(Размышления по поводу состоявшейся полемики)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2009
Нужно честно признать, что полемика по поводу рецензии Евг. Ивановой “Зимний взят и загажен, или Новый биографизм в стиле ток-шоу” (НЛО. 2008. № 90) получилась не очень интересной, а обсуждение ее, которое хотела устроить редакция, даже не началось — не оказалось желающих.
Тем не менее мне представляется, что статья Евг. Ивановой и дальнейший обмен письмами (Д. Быкова — № 92, Евг. Ивановой — № 93, И. Лукьяновой — в данном номере) позволяют сделать некоторые наблюдения, поскольку в них, пусть не всегда явно и четко, затронуты важные вопросы, почти не обсуждающиеся в отечественном литературоведении. Назову по крайней мере два, наиболее интересных мне: типы дискурса о литературе и специфика биографического жанра.
Публикуя статью Евг. Ивановой, члены редакции далеко не во всем были согласны с ней, но нас привлекло то, что автор на основе подробного анализа конкретных книг стремится не просто дать им оценку, а осмыслить тенденции развития биографического жанра в современной России, сделав при этом ряд ценных наблюдений и замечаний.
У нас все, что пишется по поводу литературы, принято называть литературоведением, в лучшем случае выделяют научно-популярные и учебные литературоведческие книги. В списке своих научных трудов литературоведы указывают и литературно-критические статьи в литературных журналах, и библиографические книги в “ЖЗЛ” и т.п. массовых сериях, и предисловия к книгам в серии “Школьная библиотека”. Мне кажется, что это большая ошибка. Научное исследование имеет своей целью получение нового знания, а написанная по его итогам работа излагает не только выводы, но и путь к ним, позволяющий другому ученому проверить корректность этих выводов и в случае необходимости оспорить их. Знание это дает возможность лучше понять изучаемую проблему, оно не предполагает, на мой взгляд, в случае изучения литературы эстетической, моральной, педагогической и т.д. оценки изучаемых произведений.
Но существует еще много других типов письма о литературе: критика (тут на первом плане оценка литературного произведения, размещение его на карте современной литературы), педагогический подход (когда обсуждается, насколько произведение воспитывает (или, напротив, развращает) читателя, развивает в нем те или иные моральные качества), религиозный (то же самое касательно веры и исполнения божественных заветов), дидактический (обсуждение характера и методов преподавания литературы, облегчение читателям понимания литературных произведений), “беллетристический” (так, за неимением лучшего, я именую разговор о жизни, о взаимоотношениях людей на материале литературы) и т.д. Каждый из названных мной типов письма о литературе востребован в обществе, и, соответственно, все они имеют право на существование; бессмысленно говорить о том, что какие-то из них лучше или важнее.
Проблемы начинаются, когда их смешивают и ждут, например, нового научного знания от богословских рассуждений или, скажем, патриотического воспитания от литературоведческих трудов. При попытке удовлетворить разные запросы и требования возникают уродливые мутации, не способные выполнить ни одну из перечисленных выше функций. Проблема эта была, как мне представляется, довольно четко обозначена в статье Евг. Ивановой.
На ряде примеров она убедительно показала, что “биография Пастернака написана Д. Быковым в жанре, который он сделал своей профессией, — ток-шоу, и несет на себе все особенности этого жанра, который сформировался как исключительно устный <…>” (НЛО. 2008. № 90. С. 317). “Биография для Быкова оказывается предлогом, чтобы высказать свои суждения по самому широкому кругу вопросов, захватывающих и нашу непростую историю, и русскую поэзию Серебряного века, и судьбы отдельных поэтов, а главное — ненавязчиво порассказать и о себе” (Там же. С. 318).
Заключительная часть довольно обширной статьи Евг. Ивановой посвящена подробному описанию поэтики подобного “ток-шоувого” подхода к литературе, и в этом ее несомненное достоинство. Другое дело, что я бы не согласился с негативными оценками, которые на основе своего анализа дает книге Д. Быкова Евг. Иванова. Если книга востребована, если у нее есть многочисленные читатели, значит, она выполняет важную социальную функцию. Нужно только отдавать себе отчет в том, что это не литературоведение, а нечто иное (скажем, аналог Александра Бушкова, Эдварда Радзинского и подобных авторов на другом материале).
Меня, в отличие от Евг. Ивановой, “цепляет” не сам факт успеха книги Д. Быкова, а то, что и он, и рецензенты воспринимают ее как литературоведческую. Быков даже обсуждает в 1-й главе ситуацию в современной российской филологии и, демонстрируя, что и он “не лыком шит”, упоминает деконструкцию, “новый историзм”, постструктурализм и другие течения современного литературоведения1. Правда, на с. 15 он выступает против “птичьего языка” современной российской филологии, но, когда нужно, сам не может обойтись без “нарратива” (с. 217), “императивной простоты” (с. 218), “лейтмотива” и “инварианта” (с. 222).
Однако строит он текст не как научный, а как беллетристический. Евг. Иванова связывает генезис этой книги с ток-шоу. С этим утверждением я могу согласиться с одной существенной оговоркой: от ток-шоу идет манера повествования, “наполнение” текста, но его смысловая конструкция, мировоззренческие основы напоминают о других жанрах — дамском романе и, возможно, “народной” эпопее (Анатолий Иванов, Петр Проскурин и т.п.).
Место рациональных связей в книге Быкова занимают связи иррациональные, события зависят от такой инстанции, как “судьба”: на похоронах Пастернака “люди чувствовали, что участвуют в последнем акте мистерии, в которую превратилась жизнь поэта” (с. 10); “поражаешься количеству странных сближений в его судьбе” (с. 68; речь в данном случае идет о каторжниках под окнами Пастернака в Марбурге и в Чистополе); “судьба так устраивала” (с. 68); “…трудно не признать ее [книгу “Сестра моя — жизнь”] чудом” (с. 132); “Сон [Е. Куниной] оказался вещим” (с. 193), “Влюбленным, как известно, присуще ясновидение <…>” (с. 369); “С окончанием романа мистически совпало еще одно событие [смерть О. Фрейденберг]” (с. 714); “…в сферах, с которыми он всю жизнь был в теснейшем, хоть и прерывавшемся по времени общении, готовились мистериальные перемены <…>” (с. 867) и т.д., и т.п. Д. Быкову важно отметить, например, что Пастернак родился в годовщину смерти Пушкина (с. 18); он повествует о “мистическом факте, что крупнейший русский поэт тридцатых годов избежал гибели” (с. 589). Характерно, что по поводу вопроса, почему же Пастернак не был репрессирован, Д. Быков пишет: “На этот вопрос есть множество рациональных ответов и один иррациональный, но, кажется, единственно верный” (с. 589).
Постоянно апеллируя к мистическому и судьбе, в финале книги Д. Быков наконец открыто поясняет, что он имеет в виду: “…главное достоинство его [Пастернака] поэзии и прозы, драм и писем, манер и голоса — в том, что все они с равной убедительностью свидетельствуют о возможности другого мира с его небесными красками; о чуде преображения, о живом присутствии Творца <…>” (с. 880).
Оказывается, все эти без малого 900 страниц нужны были для того, чтобы предложить новое доказательство бытия Божия. К чему было поминать в начале книги постструктуралистов и “новых истористов”, когда они находятся в совсем другой плоскости, а у Д. Быкова претензии столь сильны…
Мы видим, что повествование Д. Быкова во многих (но нередко самых важных) местах оформляется не как научный дискурс, где прослеживаются причинные связи и даются рациональные толкования, а как пророческий текст, свободный от объяснений.
Как в дамском романе и “народной” эпопее в качестве движущей силы событий в книге Быкова выступают не столько индивидуальные воли действующих лиц (в том числе и самого главного героя — Б. Пастернака), сколько непознаваемая сверхличная сила — судьба. И написана книга не специализированным научным языком, а весьма метафоричным стилем: “Имя Пастернака — мгновенный укол счастья” (с. 9), и т.п. Место анализа у автора занимают чисто импрессионистические и оценочные характеристики, например: “Вся первая глава <…> поражает музыкальностью, точностью рифм, отточенностью слога, но все это, в общем, музыка вхолостую” (с. 239); “..подпочвенный гул, слышавшийся все это время, становится громче и громче, и магма все ближе поднимается к поверхности, и стрелка сейсмографа неумолимо отклоняется” (с. 289) и т.д.
Второй важный вопрос, который возникает при чтении книг Д. Быкова и И. Лукьяновой (как, впрочем, и любых других биографий): а возможна ли вообще научная биография?
Ведь биография — это не анкета для отдела кадров, не набор фактических сведений о жизни человека, не хроника жизни и творчества, сколь бы подробна она ни была. Это очень сложная нарративная конструкция, представляющая собой описание жизни человека как некоей целостности, т.е. имеющей смысл, нечто общее (иначе повествование распадется на рассказ о никак не связанных между собой тех или иных событиях и поступках). Евг. Иванова четко формулирует это, когда “собственно биографией” называет “осмысленное описание жизни поэта” (№ 90, с. 318; курсив мой).
Биография невозможна без биографа, т.е. человека, который, исходя из своих представлений о мире, о мотивах человеческой деятельности, должен придать смысл жизни своего персонажа, “собрать” его уникальную личность. В жизни человека происходит масса “микрособытий”, от нее остается много разнообразных “следов” — вещи, записи его самого и о нем, фотографии и т.д., и т.п. Биограф лишь очень немногие из них принимает во внимание и считает биографическими фактами, остальные он не включает в биографию. Так что, как ни парадоксально это звучит, биография не в меньшей мере зависит от биографа, чем от персонажа.
В модернизирующемся, постоянно усложняющемся обществе, в котором социальная регуляция осуществляется не подражанием представителям старших поколений (как в обществе традиционном), а ориентацией на нормы и ценности, биография служит личностной идентификации. Она позволяет читателю ощутить, что индивидуальная жизнь (и его тоже) имеет смысл и смысл этот — в связи личности с обществом.
Биограф должен найти в персонаже то, что объединит его с читателями, будет им интересно и актуально, то есть превратить уникальное в общезначимое2.
Биографическую книгу обычно читают из-за ее героя, а не из-за автора. Для самого биографа написание биографических текстов чрезвычайно важно. Реконструируя жизнь своего персонажа, создавая ему биографию, он придает этой жизни смысл. “Собирая” персонаж, он идентифицируется с ним, “собирает” тем самым себя. Описывая жизнь “замечательного” человека, он как бы приобщается к его славе и известности, выходит из ряда “обычных” людей.
Но интересы, вкусы, интеллектуальные запросы, ценности читательской аудитории постоянно меняются, что обусловливает появление все новых и новых биографий одних и тех же персонажей. Научной биография может быть только в плане полноты источников, их исторической критики и т.п. Но самое главное — наделение жизни персонажа смыслом, реконструкция мотивов его деятельности, целей и ценностей — это деятельность культуротворческая, идеологическая, если хотите, художественная. В этом плане создание биографий — не литературоведческая задача.
“Научная” биография, т.е. фактически обоснованная и снабженная отсылками к источникам, может быть полезна исследователю, как могут быть полезны ему своими идеями и соображениями “Мой Пушкин” Цветаевой и “Разговор о Данте” Мандельштама, но от этого научными исследованиями упомянутые книги не становятся, как не становятся ими и биографии. И не случайно все попытки создать “научную” биографию Пушкина, Гоголя или Достоевского кончаются ничем.
Я согласен с Евг. Ивановой, что книга И. Лукьяновой — это не биография, а “подробный конспект дневника Чуковского” и ряда других источников, представляющий собой “безбрежное повествование, нагромождение сведений, через которые пробраться почти невозможно, потому что отсутствует объединяющий их смысл” (№ 90, с. 315). А вот быковская книга биографией является, поскольку приводимые факты объединены сверхзадачей — показать жизнь счастливого человека в несвободной стране. Автор последовательно ведет свою линию описания тоталитарного контекста и внутренней свободы Пастернака. Я совершенно не собираюсь обсуждать, соответствует ли это некой истине, правильно ли это и т.д., поскольку считаю такие вопросы некорректными применительно к биографическому жанру. Мне важна смысловая конструкция книги.
В России со времен возникновения биографического жанра в XVIII в. доминировал апологетический тип биографии. Разоблачительные, снижающие биографии, изданные в России, можно пересчитать по пальцам. Преобладает апологетическая биография и сейчас. В этом плане в книге Быкова немало новаторского, что частично отмечает и сама Евг. Иванова: “…болезни и идеологию, привычки и язык он смело ставит в один перечислительный ряд” (№ 90, с. 330); повествует о Пастернаке не апологетически, “постоянно ставит себя на одну доску со своим героем” (№ 90, с. 321), а иногда пишет о нем свысока, например в следующем пассаже: “Как всегда, невнятность и нагромождения метафор нужны тут не только для того, чтобы изобразить сумасшедшую реальность Февраля и Октября, но и для того, чтобы избежать прямых оценок, всегда слишком грубых и плоских; по совести говоря, вся “Высокая болезнь” состоит из пяти-шести замечательных формул — и десятков строк бормотаний” (Быков Д., с. 201), ср. о том, что в “Высокой болезни” в строках “Все это режет слух тишины, / Вернувшейся с войны”, по Быкову, “надо думать, он имел в виду написать “слух страны” — оно и осмысленней, и лучше ложится в размер, но это как раз пример того, как внятная и опасная мысль заменяется “лирической туманностью”” (с. 199). Отсюда же фамильярные наименования литераторов, которые отмечает Евг. Иванова (Маяковского он именует Маяком или Владимиром Владимычем, Чуковского — Корнеем и т.п.).
Кроме того, Быков подробно пишет в биографии о частной жизни поэта, его любовных увлечениях, причем стилем того самого дамского романа, о котором я писал выше: “Нейгауз заплакал, плакал и Пастернак <…>” (с. 374); “Разгар страсти. Жара. Недосып <…>. Она <…> встречала Пастернака в синем шелковом халате <…>” (с. 682); “Истинное благородство — вернуть другому женщину (будто это вещь. — А.Р.), которую ты разбудил, которая стала вдвое прекраснее в лучах твоей любви, разрешить им как бы вторую попытку, скромно отведя себе роль катализатора <…>” (с. 376), и т.д. Обычно в биографических книгах (особенно в “ЖЗЛ”) эта сфера либо не отражалась, либо существенно редуцировалась. Скажем, о различных пушкинских увлечениях существует обширная литература, но в его биографиях (Л. Гроссмана, Ю. Лотмана, И. Сурат и С. Бочарова, и др.) им уделено мало внимания. Я уж не говорю о доходах, об экономическом аспекте жизни литераторов, редко учитываемом, так что складывается впечатление, что перед нами особая порода людей, которые живут без денег и питаются одним воздухом.
Не удивительно, что, “втянув” в повествование ряд новых для биографии сфер и постаравшись материализовать тезис о возможности счастливой жизни в тоталитарной стране, Быков достиг успеха. Ведь многих наших современников волнует сейчас проблема не только “оправдания” своей жизни в советское время, но и “примирения” с окружающей нас действительностью и подготовки к еще более смутному будущему.
В этом плане для “диагноза” общественных настроений книга Д. Быкова предоставляет ценный материал.
Таким образом, мы можем проследить, как внутренние проблемы Д. Быкова, “отыгранные” на материале жизни Б. Пастернака и оформленные в повествование о счастливом человеке в несвободной стране, оказываются востребованными определенной частью читательской аудитории.
Это не значит, что в книге есть только это. Так, скажем, Д. Быков немало места уделяет отталкиванию Пастернака от еврейства (не без налета антисемитизма у Пастернака), но это вызвано, возможно, чисто быковским интересом к этой теме и не столь актуально для аудитории книги.
Еще один прозвучавший в полемике момент, на котором хотелось бы остановиться, — это выразительно описываемые Евг. Ивановой механизмы продвижения книги, ее пиара (интервью, премии, рецензии и т.д.). Все это, конечно, имеет место. Но это литературная реальность, так сейчас устроена литература. Об этом следует писать, соответствующие механизмы нужно анализировать, но неверно, на мой взгляд, считать, что это не имеет отношения к литературе, а подобные книги, относимые Евг. Ивановой к ведомству “Нового биографизма”, “создаются заведомо не для чтения” (№ 90, с. 336).
Элементы подобного пиара можно найти и в XIX в. (Булгарин, Пушкин, Сенковский), и в ХХ в. (Маяковский, Горький, Амфитеатров). Сейчас он принимает системный характер (подключилось телевидение, во многом задающее структуру литературной иерархии), и в принципе пиар может привлечь внимание к литератору, но, в конечном счете, если публика не примет писателя, вскоре его рейтинг пойдет вниз.
Конечно, если считать книгу проходящей по ведомству литературоведения (как это делает Евг. Иванова), подобный пиар может раздражать. Иванова пробует приложить к книге Быкова чисто профессиональные литературоведческие стандарты, а Быков охотно принимает подобный подход и отвечает так, как если бы писал научную монографию. Но стоит сменить оптику, отнестись к подобной биографии как к литературному произведению, лишь имитирующему цитатами и редкими ссылками документальность, а на самом деле претендующему не на соответствие “реальности”, а на интересность сюжета и соответствие ценностным ожиданиям аудитории, то оценка этого текста станет иной, не “научной”, а “литературной”.
__________________________________________________
1) См.: Быков Д. Борис Пастернак. 5-е изд. М., 2007. С. 15. (Далее ссылки на эту книгу даются в тексте.)
2) См. подробнее в наших работах: Биографируемый и его биограф (К постановке проблемы) // Право на имя: Биографии XX века. СПб., 2004. С. 53—62; Нравственные мотивации биографа // Право на имя: Биография как парадигма исторического процесса. СПб., 2005. С. 3—8; Что не попадает в биографию? // Право на имя: Биография 20 века. СПб., 2008. С. 3—11.