Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
Редакция “НЛО” любезно пригласила меня присоединиться к дискуссии по поводу моей книги в серии “ЖЗЛ”, начало которой положила статья Евгении Ивановой. Отвечать Евгении Викторовне мне не очень хочется — просто потому, что когда тебя печатно называют глупой и невменяемой — ну что на это ответишь? С другой стороны, рецензия эта уже несколько месяцев присутствует в моей жизни и провоцирует некоторые мысли. Их и попробую изложить.
Нет, статья Евгении Викторовны вроде бы содержит анализ моей книги. Вроде бы даже убедительный. Правда, книгу мою она не читала. Она сама говорит, что это невозможно. Сама признается: “Читать эту книгу я стала крайне неохотно, было у меня такое подозрение, что ничего хорошего у автора не могло получиться”. Да и приведенные ею примеры свидетельствуют, что Евгения Викторовна всего лишь брезгливо перелистала первые две главы, чтобы убедиться, что ничего хорошего и не вышло. Перелистала, выхватила несколько фраз из контекста и вставила в рецензию как пример стилистики “за пределами пародии”. Получилось даже забавно: без контекста фразы жалко дрожат, как призывники на медкомиссии, и прикрывают ладошками стыдные места. Но критик на то и существует, чтобы автор не дремал, так что возражать не буду, да и не спорят о вкусах.
Когда вышло в свет первое издание книги, я получила от разных людей множество замечаний и поправок, доброжелательных и не очень, и многие из них я приняла. Приняла бы и критику Евгении Викторовны, но критики как таковой в рецензии нет.
Основная часть статьи почему-то посвящена не книге и не ее автору, а мужу автора. Выяснение вопросов, что мой муж Дмитрий Быков написал за меня (что пишет от себя, как вообще имеет право писать и быть на свете), простирается на 26 вордовских страниц, почти 90 тысяч знаков! Это в четыре раза больше, чем та маленькая главка о Некрасове в шестой главе “Чуковского”, в работе над которой Дмитрий Быков мне помог, как и указано в послесловии. Да, еще мы вместе с мужем написали книгу сказок “В мире животиков” (она же “Зверьки и зверюши”; на обложке честно стоят два имени) и несколько статей. Чтобы покончить с вопросом, скажу сразу, что, помимо “Корнея Чуковского” и общих “Животиков”, у меня опубликовано еще две книги (и третья в печати) и что я давно работаю журналистом… Вообще мне странно об этом говорить, потому что вопросы “кто у нее муж” и “кто за кого пишет” обычно обсуждаются как раз в ненавистной рецензенту желтой прессе, а не на страницах уважаемых и уважающих себя журналов. Может, это такой прием, попытка писать критику “под Чуковского”?
Место анализа в рецензии Е.В. Ивановой занимает брань: “убогая мысль”, “невменяемость”, “бессмысленное щеголяние”. Даже и для работы над ошибками почти нечего извлечь из всех 90 тысяч знаков. Вот, например, рецензента задевает, что я героя иногда фамильярно именую Корней, а иногда — уважительно Корней Иванович. В самом деле, двадцатилетнего Чуковского я несколько раз называю просто Корнеем: недопустимая вольность! Но ведь и это не я первая делаю, Тэффи, например, куда раньше меня опростоволосилась: “А Корней какой же расы, / Что никто его не понял?”
Возмущает Евгению Иванову и мое обращение с источниками: “Литературоведческая невменяемость И. Лукьяновой такова, что она не видит разницы между дневниками, письмами, воспоминаниями, автобиографической прозой, статьями исследовательского характера — все перечисленные источники она включает в свои конспекты с одинаковым рвением”. Ну, при южном ветре я еще отличу дневник Чуковского от письма Репина, а комментарий Евгении Ивановой от воспоминаний Елизаветы Полонской. Тут можно было бы серьезно поговорить о принципах отбора источников и работы с ними, о разнице между научным исследованием и беллетризованным жизнеописанием, о понятии “ткань повествования” и многих других вещах. Можно было бы доказывать, что всякий грамотный читатель, если его вообще интересуют книги о литераторах, как правило, понимает, что художественная литература может быть недостоверна. Более того, недостоверность эту я обычно специально оговариваю — хотя, возможно, недостаточно назойливо. Или научная добросовестность требует любую цитату, скрытую или закавыченную, в любом контексте, хотя бы и в лирическом отступлении, снабжать ссылкой на источник и указанием на степень достоверности? Может быть, говоря о последних совместных выступлениях Блока и Чуковского, воспоминания Маяковского цитировать можно, а “Сумасшедший корабль” Форш — нельзя? Или перед цитатой из Форш надо непременно — наплевав на ритм повествования, на его общую тональность — указывать, что Гаэтан — это не Блок, хотя Блок, несомненно, послужил прообразом этого персонажа, а “дядька при Гаэтане на похоронах романтизма” — это не Чуковский, а лицо, похожее на Чуковского? А то вдруг читатель дурак и не понимает очевидного?
В другом месте Евгения Викторовна негодует, что я пытаюсь кратко пересказать читателю никогда не переиздававшуюся статью Чуковского “В бане”: сама Иванова, составитель томов критики в последнем собрании сочинений, статью эту в собрание не включила, а мне, как назло, она кажется важной и даже актуальной. Надо, наверное, просто отослать читателя к газете “Свободные мысли” за 1907 год — поезжай, дорогой, в газетный зал РГБ в Химках, поворочай подшивки, я не буду облегчать тебе эту задачу. Разумеется, можно и отослать — но это когда пишешь для профессиональных литературоведов. (Здесь могла бы быть дискуссия о целевой аудитории серии “ЖЗЛ” и о принципиально противоположных претензиях, которые предъявляют этой серии критики-читатели и критики-литературоведы. Но эти вопросы Е. В. оставляет за бортом обсуждения; оставлю и я.) К радости рецензента, пересказ мой оказался поврежден компьютерным сбоем — как и подмеченное Ивановой в другом месте “мэлпж” вместо греческого “мелос” в цитате из Блока. Обе эти ошибки во втором издании, вышедшем задолго до публикации рецензии, были исправлены. Более того — во второе издание внесена еще примерно тысяча больших и маленьких исправлений (по секрету скажу, к первому изданию при желании можно было придраться и посущественнее — но и для этого надо было читать текст, а не проглядывать его наискосок в поисках мифических следов Быкова). Должна признать, что моя медлительность в работе над книгой и нарушение заранее обговоренных сроков поставили в довольно тяжелое положение и редактора, и корректора книги, так что им обоим не попенял только ленивый. Ловля оговорок, повторов и опечаток — дело легкое, приятное и всегда беспроигрышное.
Посмотрите сами. Вот вам ошибка: в онлайновой публикации обсуждаемой рецензии (журнальный зал “Русского журнала”) ее автор до сих пор указан как “Екатерина Иванова”. Вот повтор: в предисловии Е. В. к недавно увидевшему свет 14-му тому собрания сочинений Чуковского на странице 22 читаем: “Теперь и мы можем сказать, что в “литературном хозяйстве” Чуковского письма занимают весьма важное место”. А на странице 23: “Какое же место занимали письма в “литературном хозяйстве” Чуковского?” На странице 10 в 1-й строке: “и только методично сообщал ему”; в 10-й строке: “Репин методично сообщал Чуковскому”… Вот кое-что похуже — ошибка в правописании “не” и “ни”: на стр. 400 этого же тома (в числе составителей которого — Е.В. Иванова) в письме Чуковского жене черным по белому значится: “…им наплевать, что бы я о Горьком не читал…” А вот и замечательной красоты оборот, принадлежащий перу Е.В. (предисловие, стр. 9): “И хотя дом этот по-прежнему находился в близком соседстве с художником, который отделился от большевиков вместе с Финляндией…” Мелочно колоть друг другу глаза неудачными оборотами, случайными опечатками и повторами, в той или иной мере неизбежными в любой большой работе, можно до бесконечности, но неужели это и есть литературная полемика?
Можно было бы обстоятельно, с фактами, ссылками и цитатами спорить с Евгенией Ивановой почти по каждой касающейся моей работы придирке в ее обширном тексте. Пояснять по каждому пункту, вплоть до самых ничтожных: нет, выход книги не приурочивался к 125-летию Чуковского, а случайно с ним совпал; нет, о дягилевской “смерти быта” мне известно отнюдь не из комментария Е. В. Ивановой… Но спорить, пояснять, объясняться — я не буду. Отчасти — потому, что для этого надо еще раз перечитать рецензию, а мне от нее физически тошно, как вообще от всякой концентрированной ненависти. Но в большей степени — потому, что ни к моей книге, ни к литературе эта рецензия вообще не имеет отношения; она вся — “понаехали тут” и “вас здесь не стояло”.
“Оккупируя биографические серии, подобные авторы присваивают себе роль посредников между читателями и настоящими писателями, которые еще так недавно существовали в нашей литературе”, — сердится Евгения Иванова и причисляет меня к какой-то “группе захвата”. Но когда мы обсуждали с “Молодой гвардией” возможную книгу — в редакции не стояла очередь настоящих писателей. Мне никого не пришлось расталкивать локтями и захватывать чье-то место. За те три года, что я писала эту тысячу страниц (кто угодно мог обогнать при желании), так никто и не предложил редакции альтернативного “Чуковского”, не издал ничего другого ни в одной из многочисленных биографических серий других издательств. “Настоящих писателей” я тоже вроде не обкрадываю: практически все цитаты — с указанием источника; кто заинтересуется — отыщет и прочтет. При этом моя книга — не компиляция, не пересказ “настоящих писателей” и не “конспект”, как говорит рецензент, но не буду же я требовать, чтобы ее просто прочли — внимательно и полностью?
Е.В. Иванова полагает, видимо, что в авторы серии “ЖЗЛ” можно брать только по предъявлении регалий, научных публикаций, ученой степени и архивных изысканий. Всего этого у меня нет, и я в самом деле пользовалась только опубликованными источниками. Правда, в моем случае опубликованных источников — колоссальное множество, а вот среди неопубликованных основной интерес представляет переписка. В последние годы она интенсивно готовилась к печати, и значительную роль в этой работе играла сама Евгения Иванова. Я сознательно решила не касаться неизданной переписки перед готовящейся публикацией. Решение это было не очень легким (а возможно, думаю теперь, и неправильным, но что сделано, то сделано). Наконец, письма эти, как свидетельствует 14-й том, конечно, помогают кое-где уточнить хронологию, добавляют новые подробности к ранее известным, по-новому освещают некоторые отношения — но не меняют кардинально ни представлений о личности Чуковского, ни общей биографической канвы. Интересного много, сенсационного — не нашла. Но нет, настаивает Евгения Викторовна, если часть писем не опубликована — за биографию браться академическая традиция не позволяет. Хорошо бы, я думаю, и шекспироведение запретить во славу академических традиций, раз от Шекспира не осталось переписки.
Е.В. Иванова очень много говорит о каких-то закулисных механизмах создания новой литературы, к представителям которой она меня причисляет. Закулисный механизм на самом деле простой: автор заключает договор, сидит в библиотеках, пишет книгу, сдает ее, редакция одобряет и публикует. Ничего принципиально нового в этом нет. А вот рецензия Евгении Викторовны — это в самом деле образец новой критики. Книги как таковые эту критику не занимают вообще, их даже не читают. В центре внимания этой критики — совершенно внелитературные вещи: семейное положение автора, его послужной список, политика присуждения премий, закулисные механизмы, заказные рецензии, стратегия оттеснения воображаемой “группой захвата” настоящих писателей от каких-то кормил и кормушек… Эта критика не хочет, чтобы книги писали хорошо, — она хочет, чтобы их вообще не писали. Ее задача — так отлупить автора, чтобы дорогу в издательство забыл.
Но ведь даже сейчас (когда я, видимо, уже все испортила) любое издательство, выпускающее биографическую литературу, наверняка с удовольствием поставит в план умную и недлинную биографию Чуковского, особенно если ее хорошим русским языком напишет для массового читателя профессиональный литературовед. Профессиональные литературоведы пока считают, что навсегда отбить другим желание писать о литературе — задача куда более важная, чем писать о ней самим.