Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
В августе 1978 года я ездил в Чехословакию в пионерский лагерь. За витриной привокзального буфета в Братиславе я увидел бутылочку кока-колы. Кока-кола была для меня, как и для всех нас, символом того невероятного мира, в котором я не буду никогда. Я стоял и смотрел на нее.
Впервые в жизни я видел ее “в натуре”. Купить ее? Это невозможно. Она наверняка продается только иностранцам (себя я иностранцем не считал) и только за валюту (рубли я валютой не считал).
На самом деле я мог бы купить ее и выпить прямо там же, из горлышка. Но я не решился.
Из ответов на опрос: “Как мы, советские дети, в своем советском детстве воспринимали невиданную Америку”
Я ложился спать зимой и просыпался летом,
Я променял бас-гитару на осиновый кол,
А вчера я съел крысу и убил таракана,
А пожарник отнял у меня банку спирта и спички.
О! Америка, Америка!
О! Америка, Америка!
Армен Григорян (рок-группа “Крематорий”), песня “Америка”, 1986
Скорее всего, задаться вопросом о том, как мое поколение выстраивало и выстраивает свои отношения с “Америкой” (необходимость кавычек станет ясна в ходе чтения этого эссе), меня заставило ощущение, что плавно разворачивающаяся сейчас в России антиамериканская кампания оставляет именно нас, “последних советских детей”, относительно равнодушными, — в отличие, скажем, от представителей младшего поколения. Мне подумалось, что дело, возможно, в ощущении вялотекущего дежавю — видали мы антиамериканские кампании и пободрее — и в нашей привычке “фильтровать” информацию такого рода. Но другая версия показалась мне более интересной: возможно, для многих из нас Америка по сей день покрыта тем мистическим флером, привлекательным и отталкивающим одновременно, который окутывал ее во времена нашего детства. Задача полноценной реконструкции представлений моего поколения об “Америке” кажется мне крайне важной — хотя бы потому, что сейчас явно возрождается (или инсценируется) ситуация противостояния России с этой страной и тому поколению, о котором идет речь, в большой мере предстоит определить и исход этого противостояния.
Вероятно, работа по реконструкции должна состоять из трех частей: 1) попытки понять, как конструировался психологический феномен “Америки” в нашем советском детстве; 2) анализа процессов деконструкции и трансформации этого феномена, когда после “перестройки” Америка превратилась из мифа в часть доступного мира; и, наконец, 3) оценки того, как под влиянием этих процессов оказалось устроено наше сегодняшнее восприятие “Америки”. Это эссе касается определенных аспектов структуры “американского” мифа в нашем детском сознании; оно — начальный этап работы, которую я надеюсь продолжить в будущем.
В ходе подготовки этого материала мне удалось поговорить о восприятии “Америки” с более чем двумястами собеседниками. Кого-то из них я знаю лично и могу сказать, что их возраст и уровень образования, а также некоторые дополнительные подробности ранних лет их жизни мне приблизительно известны. Но большинство моих респондентов мне незнакомы — они просто любезно отозвались на опубликованный мною в интернет-сервисе LiveJournal призыв поделиться собственными воспоминаниями о том, как мы “воспринимали Америку в своем советском детстве”. Об этих людях я не знаю ничего или почти ничего, а некоторые комментарии, оставленные в ответ на мой вопрос (намеренно сформулированный максимально общо и не требовавший от участников опроса придерживаться какого бы то ни было жесткого формата или сообщать информацию о своем возрасте, социальном положении, родителях и т.д.), вообще были анонимными. Но из самих воспоминаний легко понять, что подавляющее большинство отвечавших относится к моему поколению, поколению “последних советских детей”, условно говоря, тех, кто родился в 70-х или в начале 80-х годов XX века и чье детство и отрочество совпали с закатом СССР. (Некоторые участники опроса, правда, принадлежали к поколениям постарше; были, например, респонденты 1966, 1961 и даже 1955 годов рождения, и их ответы, как я постараюсь показать позже, оказались для меня особенно ценны.) Их щедрые комментарии укрепили меня в типичности моих собственных воспоминаний и послужили для меня бесценным иллюстративным материалом в попытке обрисовать картину детского восприятия “Америки” тем поколением, которое сейчас выстраивает отношения России с остальным миром и, конечно, с США.
АМЕРИКА, МЕТА-АМЕРИКА И КВАЗИ-АМЕРИКА:
АСПЕКТЫ ОЗНАЧАЕМОГО
Для того чтобы корректно не только рассматривать сам предмет, о котором идет речь, но и задавать вопрос о его значении, стоит для начала договориться о том, что мы будем называть “Америкой”. Мы (не только “мыдети”, но и практически весь окружавший нас советский мир) говорили “Америка”, подразумевая не конкретные материки Западного полушария и не государство, именуемое “США”, но некий комплексный феномен, многозначную и многоплановую сущность, иногда вообще не имевшую к обозначенным топонимам прямого отношения (“…Белоусова—Протопопов: неважно, что они не вернулись из Швейцарии, главное, что бежали на Запад, а он и есть Америка”; “…“Битлз” для меня были без вопросов американской группой, а какой же еще?”; “…Интересно, что я в детстве вообще не считал США специальной страной. Для меня это была часть Запада, одна из нескольких стран, в которые я вносил на примерно равных США—Великобританию—Германию—Японию—Францию—Италию и все другие европейские страны поменьше” 1). В этих синкретических образах отражалось не просто заимствование нами тогдашнего пропагандистского и педагогического дискурса (заметим, не только советского), ставившего Америку в идеологический центр “несоветской” части мира, но и подхваченное и усиленное детским воображением выделение “Америки” как универсального Другого: однозначного, легко антропоморфируемого антагониста, чье влияние на более мелких “игроков” столь сильно, что они просто перестают восприниматься по отдельности и сливаются с ним в единую сущность, своего рода мета-Америку. И если взрослый еще готов помнить о возможном многообразии, скрывающемся за такой подменой, то для восприятия ребенка архетипическая, сказочная единственность антагониста, называемого “Америкой”, была привычна, очевидна и практически необходима, чтобы сконструировать в собственном сознании непротиворечивую картину мира.
Но наряду с мета-Америкой, которую мы имели в виду, говоря “Америка”, существовала называемая тем же словом квази-Америка. На этот раз речь идет не об объединении ряда идеологических Других в единого антагониста, но о самом образе этого антагониста в наших головах, о той противоречивой стране (планете?), про которую говорилось так много и понималось так мало, о символической конструкции, созданной, как чудовище Франкенштейна, из разнообразных элементов — ошметков ложной и правдивой информации, страхов и желаний, противоречий и попыток создать между ними хоть какое-то подобие логических связей. Как и чудовище Франкенштейна, эта квази-Америка, с ее топорными швами и наползающими друг на друга заплатами, приметанными на живую нитку, вызывала у нас смесь ужаса, отвращения и любопытства, тем более что мы сами, зачастую безо всякой помощи взрослых и даже вопреки их стараниям, создавали, латали, а иногда и с наслаждением рвали на кусочки этого воображаемого урода, для обозначения которого тоже использовалось слово “Америка”. Как это происходило?
SEXY THING: “АМЕРИКА” КАК НЕВРОЗ
К середине 1970-х годов, то есть к моменту, когда старшие представители интересующего нас поколения начали, пусть и по-детски, пытаться размышлять об окружавшей их реальности, советская антиамериканская пропаганда (то есть направленная против мета-Америки) находилась в состоянии, близком к стагнации. В реальных отношениях двух держав существовала определенная динамика — так, в 1970-е годы были и “Союз-Аполлон”, и совместный фильм “Синяя птица”, и другие признаки потепления, сменившиеся в конце декады новым потоком взаимных обвинений и обострением “холодной войны”, вплоть до вторжения в Афганистан и последовавшего за ним бойкота Олимпиады 1980 года. Но в области пропаганды менялось мало: в ходу годами (если не десятилетиями) оставались одни и те же визуальные штампы (лидировал, пожалуй, козлобородый человек в цилиндре — как правило, с изображением американского флага, — зажавший бомбу под мышкой); основные элементы риторики оставались постоянными хотя бы потому, что важны были не так ее конкретные детали, как общий тон и стилистика (особо ловкие мастера способны были произнести пламенную антимериканскую речь или прочитать политинформацию, практически не просыпаясь). В результате образ “Америки” в детском воображении оказывался таким же четким и детализированным, как и образ Серого Волка из повторяемых вечер за вечером одних и тех же сказок с предсказуемым концом. Если старшие поколения имели, например, дело с переходом от образа Америки-союзника к образу Америки-врага, то в нашем случае образ “Америки”, то есть, в моей терминологии, квази-Америки, безо всяких помех аккумулировался из монотонного повторения штампов. Представители старших поколений (те, кто родился до 1935—1940-го) имели возможность наблюдать за сменой пропагандистского образа “Америки” после войны, а следовательно, могли сохранять и некоторые сомнения, и некоторую критичность по отношению к предлагаемой официальным дискурсом картине. Впечатления от квази-Америки у “последних советских детей”, чьи родители в основном родились после 1940 года и не помнили потепления послевоенных лет, были довольно стабильными: для расшатывания этого образа требовались другие стимулы и другие средства.
Если отталкивающий портрет квази-Америки — портрет кровожадного врага и ада на земле, своего рода “Америки-минус” — складывался через постепенное наслоение пропагандистских образов, то притягивающе соблазнительный портрет “Америки-плюс” — страны, где есть кокакола, секс, джинсы, жвачка, рок и двести сортов колбасы, — складывался из обрывков совсем другой информации, по капле просачивавшейся за “железный занавес”: из фильмов, каталогов одежды, журналов, рассказов “выездных”, публикаций в журнале “Америка” и даже из некоторых официальных фотографий, на которых было видно, что люди едят, во что одеваются и на чем ездят. Сосуществование в детском сознании “Америки-плюс” и “Америки-минус” (“Бомбы — боюсь, а колы — хочу ☺”) приводило, как любой двойной сигнал, к возникновению невроза, к постоянной тревоге, вызванной невозможностью понять, как на самом деле устроена реальность.
Добавим к мучительным поискам компромисса между смертным страхом перед “Америкой-минус” (кровожадным чудовищем, рвущимся нас погубить, завладеть, подмять под себя) и соблазнам “Америки-плюс” (желанной и недосягаемой красавицы, бесстыдно демонстрирующей миру свои прелести) еще несколько важных факторов. Учтем нежелание взрослых отвечать на прямо поставленные вопросы и их явное раздражение, когда вопросы оказывались слишком откровенными; учтем невозможность получать цельную и внятную информацию о предмете и необходимость подменять эту информацию догадками и слухами, передававшимися от ребенка к ребенку и порой такими невероятными, что самая буйная фантазия уступала место сомнению; наконец, учтем двойственное — одновременно восхищенное и опасливое — отношение ко всем, кто на самом деле соприкасался с предметом, с “Америкой”. Мы получим вполне узнаваемую картину: бытование “американской” темы в нашем детстве было удивительно похоже на бытование темы сексуальной. Собственно, третьей темы, которая была бы настолько же пугающей, запретной и притягательной одновременно, в нашем детстве, кажется, и не было. Нил Постман в “Исчезновении детства” утверждает, что грань между миром ребенка и миром взрослого проходит по линии осведомленности о двух предметах: сексе и смерти2. В нашем детстве, пронизанном подробными хрестоматийными рассказами об ужасах войны и о разнообразии приносимых ею способов смерти, закрытыми темами оставались секс и Америка. При этом устройство квази-Америки в нашем воображении зачастую поразительно напоминало устройство детской сексуальной фантазии или детского эротического сна.
ФАКТУРА СНОВИДЕНИЯ: ИНФОРМАЦИЯ ОБ АМЕРИКЕ
При всем значительном сходстве восприятия “Америки” и “секса” последним поколением советских детей эти две темы оказывались в зеркальной ситуации, когда речь шла о получении информации любого рода. “Секс” существовал повсеместно, достоверной информацией о нем располагал каждый взрослый, и каждый взрослый был вовлечен в этот самый “секс”; в реальности “секса” никто не сомневался, но он не присутствовал в официальном информационном пространстве. “Америка” существовала неизвестно где, ее практически никто никогда не видел, достоверными сведениями о ней никто не располагал (хотя дети подозревали, и не без оснований, что взрослые знают больше, чем говорят), но определенного рода информация об “Америке-минус” изливалась на нас сплошным потоком. Распространяться о том, почему и как Америка виделась пространством ужаса и угрозы, смысла нет, эта тема проговорена и рассмотрена многократно, — но не могу удержаться от очень яркой иллюстрации по-настоящему сновидческого свойства: “…Подруга в детстве считала, что в Америке нет неба. Не очень понимаю, как она это себе представляла, но слова были буквально такие”. Впрочем, и здесь информационный баланс, по некотором размышлении, оказывается куда ближе к ситуации с “сексом”, чем могло бы показаться: о “минусах”, то есть ужасах секса (венерические болезни, изнасилования, нежелательная беременность, аборты, разврат), существовала официальная или, по крайней мере, разрешенная к передаче (например, в родительских наставлениях) информация, а вот тема “секса-плюс” оказывалась запретной и требовала урывочных разъяснений, подкрепленных зачастую нелепой работой фантазии.
Сведения об “Америке-плюс” поступали по нескольким каналам. Первым и главным для детей, как и для взрослых, было выцеживание “информации-плюс” из “информации-минус” или, по крайней мере, из нейтральных, разрешенных к просмотру источников. Среди таких источников были в первую очередь “американские” (в кавычках, потому что зачастую вообще западные, созданные в мета-Америке) фильмы. Например, музыкальная мелодрама “Любовь и аэробика” (оригинальное название — “Heavenly Bodies”, 1984) вызвала бешеный бум аэробики в СССР и потрясла советского зрителя роскошью нарядов у бедных, борющихся за свои заработки танцоров (“…Меня тогда поразило, как они безжалостно выбрасывают капроновые колготки в мусорку, они у них ОДНОРАЗОВЫЕ!!!”). На другом полюсе находились более интеллектуальные картины, вроде фильма Роберта Бентона “Крамер против Крамера” с его невиданной для советских людей огромной семейной кухней. Точно так же “информация-плюс” выцеживалась из репортажей “Международной панорамы”, из фотографий разгона мирных демонстраций в газетах, из сюжетов передачи “Очевидное-невероятное” (кстати, в ней отрывками показывали первые “Звездные войны”, и эти отрывки по-настоящему потрясли многих представителей моего поколения: “…Я понял, что если эти люди могут сделать такое в кино, то они точно победят нас в любой войне, у них есть такое оружие, что нам и не снилось”; “…Я навсегда перестал ненавидеть Америку, потому что понял, что это страна всемогущих волшебников”). Если говорить о средствах массовой информации, то отдельно следует упомянуть яркий, красочный и, безусловно, подрывной по самой своей сути журнал “Америка”, печатавшийся Государственным департаментом США на русском языке с 1956 года3 (в ответ Советский Союз распространял в Штатах агитационный журнал “Soviet Union”), — уникальное издание, с трудом, но все-таки доступное и производившее ровно такое же убийственно сильное впечатление, какое произвел бы на советского школьника журнал “Техника секса” на русском языке, если бы такой журнал существовал.
Наряду с этими легальными и полулегальными источниками информации об “Америке-плюс” существовали многократно пересказанные, недопонятые, приукрашенные и перевранные рассказы “выездных”, по своей гипертрофированной фактуре очень похожие на детский эротический фольклор. Были случайно завезенные западные журналы и каталоги одежды — непонятные детали, как и непонятные подробности эротических фотографий, изредка попадавших в наши руки, толковались в меру сил и фантазии. Случались в столицах союзных республик и крупных городах полукомерческие-полуагитационные выставки вроде “Туризма и отдыха в США”. Наконец, стоит упомянуть и события московской Олимпиады 1980 года (в которой, напомню, США и некоторые их союзники отказались принимать участие) и Фестиваля молодежи и студентов (1985).
Умные советские школьники иногда умели читать между строк не хуже, чем опытные советские взрослые: “У меня была переводная американская книжка по программированию, в которой предлагалась задача о расчете потребления бензина. Исходя из содержания задачи, я сделал логический вывод, что американские инженеры ездят на собственных автомобилях, в то время как советские — на автобусах”.
Официальная пропаганда объясняла существование “Америки-плюс”, в первую очередь, лживостью “аутентичных” источников. “Правда” писала: “Журнал “Америка” не понимает, до чего он жалок, когда… рассказывает басни о зарплате и о ценах советским людям…. глупо мазать сиропом нищету и безработицу перед советскими читателями, в такой стране, в которой давно нет ни нищеты, ни безработицы, в которой идет грандиозное мирное строительство!”4 (в сексуальном контексте этому соответствует риторика наподобие: “Да, вот так повеселишься, а потом с сифилисом напрыгаешься!”). Другой метод объяснения: некоторые, очень немногие, упиваются благами за счет огромного числа страдающих и униженных — здесь узнаваемы формулировки вроде “наслаждение не стоит преступления и не оправдывает его, соблазн участвовать в нем связан с позором и порицанием”.
Чаще же всего взрослые просто отказывались вступать в разговоры на скользкую тему, сам интерес к ней считая опасным (безусловно, существовали семьи, в которых все обстояло иначе — и в плане Америки, и в плане секса; но речь сейчас идет об общей массе), но при этом только подтверждая версию о присутствии наслаждения в пространстве, маркированном как “плохое” (“…Мама однажды взяла меня в кино — на “Роман с камнем”. “Это настоящее американское кино!” — сказала мама, и лицо у нее при этом было мечтательное”; “Америка была что-то, чего очень хочется, но нельзя, а все равно все хотят”).
В результате для получения сколько-нибудь непротиворечивой или хотя бы выносимой картины квази-Америки сознанию (и бессознательному) нашего поколения приходилось проделывать примерно те же трюки, к каким оно прибегает для выстраивания связного пространства детской эротической фантазии или эротического сновидения.
АМБИВАЛЕНТНОСТЬ ЧУВСТВ:
СОСУЩЕСТВОВАНИЕ ДВУХ АМЕРИК
Для большинства представителей интересующего нас поколения сосуществование “Америки-плюс” и “Америки-минус” создавало ситуацию не просто амбивалентности, а раскола в восприятии, отказа видеть их как два облика одного и того же явления.
Безусловно, существовали те, для кого квази-Америка была только “Америкой-минус” (“Только ядерная угроза…”; “Кромешный ужас, что вот-вот начнется атомная война, в смысле, злая Америка жахнет по голове ядерной бомбой. До сих пор иногда снится, кстати”; “…Хижина дяди Тома для меня была как бы символом, я не сомневался, что все по-прежнему так продолжается”). Наш страх перед ядерной войной подкреплялся не только пропагандой и рассказами о Хиросиме и Нагасаки, но и советским эпосом Великой Отечественной войны, очень насыщенным и подлинно страшным (“…И сначала будет первая космическая а потом вторая космическая, потому что войны всегда так по две идут как Первая и Вторая мировая. И что во вторую космическую будут воевать уже одни роботы, потому что все люди погибнут”; “…Я долго боялась новостей про Америку и все ждала с ужасом, когда же наступит эта самая “война”. …Что такое война, я уже прекрасно знала из фильмов и книг”). Ситуация дополнялась тем, что многие из нас застали в живых членов семьи — участников и свидетелей Второй мировой войны, чья травма транслировалась нам очень остро.
Были и те — они были, естественно, в меньшинстве, — кто верил исключительно в существование “Америки-плюс”. Это были либо дети диссидентов или нонконформистов от искусства, либо дети с редким опытом подлинного пребывания в США или личного доверительного (немаловажно!) знакомства с теми, кто там жил: “…мои родители познакомились [на выставке “Туризм в Америке”] с парой американцев, и те были у нас дома (остались полароидные фото — тоже чудо!), и долго еще потом переписывались и посылали друг другу подарки (в основном книги)… В общем, для меня Америка и тогда, в середине 70-х, была сказочная и прекрасная. Обожала рассматривать журнал Glamour, оставленный Стефани, альбомы типа America in Pictures, присланные ей же. Там была жизнь, в которую я хотела попасть”. Третьей категорией маленьких обожателей Америки были те, кто, по собственному утверждению, в детстве не верил советской пропаганде в силу собственной проницательности: “…Мне казалось, что все это чушь, не может быть страны, где все несчастные и угнетенные, они бы давно устроили революцию”; “…Для меня реальностью были не карикатуры в “Правде”, а то, что я видел в американском кино: я отлично понимал, что Крамеры — не миллионеры, но до такой квартиры, как у них, мы не доживем”. Судить о том, насколько достоверны эти детские воспоминания (как и любые детские воспоминания вообще), сегодня невозможно, но, безусловно, советская антиамериканская пропаганда была порой настолько нелепой, что склонный к скептицизму ребенок с аналитическим складом ума вполне мог усомниться в достоверности описываемых ужасов.
Но для большинства представителей поколения 1970-х годов рождения “Америка-плюс” и “Америка-минус” сосуществовали как две полностью разобщенные, альтернативные реальности, и попытка осознать механизм их совмещения ставила вопрошающего в неловкое, тревожное и опасное положение, аналогичное тому, в которое попадали желающие узнать, каким образом “секс — это гадость” совмещается с “от секса я родился”: “…Очень красивые девочки без предрассудков, спортивные автомобили, сигареты “Кент”. Бассейны, джинсы, джинсы, джин, море, яхты, пальмы… Какое-то перламутрово-голубое мыло с молочными прожилками. Фантастической красоты печенье. И опять: красивые девочки, девочки, девочки, девочки… совсем без ничего. И, вместе с тем, я понимал, что там, конечно, ад кромешный”; “Особенно в 10—11-летнем возрасте (год 82—83-й) меня возмущал тот факт, что в Америке надо платить за лечение. То, что в Америке в таких нечеловеческих условиях живет чуть ли не половина нашей семьи, успевшая унести ноги в конце 70-х, в расчет не бралось”.
Но иногда противоречия между “Америкой-плюс” и “Америкой-минус”, в сочетании с чудовищной гипертрофированностью символов обеих Америк, были так велики, что некоторые представители поколения последних советских детей начинали сомневаться в реальности существования Америки как таковой: “Америка где-то далеко-далеко, если вообще где-то есть”, “Помню, как я когда-то сказала маме: мне Луна ближе, чем Америка, — ее я хотя бы вижу”. Ощущение ирреальности было настолько сильным, что под его воздействием иногда оказывались даже те, кто целенаправленно (пусть и односторонне) старался следить за информацией об “Америке”: “Я в классе был политинформатором (1971 г.р.), смотрел “Камера смотрит в мир”, “Международную панораму”, читал регулярно “За рубежом”, Владимира Симонова в “Литературке” и пр. Дома стенка была увешана фотографиями ядерных грибов и антивоенных маршей, — интересовался, короче. И чем больше я интересовался, тем больше у меня было ощущение, что никакой Америки на самом деле не существует”.
“Я” В СНОВИДЕНИИ:
ОБРАЗ “АМЕРИКАНСКОГО РЕБЕНКА”
В КВАЗИ-АМЕРИКЕ
Как в детском эротическом сне или в сексуальной фантазии, ребенок в квази-Америке практически во всех без исключения ситуациях выступает как субъект того или иного рода насилия или принуждения (иногда — непосредственно физического насилия, иногда — социального давления, иногда — тонкой манипуляции), но главное — сам он остается, по определению, невинен в преступлениях “Америки-минус”, но при этом сладостно вовлечен в райские наслаждения “Америки-плюс”.
В пантеоне “американских детей”, населявших квази-Америку, ни автор, ни его собеседники не смогли припомнить ни одного отрицательного персонажа. Образ ребенка, живущего в “Америке-минус”, формировался из нескольких расхожих образов: негритянской девочки, которой в магазине не дают примерить красные туфельки, потому что после нее их не станет носить ни одна белая женщина (и вообще из нарративов о вечно истязаемых юных афроамериканцах): “…Я очень расстраивался, что в Америке капитализм. Думал и мечтал, что вот ко мне приедет бедный мальчик, негритенок Том, и я ему подарю свои игрушки, свитер, перешедший мне от старшего брата, шапочку… А то у меня есть все, а у Тома — ничего”); оборванного вундеркинда со скрипкой, понуро бредущего по улице на плакате “Дорога таланта / Дорогу талантам!” (его советский антипод на том же плакате пиликал посреди, кажется, Колонного зала Дома союзов); мальчика Дика с 12-й Нижней (его семья была бедной, он не учился, а продавал газеты; когда Дик покалечил себе глаз, у его семьи не было денег на лечение, поэтому врачи хотели глаз удалить, и люди доброй воли собирали для Дика деньги5).
В “Америке-минус” богатые или хотя бы обеспеченные дети не существовали вовсе (“…Я так отвечала для себя на этот вопрос: у миллионеров нет детей, их интересует только нажива, и детей они не заводят”), и страшнее детства в “Америке-минус” большинство представителей поколения последних советских детей ничего себе представить не могло (“…По ночам лежал и говорил себе: какое счастье, что я не родился в Америке, я бы питался объедками, жил в трущобе и пахал на заводе с пяти лет”; “…Героиня любимой сказки про изумрудный город, Элли, жила в неведомом Канзасе. И я очень радовалась, когда ее оттуда унесло, потому что, конечно же, Америка была адом на земле — и за каким чертом она так стремилась попасть обратно домой, мне было решительно неясно”).
Но, как и должно происходить в детском эротическом сне, ужас от воображаемого путешествия в квази-Америку смешивался с притягательно-постыдными наслаждениями “Америки-плюс”: волшебным образом несчастные маленькие жертвы “Америки-минус”, страдавшие каждый день и не имевшие ничего хорошего в будущем, носили джинсы, жевали жвачку, пили кока-колу, слушали запрещенную музыку (и, кстати, не ходили в школу! — для многих этот признак крайнего угнетения оказывался очень соблазнительным).
Особенно невыносимо желанной “Америка-плюс” стала после визита в СССР Саманты Смит: вид этой девочки, ее одежда, ее свободная манера держаться, ее обаяние и раскованность занимали многих куда сильнее, чем содержание ее письма генсеку: “…Папа был на съемках в Артеке, привез оттуда книгу с фотографиями Саманты Смит, я рассматривала очень внимательно то, как Саманта одета на этих фото — джинсы, футболки, кроссовки…”; “…По Саманте становилось ясно, что все, абсолютно все, что нам говорят об ужасах американского детства, — полная хуйня. Они были идиоты, что ее сюда пустили”. Конечно, к моменту появления Саманты “железный занавес” уже совсем обветшал, и информации о подлинной жизни на Западе становилось все больше, но увидеть “живую американскую девочку” в 1983 году было совсем не то же самое, что увидеть фотографию улыбающегося чернокожего младенца в джинсовом комбинезоне. Тем более явственным образом конспирологическая теория, согласно которой трагическая гибель Саманты в 1985 году была делом рук отомстившего смелой девочке ЦРУ, находилась в каком-то совсем уж патологическом соответствии с законами эротического сна. “Америка-минус” брала верх над “Америкой-плюс” свойственными ночному кошмару безжалостными способами, наслаждение оказывалось в прямой связи со смертью.
ПОДВИГ И БЕСПОМОЩНОСТЬ:
ПАРАДОКС ВООБРАЖАЕМОГО “Я” В КВАЗИ-АМЕРИКЕ
Попытка “примерить на себя” жизнь в квази-Америке ставила ребенка эпохи “застоя” еще перед одним, крайне дискомфортным, парадоксом: если в ненавистной и пугающей “Америке-минус” он мог оказаться, некоторым образом, в позиции силы (по крайней мере, так это рисовалось в его воображении), то в прекрасной и желанной “Америке-плюс” его самооценка ужасно страдала (кстати, как при воображаемых, так и при реальных посещениях).
Восприятие себя в “Америке-минус” строилось, с одной стороны, на советских или написанных “друзьями СССР” детских книгах о героических мальчиках и девочках, которые защищают угнетаемых негритят и помогают детям рабочих научиться читать, а с другой стороны — на советском мифе ребенка-героя в стане врага, — о востребованности этого мифа можно здесь подробно не распространяться. Дополнительную мотивацию поведения в “Америке-минус” придавала идеологизированная практика “борьбы за мир”, в рамках которой ребенок вел бесконечную и бессмысленную деятельность по написанию писем Рейгану (“Президенту Рейгану я письмо пишу, президента Рейгана об одном прошу…”; “…Вырезали из “Комсомолки” письма мира и подписывались всем классом”), отправке посылок бедным (два прекрасных примера — воспоминание об отправке еды объявившему голодовку доктору Хайдеру и рассказ о желании послать хрестоматийной черной девочке красные туфли, которые ей не дали померить в магазине, “хотя этих туфель у нас было не достать”). Впрочем, потребность в действенной борьбе с “Америкой-минус” могла вести и к самостоятельным, прямо не подсказанным взрослыми действиям: “Нарисовал карикатуру на Рейгана, подписал “Рейган — гад”, положил в бутылку и бросил ее в Днепр: пусть доплывет до какой-нибудь капстраны”, “Ловили американских шпионов, очень всерьез, выслеживали по ночам”; “В детском саду мы организовали тайную группу, которая должна была осуществить убийство президента Рейгана”. Даже пресловутая “девчушка” из михалковского стихотворения, протянувшая пять рублей актеру, изображавшему на сцене работорговца, была своего рода ребенком-героем из той же когорты.
Иными словами, “Америка-минус” была пространством возможного подвига, воображаемое пребывание в ней связывалось с тревогой и страхом, но не с позором. Зато именно “сон” о столкновении с “Америкой-плюс” носил непременные черты смущения, стыда и насмешки: здесь ребенок немедленно ощущал свою собственную неосведомленность, неподготовленность, отсутствие в его распоряжении символов статуса (какими он их себе представлял): “…К нам в школу должны были приехать американские дети, нас страшно дрючили, главное — говорили, не брать подарков, жвачек, но мы боялись не этого: был 84-й год, и я умирал от стыда, что у меня уродская куртка и нет кроссовок, я был уверен, что американцы просто презирают таких, как я”; “…У нас была встреча во Дворце пионеров с американскими школьниками, все девочки пришли с одинаковыми начесами, потому что иначе в Америке не ходят, моя сестра ради этого отстригла косу”; “…Договорились, что все врем, что у родителей есть машина”.
Один из моих собеседников рассказывал, что, когда отец должен был ехать на месяц во Францию (мета-Америку) и решался вопрос, поедут ли с ним сын и жена, мальчик, страшно хотевший увидеть заграницу, мечтал, чтобы ему не разрешили поехать: у него не было рюкзака, как на картинках в каталоге, а ходить при французах со школьной сумкой он не хотел. Иными словами, страх перед “Америкой-минус”, лишенной элементов соблазна, можно было преодолеть борьбой или сопротивлением. Страх же перед “Америкой-плюс”, вожделенной и недоступной, был вполне узнаваемым аналогом другого страха — перед сексуальным дебютом, когда подросток боится проявить неопытность и/или несостоятельность. Именно поэтому попытки создать из “Америки-плюс” и “Америки-минус” что-то аксиологически и эмоционально единое не приводили к желаемому результату; они требовали от детского ума большой изворотливости и приводили порой к удивительным парадоксам.
СИМВОЛИЗМ И АНАХРОНИСТИЧНОСТЬ:
КОНСТРУИРОВАНИЕ ПРОСТРАНСТВА КВАЗИ-АМЕРИКИ
Рациональные попытки советского ребенка эпохи “застоя” представить себе механизмы действия “Америки-плюс” имели обычно трагикомический характер: “…Я стала мечтать о том, чтобы моего папу отправили в командировку в Америку, и там ему очень повезло: в тот день, когда он пошел в магазин, там случайно появилась в продаже такая одежда, о которой я мечтала, моего размера, и главное — в тот момент, когда он вошел в магазин, еще никто не знал, что завезли классные вещи, и поэтому там НЕ БЫЛО ЗА НЕЙ ОЧЕРЕДИ!”
Приемы, которые бессознательное использует для выстраивания пространства сновидения, широко присутствуют в воспоминаниях того большинства, которое все-таки пыталось выстроить квази-Америку из “Америки-плюс” и “Америки-минус”. Деформация, перемещение, подмена, вторичная обработка информации играли огромную роль в попытках понять, как все-таки устроена та часть света, которую, как многие выяснили на уроках географии, “от нас с той стороны отделяет, оказывается, только какой-то жалкий пролив”. Интереснее всего наблюдать, как в картине квази-Америки, в “эротическом сне об Америке” проявляла себя свойственная бессознательному анахронистичность: здесь оказывались в одном ряду образы и события, которые на самом деле принадлежали совершенно разным эпохам (а часто и разным странам — тут еще раз следует вспомнить, что квази-Америка была надстройкой над мета-Америкой): “Битлы, хиппи, Майкл Джексон, джинсы, ABBA, Boney M и Сандра, джаз, рок и диско — вся послевоенная история американской тусовки существовала для нас одновременно”; “…папа с мамой покупали подпольные диски у моряков, когда летом отдыхали в Керчи, так все у меня в голове и перемешалось — ковбои Дикого Запада под Элвиса Пресли”.
Эта анахронистичность объяснялась, конечно, в первую очередь уже упоминавшимися особенностями пропагандистской риторики эпохи “застоя” — использованием одних и тех же приемов убеждения, — но ничуть не меньшую роль играло массовое переиздание одних и тех же книг, бесконечная повторная демонстрация одних и тех же фильмов на протяжении десятков лет и бесконечное наслаивание их событий в сознании ребенка, воспринимавшего стоящую за ними традицию как застывшую, неизменную, едва ли не извечную: “В журнале “Пионер” печаталась повесть в середине 70-х. Переводная, американская, автора и названия не помню6, а вот впечатление — очень ярко. Про Великую Депрессию. Там были дети-беспризорники, поиск еды на свалках, путешествия товарными вагонами… По детской ли невнимательности или по умыслу редакции — но я вот совершенно не отсекла, что речь про давно ушедшие года. Считала, что так они и живут”.
Эта концентрация смыслов вокруг очень небольшого набора символов делала “сон об Америке” еще более напряженным — и еще менее пригодным для понимания реальности. Некоторые мои собеседники на вопрос о детском восприятии Америки просто начинали перечислять такого рода события и образы: “…джинсы, ковбои, ядерная бомба, жвачка, “хижина дяди Тома”, Саманта Смит, “ястребы Пентагона”, Дин Рид, свободу Анджеле Дэвис” — и эти перечисления невольно заставляли вспомнить о детском мнемоническом фольклоре, стишках-считалках, в которых подряд, безо всякой логики, перечислялись неприличные слова и непристойные понятия, причем смысл некоторых из них мог годами оставаться для говорящего загадкой.
СНОВИДЕНИЕ И РЕАЛЬНОСТЬ:
СТОЛКНОВЕНИЕ АМЕРИКИ И КВАЗИ-АМЕРИКИ
Если не полениться и составить список таких постоянно упоминаемых символов (относящихся, заметим, как к “Америке-плюс”, так и к “Америке-минус”), то легко заметить, что у восьмидесяти процентов этих символов был общий фон, общий контекст, — контекст свободы. Ирония заключалась в том, что понятия “Америка” и “свобода” чаще всего соединялись в официальной риторике, направленной на осуждение “Америки-минус” (в основном в рамках требований свободы для такого-то или обвинений в угнетении свободы того-то и того-то). В результате квази-Америка оказалась в нашем воображении пространством, где именно вопросы свободы так или иначе стояли особо остро. После падения “железного занавеса” (а у детей-эмигрантов — и немного раньше), при первых реальных контактах с подлинной Америкой (которая, конечно, для многих еще долго оставалась квази-Америкой, но сильно трансформировавшейся в потоке новой информации) именно ощущение “свободы” оказалось первой сбывшейся мечтой — по крайней мере, в детском понимании: свободы носить что угодно, слушать что угодно, читать что угодно… Любопытно, что среди сбывшихся ожиданий многие мои собеседники упоминали, сразу после свободы, “яркость” — чисто эстетическое переживание, связанное с яркими цветами одежды, рекламы, домов и т.п.
Реальная Америка, со всеми ее недостатками, оказалась, безусловно, в чем-то хуже, чем утопия “Америки-плюс”, но зато, слава Богу, гораздо лучше, чем воображаемый ад “Америки-минус”. Не исключено, что формирующийся сейчас в России новый антиамериканизм коснулся “последних советских детей” в куда меньшей мере, чем представителей более зрелого и более юного поколений, еще и по этой причине.
Из двух табу, освобождение от которых совпало с юностью последних советских детей, — Америки и секса — в первых раундах побеждала Америка: “…уже на борту американского самолета, когда стюардесса моему ребенку за просто так принесла какую-то головоломку в подарок от авиакомпании, в 90-м году, — это был оргазм”; “…я в первые же полчаса пребывания в США кончила пятнадцать раз”. Судить о том, насколько сами эти высказывания демонстрируют “эротичность” образа Америки-плюс, а не просто являются формами речи, сложно, но подобные восторги по поводу первого сексуального опыта высказываются не слишком часто. Правда, с годами претензий к сексу у нас становилось меньше, а к Америке больше: магия, которой была окутана для нас эта страна, ее парадоксальность, сладкое сочетание надежды и страха отступили перед монотонной повседневностью, политическими вопросами и экономическими претензиями.
Впрочем, не исключено, что с течением времени наши предпочтения в выборе между Америкой и сексом поменяются снова.
_____________________________________________
1) Здесь и далее, если не оговорено иного, курсивом в кавычках приводятся цитаты из устных или письменных бесед автора с третьими лицами. Некоторые реплики можно посмотреть в сообществе 70s_children “Живого журнала”: http://70s-children.livejournal.com/6142.html #comments (к концу января на опрос здесь ответили более 170 пользователей). В ряде случаев сохранены особенности орфографии и пунктуации респондентов.
2) Postman N. The Disappearance of Childhood. 2nd ed. New York: Vintage Books, 1994.
3) В 1956 году издание было возобновлено, до этого журнал издавался в 1945—1950 годах и был прекращен после того, как советские власти окончательно заблокировали его распространение, в переговорах с американской стороной ссылаясь на то, что советские люди якобы не желают его покупать. См.: Запись беседы первого заместителя министра иностранных дел СССР А.А. Громыко с временным поверенным в делах США в СССР У. Барбуром о распространении в СССР журнала “Америка” [21.03.1950]; Письмо министра иностранных дел СССР А.Я. Вышинского послу США в СССР А. Кэрку о распространении в СССР журнала “Америка” [31.03.1950]; Письмо первого заместителя министра иностранных дел СССР А.А. Громыко послу США в СССР А. Кэрку по вопросу о распространении журнала “Америка” [20.06.1950] // Советско-американские отношения. 1949—1952 / Сост. В.И. Семенов, И.В. Макаревич, А.И. Петренко. М.: Международный фонд “Демократия”; издательство “Материк”, 2006. С. 197, 199— 200, 213—214. — Примеч. ред.
4) Цит. по материалам сайта “Все о США” (http://www. america.al.ru/list78.htm).
5) Новогрудский Г. Дик с 12-й Нижней. М., 1958. Это произведение советского писателя Герцля Новогрудского (1904—1973) часто упоминалось в комментариях отвечавших на мою анкету и до сих пор пользуется популярностью — судя по тому, что в Интернете его текст выложен примерно на десяти сайтах.
6) Речь идет об исторической повести Айрин Хант (Irene Hunt) “Недобрый ветер” (“No Promises In The Wind”, первая публикация оригинала — 1970).