(Рец. на кн.: Гросул В.Я. Русское зарубежье в первой половине XIX века. М., 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Гросул В.Я. РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА. — М.: РОССПЭН, 2008. — 703 с. — 800 экз.
Название рецензии объясняется, конечно, вовсе не тем, что автор рецензируемой книги (доктор исторических наук и сотрудник Института российской истории РАН) совершил государственный переворот. Нет, достижение историка скромнее; он просто “передатировал” тот переворот, который совершил в 1851 г. принц Луи-Наполеон Бонапарт. По мнению Гросула, это произошло 18 брюмера. Цитирую: “Луи-Наполеон провозгласил себя императором, и Россия стала последней державой, признавшей переворот 18 брюмера” (с. 127). То есть налицо плоды очень прочного усвоения наследия Маркса: раз основоположник написал статью “18 брюмера Луи Бонапарта”, значит, именно 18 брюмера принцпрезидент и разогнал Законодательное собрание (кстати, переворот произошел в 1851 г., а императором Луи-Наполеон провозгласил себя годом позже). Вынуждена напомнить: Марксово 18 брюмера — не что иное, как метафора, Маркс просто-напросто уподобил поступок племянника деянию дяди, Наполеона Бонапарта, совершенному на полвека раньше, в ноябре 1799 г., а в декабре 1851 г. никакого брюмера уже не было.
И увы, этот конфуз — далеко не единственный. Гросул убежден, что беглый каторжник Видок был префектом парижской полиции (с. 53); это все равно, как если бы мы назвали Фаддея Булгарина управляющим Третьим отделением на том основании, что он адресовал туда свои донесения: Видок, конечно, поступил на службу в полицию и возглавлял там особую сыскную бригаду, но между командованием этими полицейскими агентами, в большинстве своем также бывшими каторжниками, и командованием всей парижской полицией — дистанция огромного размера.
На с. 536 появляется удивительный персонаж: “немецкая писательница Елизавета Беттина”, или, несколькими строками ниже, “Е. Беттина (Арним)” (кстати, в именном указателе она так и фигурирует на букву Б). Вообще-то Гросул знает, что эта самая писательница была женой поэта Арнима и сестрой поэта Брентано, но выводов из этого не делает. О том, что Беттина есть просто-напросто сокращенная форма имени Элизабет, он, видимо, не подозревает и выражается так: “Елизавета Арним, известная также в немецкой литературе, как Беттина”. Сходная участь постигла и графиню Д.Ф. Фикельмон: к ее фамилии Гросул приставляет определение “известная как Долли” (с. 363), явно не подозревая и в данном случае, что Долли — просто уменьшительное имя от Дарьи, а вовсе не партийная или уголовная кличка. Вообще у Гросула есть два любимых выражения: “известная как” и “наладил связи”. Русская католичка Софья Петровна Свечина у него аттестуется следующим образом: “известная как ближайшая приятельница уже упоминавшейся А. Сиркур, урожденной Хлюстиной” (с. 335), — хотя Софья Петровна если уж и была “известна”, то тем авторитетом, которым она пользовалась среди самых видных католических мыслителей своего времени, а вовсе не дружбой с Анастасией Сиркур, которая была моложе ее на двадцать лет, и Софья Петровна сильно бы удивилась, узнав, что ее главная черта — приятельство с г-жой Сиркур1. А уж связи налаживают в книге Гросула все и со всеми: И.М. Муравьев-Апостол, например, “наладил связи с И. Кантом, Д. Байроном, А. Дюма, В. Альфьери” (с. 330), Герцен “наладил определенные отношения с Ксаверием Браницким” (с. 443), а Иван Сергеевич Гагарин и того пуще — “имел с Чаадаевым неоднократные личные отношения” (с. 442). А некоторые люди практиковали такую “форму русско-французского сотрудничества, как так называемые смешанные браки” (с. 372), — это про двух декабристов, Анненкова и Ивашева, которые женились на француженках (явно не подозревая, что при этом укрепляют пресловутое “сотрудничество”).
Может показаться, что мы просто придираемся к стилю. Но дело в том, что в данном случае стиль глубоко содержателен. Аннотация определяет книгу Гросула как “своеобразную энциклопедию русского зарубежья первой половины XIX века”. И в самом деле, количество сведений о разных лицах, которые буквально распирают этот довольно пухлый том, велико. Гросул обещал во Введении подать материал “в лицах” и рассказать о конкретных людях, которые либо навсегда осели за границей, либо “проживали там относительно продолжительное время, во всяком случае хотя бы несколько лет” (с. 9), — и обещание это он выполняет. Но на свой лад. Книга состоит из бесконечного перечисления людей, которые по каким-то поводам и на какой-то срок (отнюдь не всегда такой длительный, как обещано во Введении) побывали за границей. Проблема в том, что сказать о них Гросулу зачастую нечего. Отсюда появляются в тексте такие персонажи, как Иринарх (Я.Д. Попов), о котором сообщается только одно — что он “работал в ряде стран” (с. 166). Других людей, им упоминаемых, Гросул стремится характеризовать одним росчерком пера, вместив в одну фразу побольше фактов разного масштаба и разной значимости; результат порой получается комический. Пример: “Среди видных русских дипломатов, работавших в Штутгарте, необходимо упомянуть А.М. Обрескова, известного также и тем, что он был супругом графини Н.Л. Соллогуб, которую не только А.И. Кошелев называл прелестной” (с. 113). Мало того, что фраза бросает тень на репутацию Натальи Львовны, которая, выходит, столь многим давала поводы восхвалять свои прелести; неясно, чем эта информация может обогатить наши знания о характере русского дипломатического представительства в Вюртемберге. В данном случае фраза просто неловкая, но нередки случаи другого рода, где стремление впихнуть в одну фразу все известное о данном лице приводит к ошибкам: во Флоренцию, пишет Гросул, “назначили в 1825 г. Н.М. Смирнова, мужа известной мемуаристки и общественной деятельницы А.О. Смирновой-Россет” (с. 144). Но мужем “черноокой Россети” Смирнов стал только через семь лет, в 1832 г.
Гросул стремится включить в свою “энциклопедию” все, что где-то прочел, услышал, походя подметил. Что означают эти факты, как они встраиваются в биографию описываемого лица, какое историческое и человеческое содержание за ними стоит, во многих случаях остается совершенно неясным. Сообщается, например, что русским представителем в Берлине был А.И. Рибопьер, а в примечании говорится: “В январе 1839 г. А.П. Полторацкая выражала удовлетворение тем, что ее сын С.Д. Полторацкий нанес визит Рибопьеру” (с. 129). Информация почерпнута из архива; возможно, это факт очень ценен, но чем? Что именно он означает: что Рибопьер пользовался большим уважением среди русских? А может, этот визит объяснялся просто-напросто тем, что Рибопьер еще оставался в этот момент дипломатическим представителем России? Об этом ни слова; не подумайте, кстати, что из текста легко определить, когда именно Рибопьер стал этим самым представителем. Там все непросто: Рибопьер был “в дальнейшем” после Алопеуса; Алопеус в 1820 г. был возведен в графское достоинство, а посланником был в течение 18 лет, начиная с разгрома Наполеона; после Рибопьера был “А.Ф. Будберг, известный также как писатель, ставший затем членом Государственного совета, а еще до него — П.К. Мейендорф, бывший посланником с 1839 г.”. То есть произведя подсчет: 1814+18=1832 и выстроив Мейендорфа и Будберга в правильной хронологической последовательности, мы можем вычислить, что Рибопьер, очевидно, был посланником с 1832 по 1839 г. (и ошибемся; на самом деле он занял этот пост в 1831 г.), но ведь энциклопедия должна облегчать читателям доступ к информации, а не принуждать их к столь интенсивному “переформатированию” читаемого текста. Кстати, на предыдущей странице книги упомянут “министр иностранных дел Будберг” — но никаких объяснений относительно того, что этот Будберг и Будберг, “известный также как писатель”, — разные люди, жившие в разное время, мы не получаем.
Гросул постоянно ссылается на научную литературу, и круг использованных им публикаций весьма обширен, хотя есть в нем досадные пробелы, например, не упомянуты изданный в 2006 г. итальянский дневник С.П. Шевырева или вышедшая в том же, 2006 г. книга Н. Первухиной-Камышниковой о В.С. Печерине (особенно ценная главами, где описывается жизнь Печерина в Англии и Ирландии). Но зачастую возникает ощущение, что сведения Гросул черпает из источников, которые случайно попались на глаза. Например, про обращение в католичество уже упоминавшейся С.П. Свечиной Гросул рассказывает со слов Печерина (который со Свечиной познакомился через три десятка лет после ее перехода в латинскую веру), причем рассказывает вот каким образом: “Печерин впоследствии писал, что в католичество обратил Свечину граф де Местр (как известно, живший в России и одно время довольно тесно связанный с Александром I)” (с. 334). Что Местр делал в России (он ведь там не просто “жил”, а был посланником Сардинского королевства), какого рода была его “связь” с императором Александром — об этом не говорится ни слова. Почему в разговоре о Свечиной нужно ссылаться на Печерина, который вовсе не принадлежал к числу ее близких знакомцев, а не на посвященную ей немалую мемуарную и научную литературу, — неясно. То есть, вернее сказать, ясно — потому, что мемуары Печерина были под рукой.
Плохо даже не то, что в тех сведениях о русских за границей, которые Гросул приводит в таком огромном количестве, постоянно попадаются раздражающие ошибки и неточности: и у Тютчева не текла в жилах немецкая кровь, хотя Гросул на с. 132 утверждает именно это (мать Тютчева воспитывалась в семье Остерманов, но немецкую кровь они ей не переливали), и брошюра князя П.В. Долгорукова “Заметка о главнейших родах России” вышла в первый раз в Париже в 1843-м, а вовсе не в 1841 г. (с. 593), и “Библиотека для чтения” О.И. Сенковского начала выходить не в 1833-м, а в 1834 г., и свои восточные очерки Сенковский печатал не в ней, а в “Сыне отечества”, “Северном архиве” и др. журналах, причем было это десятью годами раньше (с. 226), и “Хронику русского” А.И. Тургенева напечатали “с легкой руки Пушкина” в 1836 г., а в 1827 г. Пушкин к этому отношения не имел (с. 179), и княгиня Ливен переехала в Париж не в 1839-м, а в 1835 г., и в салоне ее никоим образом не проповедовались “идеи легитимизма” (с. 332—333), поскольку главным человеком там был Гизо, не имевший никакого отношения к легитимизму, но зато имевший к самой княгине Ливен отношение гораздо более близкое, чем получается по Гросулу: Гизо был не “завсегдатаем” салона Ливен, а возлюбленным хозяйки…
Ошибки — это, конечно, плохо; но дело, повторяю, даже не в них, а в том, что и правильные сведения в книге Гросула зачастую лишаются смысла, потому что автор, судя по всему, сам не знает толком, зачем он их приводит. Вот, например, в нескольких местах книги принимается он рассказывать о князе Петре Борисовиче Козловском, который прожил вне России почти всю свою сознательную жизнь и потому, конечно, просится в персонажи книги о “русском зарубежье”. Так вот, Гросул сначала сообщает про Козловского, что его дети обучались во Франции, что сам Козловский — родной дядя композитора Даргомыжского и, наконец, что, “кстати, дочь Козловского — Софья, была корреспонденткой писателя О. Бальзака” (с. 315). Вывод отсюда можно сделать только один: сами по себе описываемые лица (в данном случае князь Козловский) Гросулу непонятны и неинтересны; будучи в глубине души уверен, что точно так же неинтересны они и его читателям, он стремится снабдить их “рекомендациями” от великих людей: лучше всего, конечно, в качестве рекомендателя подходит Пушкин (поэтому Гросул даже поэта Мятлева записывает в дальние родственники Пушкина…), но подойдут и Даргомыжский с Бальзаком. О том, что дети Козловского не были русскими подданными, потому что брак Козловского с их матерью, католичкой-итальянкой, в Российской империи признан не был; о том, что Козловский и Бальзак были влюблены в одну и ту же женщину — англичанку, вышедшую замуж за итальянского графа Висконти, и именно в ее доме Бальзак свел знакомство с Софи Козловской, — обо всем этом в книге Гросула не говорится ни слова. Возможно, там об этом и не должно говориться, но тогда, пожалуй, не стоило тревожить всуе тень Бальзака. Что же касается князя Петра Борисовича, то к нему Гросул возвращается через 40 страниц, и тут становится очевидно, что побуждения Козловского так же темны для него, как и жизненные обстоятельства его детей. “В литературе его не без оснований определяют как фактического эмигранта, при этом подчеркивая, что причины такого образа его жизни не совсем понятны, то есть нет убедительных источников для того, чтобы объяснить такое поведение отнюдь не престарелого экс-дипломата” (с. 353). Как говорил в подобных случаях один литературный герой, тоже мне бином Ньютона. Козловский выехал из России в 1803 г. двадцати лет от роду и до 1834 г. туда не возвращался (если не считать нескольких месяцев, проведенных в Петербурге в 1812 г.). По культуре и образу жизни он стал самым настоящим европейцем, и в России ему было душно и тошно; выйдя в отставку в 1827 г., он до 1834 г. под разными предлогами выпрашивал у властей позволение оставаться в Европе и если отправился в Россию, то прежде всего потому, что для дальнейшей жизни в Европе у него катастрофически не хватало денег, а для возобновления службы нужно было вернуться на родину. Ничего загадочного во всем этом нет — если, конечно, не делить мир, как это делает Гросул, на патриотов, которых непременно тянет на родину, и других людей, которые по каким-то “загадочным” причинам на родину возвращаться не хотят.
Поскольку тема книги предполагает разговор именно об этих других, автору приходится нелегко. Он твердо знает, что “патриоты своей страны, естественно, в эмиграцию не собираются” (с. 248); поэтому молодцы те декабристы, которые могли уехать, но эту возможность отвергли. С другой стороны, те эмигранты, которые вели-таки борьбу с крепостническим правительством изза границы, — тоже молодцы. С третьей стороны, и “венценосные жены рода Романовых” (с. 317), выйдя замуж за иностранных монархов, не сидели сложа руки, а занимались “многогранной общественной деятельностью” и укрепляли связи с Россией. Гросул все время оправдывается перед читателем за тех, кто остался в “зарубежье”: обосновавшись за границей, они не просто наслаждаются жизнью, но, как княгиня Зинаида Волконская, “чем дальше, тем больше настраиваются по отношению к высшему обществу весьма критически” (с. 324) или, как Жуковский после переселения в Дюссельдорф, “налаживают довольно интенсивную зарубежную переписку” с Гоголем (с. 342).
По отношению к Герцену и Огареву, которым посвящена третья часть книги (“На пути к организованной эмиграции”), эта концепция еще худо-бедно работает, но в Европе, прежде всего во Франции, жили подолгу разные русские дворяне, не имевшие абсолютно никаких политических амбиций и, повидимому, вообще не принимавшие в расчет оппозицию патриот / не патриот. Собственно, Гросул перечисляет довольно много таких людей, но внятны ему лишь те, кто жил за границей с какой-то идеологической программой или кому такую программу можно приписать. Существование людей, которых “трудно причислить к представителям какого-либо идейного направления” (с. 237), вызывает у Гросула недоумение; что делать с такими персонажами, он явно не знает. Ему явно гораздо интереснее разбираться в этих самых идейных направлениях, чем обсуждать материальные условия выезда русских людей за границу: много страниц и цитат посвящено доказательству того удивительного факта, что славянофилы не чурались поездок в Европу, а западники зачастую были “патриотами России”, а вот о том, как русские люди получали заграничный паспорт, какие сословия получали разрешение на выезд легко, а какие — с трудом и сколько вообще людей выезжало за границу, — обо всем этом коротко рассказывается только в Заключении, на самых последних страницах книги! Русский европеец для Гросула — это тот, кто и за границей продолжает “идейные искания русской интеллигенции” (с. 425), а еще лучше — ведет революционную борьбу. Те, кто просто прожигал жизнь в Париже, как бывший директор императорских театров князь П.И. Тюфякин, который имел во французской столице два дома и двух любовниц-француженок и устраивал там роскошные балы, восхищавшие даже видавших виды парижан, — удостаиваются лишь мимолетного упоминания. А ведь на свой лад князь Тюфякин, “Дон Жуан с Бульваров”, был ничуть не меньшим “русским европейцем”, чем многочисленные идеологи и творцы концепций. Но жизнь таких людей после знакомства с книгой Гросула понятнее не становится.
Гросул, как уже было сказано, вместил в книгу материал поистине гигантский. В его поле зрения попадают и военные, и штатские люди, и художники, и писатели, и светские люди, и священники, и русские участники зарубежных революций, и политические эмигранты. Людей упомянуто масса. Но структура книги такова, что пользоваться ей как справочником неудобно. В первой главе — “Русские люди за рубежом” — четыре подглавки: “На военной службе”; “На службе гражданской и церковной”; “Путешествия и путешественники”; “На учебе, стажировках, лечении”. Внутри этих довольно длинных (по сотне страниц) подглавок никакого деления на параграфы нет, поэтому, где кончается учеба и где начинается “стажировка”, сразу не определишь. Конечно, у книги есть именной указатель, но если читатель не знает заранее, кто стажировался за границей, а кто лечился, то указатель ему тут не поможет. Вторая глава — “От долговременного проживания за рубежом к первым политическим эмигрантам” — начинается подглавкой “Долговременное проживание за рубежом”. Вообще-то “учившиеся” и “лечившиеся” порой тоже проживали за границей достаточно долго, но в “Долговременном проживании”, как выясняется из текста, собраны просто-напросто те, кто долго жил за границей, не находясь ни на какой службе; поэтому А.И. Тургенева следует искать среди “путешественников”, а, например, С.А. Соболевского — среди “долговременно проживающих”. Далее следует уже одна только политика: “Декабристы и эмиграция”; “Политические эмигранты 30-х — 40-х годов”; “Русские участники зарубежных революций” и третья глава — “На пути к организованной эмиграции”, вся, как уже было сказано, посвященная Герцену и Огареву и их многочисленным зарубежным знакомым.
Автор проделал большую работу, изучил огромную литературу, работал в архивах. Если бы он издал настоящую энциклопедию, где бесконечная череда людей, упоминаемых в книге, выстроилась в каком-то — например, алфавитном — порядке, то книгой было бы удобно пользоваться. Однако настоящей энциклопедии противопоказаны неряшливости и фразы вроде “работал в разных странах”; в энциклопедии — да, кстати, и в научной монографии — не пишут в библиографических сносках “Пушкин. Временник” вместо: “Пушкин. Временник Пушкинской комиссии” (с. 54), не называют эстонскую исследовательницу М. Салупере — Салупера (с. 272), а автора книги о Каролине Павловой Б. Рапгофа — Б.К. Рапгафом2 (с. 234), не приписывают мне, В.А. Мильчиной, статью о Печерине, написанную в действительности В.И. Мильдоном (с. 421), не путают послов с посланниками и проч., и проч.
Гросул выбрал действительно важную тему, и можно только сказать ему спасибо за то, что он продемонстрировал масштабы русского присутствия в Европе в первой половине XIX века (кстати, он касается и жизни русских на других континентах, но, разумеется, Европа занимает в книге самое большое место). Однако эту важную тему исследователь, по сути дела, компрометирует своим стилем изложения. О книге Н.И. Тургенева “Россия и русские” сказано: “Главный уклон этой книги заключается в ее антикрепостнической направленности” (с. 404); конечно же, заключается, только это не называется уклоном; “уклон” явился в текст из тех же источников и пособий, что и “18 брюмера Луи-Бонапарта”. Супруга П.В. Долгорукова, например, “беспрерывно проживала за границей вместе с пятилетним сыном” (с. 597), то есть мальчик, очевидно, как Питер Пэн, совершенно не взрослел. Великая княгиня Екатерина Павловна в Вюртемберге “стала центром общественной деятельности”, но через два года после свадьбы скончалась; “примечательно, что буквально на следующий год Вильгельм Вюртембергский даровал своей стране конституцию” (с. 130), то есть практически не сносил башмаков после смерти своей — вроде бы прогрессивной — супруги и пустился во все тяжкие… В Париже “Боткин и Огарев повели Панаева и помещиков смотреть какой-то бал, где веселились гризетки, а Бакунин проводил Панаеву домой. Таков еще один эпизод из парижской жизни Огарева, поскольку о пребывании его во Франции в целом материалов сохранилось очень немного” (с. 528). Цитировать можно без конца.
Если фразы про Фикельмон, известную как Долли, или про Жуковского в Германии (“От Елизаветы [Рейтерн] у Жуковского были дети Павел и Александра, которым он посвятил ряд стихотворений”, с. 343) более всего напоминают полицейские протоколы или агентурные донесения, то стилистические перлы вроде “эпизода из парижской жизни Огарева” или пассажа о В.Л. Пушкине (“Будучи противником А.С. Шишкова и близким к Н.М. Карамзину, он напечатал в “Вестнике Европы” за 1803 г. два материала о своем путешествии” — с. 208) лапидарностью изложения и причудливостью причинно-следственных связей отсылают, пожалуй, не к чему иному, как к рассказам Хармса.
Даже серьезные размышления в такой форме приобретают незапланированно комический оттенок. И это особенно жаль, потому что из того же материала можно было бы сделать книгу по-настоящему полезную. Только для этого ее надо было написать иначе. Гросул сам во введении задается вопросом, не модернизирует ли он описываемое им явление, не переносит ли без достаточных оснований понятие “русское зарубежье”, сформировавшееся в ХХ веке, на век XIX? Сомнения вполне обоснованные; в самом деле, рецензируемая книга неопровержимо доказывает — и за это автору большое спасибо — одну важную вещь: что русских за границей было очень много. Другой вопрос, все ли эти многочисленные русские воспринимали свое пребывание за границей одинаково, для всех ли этот выезд имел такое же судьбоносное значение, что и для тех, кто по разным причинам встал на путь политической эмиграции? По некоторым цитатам, приведенным в книге, можно догадаться, что нет. Тогда правомерно ли объединять их всех — и князя Тюфякина, и князя Долгорукова — в одну общность под названием “русское зарубежье” и придавать этому самому “зарубежью” статус не просто исследовательского конструкта, а некоей объективной реальности? Этот вопрос пока, на мой взгляд, остается открытым; для того чтобы на него ответить, нужно, по-видимому, пользоваться инструментами анализа несколько более тонкими, чем те, которые употреблены в рецензируемой книге.
Последнее мое соображение адресовано даже не столько автору, сколько издательству РОССПЭН. Пожалуйста, заведите корректора! И пусть он расскажет автору книги, а равно и ее редактору М.А. Айламазян, что пьеса Шекспира называется “Отелло”, а не “Оттело” (так на с. 61), а слово “отнюдь” отнюдь не выделяется запятыми, как это сделано в книге с. 96, 193, 209, 305, 345 и многих других; например: “обитали вдали от России, отнюдь, не находясь на какой-либо службе” (с. 305). Торжественно заявляю: это — неправильно! Так не пишут, даже обитая вдали от России. Корректора надо завести непременно.
________________________________________
1) К г-же Сиркур Гросул, кстати, относится с таким пиететом, что в именном указателе упоминает ее целых два раза: и на букву С — Сиркур (Хлюстина), и на букву Х — Хлюстина (Сиркур). Самое забавное, что страницы книги, указанные в этих двух случаях, совпадают лишь частично.
2) Вы спросите, откуда взялся в указателе второй инициал К., если Рапгофа звали Борисом Евгеньевичем? А это просто первая буква имени той поэтессы, которой Рапгоф посвятил книгу. В сноске написано: Рапгаф Б. К. Павлова. П., 1916. Отсюда в именном указателе: Рапгаф Б. К.