(Мюнхен, 9—11 октября 2008 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
С 9 по 11 октября 2008 года в Мюнхенском университете проходила конференция “По обе стороны от утопии: Андрей Платонов — автор между всех стульев”. Конференция была организована по инициативе Ханса Гюнтера Институтом славянской филологии (Мюнхен) в лице Оге Ханзен-Лёве и Ренаты Дёринг-Смирновой при финансовой поддержке фонда Deutsche Forschungsgemeinschaft.
Организаторы конференции исходили из того, что Платонов — интенсивно исследуемый в последнее время автор — еще не нашел “своего” места в истории литературы. Закономерный интерес вызывает творчество Платонова в его связи с различными феноменами культуры первой половины ХХ века. Среди уже опубликованных работ можно отметить статьи, посвященные отношению Платонова к русской авангардной литературе (футуризм, обэриуты) или к соцреализму, исследования интермедиального типа о параллелях с авангардной живописью (примитивизм, Филонов, Малевич), типологические работы, рассматривающие структурные аналогии с литературой западного модернизма (Джойс, Кафка, сюрреализм) и европейской философией (Хайдеггер, экзистенциализм, Батай и т.д.). Возникает вопрос: как эти наблюдения согласуются с тем, что мы знаем о близости Платонова к космизму и русской религиозной мысли, к утопической и апокалиптической традициям? На эти и другие вопросы и должна была дать ответ мюнхенская конференция.
Открывающий конференцию доклад Натальи Корниенко (Москва) “Эпистолярий и текст Платонова: Опыт реально-биографического, историко-литературного и культурологического комментария” был посвящен эпистолярному наследию Платонова тамбовского периода (1926—1927) в многообразии его связей с реальной биографией писателя, с художественными текстами того времени, а также с дискуссиями двадцатых годов, нашедшими отражение как в письмах Платонова, так и в его творчестве. Исследовательница поделилась опытом текущей работы по прочтению писем Платонова из Тамбова (они печатались ранее только в извлечениях, с правкой и неточной датировкой) и отметила обилие пушкинских параллелей. На рабочем столе Платонова в это время были письма Пушкина периода Болдинской осени, а письма самого писателя оказываются переполнены пушкинскими цитатами, аллюзиями, открытыми параллелями с пушкинской биографией. Утверждая безусловную ценность для Платонова пушкинского текста, Н. Корниенко исходила, во-первых, из реальных писем, которые Платонов, как и пушкинский повествователь, в своем “эпистолярном романе” “Однажды любившие” располагает в строго хронологической последовательности, и, во-вторых, из пушкинского подтекста реальных писем Платонова из Тамбова. В докладе были прослежены разные формы экспликации эпистолярия Платонова в его текстах, а также их динамика (от романа “Чевенгур” до рассказа “Афродита”).
Ханс Гюнтер (Билефельд, Германия) в докладе “Мир глазами “нищих духом”” остановился на анализе мотивов детскости, невежества и юродства у Платонова. Докладчиком было указано, что в своих произведениях Платонов нередко употребляет разные варианты перспективы “нищих духом”. Детский взгляд на мир встречается не только в рассказах для детей (например, “Волчек”, “Железная старуха”, “Никита”), но и в виде “невежества” человека из народа (“Чевенгур”, “Впрок”, “Усомнившийся Макар”) или в форме юродства (“Тютень, Витютень и Протегален”, “Юшка”). Наивная перспектива и снижение языкового и интеллектуального горизонта соответствуют тенденции к “примитивизму” в русской и европейской литературах модерна — более того, “невежественная” перспектива в советскую эпоху приобретает критическую функцию, на что в свое время обратил внимание А. Воронский. “Ум” официального языка преломляется и растворяется у Платонова в “наивной мудрости” детской точки зрения и мировоззрения простых людей.
Контрапунктом этой “наивной” точке зрения стал доклад Константина Баршта (Санкт-Петербург) “Эстетика сокровенного сознания: космологический диегесис Андрея Платонова”. Формирование специфической формы повествования Платонова докладчик связал с целым рядом открытий в естественных науках того времени. Модель имперсонального повествования, которую вырабатывал Платонов, опирается, по Баршту, на идею одушевленной саморазвивающейся материи (“вещества существования”), связанную с этим мысль об онтологической памяти Вселенной, а также на идею космического предназначения человека как инструмента спасения Вселенной от энергетического коллапса. Так, проект “генератора-резонатора” был взят Платоновым из нобелевской речи Макса Планка и “Биосферы” В. Вернадского, концепты “эфира” и новой науки “электрологии” — из работ М. Шлика, а мысль о бесконечной пластичности веществ и существ в мире коренится в концепциях Ж.Б. Ламарка, весьма популярных в 1920-е годы в России. К. Баршт указал также на ряд аллюзий и реминисценций, связывающих произведения Платонова и русского философа А. Козлова (имя которого было использовано писателем в повести “Котлован”), Н. Лосского, П. Юшкевича, Г. Спенсера, К. Тимирязева и З. Цетлина.
Анализ философского контекста творчества Платонова был продолжен в докладе Ирины Сандомирской (Стокгольм) “О генеральной экономии по Андрею Платонову”. Переклички между элементами политической экономии в “Счастливой Москве” и политэкономическим трактатом Жоржа Батая “Проклятая доля” были рассмотрены на примере параллелей между платоновской негативной антропологией и антропологией дара/жертвоприношения у Батая. Общность в негативистском понимании мира как генеральной экономии, а истории как ограниченной экономии рождает определенные параллели в “энергетических” концепциях эротизма и насилия у обоих авторов. Генеральная экономия у Платонова “генеральна” не потому, что она расширяет пределы локального, суммируя сингулярности и постепенно включая в себя весь универсум, а, напротив, потому, что индивидуальное бытие отвечает бесконечной негативности мира и, самоумаляясь, тем самым приобщается к этой бесконечности и к “веществу” Вселенной. “Безысходность” и “сиротство” платоновского человека — это дар, тот излишек “энергии” и жизни, который индивид сбрасывает, отдавая свое другому (человеку, животному, растению, машине, коллективу), освобождая себя тем самым от подавляющего избытка и поддерживая баланс “вещества существования” в мире.
Доклад Евгения Яблокова (Москва) “Платонов и литература” был посвящен вопросу об индивидуальной концепции мира, о мироощущении, которое реализовано в творчестве Платонова и находится в функциональной связи с его поэтикой. Докладчиком был выдвинут тезис о том, что “метапроблемой” платоновской прозы является проблема выражения, вербализации, а главным “героем” предстает собственно язык (не обязательно русский). Речь идет об адекватности сознания бытию и возможности выразить бытие в слове. Создав художественный язык принципиально нового типа, Платонов совершил переворот, какой не удался никому из тех, кто выступал с соответствующими декларациями. Платоновское творчество обозначило переход к принципиально иной эстетической и, шире, культурной парадигме. Предпосылки формирования стиля Платонова были рассмотрены на материале раннего художественного и публицистического творчества писателя.
Сопоставление словотворчества А. Платонова и наиболее прототипических представителей русского авангарда — В. Хлебникова и Д. Хармса — было предпринято Беном Дооге (Гент, Бельгия) в докладе “Платонов и авангард: Прием языковой деформации как соединяющее звено”. Словотворчество писателей связывает рама, внутри которой они преобразуют нормативный язык. Языковые преобразования сами по себе экстремальны (являясь нарушениями “норм русского языка”), но остаются плодотворными и значимыми ввиду того, что границы “языковой системы” (в понимании Э. Косериу) не пересекаются (“языковая деформация”), в отличие от таких наиболее экстремальных экспериментов в области зауми, как, например, “языковая деструкция” А. Крученых. Однако конкретное применение этого принципа различается: словотворчество каждого писателя сосредоточивается на другом уровне языка: у Платонова — на уровне малого синтаксиса, у Хлебникова — на уровне лексики или словообразования, у Хармса — на уровнях грамматических парадигм и синтаксиса.
Подобные нарушения языковых норм с точки зрения лингвистики были проанализированы в докладе Анны Зализняк (Москва) “Тексты Платонова как лингвистический источник”. Предложенная докладчицей модель исходит из того, что язык Платонова — это не “язык мысли”, “язык смысла”, праязык и т.д. (как иногда считается), а артефакт, созданный при помощи множества нарушений языковых правил и конвенций разного типа. Он является вторичным, производным по отношению к стандартному русскому языку, причем то, насколько намеренно и осознанно это сделано, в рамках рассматриваемого А. Зализняк intentio operis оказывается несущественным. В докладе на ряде примеров было продемонстрировано, как языковые аномалии в текстах А. Платонова, которые до сих пор исследовались исключительно как источник сведений о поэтическом мире автора, могут быть использованы в качестве источника нетривиальной информации о семантических, сочетаемостных и категориальных свойствах слов русского языка. Полученная таким образом лексикографическая информация может быть использована как в толковых словарях русского языка, так и при семантической разметке электронных корпусов.
В докладе Натальи Полтавцевой (Москва) “Андрей Платонов и соцреализм” были частично освещены сложные отношения Андрея Платонова с советской культурой, причем особое внимание уделялось периоду его литературно-критической деятельности в журналах 1930-х годов и связи его творчества с теоретическими разработками категорий советского и социалистического реализма, предпринятыми Георгом Лукачем, который работал в то время в редколлегии журнала “Литературный критик”. В докладе был сформулирован тезис о том, что Андрей Платонов, подобно Максу Веберу воссоздавший в своих книгах сам “дух социализма”, находился внутри советского дискурса. Прекрасно зная при этом правила “речевой игры”, зная “канон” соцреализма и “нормы” советского искусства, он работал с комплексом идеологем по законам языковой системы, позволяющей любое сочетание слов. Подобным образом писатель умудрялся обыгрывать такие постоянно изменяющие свое содержание концепты советского искусства и соцреализма, как “целостность”, “тотальность”, “диалектичность”, “действительность в ее революционном развитии” и т.п. Подобная писательская стратегия, по мысли Н. Полтавцевой, на современном этапе платонововедения может быть наиболее адекватно представлена при помощи постструктуралистского подхода с его принципом символического обмена (Ж. Бодрийяр), деконструкции (Ж. Деррида) и интерпретации советского проекта “на поверхности его официальной репрезентации” (Б. Гройс).
Илья Кукуй (Мюнхен) рассмотрел в своем докладе “Одна абсолютно счастливая Москва” реалии городского текста у А. Платонова и Б. Вахтина. Основными проблемами были заявлены специфика редуцированной топографии художественного пространства обоих писателей (при зачастую опознаваемом фактическом локусе) и эффект центробежной силы, выбрасывающий персонажей Вахтина и Платонова на край городского пространства (или не пускающий их в него). Если в творческой системе Платонова эти явления связывались докладчиком прежде всего с проблематикой (анти)утопии, то у Вахтина (возможно, путем частичной рецепции платоновского отторжения города) отмечается противопоставление города как “окаянного пространства” природному неограниченному простору, находящему свое воплощение в полифонии одного из самых “платоновских” произведений Вахтина — “Одна абсолютно счастливая деревня”.
Интертекстуальный анализ был продолжен в докладе Валерия Вьюгина (Санкт-Петербург) “Сюр-реалии Платонова: от Бретона до Бродского”. Докладчик поставил цель уточнить отношение Платонова к эстетике “классического” сюрреализма, отталкиваясь от манифеста А. Бретона 1924 года. По мнению Вьюгина, общность, улавливаемая между платоновской поэтикой и сюрреализмом, обусловлена процессами, характерными для модернизма в целом. Русская литература XX века во многом (хотя, конечно, не во всем) — литература “окказиональностей”; жесткая привязка целого ряда значимых для русской литературы XX века имен к конкретной школе или направлению не позволяет выявить существенной специфики их творчества.
В основе доклада В. Аристова (Москва) “Платонов и Фолкнер — определение литературной уникальности через изучение типологии “общих изобразительных структур”” был заложен метод Idem-forma, состоящий в выявлении “совпадений”, “тождеств в несходном” в изобразительных системах разных авторов. При обнаружении таких инвариантов Платонов в сопоставлении с литературными современниками предстает не гениальным одиночкой, а новатором, погруженным в проблематику всей мировой литературы. Так, слово (и категория) “ярость” (“fury”), общее для многих произведений Фолкнера и Платонова, определяет существенные свойства их художественных миров, что соотносится с такой выявленной ранее исследователями тематической доминантой Платонова как “нацеленность на превозмогание непосредственной реальности”. В докладе были зафиксированы многочисленные “неслучайные структурные совпадения” (в особенности в “Котловане” и “Шуме и ярости”), позволяющие найти не только семантические, но и ритмические соответствия. Речь шла также о катастрофичности сопрягаемых времен Фолкнера и пространств Платонова; при этом отмечалось, что уникальность каждого писателя не стирается, но усиливается на фоне гипотетического “совместного произведения”, что, возможно, соотносимо с метафизическими установками в мире Платонова.
В докладе Натальи Злыдневой (Москва) “Платонов и визуальный нарратив 1920-х годов” анализировался современный писателю изобразительный контекст его прозы. На примере трех экфрасисов (из произведений “Мусорный ветер”, “Джан”, “Счастливая Москва”) была предпринята попытка выявить зону изоморфизма между поэтикой прозы Платонова и поставангардной фигуративной живописью, рассмотренной как единый “текст”. В докладе содержался призыв отойти от распространенного (как в исследованиях, так и принципах иллюстрирования изданий) поверхностно-иллюстративного подхода к выявлению изобразительных параллелей творчеству писателя. Рассмотрение произведений позднего Малевича, Филонова, Петрова-Водкина, а также многих других мастеров (Лучишкина, Никритина, Семашкевича, Тышлера) в единстве формальной, мотивно-стилевой и нарративной стратегии их творчества (формы инверсии, гротеск, мотивы страха, принцип смещения позиции нарратора) позволяют, по мнению докладчицы, наметить релевантные сегменты соответствий на глубинном уровне поэтической структуры.
В центре доклада Анке Нидербудде (Мюнхен) “Революция и математика: некоторые заметки по теме “Наука и мировоззрение” в раннем Советском Союзе на примере A. Платонова и П. Флоренского” находилось сочинение Андрея Платонова “Слышные шаги (Революция и математика)” (18 января 1921 года). Хотя в заголовке сочинения говорится о математике, в самом тексте приводится пример из теории относительности. Революция, о которой в нем идет речь, — это революция в области физики, предвосхищенная, однако, математикой. Докладчица отметила, что математика предоставила инструменты, с помощью которых могла возникнуть новая физическая картина мира. Рассуждения Платонова на тему математики, физики и революции были рассмотрены в докладе вместе с отрывками из книги Флоренского “Мнимости в геометрии”. Докладчица, таким образом, продолжила проводимую на конференции линию восстановления интеллектуального контекста платоновского творчества.
Разбор отдельных произведений Платонова открыл доклад Оге Ханзен-Лёве (Мюнхен) ““Антисексус” А. Платонова”. Сатирическая мистификация автора была рассмотрена в контексте его стилистических и жанровых поисков конца 1920-х годов, в первую очередь обращения Платонова к концепции “литературы факта” и ее реализации в “Третьей фабрике” В. Шкловского (как известно, в этой книге один из эпизодов посвящен встрече Шкловского с Платоновым и характеристике его писательской позиции). В докладе был сделан акцент на роли сексуальности в СССР утопического периода на фоне эротических утопий символизма и специфического мировоззрения Платонова. Феномен онанизма, тематизированный в “Антисексусе”, рассматривался как модель автономии и самореферентности эстетического.
Анализу одного из центральных произведений Платонова — повести “Котлован” — был посвящен доклад Райнера Грюбеля (Ольденбург) “В котловане прозы: Платонов, Розанов и Достоевский на фоне религии искусства”. Докладчик исследовал “Котлован” как текст, в котором созидательный пафос раннесоветской культуры (от А. Богданова до конструктивизма) разрушается изнутри. Бергсоновскую философию творчества с ее тезисом вечного творения мира (в том числе человеком) Платонов подвергает антипозитивистской ревизии, обращаясь к радикализации этики и эстетики у Достоевского. “Котлован” предстает тем самым частью действующей в России с пушкинского времени религии искусства, порывающей с утопическим потенциалом посредством критической космической перспективы.
Проблема снижения утопического потенциала находилась и в центре доклада Роберта Ходеля (Гамбург) “Обобществление общности (Платонов, Кафка, Вебер, Теннис)”, поднимающего тему бюрократизации на примере двух текстов Платонова (“Город Градов”, “Дураки на периферии”), а также романа Ф. Кафки “Замок”. Взяв за основу работы “Хозяйство и общество” Макса Вебера и “Общность и общество” Фердинанда Тённиса, докладчик рассмотрел процесс бюрократизации Шмакова (“Город Градов”), действующего ценностно-рационально, и выделил в нем элементы утопического. Шмаков сталкивается с теми же сомнениями, которые преследовали Перри (“Епифанские шлюзы”) и могут быть охарактеризованы при помощи дихотомии Тённиса “общность/общество”. В пьесе “Дураки на периферии” (1928) утопическое измерение бюрократии дезавуируется окончательно: степень ликвидации личного пространства по многим показателям напоминает тоталитарный опыт Кафки.
Рассмотрение проблемы личного пространства было продолжено в докладе Наташи Друбек-Майер (Прага) “Андрей Платонов: советская семья”. В довоенных текстах Платонова семья, по мнению докладчицы, описывается отстраненно, как строящаяся не на лично-эмоциональных, а, скорее, на экономических отношениях. В определенном смысле произведения Платонова 1920— 1930-х годов следуют представлениям Маркса и Энгельса о семье как об очаге классовости. Картина изменяется в послевоенном творчестве писателя, например в рассказе “Семья Иванова” (1946), где существование и выживание семьи описывается менее идеологично.
Темы центра и периферии, актуально-политического и нарративного планов были рассмотрены в двух заключительных докладах конференции. Роберт Чандлер (Лондон) проанализировал рассказ Платонова “Среди животных и растений”, трактуя ряд сюжетообразующих элементов текста как отсылку к реалиям строительства Беломорканала. В образе Федорова, отметил докладчик, прочитывается Виктор Шкловский, принявший активное участие в известной писательской поездке и в последующем составлении книги “Беломорско-Балтийский канал имени Сталина”.
Метод мотивного анализа был представлен в докладе Елены Хоффманн (Берлин) “Мотив коллективного тела в романе А. Платонова “Счастливая Москва””. Взяв за основу тезис М. Гаспарова о “сетке мотивов” как ведущем элементе генерирования дополнительных смыслов, докладчица рассмотрела возможность проекции сюжета платоновских текстов на тот или иной “претекст” — политический, идеологический, философский и мифологический дискурс, подвергающийся деконструкции путем подобного интертекстуального наложения. Действие этого механизма демонстрируется на примере рассказа Платонова “Усомнившийся Макар”, в котором мотив коллективного тела создает привязку сюжета к тем или иным органологическим моделям общества (государство, класс, полис и т.п. как “организмы”). Предлагаемый читателю образ коллективного тела в рассказе переключает модус прочтения текста из сатирической перспективы в дистопическую. В качестве примера из романа “Счастливая Москва” был рассмотрен мотив “диссоциации” в его связи с метафорой “растворения” индивидуума в коллективном человечестве. Эта метафора, по мнению докладчицы, представляет собой одну из центральных линий в пропагандирующей концепцию “коллективного человечества” публицистике “богостроительства” 1904—1909 годов (Богданов, Луначарский и другие).
Разнообразие методических подходов, контекстов и интерпретаций творчества Платонова в очередной раз продемонстрировало несводимость этого писателя к общему знаменателю. Тем самым оправдала себя заявленная в названии конференции экстерриториальность Платонова — как в историко-литературном плане, так и в поле возможных интерпретаций, предлагающих каждый раз новую перспективу прочтения платоновских текстов.
Илья Кукуй (Мюнхен)