[Рец. на: Нугатов В. fAKE: Стихи 2004—2008. Тверь: Kolonna Publications, 2009]
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
Нугатов В. fAKE: Стихи 2004—2008. — Тверь: Kolonna Publications, 2009. — 192 с.
Новая книга поэта и переводчика Валерия Нугатова, по сути, является своеобразным отчетом за четыре года творческой деятельности, в которые поэт совершил метаморфозу биографическую (превратился из полтавского автора в московского — в Россию он переехал в октябре 2002 года) и художественную (радикальным образом сменил поэтику). В 2006 году был издан сборник “Фриланс”, заявивший о Нугатове как о значимом явлении московской поэтической сцены1. Новая книга включает сборник “Фриланс” целиком, а также стихотворения, написанные после его издания, объединенные в циклы “fAKE” и “Bad news radio”. Это позволяет говорить о феномене поэзии Нугатова, оперируя всем множеством его текстов “московского периода” и по возможности разбирая мифы, успевшие вокруг них сформироваться — правда, скорее в литературной среде, чем в критической литературе, которая по объему невелика. На первый взгляд, “новый” Нугатов вполне встраивается в постконцептуалистский миф о поэте, который овладел всеми языками новейшего искусства, но преодолел желание самоцельной игры с ними — для того, чтобы вернуть себе “на новом витке эволюционной спирали” возможность прямого высказывания. Дмит рий Кузьмин проанализировал реализацию этого современного мифа на примере эволюции Дмитрия Воденникова и Дмитрия Соколова конца 1990-х годов2.
Трудно сказать, насколько к формированию постконцептуалистского мифа причастен сам Нугатов. Внимательное чтение сборника “Недобрая муза”3, включающего избранные ранние тексты, производит скорее обратное впечатление. В этой книге усиленно деконструируется семантика, стоящая за традиционными стихосложением и фигурой романтического поэта. Способы деконструкции при этом выбираются самые разные: использование “торжественных” по своему семантическому ореолу размеров при подчеркнуто “сниженной” тематике, использование элементов заумного языка (тексты из цикла “Вершины”, датированного 1995 годом) и выполняющих сходную функцию иноязычных вкраплений (не только английских и французских, но и подчас довольно экзотических — японских или амхарских). Одновременно с деконструкцией традиционной семантики происходит и деконструкция стоящего за ней этического содержания, ассоциируемого, прежде всего, с неоакмеистической линией русской поэзии, которая держится, по словам Дмитрия Кузьмина, “привычного понимания лирики как психологически углубленного и философски насыщенного исследования о человеке, его месте в мире и в культуре”4.
Таким образом, для “раннего”, “полтавского” Нугатова была характерна ироническая дискредитация устойчивых стилей и традиционной авторской позиции, по смыслу близкая концептуализму. В текстах же авторов-постконцептуалистов изначально реализуется модернистская по природе установка на мифотворчество. Но при этом “удельный вес” мифа и насыщенность текста индивидуальной космогонией как бы превышают критическую массу, за счет чего миф в процессе авторской эволюции начинает разрушаться, сохраняя исключительно ядро лирического высказывания. Именно так в интерпретации Кузьмина выглядит эволюция Дмитрия Воденникова, в ранних текстах которого реальность предстает как бы до предела пропитанной мифом, а далее, от стихотворения к стихотворению, на глазах происходит утрата то одного, то другого “мифообразующего” элемента.
Нугатов стремится вроде бы к таким же, как у постконцептуалистов, целям, но его эволюция в 2000-е годы оказывается заметно иной, чем у поэтов этого круга; кроме того, Нугатов в большей степени, чем они, апеллирует к художественным стратегиям авторов предыдущего поколения. Возможно, даже само название “fAKE” (англ. фальшивка, подделка) призвано напоминать, что включенные в книгу тексты не стоит воспринимать с точки зрения постконцептуалистской “новой искренности”.
Внешнее сходство с эволюцией постконцептуалистов имеет и творческая биография Кирилла Медведева (“раньше я писал / совсем / другие / стихи…”5), с текстами которого очень часто сравнивали стихи Нугатова, позднее вошедшие в книгу “Фриланс”. Причиной этого сопоставления, видимо, было желание увидеть в “московских” текстах Нугатова сходное намерение “высказаться от первого лица”, слить воедино автора и героя, к чему, возможно, толкали характерные для начала 2000-х тенденции в актуальной словесности.
Стихотворение Нугатова “И о любви” построено на рефлексии этого мнимого совпадения творческих биографий. Здесь важно отметить “переключение” культурных кодов: постконцептуалистский миф заменяется (во всяком случае, на уровне деклараций) мифом позднеромантической эпохи:
на самом деле я больше люблю шарля бодлера
и его стихи
но мне никто не говорит
что мои стихи
похожи на стихи шарля бодлера
даже не говорит что похожи но хуже и мне обидно…
(с. 37)
Это “переключение” — точка отсчета для читателя: поэт не желает вписываться в контекст, навязываемый ему текущей культурной ситуацией, и ассоциирует себя с автором другой эпохи, для которого, кроме прочего, характерна подчеркнутая рассудочность (даже, пожалуй, аллегоричность) лирики при свободном обращении к темам, табуированным в предшествующей традиции. С одной стороны, эта отсылка является своеобразным предупреждением читателю о том, что не стоит принимать все сказанное за чистую монету, с другой, заставляет вспомнить хрестоматийную строку из стихотворения “Au lecteur”, открывающего “Les fleurs du mal”: “Hypocrite lecteur, — mon semblable, — mon frère!” Слово semblable6 может быть представлено как ключевое понятие при разговоре о коммуникации автора и читателя, осуществляемой в текстах Нугатова (впрочем, и Бодлера)7. Возникающее этическое напряжение может быть разрешено только в случае, если читатель готов признать свое сходство с героем Нугатова.
Прочная связь с Бодлером отмечается в ряде текстов книги на интертекстуальном уровне. Так, начало стихотворения “Всепрощение” представляет собой своеобразное воспроизведение структуры, может быть, наиболее известного стихотворения Бодлера — “Падаль”:
когда по дороге к метро
я встречаю у автовокзала свежий утренний труп бомжа
стыдливо накрытый простынкой
я мысленно шепчу: любовь любовь любовь…
(с. 34)
Кроме того, Нугатов обращается как бы через голову непосредственных предшественников к техническим приемам, характерным для московского романтического концептуализма, что мельком отмечал Дмитрий Кузьмин8: монотонное повторение однородных синтаксических конструкций, использование элементов found-poetry. Такие стихотворения, как “Хвалебный гимн”, “Долой негатив!”, “Бизнес-ньюс”, “Я сволочь” и другие, построены как каталоги:
даешь позитив
даешь оптимизм
даешь жизнеутверждающее начало
даешь философский взгляд на вещи
даешь трудолюбие и целеустремленность…
(с. 108)
Этот способ организации вторгается и в другие тексты, часто уже “на второстепенных ролях”, не распространяясь на общую структуру произведения. Марианна Гейде9 подчеркивает принадлежность такого рода текстов к обсессивному (“навязчивому”) дискурсу, корни которого в отечественной словесности в свое время исследовал Вадим Руднев10, на примере характерных маркеров11, которые этот философ обнаруживает в художественных текстах Маяковского и Хармса. Руднев подчеркивает, что обсессивный дискурс напрямую связан с ритуалом: “…в ритуально-мифологическом сознании имеет место темпоральная циклизация, остановка времени, направленная на борьбу с хаотическим энтропийным профанным временем тотального распада”12. Этот признак обсессии с успехом использовался концептуалистами, и именно связь обсессии и ритуализации объясняет, с одной стороны, интерес Нугатова к тексту произносимому (как и у концептуалистов!), а с другой — поразительное сходство приемов Нугатова с некоторыми элементами архаической поэзии.
В слегка карнавальном виде “ритуальная” тенденция находит проявление в обращении поэта к различным псевдооккультным практикам вроде пародийного “служения” духу Ктулху, созданному воображением английского “готического” писателя Говарда Лавкрафта, — своего рода выхолощенной религии, утратившей любое содержание, кроме непосредственно ритуального.
Интересно, что ощущение тотальной утраты этического содержания распространяется на все институты общества и становится основой для резкой социальной критики в поэзии Нугатова. Обсессивный дискурс, по определению, порожден непрерывным травматическим переживанием, которое не может быть избыто иным способом, кроме его навязчивого проговаривания. При этом, по словам Беньямина, поэзия, непосредственно работающая с таким переживанием, “предполагает высокую степень осознанности”13.
Для понимания того, как концептуалистская традиция переосмысляется в творчестве Нугатова, следует обсудить два текста, построенных на обыгрывании элементов found poetry: “Уважаемые пассажиры” и его своеобразный двойник — “Мудаки-пассажиры”. Первое из этих стихотворений представляет собой записи информационных сообщений службы московского метрополитена, к которым дан комментарий, в точности их повторяющий — с тем лишь различием, что форма императива во всех глаголах заменена прошедшим временем индикатива, благодаря чему весь текст превращается из парадигматического перечисления правил в сюжетное повествование.
уважаемые пассажиры
при пользовании метрополитеном
обратили внимание на подозрительных лиц
когда они обнаружили подозрительных лиц в вагоне метро
то сообщили об этом по переговорному устройству машинисту…
(с. 72)
Второй же текст отличается от первого тем, что к прошедшему времени добавляется еще и отрицание (не обратили, не сообщили и т.д.).
При сохранении очевидного сходства с артефактами концептуализма эти тексты, помещенные в контекст принципиально иной эстетической и этической проблематики, прочитываются иначе. То, что для концептуализма выступало конечной точкой эстетической рефлексии (фиксация состояния исчерпанности художественного языка), для Нугатова является точкой отправной — его задача, скорее, конструирование (в пику концептуалистской деконструкции) нетривиального содержания тривиальными средствами14.
В качестве иллюстрации можно рассмотреть недавний текст “Реальность взбунтовалась”, тематически состоящий в паре с “Хвалебным гимном” — визитной карточкой Нугатова начала 2000-х годов15. Здесь изменение социального бэкграунда текста приводит к изменению самой направленности высказывания. Напомним, что “Хвалебный гимн” представляет собой пространное перечисление предметов и качеств, обладание которыми считается престижным в некоторых сферах общества и имеет социально-легитимизирующую функцию:
у меня нет квартиры у меня нет прописки у меня нет гражданства
у меня нет денег у меня нет богатых папиков у меня нет влиятельных покровителей
у меня нет любовницы-миллионерши у меня нет любовника-олигарха…
(с. 8)
Кроме всего прочего, это стихотворение является своеобразной полемикой с известным стихотворением Дмитрия Соколова “Будь аккуратнее, самовлюбленный дурак, со своею невестой…”16, в котором есть такие строки:
Нет у меня телевизора и телефона, но скоро будет;
Нет у меня компьютера и автомобиля, но скоро будет;
Нет у меня счастливой семьи, но скоро будет…
Второй же текст, написанный несколько лет спустя, содержит фрагмент, напоминающий приведенный, но в нем фигурируют уже реальные предметы, приобретенные героем. После же этого фрагмента, отсылающего не только к указанному более раннему тексту, но и к описанной выше практике концептуализма, Нугатов вслед за описанием жизненных коллизий героя позволяет себе на их основе сформировать радикальную критику концептуализма как такового:
со времен магритта и дюшана
на картинах принято писать
что это не картина
в тексте стихов уточнять
что это не стихи
фиксируя реальность
напоминать что это не реальность
а говоря о себе
утверждать что это не я
мне тоже очень хочется написать
что это не картина
уточнить что это не стихи
напомнить что это не реальность
заявить что это не я
но безумие шепчет обратное
безумие бывает сильнее
оно всегда сильнее
последнее слово всегда за ним
и это слово не нет а да
(с. 122—123)
Несколько лет назад высказывание подобного рода было бы, скорее всего, воспринято в рамках постконцептуализма. Но здесь видится существенная разница прежде всего в этическом содержании. Для постконцептуализма поэт, прежде всего, — субъект индивидуального высказывания. По словам Дмитрия Кузьмина, возврат к индивидуальному высказыванию “осуществляется путем вычитания из собственной поэзии всего внеположного по происхождению. Оставшиеся слова — да, жалкие, безликие; оставшиеся переживания — да, жалкие, тривиальные; зато они ничьи — и потому принадлежат лично и непосредственно автору”17. Нугатова не устраивает такое положение дел. В качестве примера здесь можно привести текст “Желания”, который травестийно развивает известную фразу Д. Воденникова “кто хочет жить так, чтобы быть любимым?” (из стихотворения “Так дымно здесь…”)18:
кто хочет жить так чтоб аж тошно было
ты хочешь жить так чтоб аж тошно было
он хочет жить так чтоб аж тошно было
я хочешь жить так чтоб аж тошно было…
(с. 134)
При этом Нугатов принципиально смещает фокус внимания, направленный у Воденникова на героя стихотворения и, так сказать, “переживающее начало”. В фокус попадает безликая толпа, каждый герой которой переживает одно и то же (все они, в том числе и ритор, — semblables), за счет чего само переживание утрачивает малейшие признаки индивидуальности, вскрывая свою этическую выхолощенность.
Этическое содержание роднит Нугатова с битниками, от которых сам он декларативно открещивается. И, действительно, с точки зрения поэтики постуитменовский стих битников мало напоминает устройство зрелых текстов Нугатова. В книге “Недобрая муза”, однако, обнаруживается текст “The Beat” (с. 54— 55), который в своеобразной, немного утрированной форме представляет собой перекличку с поэзией битников, однако обнаруживает с ней скорее стилистическое, чем идейное, сходство. В рецензируемой книге мы видим противоположную ситуацию: в фокус внимания помещено сходное этическое содержание — при том, что на уровне поэтики связи сведены к минимуму.
Антон Нестеров в работе, посвященной рецепции американской поэзии на территории бывшего СССР, отмечает, что социальная тематика в 1990-е годы не была легитимна для актуальной словесности потому, что ассоциировалась с советской “либеральной поэзией”, которая представляла собой “не поэзию личных прозрений и поисков, а артикуляцию определенных массовых стереотипов, существовавших у читателей и слушателей этих текстов”19. Формирование такого типа (квази)социальной поэзии происходит на фоне тотальной неготовности к “мышлению в социальных категориях”, вызванной невозможностью общественных действий как таковых. По этим причинам любое социальное высказывание долгое время не могло быть воспринимаемо аудиторией без сопутствующих негативных коннотаций. “Недобрая муза” вполне отражает эту тенденцию. В книге же “fAKE” прямое гражданское высказывание находит себе место при всей критике предшественников, сделавших себе из этого профессию и упразднивших таким образом самую суть своих инвектив:
я говорю от твоего имени мое великое никчемное поколение
я вправе говорить от твоего имени хоть я и не аллен гинзберг
и мне никто не давал такого права
но я не могу ждать пока мне его дадут
тем более что его не дадут никогда
ведь я же не аллен гинзберг
(с. 24)
Эта цитата из стихотворения “Поколение XYZ” — полемическая ссылка на известнейшую поэму Аллена Гинзберга “Вопль”, начинающуюся с того, что поэт опосредованно декларирует право говорить за свое поколение:
Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума, умирали, голые,
бились в истерике,
ползли на рассвете по негритянским трущобам, искали злой дозы,
хипстеры с лицами ангелов, сгорали в древнем звездном динамо
механической ночи,
нищие оборванцы, осунувшиеся, под кайфом, дымили в сверхъестественной
тьме заледенелых квартир, плыли над городами и видели джаз… 20
Фигура Гинзберга в этом тексте функционирует в виде маркера определенного социального статуса и связанной с ним социальной роли. Нугатов жестко критикует саму необходимость роли “великого поэта” и связанные с ней легитимизирующие институты (наподобие Нобелевского комитета). То есть ситуацию, при которой правом озвучивать социальные неврозы обладает тот, кто пользуется наибольшим доверием общества. Особенно непримиримой выглядит полемика с соответствующим комплексом представлений в стихотворениях “Стокгольмский счет” и “Популярные поэты”. Первый из этих текстов представляет собой уже привычный каталог функций, отведенных “великому поэту” обществом, последняя строка — слегка измененная цитата из известного стихотворения Бродского “Я входил вместо дикого зверя в клетку…”: “а из моего пересохшего рта раздавалась бы лишь благодарность” (с. 18), ср.: “Но пока мне рот не забили глиной, / Из него раздаваться будет лишь благодарность”21. Данила Давыдов подчеркивает эту оппозицию, замечая, что здесь происходит “деконструкция риторики нобелевского лауреата, совершаемая благодаря мнимому отождествлению с пародируемым”22. Это замечание, однако, не раскрывает того, что эта и подобные ей деконструкции в текстах Нугатова осуществляются для того, чтобы “расчистить поле” для нового социально ориентированного высказывания, не требующего искусственной легитимизации. “Естественная” же легитимизация высказывания происходит за счет того, что читатель готов признать определенное сходство (semblable) с героем Нугатова и тем самым прислушаться к озвучиваемой им социальной критике.
_________________________________________
1) См. рецензию: Давыдов Д. Второй метауровень // НЛО. 2007. № 85 (http://www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/ 196/503/530/). В 2007 году сборник был удостоен специального диплома премии “Московский счет”.
2) Кузьмин Д. Постконцептуализм: Как бы наброски к монографии // НЛО. 2001. № 50 (http://www.litkarta.ru/ dossier/kuzmin-postkonts/).
3) Нугатов В. Недобрая муза: Избранные стихотворения. М.: Автохтон, 2000. Об эволюции Нугатова от “Недоброй музы” к “Фрилансу” см.: Давыдов Д. Цит. соч.
4) Кузьмин Д. Русская поэзия в начале XXI века [Доклад на семинаре “Поэзия в начале XXI века” в рамках Фестиваля актуальной поэзии “СЛОWWWО”. Калининград, 24—27 августа 2007 г.] // РЕЦ (интернет-журнал). 2008. № 48. С. 12 (http://polutona.ru/rets/rets48.pdf).
5) Из стихотворения “вчера вечером…” (Медведев К. Всё плохо. М.: ОГИ, 2000. С. 55). При этом стихи Кирилла Медведева, написанные до стилистического перелома, держатся совсем иной традиции, чем раннее творчество Дмитрия Соколова или Дмитрия Воденникова, тяготея скорее к традиции интеллектуального верлибра Владимира Бурича или Арво Метса, не имеющей прямой связи с концептуализмом. Но при этом Медведев тщательно сохранял (до следующего перелома, произошедшего в 2003 году) сами “контуры мифа” — декларировал свою поэтику как результат стилистического открытия, приведшего к высказыванию совершенно нового типа, что позволяет помещать Медведева начала 2000-х в тот же контекст, что и Нугатова.
6) “Похожий”, “подобный” и в то же время — “ближний” (фр.).
7) Сходный круг проблем обсуждается в известном эссе: Беньямин В. Шарль Бодлер. Поэт в эпоху зрелого капитализма // Беньямин В. Маски времени: Эссе о культуре и литературе / Пер. с нем. А. Белобратова. СПб.: Symposium, 2004. С. 172. Однако Беньямина интересует происхождение такого читателя, а не сам факт похожести — воспринимаемый, видимо, как должное.
8) Кузьмин Д. Русская поэзия в начале XXI века. С. 17.
9) Гейде М. О книге Валерия Нугатова “Фриланс” (Из архива журнала “Критическая масса”) // Сайт “Новая литературная карта России”. 2008. 27 мая (http:// www.litkarta.ru/dossier/geide-o-nugatove/dossier_1448).
10) Руднев В. Характеры и расстройства личности. М.: Независимая фирма “Класс”, 2002 (http://culture.niv.ru/ doc/psychology/rudnev-personalities/010.htm).
11) К этим маркерам, по мнению Руднева, относятся также “скопление чисел”, “педантическое” перечисление событий и навязчивое повторение одного и того же слова” (Руднев В. Указ. соч.).
12) Там же.
13) Беньямин В. Указ. соч. С. 182.
14) Представляется, что в каком-то смысле это утверждение верно для всей практики found-poetry, занимающей, однако, в творчестве Нугатова отнюдь не основное место.
15) Можно отметить, что обсессивный способ организации выходит за пределы отдельных текстов: на материале книги видно, что более поздние тексты являются развитием более ранних — используют одинаковые конструктивные элементы или дополняют друг друга на идейном уровне.
16) Соколов Д. Конверт: Стихи. М.: АРГО-РИСК, 1997 (http://www.vavilon.ru/texts/prim/sokolov1.html).
17) Кузьмин Д. Постконцептуализм. С. 466.
18) Воденников Д. Как надо жить — чтоб быть любимым. М.: ОГИ, 2001 (http://www.vavilon.ru/texts/prim/vodennikov4-3.html).
19) Нестеров А. Одиссей и сирены: американская поэзия в России второй половины ХХ века // Иностранная литература. 2007. № 10 (http://magazines.russ.ru/inostran/ 2007/10/ne10.html).
20) Перевод Валерия Нугатова (http://spintongues.msk.ru/ ginsber7.htm).
21) Бродский И. Соч.: В 4 т. Т. 3. СПб.: Пушкинский фонд, 1998. С. 191.
22) Давыдов Д. Второй метауровень. С. 385.