Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Его отношение к античному искусству не было отношением преемника или подражателя; Дюрер относился к нему как конкистадор. Для него античность не была ни цветущим садом, ни руинами, камни и колонны которых еще можно использовать; это было утраченное “царство”, которое необходимо было вновь завоевать в ходе хорошо организованной военной кампании1.
Рецепции античности в европейской культуре раннего Нового времени посвящена поистине необозримая, практически ежедневно пополняемая исследовательская литература. Чем тогда обусловлена специфика текстов, публикуемых в данном разделе? Чаще всего соответствующие историко-литературные сюжеты рассматриваются в отечественной науке в перспективе исторической поэтики. Современное ее состояние задается не столько давними работами А.Н. Веселовского или В.М. Жирмунского, сколько трудами А.В. Михайлова и С.С. Аверинцева 1970—1990-х годов. Во многом опираясь на идеи Э.Р. Курциуса, эти исследователи строили образ литературной культуры риторической эпохи большой длительности, простирающейся от высокой античности до романтизма и связанной ключевыми антично-христианскими символами, иерархией и топикой2. В этой перспективе и средневековое умаление и возрожденческое возвеличивание человека, credo монаха-аскета и смятение Гамлета казались заключенными в одном и том же, едином круге культурных представлений3.
Такому подходу Аверинцева еще в 1980-е годы развернуто возражал Л. Баткин, выдвигая на первый план, как и в других своих работах, личностный вектор ренессансной культуры, которая выявляет себя в новом стиле коммуникации и возвышенного досуга4. В публикуемых в этом разделе статьях Ю.В. Ивановой и П.В. Лещенко, а также А.В. Голубкова стратегии и практики классицизма — в противоположность специфической неопределенности и открытости Ренессанса (по Л.М. Баткину или В.С. Библеру) — описываются как совокупность процедур селекции, перекомпоновки и использования античного материала в конкретных целях “истины момента”, будь то интересы придворной политики или формирование вкусов hônette homme. Тем самым под сомнение ставится сам исходный тезис о единстве и реальном существовании “риторической культуры” — или же как минимум речь заходит о разрывах и лакунах в ее эволюции, о путях ее самопреодоления. Прагматическое переписывание античного канона не ликвидировало, а подчеркивало его амбивалентный — неопределенный и одновременно образцовый — статус. Акцент на выявление социальной и культурной прагматики материала выводит авторов раздела за границы привычной категориальной номенклатуры исторической поэтики (выявления типов художественного сознания и т.д.) и сближает их подходы с такими образцовыми примерами анализа неклассических культурных феноменов, как изучение творчества средневековых вагантов М.Л. Гаспаровым или исследование трансляции герметических традиций у Ф. Йейтс5.
Особенно важным представляется — даже при обращении к общеизвестным текстам или сюжетам — исследование неявных “цитат” и перекличек, непрямых трансляций стилевых приемов, скрытых напряжений и противоречий философско-этического плана. Статья Г. Шелогуровой и И. Пешкова об античном фоне шекспировского “Гамлета” раскрывает переопределение античности в рамках литературы нового типа как процесс “стихийный” — в отличие от целенаправленных усилий итальянских гуманистов или французских классицистов6. Здесь случай Шекспира — знакомство которого с греческой трагедией наверняка было опосредованным — становится удивительно похож на то, как описывает стратегию Дюрера Панофский: “Он обращался к античному искусству во многом так же, как великий поэт, не знающий греческого, обратился бы к произведениям Софокла. Поэту тоже пришлось бы положиться на перевод, но это не помешало бы ему уловить смысл Софокла более полно, чем переводчику”7.
Результат — оформление специфически новоевропейского образа античности на протяжении XVI—XVII веков — оказался поразительно схожим. Намеченные здесь подходы к изобретению античности могут быть весьма полезны при изучении формирования и кризисов эволюции новых культурных пантеонов, вроде национальных “классик”, с их своеобразной реапроприацией античного наследия (Гёте, Пушкин, Бахтин, Пумпянский, Вагинов и АБДЕМ и т.д.8).
А. Дмитриев
_________________________________________________
1) Панофский Э. Альбрехт Дюрер и классическая античность // Панофский Э. Смысл и толкование изобразительного искусства. СПб., 1999. С. 271
2) См., например: Аверинцев С.С. Два рождения европейского рационализма и простейшие реальности литературы // Человек в системе наук. М., 1989. С. 332—342; Михайлов А.В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII — XIX вв. // Античность как тип культуры. М., 1988. С. 308—324; Он же. Идеал античности и изменчивость культуры // Быт и история в античности. М., 1988. С. 219—270; Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994.
3) Аверинцев С.С. Античный риторический идеал и культура Возрождения // Античное наследие в культуре Возрождения. М., 1984. С. 359—360.
4) См.: Баткин Л.М. Европейский человек наедине с собой. М., 2000. С. 969—970 (примеч. 7).
5) Методологически очень важными, но также и более спорными в этом смысле являются несомненные достижения “нового историзма”.
6) См. ряд изданий, помимо приведенных в статье Г. Шелогуровой и И. Пешкова: Thomson J.A.K. Shakespeare and the Classics. Cambridge, 1952; Martindale Michelle, Martin-dale Charles. Shakespeare and the Uses of Antiquity. London; New York, 1990; Shakespeare and the Classics / Martindale Ch., Taylor A.B. (Eds.). Cambridge, 2004 (выражаем искреннюю признательность за эти указания и помощь в подготовке раздела Б.М. Никольскому).
7) Панофский Э. Альбрехт Дюрер и классическая античность. С. 305.
8) Применительно к России упомянем только недавние работы Г.С. Кнабе, И.А. Протопоповой, Н.Н. Мазур.