. Книга о русской дуэли. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998.
Глинка 2001 — Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906—1917: Дневник и воспоминания / Вступ. статья, подгот. текста и коммент. Б.М. Витенберга. М.: Новое литературное обозрение, 2001.
Глушанок 2003 — В.Д. Набоков. Из Воспоминаний о Театре (За 35 лет) / Публикация Г.Б. Глушанок // Театр и литература: Сборник статей к 95-летию А.А. Гозенпуда. СПб.: Наука, 2003. С. 663—681.
Гоголь 1959 — Гоголь Н.В. Собрание художественных произведений: В 5 т. М.: Издво Академии наук СССР, ИРЛИ (Пушкинский дом), 1959.
Гордин 2002 — Гордин Я.А. Дуэли и дуэлянты. 2-е изд. СПб.: Пушкинский фонд, 2002.
Грин 1997 — Грин Х. “Мистер Набоков” // В.В. Набоков: pro et contra. Личность и творчество Владимира Набокова в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: Антология. Т. 1 / Сост. Б. Аверин, М. Маликова, А. Долинин. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного ун-та, 1997.
Дубровский 1907 — Дубровский Е.В. Дела о сдаче японцам 1) миноносца “Бедовый” и 2) эскадры Небогатова. СПб., 1907.
Дурасов 1908 — Дурасов В. Дуэльный кодекс. СПб.: Тип. “Сириус”, 1908.
Жаботинский 2004 — Жаботинский Владимир (Зеэв). Повесть моих дней // О железной стене. Речи, статьи, воспоминания. Минск: МЕТ, 2004.
Жилкина 1993 — Жилкина Т. Из небытия // Грани. 1993. № 170. С. 299—311.
Западов 1969 — Хрестоматия по истории русской журналистики XIX в. / Под ред. А.В. Западова. 2-е изд. М.: Высшая школа, 1969.
Зарубинский, Ставинский 1999 — Зарубинский Г.М., Ставинский Е.Н. К 125-летию со дня рождения российского правоведа Александра Александровича Пиленко // Правоведение. 1999. № 2.
Засосов, Пызин 1999 — Засосов Д.А., Пызин В.И. Из жизни Петербурга 1890— 1910-х годов. СПб.: Лениздат, 1999.
Кацура 1999 — Кацура А.В. Дуэль в истории России. М.: Радуга, 1999.
Кобринский 2007 — Кобринский А. Дуэльные истории серебряного века: Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб.: Вита Нова, 2007.
Коковцев 1992 — Коковцев В.Н. Из моего прошлого: Воспоминания, 1903—1919 гг. М.: Наука, 1992.
Левинг 1999 — Примечания к рассказам В.В. Набокова: РСС, Т. 2.
Левинг 2000 — Примечания к рассказам В.В. Набокова: РСС, Т. 3.
Левинг 2001 — Палестинское письмо В. Набокова // Набоков В.В.: Pro et contra. Материалы и исследования о жизни и творчестве В.В. Набокова: Антология. Т. 2 / Сост. Б.В. Аверин; библиогр. С.А. Антонова. СПб.: РХГИ, 2001.
Левинг 2004 — Левинг Ю. Вокзал — Гараж — Ангар: Владимир Набоков и поэтика русского урбанизма. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2004.
Лотман 1994 — Лотман Ю.М. Дуэль // Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII—XIX века). СПб.: Искусство — СПб., 1994.
Маликова 2000 — Примечания к “Другим берегам” В.В. Набокова // РСС.
Маликова 2002 — Маликова М. В. Набоков. Авто-био-графия. СПб.: Академический проект, 2002.
Макарова 2007 — Макарова Ольга. “Уж если Суворин, изобретший ее, отвернулся…”: Дело Шабельской и участие в нем издателя “Нового времени” // НЛО. 2007. № 85.
Маковский 1955 — Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955.
Мартынова 1989 — Потешки. Считалки. Небылицы / Сост. и примеч. А. Мартыновой. М.: Современник, 1989.
Масанов 1958 — Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. М., 1958.
Набоков 1896 — Набоков В.Д. Содержание и метод науки уголовного права. СПб., 1896.
Набоков 1965 — Письма В.Д. Набокова из Крестов к жене. 1908 г. / Публ. В. Набокова-Сирина // Воздушные пути: Альманах. IV. Нью-Йорк, 1965.
Рейфман 2002 — Рейфман И. Ритуализованная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе. М.: НЛО, 2002.
Розанов 2001 — Розанов В.В. Сахарна. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови // Розанов В.В. Собр. соч. / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. Т. 9. М.: Республика, 2001.
РСС — Набоков В.В. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1999—2000.
Рудницкий 1966 — Рудницкий К. Сценическая история трилогии // Сухово-Кобылин 1966.
Русанов 2002 — Русанов А. Мотив дуэли в творчестве В.В. Набокова / Публ. на электронном сайте автора: <http://nabokovandko.narod.ru/duel.html> Доступ: 25 февраля 2009 года.
Семенов 2009 — Семенов Александр. Революция 1905 года: ускользающая либеральная альтернатива? // Антропология революции: Сборник статей по материалам XVI Банных чтений. М.: НЛО, 2009. С. 101—126.
Скрынников 1999 — Скрынников Р.Г. Дуэль Пушкина. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр, 1999.
Снессарев 1914 — Снессарев Н.В. Мираж “Нового времени”. СПб., 1914.
Снессарев 1923 — Снессарев Н.В. Провокация монархизма. Берлин, 1923.
Суворин 1895 — Суворин М.А. Кое-кто. Кое-что. СПб.: Тип. Суворина, 1895.
Суворин 1913 — Суворин А.А. Дуэльный кодекс. СПб., 1913.
Суворин 1992 — Суворин А.С. Дневник. 1896—1902. М.: Новости, 1992. [1-е изд.: Дневник А.С. Суворина. М.; Пг.: Л.Д. Френкель, 1923.]
Суворин 2000 — Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Текстол. расшифровка Н. Роскиной. Подгот. текста Д. Рейфилда, О. Макаровой. 2-е изд., испр. и доп. London: The Garnett Press; M.: Изд-во “Независимая газета”, 2000.
Сухово-Кобылин 1966 — Сухово-Кобылин А.В. Трилогия. Свадьба Кречинского. Дело. Смерть Тарелкина. М.: Искусство, 1966.
Тургенев 1964 — Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1961—1966.
Чуковский 1991 — Чуковский К.И. Дневник. 1901—1925 / Вступ. ст. В.А. Каверина. М.: Сов. писатель, 1991.
Ambler 1972 — Ambler E. Russian Journalism and Politics, 1861—1881; The Career of Aleksei S. Suvorin. Detroit: Wayne State University Press, 1972.
Brewer 2001 — Brewer Ebenezer Cobham. The Wordsworth Dictionary of Phrase and Fable. Hertfordshire: Wordsworth Editions Ltd, 2001.
McReynolds 1991 — McReynolds L. The News Under Russia’s Old Regime: The Development of a Mass-Circulation Press. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1991.
Kiernan 1989 — Kiernan V.G. The Duel in European History. Honour and the Reign of Aristocracy. Oxford: Oxford University Press, 1989.
Nabokov 1966 — Nabokov V. Speak, Memory. An Autobiography Revisited. New York: G.P. Putnam’s Sons, 1966. Nabokov 2002 — Nabokov V. The Stories of Vladimir Nabokov. New York: Vintage International, 2002.
Schiff 1999 — Schiff S. Véra (Mrs. Vladimir Nabokov). New York: Random House, 1999.
Shrayer 1999 — Shrayer M. The World of Nabokov’s Stories. Austin: University of Texas Press, 1999.
Sklepikov 2006 — Sklepikov A. Loustalot: The Nabokov Family Trainer / Публ. на сервере Zembla: <http://www.libraries.psu.edu/nabokov/lousta.htm> Доступ: 25 февраля 2009 года.