(Обзор) (пер. с нем. Е. Земсковой)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
1. СТОЛКНОВЕНИЕ С ПРОШЛЫМ
Германия и Россия: некоторые параллели
Критическое осмысление ушедшей сталинской эпохи в современном российском обществе почти сошло на нет; временами начинает казаться, что забываются уже сделанные наблюдения и выводы. В этой связи небезынтересно представить краткий обзор восприятия национал-социализма в послевоенной Германии. Если в ГДР господствовал насаждавшийся государством антифашизм, то западногерманское общество стремилось как можно скорее перейти к нормальной жизни и вытеснить ужас недавнего прошлого. Такому поведению способствовали и “экономическое чудо” 1950-х гг., и “холодная война”. Люди, критически оценивавшие события прошлого, осуждались как “осквернители собственного гнезда” (эта метафора была в ходу в то время). Несмотря на создание в 1958 г. Центрального ведомства по информированию о преступлениях нацизма, “конец молчанию” наступил только с начала процесса над сотрудниками концлагеря Освенцим в 1963 г.
Важную роль сыграли в 1960-е гг. выступления студентов, требовавших у поколения отцов отчета об их поведении в период нацизма. Этот радикальный конфликт стал существенной причиной глубинных перемен в общественных настроениях. Если отцы говорили о “катастрофе 1945 года”, то теперь речь шла об “освобождении от нацистского правления”. Холокост, о существовании которого старшие предпочитали не знать, стал предметом скрупулезных исследований; концентрационные лагеря, организованные национал-социалистами, стали посещаемыми памятниками для воспоминаний о преступлениях прошлого. Прошлое стало важной темой в воспитании молодежи.
Рассматривая современное российское общество, можно провести параллель с 1950-ми гг. в Германии. Создается впечатление, что после стремительного расчета со сталинизмом в годы перестройки теперь все ищут “покоя” и забвения. Какой из слоев общества мог бы сейчас быть заинтересован в том, чтобы разобраться с тоталитаризмом сталинского времени? Государство и чиновничество, думающие прежде всего о стабилизации; пенсионеры-старики, полагающие, что им лучше жилось при советской власти; интеллигенция, ставшая в массе деполитизированной, или коммунисты, ответственные за тоталитаризм? Не удивительно, что многим гражданам Сталин представляется великим российским политиком.
Однако когда же в российском обществе станет возможным “конец забвения”? В какой момент заговорят не о “крушении” коммунистического правления, а об “освобождении”? Когда критиков сталинизма перестанут считать людьми, “оскверняющими родное гнездо”? Ситуация в России в отношении проработки прошлого представляется более трудной, чем в послевоенной Германии. Разве Россия не принадлежит к числу стран-победительниц в мировой войне — почему же победители должны стыдиться своего прошлого? Ведь тот факт, что Германия проиграла войну, облегчил расчеты с национал-социализмом. В сегодняшней России не видно бунтующей молодежи, призывающей отцов к ответу. Критика в публичной сфере находится в зачаточном состоянии — извечной проблемой российской истории остается тот факт, что периоды гласности оказываются короткими праздниками, а не буднями.
Именно названные обстоятельства говорят о необходимости изучения сталинистского прошлого в условиях, когда эта тема представляется “неактуальной”, а доступ к архивам становится все более затрудненным1, когда написанные учеными и публицистами просветительские работы практически не доходят до общества, которое стремится либо приукрасить прошлое, либо вообще ничего не знать о нем. Вновь подтверждается мнение Чаадаева об отсутствии связи или последовательности в русской истории. Однако без этой связи невозможно помыслить никакой позитивной демократической перспективы: “Сегодня — цинично или просто внеисторично — стремятся начать жить “с чистого листа”.
Прежде всего — все равно не выйдет. Так не бывает — зря усилия будут потрачены. Количество не сделанного нами в течение десятилетий все равно скажется — как с земного шара ничего наделанного зазря никуда выбросить пока не удается”2.
Поэтому занятия прошлым, равно как и анализ причин вытеснения прошлого, будут продолжаться — возможно, сначала лишь в узких кругах тех, кто надеется, что искры зажженных ими огней воспламенят тлеющую публичную сферу.
“Соцреализм с человеческим лицом”
К сожалению, в сегодняшней России, если не считать публикаций документов3, отсутствуют работы о социалистическом реализме. Еще печальнее ощущение, что наступило время, когда тему эту стали рассматривать не критически, а скорее ностальгически. В качестве примера можно назвать написанную для широкого круга читателей книгу Юрия Борева “Социалистический реализм: взгляд современника и современный взгляд” (М., 2008). Автор претендует на то, чтобы рассмотреть свой предмет “непредвзято, не восхваляя наше историческое прошлое и его искусство и не швыряя в него камни” (с. 4).
При первом же просмотре книги бросаются в глаза особенности ее построения: монтаж коротких тематических глав, иллюстраций и вставок с историческими анекдотами. Книга выглядит привлекательно и занятно, однако в итоге приводит в замешательство. Некоторые иллюстрации относятся к тексту, остальные, напротив, остаются без комментариев и, очевидно, не имеют другой функции, кроме той, чтобы все выглядело “красиво”. Нельзя сказать, что “ужасная” сторона сталинизма полностью отсутствует — в книге упоминаются тоталитаризм, цензура, ГУЛАГ, 1937 г., представлено искусство сталинского официоза с его помпезными монументами и портретами вождя. Однако эти критические моменты утопают в море пейзажей, цветов, портретов, а также авангардной живописи, имеющей мало общего с соцреализмом. Многие иллюстрации относятся к более позднему времени и представляют собой китчевый декоративный соцреализм “light”. В целом речь идет о типичной, как удачно говорили в советское время, “лакировке”.
Функция подобной композиции, как представляется, состоит в том, чтобы размыть любые понятийные и эстетические границы. В качестве примера приведем мысль автора: “…социалистический реализм как единый метод нового искусства был с воодушевлением принят такими разными писателями, как Б. Пастернак, A. Платонов, А. Толстой, В. Катаев, А. Фадеев и др.” (с. 10). Подобно тому, как на одном дыхании Платонов и Пастернак перечисляются рядом с Фадеевым, иллюстрации таких талантливых художников, как Петров-Водкин и Дейнека, помещены в книге рядом с картинами Ефимова и Герасимова. Короче говоря, все оформление нацелено на то, чтобы лишить читателя каких бы то ни было ориентиров и в целом примирить с прошлым.
Концептуальный аппарат книги хорошо знаком по советской эпохе, определение соцреализма лишь слегка варьирует знаменитую формулировку 1934 г. (с. 35). Однако она дополнена совершенно неясной дефиницией соцреализма как “настоящей национальной драмы переживания утопии как жизненной возможности” (с. 11). Здесь следует добавить, что употребление прилагательных типа “драматический” или “трагический” зачастую призвано заменить анализ исторической эпохи.
В книге можно заметить и другие черты образа мысли советской эпохи. Мир вновь по привычному образцу разделен на “наш” и “не наш”. Несмотря на претензии на объективность, на поверхность часто выходит стойкий рессентимент автора. Упоминаются “зарубежные теоретики и критики” и их русские пособники, поддавшиеся моде “оплевывать недавнюю отечественную историю” (с. 10) и нападающие на соцреализм для того, чтобы “услужить современной русской демократии, во многом небескорыстно солидарной в этом вопросе с американской радиостанцией “Свобода”” (с. 16). Такого рода размежевания с внешним миром опасны еще и потому, что они вновь пропагандируют изоляцию России от западных идей, ее самодостаточность, практическое воплощение которой в духовной сфере на протяжении десятилетий привело к катастрофическим последствиям. Впрочем, и понятие тоталитаризма, иногда мелькающее в тексте, выглядит здесь своего рода западным “чужеродным телом”. В советские времена термин был строго табуирован, поскольку содержал в себе сравнение с другими тоталитарными системами, такими, как национал-социализм и итальянский фашизм. Непреходящая заслуга романа Василия Гроссмана “Жизнь и судьба” (запрещенного в СССР) и фильма Михаила Ромма “Обыкновенный фашизм” состоит в том, что им удалось нарушить это табу еще в советскую эпоху и обратить внимание на определенное сходство тоталитарных обществ 1930-х гг.
Автор замечает: “…последние два десятилетия наша критика подчеркнуто избегала серьезного разговора об искусстве соцреализма” (с. 16). Действительно, удивительно, а честно говоря, просто скандально, что в России практически не появилось публикаций на эту тему4. Русские авторы, пишущие на эти темы, публикуются в основном на Западе. По мнению же автора книги, соцреализм в настоящее время крайне недооценен. Борев в качестве доказательства ссылается на то, что многие произведения той эпохи выставляются теперь на выставках, на рынке находятся покупатели подобного искусства; указывает он и на позитивную оценку соцреалистического искусства, которую дал историк искусства Mэтью К. Боун. Однако на деле Боун трактует историю советского искусства достаточно дифференцированно5 и не дает однозначных оценок. Наконец, аргументом в пользу возродившегося интереса к соцреализму становится для Борева масштабная выставка “Traumfabrik Kommunismus/Dream Factory Communism”6, прошедшая в 2003 г. в выставочном зале “Frankfurter Kunsthalle Schirn” (Франкфурт-на-Майне). Следует, однако, отметить, что интерес к искусству сталинского времени на Западе возник намного раньше указанной выставки: так, выставка в Касселе “Агитация за счастье. Советское искусство сталинской эпохи”7 прошла еще в 1994 г. Эта и подобные ей выставки стали свидетельством очевидного познавательного интереса к культуре сталинского времени и не имеют ничего общего с подходом, рассматривающим произведения соцреализма как большое искусство.
После всего сказанного неудивительно, что автор не испытывает никакой симпатии к соц-арту и концептуализму. Эти направления в искусстве не обязаны, конечно, нравиться всем. Однако их большая заслуга состояла как раз в том, что они представили сталинскую эмблематику в отчуждающем зеркале иронии. Благодаря соц-арту и концептуализму мы смогли взглянуть на искусство сталинской эпохи другими глазами. Такая перемена направления взгляда имела решающее значение, однако она не интересует автора книги. Он цитирует несколько случайных строк Дмитрия Александровича Пригова в качестве примера “концептуальной беспомощности” (с. 451), считая главным недостатком этого автора отсутствие позитивной программы. В этом вообще заключается важный момент для Борева: в соцреализме, например в романе М. Горького “Мать”, по его мнению, воплощены высокие идеалы, забытые в обществе потребления, — идеалы, “которые были много значительней и прекрасней реалий нашей жизни и звали “вперед и выше”” (с. 24). Героический идеализм действительно существовал в советские времена и иногда становился причиной больших достижений. Но возможно ли абстрагироваться от гигантских злоупотреблений этими идеалами? Разве эти идеалы и героизм не служили очень часто тому, чтобы приукрасить или утаить плохую реальность? Разве они совершенно обесценились и превратились в собственную противоположность не оттого, что замещали своим лживым обликом реальность советской жизни, которая замалчивалась?
Представление о необходимости “соцреализма с человеческим лицом” (с. 10) ведет в тупик, поскольку избегает критического отношения к культуре советского времени и представляет прошлое в ностальгическом свете. Опасность в том, что, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, такие книги находят своих последователей. В этом смысле перед нами — “очень своевременная книга”.
2. ПУТИ ИЗУЧЕНИЯ
СОВЕТСКОГО ИСКУССТВА И ЛИТЕРАТУРЫ
Конструкция моделей соцреализма
Если в период “холодной войны” в изучении советской культуры на переднем плане оказывались политическая цензура и репрессии, то в 1980-е гг. появился целый ряд работ, серьезно рассматривавших культурные и эстетические особенности советского искусства. Пионерским исследованием стала вышедшая в 1981 г. книга Катерины Кларк “The Soviet Novel. History as Ritual”8, где, используя культурно-антропологический метод и принципы анализа волшебной сказки В. Проппа, описывается ритуализованная схема соцреалистического романа, его “основной сюжет” (“master plot”). Особенно подробно Кларк рассмотрела две модели: роман воспитания, демонстрирующий путь героя от “стихийности” к “сознательности”, и производственный роман, образцом которого стал “Цемент” Ф. Гладкова. Важным моментом является также реализация мифа Большой семьи, прежде всего отношение молодых героев к Отцу-Сталину.
Следующей основополагающей книгой для понимания развития советской культуры стало вышедшее в 1985 г. в США исследование Владимира Паперного “Культура Два”9, противопоставившее культуру сталинского времени культуре революционно-авангардных 1920-х гг. Если “Культура Один” структурирована горизонтально и центробежно, то “Культура Два” организована вертикально и центростремительно. “Растеканию” противопоставлено “отвердение”. 1920-е гг. в СССР определяли себя через механическое и технически функциональное, 1930-е ориентировались на органическое и “человечное”.
Позволю себе среди работ первой половины 1980-х упомянуть и свою книгу “Огосударствление литературы”10, в которой я анализировал генезис и функционирование соцреалистического канона. Первая часть посвящена формированию идеолого-эстетических постулатов соцреализма, дискуссиям 1932—1934 гг., приведшим к формированию определенных норм (о языке, о Дж. Джойсе и Дж. Дос Пассосе), системе персонажей и сюжетным схемам соцреалистического романа. Во второй части исследованы разные позиции в спорах тех лет (М. Бахтин, А. Платонов, журнал “Литературный критик”). В Заключении соцреалистический канон был рассмотрен в широком историко-культурном контексте.
Все три названные книги имели целью исследование закономерностей соцреализма, рассматривая соцреалистический канон как систему норм. В духе структуралистского метода тут описывались определенные модели. Если К. Кларк ориентируется на культурно-антропологические категории, а книга Паперного построена на бинарной оппозиции (“Культура Один” vs “Культура Два”), то мое исследование, как мне представляется, выводит на передний план соотношение идеологических и эстетических норм. Во всех трех случаях описаны прежде всего модели, образцы. На описываемой стадии исследований задача состояла прежде всего в том, чтобы сконструировать глобальные модели соцреализма, отличавшиеся от политико-идеологических моделей советологов 1970-х.
Когда на Западе появились названные работы, в самом Советском Союзе соцреализм практически перестал исследоваться и больше не играл скольконибудь заметной роли в литературной практике и критике. Официальное самоописание соцреализма оставалось на уровне 1960—1970-х гг.11
К текстам, исследовавшим модели соцреализма, можно отнести изданное в 1988 г. эссе Бориса Гройса “Gesamtkunstwerk Stalin”12, в котором искусство сталинского времени выводится из духа левого авангарда. Идея жизнестроительства, по мнению Гройса, привела к функционализации и инструментализации искусства в Советском Союзе. Культура сталинизма представляется Гройсу реализацией авангардистского проекта. Однако в искусстве этот проект был реализован не авангардистскими средствами, а средствами реализма. Сведение счетов с авангардом с помощью интеллектуальной провокации, мотивированное постмодернистской позицией Гройса, оставляет много вопросов и по сей день является спорным.
Конференции и сборники трудов —
становление исследований соцреализма
Когда соцреализм превратился в привлекательную тему дискуссий в рамках новой исследовательской перспективы, ученые стали обращаться к отдельным аспектам советской культуры. Результаты конференции, проходившей в 1986 г. в Университете Билефельда (ФРГ), были опубликованы в сборнике 1990 г. “The Culture of the Stalin Period”13, посвященном широкому спектру тем — вопросам культуры повседневности, искусства, литературы, архитектуры и кино. Особо я хотел бы отметить две публикации об архитектуре — В. Паперного о Москве 1930-х гг. как Новом городе и А.М. Фогта — о традиции Палладио у И. Жолтовского. И. Голомшток посвятил статью компаративному изучению тоталитарного искусства, ставшему предметом его монографии14. Мою статью “Образование и обращение: путь к Новому человеку в тоталитарном “романе воспитания”” (“Education and Conversion: The Road to the New Man in the Totalitarian Bildungsroman”), посвященную сравнению романов К.А. Шенцингера “Юный гитлеровец Квекс” (“Der Hitlerjunge Quex”) (1932) и Н. Островского “Как закалялась сталь” (1932—1934), я упоминаю лишь постольку, поскольку она была одним из немногочисленных примеров конкретного сравнительного анализа текстов тоталитарной эпохи15.
Как уже говорилось, в 1994 г. в Касселе, а затем в Санкт-Петербурге прошла первая большая выставка соцреалистического искусства. Среди опубликованных по-русски и по-немецки статей упомянутого выше каталога “Агитация за счастье…” я бы особенно выделил статью Оксаны Булгаковой о Сталине и кино, а также содержательный текст Хубертуса Гасснера и Экхарта Гиллена “От создания утопического порядка к идеологии умиротворения в свете эстетической действительности”. Вместе с выставкой в Касселе проходила конференция по культуре сталинизма, труды которой были опубликованы16.
В сборнике “Соцреалистический канон”17, объемом более тысячи страниц, представлены результаты реализованного в 1994—1998 гг. международного исследовательского проекта — своего рода промежуточный итог междисциплинарной дискуссии о предмете исследований. Сборник содержит тексты, характеризующие соцреализм как историко-культурную систему, статьи о его генезисе, эстетическом и дискурсивном арсенале, центральных мотивах и жанрах. Сборник отражает различные подходы к предмету, исследователи, принявшие в нем участие, не унифицировали свои методы. Решающую роль сыграла удачная попытка преодолеть разобщенность западных советологических, советских и диссидентских подходов. В проекте приняли участие ученые из России, придерживавшиеся самых разных взглядов (Г. Белая, И. Есаулов, М. Рыклин), из США (M. Балина, С. Бойм, K. Кларк, Е. Добренко, Т. Лахузен, В. Паперный, Б. Розенталь, Ф. Розинер), Германии (О. Булгакова, Б. Гройс, Х. Гюнтер, Б. Менцель, Ю. Мурашов, И. Смирнов, С. Хэнсген), Франции (Л. Геллер, М. Никё) и других стран. В российской критике сборник был встречен благожелательно, хотя рецензенты считали, что статьи излишне теоретичны, что затрудняет чтение.
Фаза конференций и сборников, наступившая в 1990-е, была важна во многих отношениях. Она объединила в международном сотрудничестве ученых со всего мира и открыла широкий спектр дискуссионных тем. Стало очевидно, что отдельные исследователи, изучая определенные проблемы, вынуждены включаться в междисциплинарные контакты для того, чтобы получать информацию о смежных областях и не терять из виду целое интересующей их эпохи.
Соцреализм как государственный миф
Ниже я ограничусь рассмотрением лишь некоторых аспектов советской культуры — мифологического, социоэстетического, медийного, антропологического, а также советской повседневности.
Начнем с исследований по советскому мифу. Эрнест Кассирер показал, что современная система государства всецело следует закону архаического мифологического мышления. Опираясь на это положение, К. Кларк определила соцреализм как “официальное хранилище государственных мифов” (“official repository of state myths”)18. Взяв за основу миф о Большой семье, я предпринял попытку более детально описать основные фигуры советского мифа19 — архетип Героя (сына), Отца (Сталина), Матери (Родины) и врагов.
Исследованию соцреалистического героя посвящена моя книга “Советский сверхчеловек”20: в ней я на материале текстов М. Горького стараюсь проследить развитие фигуры героя от ницшеанского сверхчеловека до так называемых “сталинских соколов” и “героев труда”. Параллельно ницшеанская компонента советской культуры была детально исследована в работах Бернис Розенталь21. Традиция восприятия Ницше в России, сложившаяся на рубеже XIX и XX вв. и породившая, в частности, ницшеанский марксизм, повлияла, как показала Розенталь, на многие области культуры вплоть до сталинского времени, несмотря на то что сам философ с конца 1920-х гг. находился в СССР под фактическим запретом, а позже был объявлен предшественником фашистской идеологии.
Как показала К. Кларк еще в работах 1980-х гг., советский герой постоянно остается молодым, незрелым персонажем, до конца подчиненным Отцу. Этот факт нашел выражение не только в прославлении молодости, но и в общем стремлении тоталитарного государства сделать людей инфантильными22. Архетип “мудрого отца”, связанный с фигурой Сталина, в художественной литературе не был разработан детально, однако нашел адекватное выражение в советском кинематографе 1930—1940-х гг., где Сталин стал квазибожественной фигурой. Ввиду обширности литературы по советскому кино мы не можем подробно касаться данной проблематики в рамках настоящего обзора.
Материнский архетип, появившийся после 1934 г. с усилением роли образа Родины в пропаганде, нашел воплощение прежде всего в изобразительном искусстве, массовой песне, советских кинокомедиях с Л. Орловой и М. Ладыниной и в “культе” плодородия 1930-х гг.
В заключение следует упомянуть фигуру врага23 (вспоминается “вредитель” из классификации Проппа), являющегося незаменимым компонентом всех тоталитарных культур, потому что он функционирует как угроза Большой семье и делается ответственным за все проблемы внутри (ср. “враги народа”).
На базе обозначенного нами основного репертуара в советское время развивается множество частных мифов — о партии и Октябрьской революции24, о Павлике Морозове25, новом человеке, герое труда26, полярниках и героях войны, о чекистах и пограничниках, о различных политических руководителях, об отношениях Ленина и Сталина (ср. известную фальсифицированную фотографию, изображающую двух советских руководителей на садовой скамейке в Горках), о доверительных отношениях народа и вождя, о расцвете науки и сказочном “чуде” строительства, которое якобы происходит повсюду в Стране Советов. Участие в коллективном мифотворчестве “великой эпохи” требовалось от всех: художников, писателей, публицистов. Соцреализм не ограничивался искусством, но охватывал все сферы советской культуры. Проблема состояла в том, чтобы показать миф не в качестве иллюзии, а как воплощение реальности.
Советская мифология, сконцентрировавшаяся в определенных личностях, исследована уже достаточно детально, усилия исследователей в 1990-е гг. были направлены и на изучение мифов, связанных с категорией пространства. Прежде всего здесь играют роль избранные “пространства ликования”, представляющие центральный интерес для исследования советской культуры27. Большое внимание в последнее время уделяется дискурсу о метрополитене, в котором речь идет о различных аспектах пространства московской подземки28. Другим важным пространством, воплотившим в себе советское плодородие, явилась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка 1939 г. (в 1958 г. на ее основе была создана Выставка достижений народного хозяйства), до сих пор, однако, не исследованная подробно29. К. Кларк изучает сакрализацию советского пространства на материале структуры советской Москвы30.
Ряд работ посвящен значению для мифологии сталинизма советского пространства в целом. Таков, например, сборник статей “Ландшафты сталинизма” (под редакцией Евгения Добренко и Эрика Наймана)31, где рассматриваются различные аспекты советского пространства. В монографии “Видения Нового мира”32 Эммы Виддис на материале репрезентации в советском кинематографе ряда различных хронотопов (электрификация, транспорт, дороги и пр.) исследуется “пространство советскости” и роль репрезентации пространства в создании советской идентичности. “Топографии сталинизма” посвящена глава книги Е. Добренко “Политэкономия соцреализма”33, где рассматривается такие пространственные феномены, как моделирование “необъятной советской страны” на почтовых марках и географических картах и презентация “периферии” в советском кино.
Взаимодействие социального и эстетического
В многочисленных работах Евгения Добренко на первый план выходит взаимодействие социальных детерминант и эстетических предпочтений. Это относится, в частности, к монографиям “Формовка советского читателя” и “Формовка советского писателя”34. Процесс партийно-государственного “воспитания” советских авторов привел, как показал Добренко в первой монографии, к “резкой редукции авторского начала”35, причем произошло это главным образом не благодаря внешней цензуре, а посредством превращения автора в собственного цензора. Добренко подробно описывает институциональные рамочные условия, управлявшие воспитанием писателя, например движение рабкоров, созданный по инициативе Горького журнал “Литературная учеба” и т.д. В книге о читателе, в которой представлен впечатляющий по объему материал о рецепции литературы и государственном руководстве ею, центральной мне представляется мысль о том, что соцреализм не был просто навязанной “сверху” доктриной, как полагали западные советологи: “Не властью и не массой рождена была ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Соцреалистическая эстетика — продукт и власти и масс в равной мере. Она была рождена одновременно — эстетическим горизонтом и требованиями масс; имманентной логикой революционной культуры; заинтересованностью власти в консервации массовых вкусов”36.
Если в двух названных работах в качестве доминантных представлены социальные и институциональные факторы, то в исследовании “Политэкономия соцреализма” показано, как идеологический и пропагандистский аппарат Советского Союза — общества практически тотального дефицита — стремился компенсировать эту нехватку символическими продуктами соцреализма. Экономическому недопроизводству соответствовало символическое перепроизводство. Однако Добренко пишет не об “идеологии” в обычном смысле слова, а о том, что соцреалистические репрезентации реальности представляли собой всеобъемлющий симулякр (Бодрийяр), заменивший реальность: “…производство остается социалистическим в той лишь мере, в какой оно является соцреалистическим. Социализм — через соцреализм — производит производство в качестве продукта — основного объекта потребления в СССР”37. Это переворачивание Марксовой схемы “базис—надстройка”, которое осуществляет Добренко, и проведенный им анализ иллюзионного характера соцреализма позволяют лучше понять, как функционировали многие стратегии репрезентации в советское время. Иллюстрации из журналов “Наши достижения” и “СССР на стройке” внушают представление о столь фантастических успехах строительства, что реальность оказывается лишь слабым их отражением. То же самое можно сказать и о советской рекламе, скорее мистифицировавшей мир товаров, чем реально призывавшей к покупке. Однако тезис Добренко кажется мне убедительным только в тех случаях, когда речь идет о замещении реальной экономики символическими продуктами; символическая “аннексия” экономической сферы возможна лишь в ограниченной степени. В конце концов Советский Союз обрушился именно из-за того, что замена материального символическим не решила всех проблем.
Проблемы советской повседневности
Исследования повседневной жизни советской эпохи, развернувшиеся с 1994 г.38, не затрагивают соцреалистическое искусство напрямую, однако проливают свет на художественную продукцию той эпохи. Они стали возможны лишь после открытия архивов, позволившего ввести в исследовательский оборот новые материалы, такие как частная переписка, дневники и т.д. Решающий импульс дали книги историка Шейлы Фицпатрик, из которых здесь я хотел бы назвать прежде всего “Повседневный сталинизм”39 и вышедший под ее редакцией сборник “Сталинизм”40. Из множества работ о советской повседневности, вышедших главным образом на английском, упомяну книгу Светланы Бойм “Общие места”41, посвященную советским повседневным мифам, коммуналкам и советскому китчу. Эта линия нашла продолжение в сборнике под редакцией Кристины Кайер и Эрика Наймана “Повседневная жизнь в начальный период советской истории”42, где рассматриваются конфликт между сферами частной и официальной жизни, вопросы идентичности, семьи, а также искусства. Сборник представляет собой “манифест нового ревизионизма” в том смысле, что тут главное внимание уделяется не политической и идеологической сторонам сталинизма, а взаимодействию режима и массы в создании повседневной жизни сталинского времени43.
Совершенно исключительной книгой, в которой сплелись вместе биография исследуемого писателя, повседневность и вымысел, стала монография Томаса Лахузена “Как жизнь пишет книгу”44. Автор работал с личным архивом В. Ажаева и провел интенсивные поиски в сибирском архиве БАМа. Ему удалось показать, что в основу знаменитого производственного романа Ажаева “Далеко от Москвы”, посвященного строительству во время войны трубопровода на Дальнем Востоке, положена история не свободного творческого труда советских инженеров и рабочих, а принудительного труда лагерных заключенных. Эта книга существенно дополняет наши представления о связи литературы и жизни в сталинское время.
Сталинская культура как проблема медиа
После работ Маклюэна, провозгласившего лозунг “The medium is the message”, мы знаем, что медиа не являются нейтральными средствами передачи информации, но, как сказано в предисловии к сборнику “Советская власть и медиа”, “своей способностью к трансформации, своими перформативными, экспрессивными и символическими возможностями, своими конкретными формами проявления они сами участвуют в процессе выявления смысла”45. Медийные предпосылки и условия формирования советского коллективного сознания до 2000-х гг. весьма мало изучались и представляют собой перспективную область исследований.
Медийным предпосылкам посвящен сборник трудов “Музы власти”46. Редакторы сборника Ю. Мурашов и Г. Витте подчеркивают, с одной стороны, важность медиа для все более усложняющегося процесса конструирования сообщества в Советском Союзе, а с другой стороны, напряжение между архаикой общества и перспективами будущего. В опубликованных в сборнике статьях обсуждается также переход от авангардистской концепции медиа 1920-х гг., инновационной и утопической, к “реставрационной” модели 1930-х гг. Понимание медиа в духе технологической утопии уступает место концепции передачи “самой жизни” в синкретических органических формах, не рефлектирующей техническую, функциональную сторону медиа. Сборник содержит ряд ценных работ о вербальном пространстве (противопоставление устного и письменного), а также о визуальных пространствах (переход к “органической” фотографии, к фигуративной живописи соцреализма, к кино как синкретическому жанру).
Сборник “Советская власть и медиа”, уже упомянутый выше, близок по проблематике, однако спектр исследования тут шире. Новая проблематика включает в себя рассмотрение аудиальных медиа (радио, музыка, переход от немого к звуковому кино) и репрезентации телесности в театре и кино. Кроме того, рассматриваются вопросы советского кино: в центре внимания здесь творчество С. Эйзенштейна. Авторы сборника подробно разбирают специфику медиа, исследуют государственный контроль над медиа и способы управления реакциями масс. Для новой медийной ситуации 1930-х гг. характерны мифологизация и фольклоризация47 — в условиях перехода от аграрного к индустриальному обществу они вызывают распространение “вторичной устности” (термин В. Онга).
Сложные отношения устного и письменного в советскую эпоху стали предметом внимания Ю. Мурашова. Упомяну здесь его статьи из сборника “Соцреалистический канон” “Письмо и устная речь в дискурсах о языке 1930-х годов: Н. Марр” и “Преступление письма и голос наказания: о медиальной репрезентации показательных процессов 1930-х годов”. К контексту медиа относятся также труды Мурашова о значении советского радио. Краткое изложение его концепции представлено в статье “Советский этос и радиофикация письма”48. В настоящее время в Университете Констанца под руководством Ю. Мурашова готовится сборник “Письмо и власть”. Можно ожидать, что медиальный подход к советской культуре и в дальнейшем будет приносить интересные результаты.
Антропологические аспекты сталинской культуры
Понятие “антропологическое” употребляется нами в широком смысле, охватывая как психологические и психоаналитические аспекты, так и проблемы индивидуума и его телесности, включая гендерную проблематику. Еще в 1987 г. Игорь Смирнов, отметивший присутствие в социалистическом романе многочисленных героев-инвалидов (в произведениях Н. Островского, Б. Полевого, П. Павленко и др.), выдвинул тезис о мазохистском характере тоталитарной культуры49, согласно которому только герой, преодолевший свою ущербность, может стать настоящим человеком. Социологическое развитие идеи Смирнова предпринято в большой статье Йорга Леманна50, в которой делается вывод о том, что героический инвалид репрезентирует идеальную фигуру соцреализма, а “нормальная” личность воспринимается в советской культуре скорее как губительная помеха.
Предметом монографии Эрика Наймана “Секс в народе”51 стало создание коллективного мужского тела, связанное с мизогинным (женоненавистническим) поведением, а также дискуссия о сексуальности в СССР 1920-х гг. В работе Виктории Боннелл “Иконография власти”52, посвященной репрезентации женщины, рабочего, вождя и врага в искусстве советского плаката, на передний план выходит гендерная проблематика. Если крестьянский элемент послереволюционных лет воплощался по-прежнему в женской фигуре — крестьянка-“баба” была символом отсталости, то после коллективизации женщина стала воплощать сельское население, а также советскую родину (ср. трактористок-колхозниц в красных косынках или знаменитую скульптуру Веры Мухиной “Рабочий и колхозница”).
Проблеме телесности в советской литературе посвящена монография Кита Ливерса “Строя сталинистское тело”53. Здесь рассматриваются такие авторы, как М. Зощенко, Л. Кассиль и А. Платонов. Особенно интересны рассуждения о Платонове. Ливерс прослеживает развитие Платонова от коллективистской и мизогинной установки 1920-х гг. к “феминистскому прагматизму” 1930-х: в его прозе этого периода “нечистота” и “естественность” человеческого тела рассматриваются не только в негативном ключе. Можно добавить, в творчестве Платонова очень много “проговорок” о conditio humana в Советском Союзе, поскольку этот писатель художественно осмыслил и проработал практически все фазы развития и проблемы советского общества.
Настоящий обзор наглядно демонстрирует, что научные исследования искусства и литературы соцреализма в течение последнего десятилетия серьезно дифференцировались. Описание недавних тенденций развития показывает, что исследования постепенно отдаляются от традиционной ориентации на политику, идеологию и институты: на передний план выходят проблемы взаимодействия официального дискурса и индивидуума, субъекта и его идентичности, а также проблемы медиа.
Ю. Борев, книгу которого мы рассматривали в начале этого обзора, справедливо защищается от упреков в том, что занимается изучением “трупа” (с. 17). Можно лишь согласиться с ним. Исследование культуры сталинской эпохи стало полем столкновения и взаимодействия с прошлым — и одновременно с будущим русской культуры. Вопрос лишь в том, пытаемся ли мы приблизиться к предмету, испытывая ведущую в тупик ностальгию или путем критического научного изучения. Поэтому можно только приветствовать то пристальное внимание, которое этим вопросам с недавнего времени уделяет журнал “НЛО”54.
Перевод с немецкого Е. Земсковой
_________________________________
1) Ср. дискуссию об архивах в тематическом номере “НЛО” (2005. № 74).
2) Чудакова М. В защиту двойных стандартов // НЛО. 2005. № 74. С. 257.
3) См.: Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры: Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994; “Литературный фронт”: История политической цензуры 1932—46 гг.: Сб. документов / Сост. Д.Л. Бабиченко. М., 1994; “Счастье литературы”: Государство и писатели. 1925—1938 гг.: Документы / Соcт. Д.Л. Бабиченко. М., 1997; Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917—1953 гг. / Сост. А. Артизов и О. Наумов. М., 1999, и др.
4) Исключением является книга: Морозов А. Конец утопии: Из истории искусства СССР 1930-х годов. М., 1995.
5) См.: Bown M.C. Kunst unter Stalin: 1924—1956. Mu¨nchen, 1991.
6) См.: Traumfabrik Kommunismus/Dream Factory Communism: Die Visuelle Kultur Deer Stalinzeit/The Visual Culture Of The Stalin Era / Ed. by B. Groys, M. Hollein. Ostfildern-Ruit: Hatje Cantz Verlag, 2003.
7) Русское издание каталога: Агитация за счастье: Советское искусство сталинской эпохи. Дюссельдорф; Бремен; СПб., 1994.
8) См.: Clark K. The Soviet Novel. History as Ritual. Chicago; L., 1981. Рус. перевод: Кларк К. История как ритуал. Екатеринбург, 2002.
9) Ann Arbor, 1985; 2-е издание — M., 1996; 3-е — М., 2000.
10) Günther H. Die Verstaatlichung der Literatur: Entstehung und Funktionsweise de sozialistisch-realistischen Kanons in der sowjetischen Literatur der 30er Jahre. Stuttgart, 1984.
11) Можно назвать в качестве примера работы В. Иванова, А. Метченко, С. Шешукова.
12) Groys B. Gesamtkunstwerk Stalin: Die gespaltene Kultur der Sowjetunion. München, 1988. Ðус. перевод: Гройс Б. Стиль Сталин // Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993; отредактированный вариант: Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин // Гройс Б. Искусство утопии. М., 2003. С. 19—147.
13) См.: The Culture of the Stalin Period / Ed. by H. Günther. L., 1990.
14) См.: Golomstock I. Totalitarian Art in the Soviet Union, the Third Reich, Fascist Italy and the People’s Republic of China. L., 1990.
15) Компаративный подход к тоталитарной культуре до сих пор развит на удивление слабо. Наиболее серьезными представляются обзорные работы Игоря Голомштока и более ранняя, чем труды Голомштока, книга Мартина Дамуса: Damus M. Sozialistischer Realismus und Kunst im Nationalsozialismus. Frankfurt, 1981. Трудность сравнительного изучения состоит в том, что, с одной стороны, следует выявить сходство тоталитарных структур, а с другой — рассмотреть идеологическую, культурную и художественную специфику изучаемых текстов. Опасность состоит в проведении поверхностных аналогий.
16) См.: Kultur im Stalinismus: Sowjetische Kultur und Kunst der 1930er bis 50er Jahre / Hrsg. von G. Gorzka. Bremen, 1994.
17) См.: Соцреалистический канон / Под общей редацией Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПб., 2000.
18) Clark K. Op. cit. Р. XII.
19) Гюнтер Х. Архетипы советской культуры // Соцреалистический канон. С. 743—784.
20) Günther H. Der sozialistische Übermensch: Maksim Gor’kij und der sowjetische Heldenmythos. Stuttgart; Weimar, 1993.
21) Nietzsche and Soviet Culture. Ally and Adversary / Ed. by B.G. Rosenthal. Cambridge, 1994; Rosenthal B. New Myth, New World: From Nietzsche to Stalinism. University Park, 2002. Рец. Е. Добренко на последнюю: НЛО. 2004. № 67. С. 374—376.
22) См. об этом: Добренко Е. Соцреализм и мир детства // Соцреалистический канон. С. 31—40.
23) Об архетипе врага см.: Günther H. Der Feind in der totalitären Kultur // Kultur im Stalinismus. S. 89—100; Орлова Г. Рождение вредителя: отрицательная политическая сакрализация в Стране Советов (20-е) // Wiener Slawistischer Almanach. 2002. № 49. S. 309—346; Образ врага / Сост. Л. Гудков. М., 2005.
24) Об этом см.: Corney F.C. Telling October: Memory and the Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca; L., 2004. Рецензия Е. Добренко: НЛО. 2005. №. 71. C. 408—411.
25) См.: Дружников Ю. Вознесение Павлика Морозова. Лондон, 1988; издание в России: Дружников Ю. Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова. М., 1995; Kelly C. Comrade Pavlik: The Rise and Fall of a Soviet Boy Hero. L., 2005. Рус. перевод: Келли К. Товарищ Павлик: взлет и падение советского мальчика-героя. М., 2009.
26) По поводу мифологизации “закалки” тел рабочих и связанной с этим метафорики см., например: Hellebust R. Flesh to Metal: Soviet Literature and the Alchemy of Revolution. Ithaca; L., 2003. Рецензия Е. Добренко: НЛО. 2004. № 66. С. 380—381.
27) См.: Рыклин М. Пространства ликования: Тоталитаризм и различие. М., 2002.
28) См.: Рыклин М. Указ. соч. C. 55—118; а также: Neutatz D. Die Moskauer Metro: von den ersten Plänen bis zur Grossbaustelle des Stalinismus. Köln; Weimаr; Wien, 2001; Livers K. Conquering the Underworld: the Spectacle of the Stalinist Metro // Livers K. Constructing the Stalinist body: Fictional Representations of Corporeality in the Stalinist 1930s. Lanham; Bodder; N.Y.; Toronto; Oxford, 2004. P. 189—236.
29) См.: Dobrenko E. The Soviet Spectacle: The All-Union Agricultural Exhibition // Picturing Russia: Explorations in Visual Culture / Ed. by V. Kivelson and J. Neuberger. New Haven; L., 2008. C. 189—195; ср.: Паперный В. Указ. соч. C. 158—162.
30) См.: Кларк К. Соцреализм и сакрализация пространства // Соцреалистический канон. С. 119—128.
31) The Landscape of Stalinism: The Art and Ideology of Soviet Space / Ed. by E. Dobrenko and E. Naiman. Seattle; L., 2003.
32) Widdis E. Visions of a New Land: Soviet Film From the Revolution the Second World War. New Haven; L., 2003. Рецензия Е. Добренко: НЛО. 2005. №. 71. C. 414—417.
33) См.: Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007.
34) Добренко Е. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997; Он же. Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб., 1999.
35) Добренко Е. Формовка советского писателя. С. 8.
36) Добренко Е. Формовка советского читателя. С. 108.
37) Добренко Е. Политэкономия соцреализма. С. 364.
38) См. введение к книге: Everyday Life in Early Soviet Russia: Taking the Revolution Inside / Ed. by Ch. Kiaer and E. Naiman. Bloomington; Indianapolis, 2006. P. 1—22.
39) Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. N.Y.; Oxford, 1999. Рус. перевод: Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм: Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2008.
40) Stalinism / Ed. by Sh. Fitzpatrick. L.; N.Y., 2000.
41) Boym S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge; London, 1994. Рус. перевод: Бойм С. Общие места: мифология повседневной жизни. М., 2002.
42) Everyday Life in Early Soviet Russia…
43) См. рецензию Е. Добренко: НЛО. 2007. №. 85. C. 404— 409.
44) Lahusen Th. How Life Writes the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin’s Russia. Ithaca; L., 1997.
45) Советская власть и медиа: Сб. статей / Под ред. Х. Гюнтера и С. Хэнсген. СПб., 2006. С. 5.
46) Die Musen der Macht: Medien in der sowjetischen Kultur der 20er und 30er Jahre / Hrsg. von Jurij Murasˇov und G. Witte. München, 2003.
47) О сталинском песевдофольклоре см., в частности: Miller F.J. Folklore for Stalin: Russian Folklore and Pseudo-folklore of the Stalin Era. Armonk; L., 1990. Рус. перевод: Миллер Ф. Сталинский фольклор / Пер. с англ. Л.Н. Высоцкого. СПб., 2006.
48) НЛО. 2007. № 86. C. 47—63.
49) Позднее статья вышла в: Смирнов И. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.
50) Lehmann J. Die Figur des Invaliden in der Sowjetprosa // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. № 51. S. 227—288; 2004. № 52. S. 131—197.
51) Naiman E. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, 1997.
52) Bonnell V.E. Iconography of Power: Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley; Los Angeles; L., 1997.
53) См: Livers K. Op. cit.
54) См. предисловие “От редакции” перед блоком материалов “Сталинизм как объект описания: Аксиология метода” (НЛО. 2008. № 89. С. 133—137).